Анна Ахматова: жизнь и творчество

Борис Акреп

О черном кольце

Кольцо было золотое, равной ширины, снаружи было покрыто черной эмалью, но ободки оставались золотыми. В центре черной эмали был маленький бриллиант: Анна всегда носила это кольцо и приписывала ему таинственную силу.

Н.Недоброво познакомил меня с Анной Ахматовой в 1914 году по моем приезде из Парижа перед моим отъездом на фронт.

Мы катались на санях; обедали в ресторанах; и все время я просил ее читать мне ее стихи; она улыбалась и напевала их тихим голосом.

Часто мы молчали и слушали всякие звуки вокруг нас. Во время одного из наших свиданий в 1915 году я говорил о своем неверии и о тщете религиозной мечты. Анна строго меня отчитывала, указывала на путь веры как на залог счастья «Без веры нельзя».

Позднее она написала стихотворение, имеющее отношение к нашему разговору:

Из памяти твоей я выну этот день…

Так это и было. Но от нее я не получил ни одного письма и я не писал, и она не «пришла на помощь моему неверью», и я не звал.

Через несколько дней я должен был уезжать в Англию. За день до моего отъезда получил от Ахматовой книгу стихов «Вечер» с надписью:

Борису Акрепу -

Одной надеждой меньше стало,

Одною песней больше будет.

Анна Ахматова

1916. Царское Село.

13 февраля.

Несколько времени перед этим я подарил Анне деревянный престольный крест, который я подобрал в полуразрушенной, заброшенной церкви в Карпатских горах Галиции.

Через несколько лет мы встретились, разговор не клеился. Анна чего-то ждала… Тысячу раз я спрашивал себя: зачем? зачем? Трусость, подлость. Мой долг был сказать ей о потере кольца. Боялся нанести ей удар? Глупости, я нанес еще больший удар тем, что третировал ее лишь как литературный феномен. Пока я думал, что я еще могу сказать или спросить о поэтах-современниках, она воскликнула: «Борис Васильевич, не задавайте мне, как все другие, этих глупых вопросов!» Ее горячая душа искала быть просто человеком, другом, женщиной».

В.А.Мануйлов

Подарок судьбы

Мне посчастливилось встречаться с Анной Андреевной с осени 1927 по начало 1966 года. Многое вспоминается мне об этих не очень частых встречах - значительное и незначительное, много впечатлений сохранилось в памяти за долгие годы. Пожалуй, я расскажу о горячей любви Анны к Пушкину. Любовь к поэту прошла через всю ее жизнь, и неудивительно, что мы часто говорили о нем - дорогом нам, удивительном человеке и о его творчестве. В первую же встречу мы проговорили около трех часов и больше всего о Пушкине. В тот день я впервые приехал в Ленинград. С кавказского побережья Черного моря, где провел с друзьями моей юности Всеволодом Рождественским и Павлом Лукницким счастливое лето, полное странствий, солнца и грозовых ливней. Я уезжал, а приятели оставались на юге. Расставаясь, Лукницкий дал мне письмо к Анне Андреевне и просил отвезти ей корзину с фруктами. Так, около семи часов вечера 1 сентября 1927 года я очутился на Фонтанке. Через вестибюль я прошел во двор; повернул направо и поднялся на третий этаж дворцового флигеля в квартиру искусствоведа Пунина, где в скромной прямоугольной комнатке жила и работала Ахматова. Я волновался, уже тогда я понимал значение этой встречи. И вместе с тем, я не подозревал, каким подарком судьбы будет для меня знакомство с Анной Андреевной - донной Анной, как мы называли ее в нашей компании. Простота и доброжелательность приема ободрили меня, и я рассказал о недавних черноморских днях, ответил на вопросы о моем ученье в Бакинском университете, о занятиях поэтикой и Пушкиным под руководством ученого и поэта Вячеслава Иванова.

Как известно, во время Великой Отечественной войны Ахматова провела два с половиной года в Ташкенте. В эти трудные годы до нас, оставшихся в осажденном Ленинграде, доходили скупые, отрывочные известия о ее жизни и работе в Средней Азии. Но 1 июня 1944 года она вернулась в Ленинград. Вскоре, 11 июля, я видел Анну Андреевну в городе Пушкине. На торжественном собрании, где отмечалась годовщина со дня рождения Пушкина, Анна выступала со своим стихом о Пушкине-лицеисте:

Смуглый отрок бродил по аллеям,

У озерных грустил берегов,

И столетие мы лелеем

Еле слышный шелест шагов.

Иглы сосен густо и колко

Устилают низкие пни…

Здесь лежала его треуголка

И растрепанный том Парни.

Но давние стихи молодой Ахматовой звучали в тот день как-то по-новому. Голос ее звучал еще совсем молодо, и пушкинское это стихотворение как-то особенно взволновало всех. Сколько всего было пережито! И Пушкина, и вещее его слово мы пронесли через испытания военных лет, как что-то родное и близкое каждому из нас.

Однажды осенью 1945 года у нас зашел разговор о стихотворении «Памятник». Анна Андреевна сказала, что в прежние годы она читала это завещание Пушкина совсем другими глазами и многого не замечала. Теперь для нее особое значение приобрело предчувствие поэта:

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я мерой пробуждал…

Анна Андреевна была отзывчива и добра. И доброта ее была деятельной. У нее было удивительное дарование и потребность помогать людям. При первом знакомстве она производила впечатление человека замкнутого, даже нелюдимого. Но эта холодность, скованность, недоступность скрывала не только ранимость, но и чуткое внимание к окружающим, бережное отношение к тем, кто нуждается в помощи. Я всегда бывал бесконечно благодарен ей, когда она обращалась ко мне с просьбой позаботиться о ком-нибудь, похлопотать о чем-то. И, может быть, не случайно Анна Андреевна подарила мне однажды свой сборник стихотворений «Из шести книг» с надписью: «Дорогому Виктору Андрониковичу на память о наших общих хлопотах о людях - дружески Анна Ахматова. 1 ноября 1945».

Светлана Сомова

Анна Ахматова в Ташкенте

Прежде чем я в Ташкенте увидела Анну, мне принесли ее стихи, написанные в тетрадных листках четким, с наклоном вправо, детским почерком. Подумалось, что стихи переписывала школьница, но это был ее неповторимый почерк, не такой уж детский, если приглядеться. Побежала к Ахматовой.

Это был ноябрь сорок первого года. Поздняя осень или зима по-ташкентски, схожая с осенью, когда голые деревья, мокрые листья в грязи, серый свет, пронизывающие сквозняки.

Дом на улице Карла Маркса около тюльпановых деревьев, посаженных еще первыми ташкенцами. Двухэтажный дом, в котором посетили эвакуированных писателей. Там были отдельные комнаты, не общежитие, как пишут в примечаниях в книге Ахматовой 1976 года. Непролазная грязь во дворах. Во дворе справа лестница на второй этаж, наружная. Дверь Ахматовой.

На кровати - Анна Андреевна, закрытая чем-то серым: она болела. Белые, невероятной чистоты линий открытые руки, усталые глаза, а на губах - легкая улыбка. Своим негромким, чуть ироническим голосом, медленно произносящим обычные слова, а иногда особенно звеневшим, она читала стихи. Ахматова заболела, как оказалось, брюшным тифом. Она металась по кровати, лицо было красным и искаженным. «Чужие, кругом чужие! - восклицала она. Брала образок со спинки кровати: - На грудь мне, когда умру…» И какие-то бледные беспомощные женщины были вокруг.

Я бросилась к Бусселю. Буссель Григорий Аронович - чудесный черноглазый человек, известный терапевт, руководил больницей в Ташкенте.

Он немедленно пошел со мной на улицу Карла Маркса, осмотрел Ахматову и взял к себе в больницу. Анна Андреевна в больнице написала такие трудные стихи:

Где-то ночка молодая,

Звездная, морозная…

Ой, худая, ой, худая,

Голова тифозная.

Про себя воображает,

На подушке мечется,

Знать не знает, знать не знает,

Что во всем ответчица,

Что за речкой, что за садом

Кляча с гробом тащится.

Меня под землю не надо б,

Я одна - рассказчица.

Наверное, одно из главных слагаемых в характере Ахматовой - сила сопротивления. Она поправилась довольно быстро и, худая с черными четками на шее и сохранившейся челкой, которую хотели остричь, а она не дала, улыбалась мне и Григорию Ароновичу в коридоре больницы.

А.Г.Тышлер

Я помню Анну Ахматову

С Анной я периодически встречался, начиная с 1930-х годов.

Примерно в 1930 году Анна Ахматова посетила мою мастерскую вместе с поэтом Осипом Мандельштамом и его женой Надей. Они смотрели вещи по-разному. Анна все виденное как бы вбирала в себя с присущей ей тишиной. Мандельштам, наоборот, бегал, подпрыгивал, нарушал тишину… Я подумал: как это они сумели мирно и благополучно дойти до меня?

Анна Ахматова привыкла к тому, что художники ее рисовали. Может быть поэтому она охотно согласилась посидеть, или, как у нас говорят, попозировать мне.

Часам к двенадцати дня я, захватив с собой папку и карандаши, пришел к Анне. К работе я не приступал. Мы говорили о поэзии. Анна Андреевна читала свои новые стихи. Я вслушивался, всматривался и все думал, что же я должен еще передать, нарисовать, кроме «носа с горбинкой»? Ведь рисунок, линия, которые создают образную гармонию лица, должны содержать и еще один очень важный компонент, который все скрепляет, - определенное состояние.

Вот этим состоянием и была та тишина, которую так излучала Анна Андреевна… Я как бы вполз в эту тишину и начал рисовать.

Мы сидели в маленькой комнатке на расстоянии одного метра друг от друга. Анна Ахматова читала свои новые ташкентские стихи. Я рисовал и слушал. Тишина, которая так помогла мне увидеть Ахматову, тут же нарушилась стуком ее соседа в дверь: «Анна Андреевна! Нет ли у вас одного кусочка сахару?» «Пожалуйста, - говорит Анна Андреевна, - зайдите на кухню, там на столе лежит сахар».

Через секунду снова стук:

«Анна Андреевна! Но там всего один кусок сахару…»

Ахматова: «Ведь вы просили один кусок, ну и берите его». После небольшого перерыва я снова проникаю в эту очаровательную тишину и продолжаю рисовать и слушать стихи… Анна Андреевна читала свои стихи эпически спокойно, тихо, выразительно, так, что между нею и слушателем словно бы возникала прозрачная поэтическая ткань. Создавалась своеобразное мягкое звучание тишины. Это помогло мне увидеть и нарисовать Ахматову. Первый рисунок получился не в образе. Было все, кроме Ахматовой… Я уже хотел разорвать лист, но Анна остановила меня, посмотрела на рисунок и сказала: «А вот если я опущу челку, все станет на свое место». И действительно рисунок нашел свой путь.

Т.М.Вечеслова

Об Анне Ахматовой

Где и когда я встретилась с Анной Ахматовой, как это ни странно, но помню. Не хочу, не могу ничего придумывать, прибавлять - не имею на это право. Если бы, знакомясь с ней, я могла предположить, что доведется об этом писать. Обычно я робела и затихала в ее присутствии и слушала ее голос, особенный этот голос, грудной и чуть глуховатый, он равномерно повышался и понижался, завораживая слушателя.

Впервые я пришла к ней в гости в 1944 году в Фонтанный Дом. Летом окна ее комнат затеняли старые густые липы. Была глубокая осень, мы сидели в одной из ее комнат, обе в пальто, перед электрическим камином: у нее не было дров, но она говорила, что ее это не тревожит, она этого не замечает. Передо мной на стене висел ее портрет - рисунок Модильяни.

Я сидела, смотрела на Анну Андреевну, на ее суровую комнату и думала о том, что такой поэт, как она, и должен жить непохоже на других людей. У нее свой мир, своя, особая судьба, свои герои, свои представления, свои тени…

Походная кровать, застланная простым серым одеялом, две-три старинные редкие вещи, уже разрушающиеся, и она сама - спокойная, тихая, в черном. Гордая, как королева, простая и беззащитная в одно и то же время.

Как-то у меня на Бородинской собрались мои товарищи по балету, драматические актеры, художники. Все уже давно пришли, а Анны Андреевны еще не было. В ожидании ее мы болтали, не садясь за стол. Она появилась в дверях - и вдруг все встали, даже молодежь, которая никогда не видела и не знала ее, - встали, не сговариваясь, и молодые, и старые, в едином порыве. Невозможно было сидеть, если она стояла. Это происходило не по обязанности, не по этикету, а вот так просто делалось само собой. Своим появлением она влияла на окружающих. Она была скромна и благородна. Достоинство и деликатность были ее природными качествами. Разве этому научишь? Образованность, эрудиция, высокая общая культура - это все помогает любой профессии. Но нельзя выучиться на поэта, как нельзя выучиться на писателя, на балетмейстера. Как-то, когда я ближе узнала Анну Андреевну, я спросила ее:

- Анна Андреевна, скажите, как вы пишите стихи?

Мы сидели за столом, было много народу.

Она ответила мне тихо на ухо: Это таинство.

Анна Андреевна всегда и во всем была поэтом. Даже в долгие годы молчания. Легко ли это было ей, родившейся поэтом? Но она молчала. Ведь без сердечной искренности это была бы уже не поэзия. И заговорила, когда могла… Вот истинное достоинство поэта!

Анна Андреевна была такой русской! Как она любила Родину!

С самолета

На сотни верст, на сотни миль,

На сотни километров

Лежала соль, шумел ковыль,

Чернели рощи кедров.

Как в первый раз, я на нее,

На Родину глядела.

Я знала: это все мое -

Душа моя и тело.

Для нее понятие Россия, Родина было священно. О том, как она любила Россию, чтила русский язык, лучше всего сказано ей самой в стихотворении «Мужество», написанном в тяжелые военные годы, в сорок втором.

Как бы порой не приходилось ей тяжко, она никогда не жаловалась, не роптала и с присущим ей величием жила, влюбленная в жизнь.

Анна Андреевна умела радоваться, казалось бы, пустякам, незначительным вещам, событиям, явлениям, всему Ому, что ласкало глаз, утешало сердце, - запела ли птица, расцвел ли цветок, зажглось ли небо вечерним светом. Она была требовательна в больших делах, поступках, в отношении к людям, к их поведению. Особенно ценила она простое внимание друзей своих. Помню, шла я навестить ее. Не могла найти в городе цветов и вдруг, зайдя в кулинарию, увидела горячую аппетитную кулебяку. Снесу Анне Андреевне, не обидится на меня. Я оказалась права. Она по-детски искренне обрадовалась пирогу.

- Вот хорошо! Будем сейчас чай с кулебякой пить. И так мило, просто, уютно сидели мы за чаем, ели кулебяку, говорили о самом прекрасном высоком искусстве - поэзии.

Такой осталась она в моей памяти. Был день моего рождения. Собрались друзья. Мы сидели за столом. Анна Андреевна опаздывала. Не было и Фаины Григорьевны Раневской. В разгар веселья, шума появились Анна Андреевна и Фаина Григорьевна. - Танюша, вот вам мой подарок, - сказала Фаина Григорьевна. - Прошу любить и жаловать!

И она передала мне в руки небольшую коробочку. Я с любопытством открыла ее: там лежала статуэтка Анны Ахматовой работы Данько. Я ахнула - такой подарок! - Только у нее отбита голова, - печально сказала Анна Андреевна, - но мы ее приклеили, пока держится.

Как-то Анна Андреевна спросила у меня:

- У вас есть томик моих стихов сорокового года?

- Конечно, - ответила я.

- Дайте мне его, я продатирую все, что там не помечено, может быть, вам будет это интересно, да и память останется…

Под каждым стихотворением Анна Андреевна поставила дату и указала место, где оно было написано. Я часто думала: почему она это сделала для меня? У нее всегда проскальзывала ко мне незаметная нежность, без подчеркивания, как бы невзначай. Мы встречались редко, но, если я звонила ей по телефону, всегда в трубке раздавался радостный ее голос и так же радостно отзывалась она на мое желание прийти к ней. Мне хотелось делать это значительно чаще, чем я делала, но неловко было и тревожить, старалась не беспокоить ее своими приходами, а теперь жалею: сколько я потеряла!

Нельзя сказать, чтобы эта особенность вовсе не была замечена критикой. Один из рецензентов, например, справедливо писал об «Anno Domini», что лирика Ахматовой сделалась в этой книге «устойчивее, решительнее, мужественнее». Критика, к сожалению, не акцентировала на этих моментах ни малейшего внимания - перед ее глазами уже стоял вполне сложившийся, в своем роде даже классический, многократно запечатленный к тому же выдающимися поэтами и живописцами и, наконец, словно застывший в мраморе образ, которому, по общему молчаливому мнению уже и не пристало изменяться. Наиболее справедливо писала об Ахматовой начала 20-х годов Мариэтта Шагинян. Она отнеслась к ней как к живому, развивающемуся, противоречивому в своей живой сложности явлению, далекому от окаменелой итоговости. В статье об «Anno Domoni» Шагинян отмечала, что автор стихов, собранных в этом сборнике, «находится в том смутном периоде», который характерен «множеством разнородных симптомов», и что нельзя с определенностью сказать, что именно ждет нас дальше. По ее мнению, из отрицательных симптомов, мешавших плодотворному развитию, надо было прежде всего назвать возникновение реминисценций, повторений, отзвуков и вариантов, идущих из прежнего творческого опыта. Это было верное и своевременное замечание.

Появление Ахматовой вызвало к литературному полусуществованию целые толпы говорливых и неумеренных копиисток. Они примеряли к себе ее шаль, но она им обычно была тяжеловатой, словно и впрямь каменной, украшали волосы ахматовским «красным розаном», отпускали до самых бровей по-ахматовски незавитую челку, пробовали ее походку и неустанно говорил и говорили ее раздельным, суровым и страстным голосом.

Я научила женщин говорить…

Но, боже, как их замолчать заставить!

В 1929 году Анне Ахматовой исполнилось сорок лет. Молодость была позади, слава - в зените, неизвестность - впереди. Она пишет стихотворение «Тот город, мной любимый с детства…» В нем хорошо видны и напластование лет, уже легших на душу поэта нелегким грузом, и терзания «неукротимой совести», и неожиданное ощущение…счастья - как новое предчувствие большой надвигающейся громады жизни, неукротимой в своей вечно обновляющейся красоте и прелести.

Тот город, мной любимый с детства,

В его декабрьской тишине

Моим промотанным наследством

Сегодня показался мне.

Все, что само давалось в руки,

Что было так легко отдать:

Душевный жар, молений звуки

И первой песни благодать -

Все унеслось прозрачным дымом,

Истлело в глубине зеркал…

И вот уж о невозвратимом

Скрипач безносый заиграл.

Но с любопытством иностранки,

Плененной каждой новизной,

Глядела я, как мчатся санки,

И слушала язык родной.

И дикой свежестью и силой

Мне счастье веяло в лицо,

Как будто друг от веки милый

Всходил со мною на крыльцо.

В этом стихотворении единственная строка, которая царапает слух, это «…с любопытством иностранки», но, очевидно, и она еще была закономерна в то время, когда Ахматова внимательно и с осторожностью оглядывалась и озиралась в столь новом для нее мире. Ее мировоззренческое и творческое развитие свершалось с более значительными замедлениями, отступлениями и паузами, чем у иных писателей, которые к концу первого послеоктябрьского десятилетия уже проделали значительную творческую эволюцию, например Пастернак. Заметно меняется в 20-30-е годы по сравнению с ранними книгами и тональность того романа любви, который до революции временами охватывал почти все содержание лирики Ахматовой и о котором многие писали как о главном открытии и достижении поэтессы. Расширение диапазона поэзии, явившееся следствием перемен в мироощущении и миропонимании поэтессы, не могло не повлиять на тональность и характер собственно любовной лирики. Любовный эпизод, например, как и раньше, выступает перед нами в своеобразном ахматовском обличие: он никогда последовательно не развернут, в нем обычно нет ни конца, ни начала; любовное признание, отчаяние или мольба, составляющие стихотворение, всегда кажутся читателю как бы обрывком случайно подслушанного разговора, который начался не при нас и завершения которого мы тоже не услышим:

А, ты думал - я тоже такая,

Что можно забыть меня,

И что брошусь, моля и рыдая,

Под копыта гнедого коня.

Или стану просить у знахарок

В наговорной воде корешок

И пришлю тебе страшный подарок -

Мой заветный душистый платок.

Будь же проклят. Ни стоном, ни взглядом

Окаянной души не коснусь,

Но клянусь тебе ангельским садом,

Чудотворной иконой клянусь

И ночей наших пламенным чадом -

Я к тебе никогда не вернусь.

Эта особенность ахматовской любовной лирики, полной недоговоренностей, намеков, уходящей в далекую, хочется сказать, хемингуэевскую, глубину подтекста, придает ей истинную своеобразность. Героиня ахматовских стихов, чаще всего говорящая как бы сама с собой в состоянии порыва, полебреда, считает нужным, да и не может дополнительно разъяснять и растолковывать нам все происходящее. Передаются лишь основные сигналы чувств, без расшифровки, наспех - по торопливой азбуке любви. Подразумевается, сто степень душевной близости чудодейственно поможет нам понять как недостающие звенья, так и общий смысл только что происшедшей драмы. Отсюда - впечатление крайней интимности, предельной откровенности и сердечной открытости этой лирики, что кажется неожиданным и парадоксальным, если вспомнить ее одновременную закодированность и субъективность.

Кое-как удалось разлучиться

И постылый огонь потушить.

Враг мой вечный, пора научиться

Вам кого-нибудь вправду любить.

Я-то вольная. Все мне забавы,

Ночью Муза слетит утешать,

А наутро притащится слава

Погремушкой над ухом трещать.

Об мне и молиться не стоит

И, уйдя, оглянуться назад…

Черный ветер меня успокоит

Веселит золотой листопад.

Как подарок, приму я разлуку

И забвение, как благодать

Но, скажи мне, на крестную муку

Ты другую посмеешь послать?

Цветаева писала, что настоящие стихи быт обычно «перемалывают», подобно тому как цветок, радующий нас красотой и изяществом, гармонией и чистотой, тоже «перемолол» черную землю. Она горячо протестовала против попыток иных критиков докопаться до земли, до того перегноя жизни, что послужили «пищей» для возникновения красоты цветка. С этой точки зрения она страстно протестовала против обязательного и буквалистского комментирования. В известной мере она, конечно, права. Главное в стихотворении, что нас захватывает, это страстная напряженность чувства, его ураганность, а также и та беспрекословность решений, которая вырисовывает перед нашими глазами личность незаурядную и сильную.

О том же и почти также говорит и другое ее стихотворение, относящееся к тому же году, что и только что процитированное:

Пусть голоса органа снова грянут,

Как первая весенняя гроза;

Из-за плеча твоей невесты глянут

Мои полузакрытые глаза.

Прощай, прощай, будь счастлив, друг прекрасный,

Верну тебе твой радостный обет,

Но берегись твоей подруге страстной

Поведать мой неповторимый бред, -

Затем, что он пронижет жгучим ядом,

Ваш благостный, ваш радостный союз…

А я иду владеть чудесным садом

Где шелест трав и восклицанья муз.

Поскольку, как уже было сказано, Ахматова после первого, по ее выражению, постановления ЦК не могла печататься 14 лет, то она вынуждена была заниматься переводами. Она получила заказ на перевод писем Рубенса и перевела их. Одновременно, в ожидании других заказов, впрочем, не торопившихся последовать, она занялась, по-видимому, по совету Пунина, за которого вышла замуж после Шулейко, архитектурой пушкинского Петербурга.

Для понимания творчества Ахматовой ее переводы имеют немалое значение - не только потому, что переведенные ею стихи, исключительно верно доносят до русского читателя смысл и звучание подлинника, становясь в то же время фатами русской поэзии, но и потому, что в предвоенные годы переводческая деятельность часто и надолго погружала ее поэтическое сознание в обширные миры интернациональной народной поэзии.

Стих Ахматовой, жизнелюбивый по своей природе, чутко и драматично реагировал на приближение великой мировой трагедии. Он, для многих неожиданно, вобрал в себя и сделал своим достоянием проблемы животрепещущей политической жизни Европы.

Начало второй мировой войны Ахматова осмысляла широко и верно - она предвидела, что в орбиту едва начавшихся военных действий будут постепенно втянуты многие и многие народы, в том числе, возможно, и ее собственный. Вглядываясь в развертывавшуюся мировую войну, она писала:

Двадцать четвертую драму Шекспира

Пишет время бесстрастной рукой

Сами участники грозного пира,

Лучше мы Гамлета, Цезаря, Лира

Будем читать над свинцовой рекой;

Лучше сегодня голубку Джульетту

С пеньем и факелом в гроб провожать,

Лучше заглядывать в окна к Макбету,

Вместе с наемным убийцем дрожать, -

Только не эту, не эту, не эту,

Эту уже мы не в силах читать!

В поэме «Путем всея земли» она писала:

От старой Европы, остался лоскут…

Стихотворение построено по принципу пушкинской антитезы: равнодушная природа и враждующий человек. Видения горящих городов, возникающих в ее воображении, чередуются с картинами пленительной природы, чуждой человеческим страстям.

«В тот час, как рушатся миры», Ахматова не смогла остаться спокойным созерцателем событий. «Могильщики лихо работают», - писала она в цикле стихов «В сороковом году»

Когда погребают эпоху

Надгробный псалом не звучит,

Крапиве, чертополоху

Украсить ее предстоит.

И только могильщики лихо

Работают. Дело не ждет!

И тихо, так, господи тихо,

Что слышно, как время идет

А после она выплывает,

Как труп на весенней реке, -

Но матери сын не узнает,

И внук отвернется в тоске.

И клонятся головы ниже,

Как маятник, ходит луна.

Так вот - над погибшим Парижем

Такая теперь тишина.

Предвоенные стихи, собранные в «Тростнике» и «Седьмой книге», говорили, таким образом, о расширении диапазона лирики Ахматовой. По существу они перекликались со многими произведениями советской поэзии тех лет, чутко реагировавшей на приближение военной грозы. Достаточно вспомнить хотя бы общеизвестные стихи, посвященные предвоенной Европе, в циклах Ильи Эренбурга, писавшего о начавшемся «пятом акте» общемировой трагедии.

В стихотворениях и поэмах 30-х годов, создавшихся на тревожно-мрачном фоне начавшейся мировой войны и в дни горестных событий личной жизни, Ахматова вновь вернулась к фольклору - к народному плачу, к причитанию. Сердцем она уже знала народную трагедию. В ее произведениях все чаще возникают мысли о судьбах народа, нации, государства. Отсюда - широта интонации, вбирающей в себя многоразличные, подслушанные у жизни голоса и звуки. Личное смятение и горе, тоска и боль постоянно смешиваются в ее лирике и поэмах с несравненно более широкой мелодией объединяющей и поддерживающей поэта скорби. Великая печаль, осеняющая строфы поэм и строчки стихов, похожа на взмах широко раскинутых крыльев, горестно застывших над разоренным гнездом, но продолжающих держаться и парить на упругих воздушных струях, бегущих к ним от теплой родительской земли…

30-е годы оказались для Ахматовой порой наиболее тяжких в ее жизни испытаний. Она оказалась свидетелем не только развязанной фашизмом второй мировой войны, вскоре перешедшей и на землю ее Родины, но и другой, не менее страшной войны, которую повели Сталин и его приспешники с собственным народом. Чудовищные репрессии 30-х годов, обрушившиеся едва ли не на всех друзей и единомышленников Ахматовой, разрушили и ее семейный очаг: вначале был арестован и сослан сын, студент Ленинградского университета, а затем и муж - Пунин. Сама Ахматова жила все эти годы в постоянном ожидании ареста. В длинных и горестных тюремных очередях, чтобы сдать передачу сыну и узнать о его судьбе, она провела, по ее словам, семнадцать месяцев. В глазах властей она была человеком крайне неблагонадежным: женой, хотя и разведенной, «контрреволюционера» Гумилева, расстрелянного в 1921 году, матерью арестованного «заговорщика» Льва Гумилева и, наконец, женой (правда, тоже разведенной) заключенного Пунина.

Муж в могиле, сын в тюрьме,

Помолитесь обо мне…

писала она в «Реквиеме», исполненном горя и отчаяния.

Ахматова не могла не понимать, что ее жизнь постоянно висит на волоске, и, подобно миллионам других людей, оглушенных невиданным террором, она с тревогой прислушивалась к любому стуку в дверь.

Казалось бы, в таких условиях писать было немыслимо, и она действительно не писала, то есть не записывала своих стихов, отказавшись, по ее выражению, не только от пера и бумаги, которые могли стать уликой при допросах и обысках, но, конечно же, и от «изобретения Гуттенберга», то есть от печати.

К концу 20-х годов и в 30-е годы Ахматову начинают привлекать библейская образность и ассоциации с евангельскими сюжетами. Библейские образу и мотивы давали возможность предельно широко раздвинуть временные и пространственные рамки произведений, чтобы показать, что силы зла, взявшие в стране верх, вполне соотносимы с крупнейшими общечеловеческими трагедиями. Ахматова не считает происшедшие в стране беды ни временными нарушениями законности, которые могли бы быть легко исправлены, ни заблуждениями отдельных лиц. Библейский масштаб заставляет мерить события самой крупной мерой. Ведь речь шла об исковерканной судьбе народа, о геноциде, направленном против нации и наций, о миллионах безвинных жертв, об отступничестве от основных общечеловеческих моральных норм.

По каким-то неисповедимым законам творчества трагедия 30-х годов словно высекла искру из кремля, и пламя ее творчества взметнулось на разрушенный семейный очаг, на мучительные тюремные очереди, на постоянное ожидание ареста:

Я пью за разоренный дом.

За злую жизнь мою,

За одиночество вдвоем,

И за тебя я пью, -

За лось меня предавших губ,

За мертвый холод глаз,

За то, что мир жесток и груб,

За то, что бог не спас.

(Последний тост)

Список литературы

1. А.И.Павловский. Жизнь и творчество. 2007.

2. Русская поэзия ХХ века. Антология. - 4. I / Сост. и вступ. ст. И.К.Сушилиной. - М.: Сов. Россия, 1991. - 576 с.

3. Николай Скатов. Книга женской души. 2008.

4. Воспоминания об Анне Ахматовой: Сборник. - М.: Советский писатель, 1991. - 720 с.

Размещено на Allbest.ru