Историография, источниковедение, методы исторического исследования

Сущность системы оставалась прежней, хотя ее мускулы и воля начали атрофироваться Все функциональные учреждения, от фабрики до школы, по-прежнему подчинялись партии-государству, и при таких обстоятельствах "институциональный плюрализм", как и раньше, ограничивался непосредственными, функциональными вопросами. В последние брежневские годы мы имели дело, по выражению А. Михника, с "тоталитаризмом с выбитыми зубами", а отнюдь не с "нормальным" обществом, в создании которого видели свою конечную цель восточно-европейские диссиденты. Этим и предопределился резкий разрыв в Восточной Европе в 1989 г. и его несколько менее радикальное повторение в СССР в 1991 г. Согласно "la these de la revolution" (теории революции), только после этих прорывов стало возможно движение от реформированного коммунизма (сколь прогрессивным бы он ни был) к подлинному исходу из системы.

На этом необходимо настаивать, так как то, что должно быть самоочевидным в связи с концом коммунизма, иногда оспаривается в форме посмертного продолжения ревизионистской линии. Одним из последствий "la these de complot" (теории заговора) и преуменьшения значения прорыва в августе 1991 г. стала вера в то, что перестройка в действительности была переходом России к демократии. Утверждается, что Горбачев разрешил гласность, а также завел парламент и выборы, и что эти реформы стали возможными благодаря прежним успехам советского режима в деле индустриализации, урбанизации и народного образования. Такая точка зрения явно ведет свою родословную от трудов М. Левина, чья концепция была суммирована в его "Феномене Горбачева" (1988 г.): несмотря на все общепризнанные ужасы коммунистической истории, системой был создан потенциал самотрансформации. И следовательно, переход России к демократии был не революционным, а эволюционным процессом.

Хотя приводимые в качестве доказательств правомерности таких утверждений доавгустовские перемены в системе были достаточно реальны, полностью игнорируется тот факт, что базовые ее компоненты - партия, план, полицейские структуры и "Союз" - не были ими затронуты; они были ликвидированы в течение короткого трехмесячного промежутка после августа. Перед тем, как Россия смогла пуститься на поиски демократии, должны были быть разрушены все учреждения, которые делали коммунизм тем, что он собой представлял. Утверждение, что этот разгром на деле был эволюцией, в чем-то похоже на попытку доказать, что поскольку Людовик XVI создал Генеральные Штаты, то события 1789 г. знаменовали собой скорее эволюционный, чем революционный отход от абсолютизма.

СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ ИДЕЯ

Но российская революция 1991 г. означала нечто большее, нежели замену ряда институтов, хотя бы и базовых; в основе трансформации лежало изменение определяющей черты жизни, т. е. отказ от Идеи Социализма. Для понимания значимости этого факта более полезен Аристотель, нежели вся наука об обществе "эпохи бихевиоризма" В аристотелевской "Политике" экономика и государственное устройство рассматриваются как часть этики. Другими словами, этика определяет цель и решающие причины развития -- то, что в функциональных терминах может быть названо сегодня системой ценностей общества, которая оправдывает существование всех его институтов и делает возможной саму их жизнедеятельность. И эта этическая цель должна быть превосходящей по отношению к любому из ее частных проявлений.

Итак, сущность коммунистической системы и единство советского опыта определяются высшей целью - "построением социализма". И именно потому, что западная наука об обществе в целом отказывалась воспринимать всерьез эту идеологическую цель, советология потерпела столь жалкое поражение в ее попытках понять предмет своих собственных исследований. Но что же подразумевается в данном случае под обманчивым многоликим понятием "социализм"?

В основе своей оно состоит из двух элементов. Во-первых, в нем присутствует этическая цель - высшее общественное благо, заключающееся в демократическом равенстве всех людей. Во-вторых, подразумевается существование программы действий - поскольку неравенство в благосостоянии создает неравенство в условиях жизни, важным средством достижения демократического равенства является отмена частной собственности. Так, действительно определялась сущность коммунистической программы, как ее сформулировал Маркс в своем "Манифесте". Но если частная собственность отменена, то ее продукт - прибыль и средство реализации прибыли - рынок также должны уйти в прошлое. Таким образом, моральная цель, предусматривающая равенство людей, влечет за собой внедрение программы полного контроля государства над экономикой. В то же время считается, что этот скоординированный контроль является более рациональным и потому более продуктивным, чем эгоистические мотивы получения прибыли и "рыночная анархия". А сочетание демократической морали с плодотворной рациональностью, согласно чаяниям социалистов, сможет обеспечить этическое оправдание принуждения в интересах достижения таких, безусловно, благородных целей.

Когда же дело дошло до реализации этой программы, принуждение действительно оказалось необходимым. Согласно марксистской теории, ожидалось, что логика истории, выраженная как в самом импульсе к демократизации общества, характерном для современности, так и в постоянном росте производительных сил, сама по себе обеспечит переход от капитализма к социализму. Однако на практике логика истории не сработала подобным образом. Для "построения социализма" потребовалось использование особого политического инструмента -ленинской партии. Не "развитие" или модернизация, а стечение ряда обстоятельств идеологического и политического порядка дает ключ к пониманию коммунистической системы и причин ее превращения в тоталитарную структуру.

К НОВОЙ Т-МОДЕЛИ

Советский режим стартовал в Октябре 1917 г. захватом власти - актом, призванным насильственно направить ход истории в русло социалистической революции.

Когда же в сумятице неотвратимо последовавшей Гражданской войны социалистический порядок не возник сам по себе, историю пришлось подстегивать введением милитаризированной экономики "военного коммунизма" и первыми попытками "планирования". Однако эти начинания превысили пределы того, что могло выдержать разоренное войной общество, и потому первая попытка построения социализма сменилась в 1921 г. временным отступлением к полурыночной, полукапиталистической экономике нэпа. В этом чередовании "социалистического наступления" и частичного отступления к более нормальному обществу и содержится основной ритм советского эксперимента.

Этот ритм, однако, едва ли можно назвать равномерным, так как он делает резкий всплеск, достигая своей кульминации в период реального "построения социализма" в 1930-е гг. при Сталине. Когда в конце 20-х гг. минимальные уступки нормальности в рамках нэпа стали угрожать монопольной власти партии над страной, Сталин перешел к полной реализации первоначальной программы - отмене частной собственности и рынка в сельском хозяйстве и в промышленности, подчинению всей экономической жизни плану, а общества и культуры в целом - партии-государству и его полиции. Уже к началу 30-х годов советский социализм успешно уничтожил все самостоятельные силы в обществе и методично атомизировал его. Именно в этой сталинской "революции сверху" коммунизм подошел по своим возможностям максимально близко к воплощению в жизнь идеального типа тоталитаризма. Несмотря на известные оговорки, этого оказалось достаточно, чтобы создать дискомфорт для всех, кто жил при нем, и оставить вне подозрений законность приложения к нему понятия "тоталитаризм". Сталинский социализм совершенно очевидно превзошел и нацизм, и фашизм как по тотальности контроля над обществом, так и по продолжительности пребывания у власти.

Без сомнения, все это действительно представляло собой "развитие", урбанизацию и все остальное, приписывавшееся советской власти теорией модернизации. Однако эта "модернизация" была подчинена политическим целям коммунизма. Поэтому она и оказалась бесплодной. В рамках "модернизации" могли имитироваться и умножаться по команде партии индустриальные модели, заимствованные у Запада, но будучи командной структурой, она не обладала способностью усовершенствовать заимствованные и изобретать свои собственные модели. Это было нечто вроде грандиозного робота на службе "строительства социализма".

Именно это бесплодное, свойственное разве что роботу, качество советской системы стало причиной того, что после первоначальных успехов ее строительства в 1930-е гг. и победы во Второй мировой войне при наследниках Сталина начались стагнация и упадок режима. Поэтому после большого сталинского пика базовый ритм колебаний от жесткого военизированного коммунизма к его "мягкой", реформированной разновидности и обратно возобновился. Это произошло, однако, уже на нисходящей фазе существования системы. На этой стадии следовавшие одна за другой попытки либерализации постепенно разлагали систему, тогда как казалось, что они ее совершенствуют. Но вместе с тем эти усилия порождали иллюзии относительно способности коммунистической системы самореформироваться, что на время придало правдоподобие рассмотренным нами вариантам ревизионистской критики тоталитарной модели.

Попытка либерализации была впервые сделана при Хрущеве. (В период его правления советология тоже впервые обратилась к ревизионизму.) Однако проведенная им десталинизация серьезно дестабилизировала систему, и потому он был смещен. При Брежневе и Суслове советская система вернулась к мягкому, или рутинизированному, сталинизму, превратившись в командно-административную партократию без массового террора, но с новой "спокойной" идеологией. И эта стабильная и загнивающая советская система настолько отличалась от своей великой и грозной предшественницы, что сошла на Западе за авторитарный, с элементами плюрализма, режим, основанный на том, что получило несколько странное название "ассиметрично выгодного общественного договора" между партией и народом. Но эта загнивающая система делала советскую сверхдержаву все менее конкурентоспособной на международной арене, и потому потребовалась еще одна попытка либерального, реформистского коммунизма создать новую этику, возродить энергию и стимулировать нововведения. Таков был смысл горбачевской перестройки, гласности и демократизации.

В результате все, наработанное ревизионистской американской советологией за 25 лет, было отдано Горбачеву в знак уважения: в нем видели второе пришествие Бухарина, показатель зрелости современной советской системы, архитектора перехода от коммунизма к демократии. Но на сей раз реформа коммунизма зашла слишком далеко, чтобы можно было вернуться назад. Гласность дала людям возможность сказать открыто, что система обернулась неудачей и обманом, в то время как демократизация дала возможность бросить вызов партийной гегемонии. Поэтому когда аппарат предпринял в августе 1991 г. неизбежную для него попытку повернуть реформу вспять, его действия позорно провалились, и вся система рухнула в течение трех дней.

Таким образом, генетический код, заданный октябрьским переворотом 1917 г., наконец выработал свой потенциал до конца, что привело к гибели всего организма. Будь советская авантюра лишь делом "развития и модернизации", так бы не случилось. Но задача, которую она была призвана решить, называлась "построением социализма". Под последним подразумевается комплексный, полный социализм, в смысле "не капитализм", или подавление частной собственности и рынка. Он имеет мало общего с половинчатой скандинавской разновидностью, сохраняющей рынок и частную собственность и лишь облагающей их максимальными налогами, чтобы финансировать государство сверхблагосостояния.

Но комплексный социализм в конечном счете абсолютно неисполним и саморазрушителен, так как всеопределяющая программа "огосударствления" всей собственности не приводит к достижению моральной цели - приходу демократического равенства. Напротив, в результате появляется тотальная тирания государства. Подчинение рынка командно-административному плану также не породило экономическую рациональность и материальное изобилие. Снова случилось прямо противоположное: после начальной фазы стремительного роста пришли стагнация, отсталость и повсеместно распространенная бедность. Перед лицом таких фатальных внутренних противоречий система могла удерживаться на своей восходящей фазе, не распадаясь только до тех пор, пока социалистический миф еще пользовался доверием, т. е. пока его реализация еще была делом будущего. Однако как только социализм был построен, сами итоги сделанного трансформировали этот миф в ложь. Такая трансформация произошла на пике социалистического развития при Сталине в 1930-е гг., и начиная с этого времени и до его смерти для сохранения "завоеваний" социализма был необходим узаконенный террор. Но такая система правления подрывала работоспособность самой системы, и поэтому преемники Сталина смягчили ее, чередуя реформы и непреклонность, что перевело систему в режим длительной нисходящей фазы. Так что после Сталина стало лишь вопросом времени проявление внутренних противоречий, коренившихся в невыполнимой задаче "построения социализма"; это привело к полной дискредитации системы, а отсюда и к резкому отказу от нее.

Короче говоря, нет такой вещи как социализм, но Советский Союз его построил. Когда катастрофическая неконкурентоспособность "социализма" сделала этот парадокс очевидным, вся официально утвержденная фантазия "реального социализма" исчезла полностью и без следа. "Сюрреальность" советской жизни внезапно прекратилась, и Россия опять стала "нормальной" страной. Но теперь это страна, существующая среди обломков и глыб, оставшихся от ее бесплодного "развития". Именно в таких катастрофических условиях она должна начинать свой переход к подлинной "современности", т. е. должна снова превратить "рыбный суп" истощившегося социализма в плюралистический рыночный "аквариум".

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Теперь, когда мы имеем представление о том, каким образом сошла на нет динамика советской системы, нам следует повернуть вспять и вновь заняться экономическими, социальными и историческими выкладками, заново оценивая каждый период советского эксперимента от Октября и нэпа до самой перестройки. Такой общий пересмотр необходим и для общественных наук в целом, потому что провал советологии, возможно, самого обширного комплекса исследований отдельной проблемы "эпохи бихевиоризма", является также и провалом общественных наук как таковых.

Эта попытка исправления - отнюдь не просто чистый академизм: заблуждения советологии имели самые серьезные практические последствия. Например, переоценка показателей советской экономики оказала очевидное влияние на оборонную политику Запада и, следовательно, - на наш бюджет и внутреннюю политику. Есть даже основания полагать, что Советы воспринимали оценки ЦРУ настолько серьезно, что сделали вывод о наличии у них больших ресурсов для милитаризации, чем те, которыми в реальности располагала их экономика. На деле это неправильное суждение могло стать одной из побочных причин, способствовавших ее гибели. Вкладом Запада в советскую политику, как мы знаем, стало то, что теоретик перестройки Александр Яковлев в бытность свою директором ИМЭМО -мозгового центра общественных наук - познакомил своих аналитиков с трудами Д. К. Гелбрейта о постиндустриальных обществах, В. Леонтьева - об экономическом росте и Д. Белла - о конце идеологии, представив их как доказательства того, что зрелое советское общество стало готовым к "конвергенции". Примером служит и судьба тезиса Лёвенталя о том, что коммунизм фактически означает развитие: следовавшие ему западногерманские социал-демократы в надежде провести постепенные реформы в ГДР холили и лелеяли коммунистов Восточной Германии, что на деле привело просто к поддержке ими восточногерманского режима. Правившие в Западной Германии христианские демократы во многом разделяли иллюзии социалистов, в результате чего и те и другие оказались абсолютно не подготовленными к развалу Восточной Германии. Действуя в том же духе весной 1991 г., ряд профессоров из Школы управления им. Кеннеди при Гарвардском университете с благословения газеты "Нью-Йорк Тайме", предоставившей в их распоряжение свою редакционную полосу, предложили своего рода "План Маршалла" -передачу примерно 30 млрд. долларов ежегодно в течение 5 лет (что было названо ими "Великой сделкой") советскому правительству В. Павлова, которое готовилось тогда к августовскому путчу, призванному спасти систему.

Тем не менее, задачи по реформированию советологии гораздо легче осуществить, чем реформу самого Советского Союза. Теперь мы получили полную возможность общения с российским обществом, а скоро будем иметь такой же доступ и к жизненно важной информации о нем. Мы не должны более подразумевать или фантазировать, что специфически советские формы и учреждения имеют самоценность и будущее, которые нам следует уважать. Теперь мы имеем дело с чем-то вроде "просто еще одного общества", страной, если и не тождественной Западу, то имеющей родственный ген с другими урбанизированными индустриальными обществами. Некоторые наши, основанные на опыте Запада или третьего мира, модели и концептуальные схемы развития, модернизации, перехода к демократии и т. д. более или менее пригодны для трактовки ушедшей в прошлое советской ситуации. Но они пригодны для этого только при условии, что мы признаем, что эта былая ситуация по-прежнему находится в глазах аналитика как бы под чарами советского прошлого, опыта, который радикально и сюрреалистически отличается от нашего собственного мира. А для этого уникального опыта единственно правильной является исторически корректная и динамичная тоталитарная модель. Избрав такую перспективу как основу и фон исследований, наши общественно-научные методики, будь то в области экономики, политологии, науки, социологии или истории, смогут наконец принести отдачу, пропорциональную усилиям, затраченным на их разработку. Они несомненно смогут также помочь нашим коллегам на Востоке осуществить "возвращение в Европу", о котором они мечтали с начала перестройки.

Советология и исследования проблем коммунизма не должны разделить судьбу СССР и коммунизма, обреченных на забвение. Еще в течение нескольких десятилетий будет сохраняться обширное и плодородное поле для постсоветских, посткоммунистических исследований региона, простирающегося от Карибского до Китайского морей, земель, где треть человечества на тот или иной срок становилась объектом марксистско-ленинских фантазий. И этот губительный опыт будет предопределять отношения этих народов с остальным миром до тех пор, пока они, наконец, не интегрируются полностью в подлинно современный мир и не станут его частью.