Изучение бытования традиционных высказываний в произведениях русской литературы на примере повестей И.С. Шмелева

Писать Шмелев начал рано, еще в гимназические годы. Окончив в 1898 году юридический факультет Московского университета, будущий писатель недолго оставался на службе: творчество привлекало молодого человека. Вскоре он всецело отдался литературному труду. Его ранние (дореволюционные) произведения, особенно повесть «Человек из ресторана» (1910), приобрели всероссийскую известность. Шмелев печатался в крупнейших российских газетах, входил в «Книгоиздательство писателей в Москве», выпустил восьмитомное собрание своих произведений и редактировал сборники «Слово». И.А.Бунин, И.А.Белоусов, Б.К.Зайцев, В.В.Вересаев, С.Н.Сергеев-Ценский, А.С.Серафимович, Л.А.Андреев - вот круг его друзей и единомышленников.

Но привычный уклад жизни был разбит в 1917 году. Грянула февральская, а затем и октябрьская революции… Шмелев вместе со всем русским обществом пережил в революционные годы настоящую духовную и личную трагедию. Несмотря ни на что, покидать родину писатель не хотел. Вместе с семьей он переселился в Крым, надеясь на скорое окончание гражданской войны, но там ему пришлось пережить страшную потерю - расстрел в 1921 году единственного сына Сергея - офицера Белой армии, поверившего в амнистию и добровольно сдавшегося большевикам. Смерть сына потрясла Шмелева. Он тщетно искал его могилу, сам чуть не погиб во время крымского голода зимой 1921 года. После нескольких лет скитаний по России Шмелевы были вынуждены эмигрировать. События, пережитые страной в эти годы: голод, красный террор - Шмелев описал потом в эпопее «Солнце мертвых» (1923), которую его друзья сравнивали с плачем библейского пророка Иеремии о разрушенном Иерусалиме (Плач, 1-5).

В 20-30-е годы русские писатели-эмигранты во многих своих произведениях размышляли о трагической судьбе России, о ее прошлом и настоящем, пытаясь понять, какие причины вызвали революцию и крах прежней жизни. «Писатели первой волны русской эмиграции многочисленны и самобытны, но есть одна тема, которая нашла отражение в творчестве каждого из них. Это тема России, - читаем в статье Н.И. Пак «Пути обретения России в произведениях Б.К. Зайцева и И.С. Шмелева» (2000) . - Тоска по утраченной родине объединяла всех, многие до конца дней жили надеждой на возвращение. Но Россия оставалась в воспоминаниях и мечтах. И мечты эти были не бесплодны. Творческое сознание писателей воплотило их в яркие художественные образы: шел процесс своеобразного обретения утраченной родины, она возрождалась на страницах их произведений. Показателен характер нового обретения России: писатели открывают для себя Святую Русь. <…> Религиозная концепция способствовала обращению писателей к традициям древнерусской литературы, хранительнице наиболее адекватных художественных форм отражения религиозно-символического мировоззрения. Писатели обратились к темам и образам древней Руси, к содержательно-сущностной стороне, к поэтике и традициям древнерусской литературы и по-своему развили их» (Пак, 2000, 34).

Тема России, судьбы ее народа всегда были центральными в творчестве Ивана Сергеевича Шмелева. В духовную силу страны, ее народа он верил безмерно. «Среди зарубежных русских писателей Иван Сергеевич Шмелев -- самый русский. Ни на минуту в своем душевном горении он не перестает думать о России и мучиться ее несчастьями» (Шмелев, 1996, 3) , - говорил о нем Константин Бальмонт. Оказавшись во Франции, Иван Сергеевич старался сохранить в душе образ прежней России, утраченной Святой Руси, и рассказать о нем своим современникам. Уже в 1925 году писатель сообщил П.Б. Струве, главному редактору крупнейшей эмигрантской газеты «Возрождение»: «В записях и в памяти есть много кусков, -- они как-нибудь свяжутся книгой (в параллель «Солнцу мертвых»). Может, эта книга будет -- «Солнцем живых» -- это для меня, конечно. В прошлом у всех нас, в России, было много ЖИВОГО и подлинно светлого, что, быть может, навсегда утрачено. Но оно БЫЛО» (Шмелев, 1996, 8). «И вот о том, что было, что «живет -- как росток в терне, ждет» -- Шмелев и захотел напомнить русским людям, рассказать русским детям за границей, - считает Е.А.Осьмина, автор статьи «Радости и скорби Ивана Шмелева» (1996).- Показать истинную Россию, нетленный ее облик -- когда сейчас там льется кровь и творятся беззакония -- вот задача Шмелева. Чтобы знать: что возрождать, к чему стремиться. А «нетленный облик», русская идея, идеал для Шмелева -- это вера православная. Вера, которая здесь, в эмиграции, осталась единственным напоминанием о России, единственным нежным утешением для изгнанников. Вера, которая строила и направляла всю прошлую многовековую жизнь, давала ей основу и подлинность; была сердцем национальной культуры и стержнем для русской души. Именно об этом -- большинство публицистических статей Шмелева начала двадцатых годов: «Душа России», «Пути мертвые и живые», «Убийство», «Христос Воскрес»... В газетах же Шмелев начал писать очерки под определенный православный праздник -- о том, как он отмечался в России. Первый из них: «Наше Рождество. Русским детям» появился 7 января 1928 года в «Возрождении»… За ним последовали -- «Наша Масленица», «Наша Пасха». Шмелев избрал форму сказа от лица маленького ребенка -- и потому, что обращался к детям эмиграции, желая им передать «хранимую в сердце» Россию (был у него и конкретный адресат -- крестник и родственник Ив Жантийом), и потому, что ребенок больше занят другими, нежели собой, чужд рефлексии, а значит, чище, полнее, яснее воспринимает окружающий мир, который и предстает перед читателем во всей полноте, яркости и истине» (Осьмина, 1996, 8-9).

Именно в это время Иван Сергеевич Шмелев начинает работу над двумя своими знаменитыми автобиографическими повестями - «Лето Господне» (1927 - 1948) и «Богомолье» (1931).

2.2 «Лето Господне» и «Богомолье» как автобиографические повести

Повесть «Лето Господне», «книга трепетная и молитвенная, поющая и благоуханная» (Ильин, 1993, 123), занимает особое место в русской автобиографической прозе XX века. Это произведение не только по-новому освещает тему детства, но и открывает новые для этого жанра повествовательные формы. «Вот дар большого русского художника, - говорил об этой книге философ Иван Александрович Ильин - близкий друг и единомышленник писателя. - Книга, которая никогда не забудется в истории русской словесности и в истории самой России... Грань и событие в движении русского национального самосознания Сразу художественный и религиозный акт» (там же, 124).

Название книги многозначно (Лк. 4, 14-19) и носит цитатный характер. Оно восходит к Евангелию от Луки и - опосредованно - к книге пророка Исайи: «И возвратился Иисус в силе духа в Галилею; и разнеслась молва о Нем по всей окрестной стране. Он учил в синагогах их, и ото всех был прославляем. И пришел в Назарет, где был воспитан, и вошел, по обыкновению Своему, в день субботний в синагогу, и встал читать. Ему подали книгу пророка Исаии; и Он, раскрыв книгу, нашёл место, где было написано: Дух Господень на Мне; ибо Он помазал Меня благовествовать нищим и послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу, проповедовать лето Господне благоприятное» (Лк. 4, 14 -19) (Библия, 1996, 1087). Этот евангельский текст читается на богослужении в начале церковного года (1(14) сентября).

В обобщённом комментарии М.М. Дунаева к данному евангельскому тексту читаем: «Евангелист, говоря, что Христос, как только раскрыл книгу, так тотчас нашёл нужный Ему отдел, очевидно, этим хочет отметить, что книга Исаии раскрылась не случайно на известном листе, а что здесь дело Божественного Промысла. Конечно, под этим «летом» разумеется Мессианское время спасения для народа Израильского и для всего человечества» (Дунаев, 2002, 821-822). «Книга Шмелева тоже есть книга о Промыслительной Божьей помощи человеку в деле его спасения, - отмечает М.М. Дунаев в своей книге «Вера в горниле сомнений». - О пребывании в мире Христа ради спасения человека. И не случайно начинается «Лето Господне» с Чистого Понедельника, с Великого Поста, с очищения души через духовное переживание сорокадневного поста… В «Лете Господнем» укрепляется вера человека, питающая дух его» (там же).

Повесть строится как объединение ряда рассказов, посвященных детству писателя, и состоит из трех частей: «Праздники» - «Радости» - «Скорби». Все главы «Лета Господня» (а всего их -- сорок одна) организованы вокруг одного стержня -- годового круговорота, причем календарному году со сменой сезонов соответствует церковный календарь «лета Господня благоприятного»: время в произведении циклично и воплощает идею вечного возвращения; в тексте повести следуют друг за другом описания великих и двунадесятых праздников, праздников в честь святых и праздников, связанных с чтимыми иконами. «Годовое вращение, этот столь привычный для нас и столь значительный для нас в нашей жизни ритм жизни, имеет в России свою внутреннюю, сразу климатически-бытовую и религиозно-обрядовую связь. И вот, в русской литературе впервые изображается этот сложный организм, в котором движение материального Солнца и движение духовно-религиозного Солнца срастаются и сплетаются в единый жизненный ход. Два солнца ходят по русскому небу: солнце планетное, давшее нам бурную весну, каленое лето, прощальную красавицу-осень, строго-грозную, но прекрасную и благодатную белую зиму; - и другое солнце, духовно-православное, дававшее нам весною праздник светлого, очистительного Христова Воскресения, летом и осенью праздники жизненного и природного благословения, зимою, в стужу обетованное Рождество и духовно бодрящее Крещение. И вот Шмелев показывает нам и всему остальному миру, как русская душа, веками строя Россию, наполнила эти сроки Года Господня своим трудом и своей молитвой» (Ильин, 1996, 6, 381). Последовательность праздников определяет движение времени в тексте и переход от одной главы к другой. Третья часть книги - «Скорби» - противопоставляется двум первым; в центре ее - личная трагедия, смерть отца, которая служит знаком конца детства героя. Таким образом, в повести соотносятся два образа времени: праздник как проявление совершенства и мир в его ограниченности и смертности. Ощущение радости сменяется скорбью, печалью мира.

Повествование ведется от лица шестилетнего ребенка, чья наивная непосредственность и искренность дают оценку всем явлениям жизни. Детская душа доверчиво раскрывается для восприятия мира. Мир для ребенка наполнен божественной значительностью. Все, что относится к богослужению и молитве,-- все ощущается им как священное. На Троицу маленький герой видит себя и свое окружение по-новому: и двор, и мир за домом -- новыми глазами. Все освящается от молитвы -- и жизнь, и двор, и животные, и яблоки, и самый воздух. Так открываются духовные очи ребенка. Постепенно Ваня понимает, что всех людей, живущих рядом с ним, объединяет «светлое, выше всего на свете - Бог». Он чувствует эту связь со всеми: «Всё и все были со мной связаны, и я был связан со всеми; от нищего старика на кухне, зашедшего на убогий блин, до незнакомой тройки, умчавшейся в темноту со звоном» (Сорокина, 1994, 284). В речах маленького Вани сквозит речь взрослых: отца, Горкина, приказчика Василь Васильевича… Их движения видятся глазами ребенка, их слова слышатся его ушами. Но иногда встречаются фразы, за которыми стоит не маленький Ваня, а уже пожилой писатель-эмигрант Иван Сергеевич Шмелев: «Сумеречное небо, тающий липкий снег, призывающий благовест… Как это давно было! Теплый, словно весенний ветерок… - я и теперь слышу его в сердце…Я оглядываюсь на Кремль: золотиться Иван Великий - колокол томительно позывает - по-мни! … Помню» (Шмелев, 1996, 45). С этими словами в произведение входит одна из главных тем повести - тема памяти. Связан с ней и эпиграф книги из А.С. Пушкина:

Два чувства дивно близки нам -

В них обретает сердце пищу -

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

«Конец «Лета Господня» - смерть отца ведет к «отеческим гробам», а сама книга - воплощенная в слове любовь к родному пепелищу, - пишет Сергей Федякин в своей статье «Иван Сергеевич Шмелев». - Причем любовь столь мощная, что способна воскресить прошлое, сделать его ощутимым и поразительно узнаваемым. Недаром критики обнаружили у Шмелева память «ясновидца» (Федякин, 2002, 172).

Художественный мир повести мифологичен: реален и одновременно сказочно идеален. Это и мир дореволюционной Москвы, и золотое тридесятое царство счастья. Он воплощает народные представления о счастливом мире, золотом веке. Мир человеческий и высший божественный мир не обособлены друг от друга. Любовь к земному царству освящена устремленностью к царству небесному, и, наоборот, высшие духовные ценности воплощаются в мире материальном, видимом, находят основу в прочном и богатом старорусском быте.

«Темы времени и традиций создают трехчастную структуру книги, - читаем в работе О.Н. Сорокиной «Московиана: Жизнь и творчество Ивана Шмелева» (1994). - Персонажи, окружающие Ваню, сгруппированы как бы в три концентрических круга, соединенных между собой. Принцип соединенности проходит через все повествование. Центральной фигурой внутреннего, семейного круга является отец, вокруг которого расположены члены семьи: матушка, две сестры и два брата; младший из них Ваня -- рассказчик. Второй круг образует двор: приказчик отца Василь Василич, работники подсобных служб и рабочие, всегда занятые в подрядах отца Шмелева. Внешний, периферийный круг составляет Калужская улица и еще шире -- Москва, с великим разнообразием типов: духовенства, купцов, гробовщиков, трактирщиков, банщиков, сапожников, бараночников, юродивых. Соединяет все три круга действующих лиц книги старый плотник Горкин, чья обязанность-- смотреть за ребенком, затем следить за порядком в мастерских и выполнять поручения хозяина, требующие «своего глаза»; это простой, богобоязненный человек, пользующийся авторитетом и доверием всех, и к тому же еще староста Казанской церкви -- приходской церкви Ваниной семьи» (Сорокина, 1994, 279).

Образ Михаила Панкратовича Горкина является одним из центральных в повести. Именно этот старый плотник, служивший семье Шмелевых долгие годы, истинно верующий, православный человек, носитель старинных народных традиций, народного миропонимания и святости, открывает для маленького Вани всю красоту и мудрость Божьего мира, учит его жизненным законам, объясняет значение праздников и важность соблюдения православных обрядов и старых обычаев. При этом народное мировосприятие характерно для Горкина -- вплоть до типичного переплетения элементов веры и суеверия, о чем с доброй улыбкой вспоминает Шмелев. Горкин обладает философской мудростью, которая вытекает из его связи со своим народом, страной, религией. Сама его внешность является образцом святости для ребенка: «Горкин… он совсем святой -- старенький и сухой, как все святые. И еще плотник, а из плотников много самых больших Святых: и Сергий Преподобный был плотником, и Святой Иосиф».

До Шмелева мир русского купечества был известен по знаменитой «Грозе» Островского и истолкован как «темное царство». Писатель не только сумел оправдать купеческое сословие, к которому и сам принадлежал, но и возвысится над правдой сословной до правды народной. Он стал воскресителем в слове той России, где правда пронизывает всю жизнь людей - от быта до помыслов духа и где само слово «правда» почти сливается со словом «праведность».

И.С. Шмелев писал о своей книге «Лето Господне»: «В ней я показываю лицо святой Руси, которую я ношу в своем сердце Россию, которая заглянула в мою детскую душу» (Сорокина, 1994, 283). В каждой главе писатель дает образ родины - не той, что менялась от столетия к столетью, но «России вечной», в которой силен дух Святой Руси и контуры которой неизбежно проступают через Россию всех времен - и петровскую, и екатерининскую, и советскую. Без памяти о прошлом невозможно ни настоящее, ни будущее. Поэтому столь велика просветляющая сила повести. «Надо утешаться, очищаться и лечиться ею» (Ефимова, 1992, 3- 4, 11), - писал И.А.Ильин об этой книге, и, наверное, с ним согласились бы многие почитатели таланта И.С. Шмелева.

Мысленно писатель не раз возвращался к дорогим для него местам. Такое возвращение, особенно характерное для его автобиографической прозы, произошло и в повести «Богомолье», связанной с «Летом Господним» ведущими действующими лицами, а отчасти -- и местом действия. Если «Лето Господне», можно сказать, бесфабульный жанр, представляющий собою ряд зарисовок-очерков, объединенных круговоротом православного календарного года, то «Богомолье» близко по жанру древнерусским хождениям. Двенадцать глав повести скреплены уже событийной ситуацией -- богомольем, паломничеством из Замоскворечья в Троице-Сергиеву Лавру. Обе вещи органически связаны центральным героем -- ребенком-рассказчиком. Характеры, с которыми читатель уже познакомился в «Лете Господнем», выступают в «Богомолье» более рельефно. Образ Горкина, блюстителя древнего благочестия, дорисовывается окончательно. Он решил наконец, что наступила пора и о душе потрудиться и исполнить долго откладываемое желание сходить на богомолье в Троице-Сергиеву Лавру поклониться преподобному Сергию Радонежскому. С ним вместе идут маленький Ваня, Домна Панферовна с внучкой Анютой, старый кучер Антип и Федя -- бараночник, молодой красивый парень, тайным желанием которого было стать послушником в монастыре.

Движение в повести медленное: именно так неторопливо, ходили русские паломники с незапамятных времен. И постепенно, шаг за шагом, перед маленьким героем Шмелева открывается большой, ранее незнакомый ему мир. Дорожные сцены сменяют одна другую, писатель создает своего рода напряжение в движении сюжетного действия, выделив судьбы трех богомольцев, ищущих помощи от Преподобного Сергия: парализованного парня из-под Орла, немой молодухи из Рязани, которая заспала своего первого младенца и с тех пор лишилась дара речи, и бараночника Феди. Прослеживая путь богомольцев в Троице-Сергиеву Лавру, Шмелев постоянно напоминает, что возвышенное, духовно значимое в жизни человека сосуществует с повседневным, земным бытом. «Богомолье! Оно выражает само естество России - и пространственное, и духовное, - отзывался об этом произведении Иван Ильин. - Это ее способ быть, искать, обретать и совершенствоваться. Это ее путь к Богу. И в этом открывается ее святость. Люди <…> шли по всей Руси, и не было им «пути далекого». Они учились религиозно созерцать, молиться и постигать тайну праведности, они вживались сердцем, воображением и волею в душевный уклад и облик чтимого святого, в обитель коего вела их дорога. Они становились «как дети»; а «таковых есть Царствие Божие» (Ильин, 1996, 6, 392).

«Образ красоты у Шмелева, - читаем в статье Л.Н. Дудиной «Образ красоты в повести И.С. Шмелева «Богомолье» (1991), - предстает в своей целостности и многогранности, что подчеркивается построением всего произведения и композицией каждой главы. Новизна каждой главы - это новизна открытия ребенку мира красоты народно-национального духа и характера. Богомолье - это постижение писателем зарождения чувства родины, развитие этого чувства в душе ребенка» (Дудина, 1991, 4, 22).

Книга кончается благословением у старца Варнавы. Каждый из богомольцев получает слово утешения от старца. Наши герои возвращаются с духовной радостью. Завершая повествование, автор подчеркивает перемены, происходящие в судьбах богомольцев. Паралитик, обретя надежду, сидит в тележке чистый, умытый, а у ног его лаковые сапоги - дар Феди. Молодка, что «заспала первенького ребеночка», получила крестик от старца со словами: «На, дочка, крестик!.. Окрести новенького-то, и приходите ко мне через годок, все вместе». А вот желание Феди уйти в монастырь старец не одобрил: «Господь с тобой, в миру хорошие-то нужней!»

Русская литература богата художественными произведениями о детстве, из которых следует упомянуть такие произведения, как «Детство» и «Отрочество» Л.Н. Толстого, «Детские годы Багрова-внука» С.Т. Аксакова и «Детство Темы» Н.Г. Гарина-Михайловского. С подчеркнутой ориентацией на народную психологию и местный колорит, «Лето Господне» и «Богомолье», вносят незабываемый вклад в мемуарную литературу детства. А тем, что фокус этих произведений направлен на православную душу в момент ее пробуждения к Богу в период первого детского восприятия Божественного, Шмелев показывает читателю православную Русь из сердечной глубины верующего ребенка.

Русская эмигрантская литературная критика дала высочайшую оценку шмелевскому диптиху. Рецензируя «Лето Господне», Константин Мочульский писал об авторе: «Автор помнит вещи, события и лица не приблизительно сквозь поэтическую дымку прошлого, а во всей их живой реальности» (Мочульский, 1999, 308).

И.А. Ильин выделил в «Лете Господнем», «национальное значение» и глубокую правдивость изображенной в книге московской, замоскворецкой среды: «Видишь самую Русь, московскую, замоскворецкую, во всей ее темпераментной широте, во всем ее истовом спокойствии, в этом чудесном сочетании наивной серьезности, строгого добродушия и лукавого юмора. Нет, мало сказать -- «видишь»: живешь в ней, с нею, ею... участвуешь в праздновании ее праздников, молишься с нею, пугаешься, радуешься и плачешь» (Шмелев, 1996, 535).

Если Ильин ценил русскость этой книги, то Анри Труайа подчеркивал ее универсальность: «Читая его произведения, мы не только думаем: мы видим, дышим, слушаем, касаемся руками того мира, который он нам предлагает… За тысячи километров от России он с упоением пишет о ней… Рядом с календарем дней идет календарь совести. Движение солнца в небе сопровождается движениями внутреннего солнца души... Иван Шмелев, сам того не сознавая, ушел дальше своей цели. Он хотел быть только национальным писателем, а стал писателем мировым» (там же, 531).

Н. Кульман считал «Богомолье» самым совершенным произведением Шмелева: «В нем все гармония, все у места, нет ничего лишнего. Поразительное разнообразие народных типов» (Сорокина, 1994, 291). В. Зеелеру книга нравилась как «душевная, благостная. Она дает Россию такою, какою она была» (там же). Зеелер также сообщает о восприятии книги Василием Ивановичем Немировичем-Данченко, которому переваляло за девяносто, и он передвигался только от стола до кресла; когда Василий Иванович хотел «еще раз побывать в России», он перечитывал «Богомолье», находя в нем большое утешение. Константин Бальмонт, которому Шмелев читал главы из «Богомолья», так полюбил эту книгу, что за четыре дня до смерти, когда зрение изменило ему, просил жену читать ее ему вслух.

«Богомолье» и «Лето Господне» полюбились многим русским эмигрантам: читая эти книги, люди находили утешение и радость добрых воспоминаний. О.Н. Сорокина в своей книге об И.С. Шмелеве приводит еще два интересных отклика на эти произведения, принадлежащие двум, казалось бы, совершенно разным людям: иноку Алексию (Дехтереву) из монастыря Преподобного Иова Почаевского в Подкарпатской Руси и Зинаиде Гиппиус, писавшим И.С. Шмелеву: «Под кажущейся простотой книги скрывается неисчерпаемая глубина чувств и переживаний. Но они настолько жизненны -- здоровой, прочной, пряморастущей жизнью, что душа при соприкосновении с ними отдыхает и выпрямляется» (Сорокина, 1994, 291). Зинаида Гиппиус выразила свое отношение так: «Непередаваемым благоуханием России исполнена Ваша книга. Ее могла создать только такая душа, как Ваша, такая глубокая и проникновенная Любовь, как Ваша. Мало знать, помнить, понимать - со всем этим надо еще любить. Не могу вам рассказать, какие живые чувства пробудила она в сердце, да не только в моем, а в сердце каждого из моих друзей, кому мне пожелалось дать ее прочесть» (там же).

В 80-е годы XX века в советской России постепенно стали появляться в печати произведения русских писателей-эмигрантов, возвратились «забытые» имена и судьбы, в другом ключе стали рассматриваться события недавнего исторического прошлого: революции, гражданской войны, белого движения. Книги Ивана Сергеевича Шмелева были опубликованы на Родине и сразу же привлекли внимание читателей. Темы и вопросы, затронутые писателем, оказались близки многим нашим современникам. «Шмелев начал свое “Лето Господне” на пороге отчаянья, - читаем в статье Валентина Курбатова, опубликованной в журнале «Москва» в 1996 году, - на выстужающем сквозняке чужой жизни, и спасся сам и спас многих своих современников. Сегодня мы все на этом сквозняке и тоже на каком-то изгнанническом пороге, словно и посреди России не дома, а в гостях живем. Он нашел свой “праотеческий материк - свою православную душу”, нам этот материк найти труднее, потому что география оказалась сбита и карты нарочно искажены, на его “зарубки” на нашей памяти еще прочитываемы и хорошо освещают начало пути» (Курбатов, 1996, 3, 140).

2.3 Языковая личность писателя

В последние десятилетия многие лингвисты в своих работах обращаются к анализу роли человеческого фактора в языке, эта тема рассматривается в связи с изучением картины мира. «Понятие картины мира относится к числу фундаментальных понятий, выражающих специфику человека и его бытия, взаимоотношения его с миром, важнейшие условия его существования в мире, - читаем в книге «Роль человеческого фактора в языке». - Введение понятия “картина мира” в антропологической лингвистике позволяет различать два вида влияний человека на язык - феномен первичной антропологизации языка (влияние психофизических и другого рода особенностей человека на конструктивные свойства языка) и феномен вторичной антропологизации (влияния на язык разных картин мира человека: религиозной, философской, научной, художественной и др.)» (Серебрянников, Кубрякова, Постовалова, 1988, 11).

На базе таких исследований в лингвистике возникли новые понятия - «языковой картины мира» и «языковой личности».

«Языковая личность есть личность, выраженная в языке (текстах) и через язык, личность, реконструированная в основных своих чертах на базе языковых средств. В лингвистике языковая личность -- это понятие, связанное с изучением языковой картины мира, которая представляет собой результат взаимодействия системы ценностей человека с его жизненными целями, мотивами поведения, установками и проявляется в текстах, создаваемых данным человеком» - такое определение этому понятию дает М.Н. Котюрова - автор «Стилистического энциклопедического словаря русского языка».

Полное описание языковой личности в целях ее анализа предложено Ю.Н. Карауловым в его книге «Русский язык и языковая личность». Давая характеристику этому понятию, ученый предполагает: а) определение семантико-строевого уровня организации языковой личности (то есть либо исчерпывающее его описание, либо дифференциальное, фиксирующее лишь индивидуальные отличия и осуществляемые на фоне усредненного представления данного языкового строя); б) реконструкцию языковой модели мира, или тезауруса данной личности (на основе произведенных ею текстов или на основе специального тестирования); в) выявление ее жизненных или ситуативных доминант, установок, мотивов, находящих отражение в процессах порождения текстов и их содержании, а также в особенностях восприятия чужих текстов.

Языковая личность -- многоуровневое понятие, характеризующееся противоречивостью соотношения стабильных и изменчивых элементов, устойчивости мотивационных предрасположений и способности подвергаться внешним воздействиям и самовоздействию -- противоречивостью, проявляющейся на каждом уровне языковой личности: семантическом, когнитивном и мотивационном. Стабильная, вневременная, инвариантная часть в структуре языковой личности соотносится на семантическом уровне с общерусским языковым типом и устойчивой частью вербально-семантических ассоциаций, на лингво-когнитивном уровне -- с базовой, инвариантной частью языковой картины мира, на мотивационном уровне -- с устойчивыми коммуникативными потребностями и коммуникативными чертами, или готовностями, информирующими о внутренних установках, целях и мотивах личности. Языковые личности опираются на системно-структурные данные о состоянии языка в соответствующий период, на социальные и характеристики языковой общности, а также сведения психологические, обусловливающие те ценностно-установочные критерии, которые и создают уникальный, неповторимый эстетический и эмоционально-риторическый колорит ее дискурса (или ее речи, всех текстов, ее «языка»)

В своей книге Ю.Н. Караулов анализирует языковые личности героев литературных произведений и их авторов, мы же обратимся к анализу языковой личности И.С. Шмелева, материалом для исследований станут тексты его автобиографических повестей. В рамках этой темы нас будут интересовать еще несколько вопросов - «образ автора в художественном произведении» и «идиостиль».

«Образ автора -- одно из проявлений глобальной категории субъектности, выражающей творческое, созидательное начало в разных видах деятельности, включая речевую; основная категория текстообразования, наряду с образом адресата формирующая лингвистические и экстралингвистические факторы текстообразования; художественная категория, формирующая единство всех элементов многоуровневой структуры литературного произведения; образ творца, создателя художественного текста, возникающий в сознании читателя в результате его познавательной деятельности» (Болонова, 2003, 253).

В стилистике художественной литературы целостная концепция образа автора была разработана В.В. Виноградовым в монографии «О теории художественной речи» (1971). В.В. Виноградов трактовал это понятие как «концентрированное воплощение сути произведения, объединяющее всю систему речевых структур персонажей в их соотношении с повествователем-рассказчиком или рассказчиками и через них являющееся идейно-стилистическим средоточием, фокусом целого. В образе автора, как фокусе, сходятся все структурные качества словесно-художественного целого» (Болонова, 2003, 253).

В трудах В.В. Виноградова, Г.О. Винокура, Б.М. Эйхенбаума, Б.Томашевского, М.П. Брандес, Б.О. Кормана, Е.А. Гончаровой и др. рассмотрены типы и виды образа автора, различные лики художественного «я» в драме, лирике, романе и т. д., исследовано соотношение образа автора с личностью писателя и разными типами повествователей: объективным (максимально приближенным к автору и ведущим повествование от 3-го лица); личным, субъективным (в повествовании от 1-го лица без конкретизации и речевой характерологии); «персонифицированным» рассказчиком (в повествовании от 1-го лица в сказовой манере, с использованием характерологических речевых средств).

Термин «автор» может обозначать: 1) реальную личность писателя; 2) повествователя, субъекта-персонажа; 3) художественную личность создателя («автор» как присущий данному произведению создающий субъект, который обозначается самим произведением, так что только из самого произведения мы о нем и узнаем, иначе, «автор» как художественная личность писателя». В сфере эстетической коммуникации образ автора соотносится с реальной личностью творца литературного произведения, который выражает в словесно-художественной форме свое мировоззрение, эстетическое кредо, свой лексикон, тезаурус, ассоциации. Образ автора имеет эстетическую сущность и отражает не в полной мере концептуальную и языковую картину мира создателя литературного произведения, поскольку полностью его картина мира не может реализоваться в одном или нескольких текстах.

Новые аспекты в изучении образа автора открываются в связи с особенностями современной лингвистической парадигмы: ее диалогичностью и опорой на теорию речевой деятельности, антропоцентризмом и текстоцентризмом (отсюда интерес к языковой личности автора, «стоящей» за текстом). В связи с этим образ автора в современной стилистике художественной литературы необходимо изучать в коммуникативно-деятельностном аспекте не только в свете категории субъектности, но и категории адресованности. Это обусловлено диалогической концепцией современного мировосприятия, в основе которой лежит теория диалога М.М. Бахтина, предполагающая ориентацию «на другого» и его ответную активность.

Проблема образа автора в художественном произведении исследуется в литературоведении (с историко-литературной; эстетической и социально-психологической точек зрения) и стилистике художественной литературы (в композиционно-речевом и стилистическом аспекте). В современной коммуникативной стилистике текста изучается языковая и концептуальная картина мира автора; многоаспектные проявления образа автора в структуре, семантике и прагматике текста; рассматриваются модели смыслового развертывания художественных текстов разных типов в аспекте идиостиля; своеобразие текстовых ассоциаций и регулятивных структур, по-разному организующих познавательную деятельность читателя.

«Идиостиль (индивидуальный стиль, идиолект) -- совокупность языковых и стилистико-текстовых особенностей, свойственных речи писателя, ученого, публициста, а также отдельных носителей данного языка. Проблема индивидуального стиля речи носит интердисциплинарный характер, поэтому зафиксирована в литературе в разных аспектах: историко-научном, науковедческом, психологическом, функционально-стилистическом» (Котюрова, 2003, 95).

Индивидуальный стиль речи выдвигает на передний план интеллект личности. Но интеллектуальные свойства человека отчетливо проявляются не на всяком уровне использования языка, в частности, на уровне структурно-языковом, отражающем степень владения обыденным языком, а лишь на сложных уровнях организации языковой личности -- лингвокогнитивном и мотивационном.

Идиостиль имеет разноуровневый (по степени обобщения) интегрированный характер уже потому, что является «посредником» между текстом и его создателем. Идиостиль -- это стиль языковой личности во всем многообразии проявления специфики ее уровней в текстопорождающей деятельности и в структуре, семантике и прагматике текста в рамках того или иного функционального стиля речи.

Понятие идиостиля традиционно используется в науке о стилях художественной литературы для описания стиля того или иного писателя, а также стиля отдельного художественного произведения при решении вопросов интерпретации конкретных текстов. В.В. Виноградов считает, что одной из центральных проблем стилистики художественной литературы является характер речевого воплощения в произведении образа автора. Эта проблема активно разрабатывается новым направлением стилистики -- коммуникативной стилистикой художественного текста. Несомненно тексты произведений художественной литературы являются наиболее удобным материалом для реконструкции языкового сознания, так как оно проявляется «в оценках своей и чужой речи, в рефлексии над факторами языка, в отношении к языковой норме и ее нарушениям» (Караулов, 1987, 259). Все это может быть выявлено в процессе текстологического анализа.

«Язык Шмелева приковывает читателя обычно с первых же фраз, - писал об особенностях слога писателя И.А. Ильин. - Он не проходит в нашем сознании спокойной и чинной процессией, как у Тургенева, и не развертывает свою бережливо найденную мозаику, как у Чехова, и не бежит безразлично, подобно бесконечному приводному ремню, как у большинства французских прозаиков. <…> В сущности говоря, язык Шмелева прост, он всегда естественно народен, часто простонароден. Так говорят или в русской народной толще, или вышедшие из простого народа полуинтеллигенты. <…> Но если читатель начнет читать Шмелева, <…> то он скоро заметит за бытовым словесным “простодушием” целую летучую стихию глубокочувствия и глубокомыслия» (Ильин, 1996, 6, 142 -144).

Истоки языка писателя -- живая народная речь, фольклор, библейские тексты, классическая литература. Самобытный дар Шмелева претворил стихию национального языка в новую эстетическую реальность. Шмелев, подобно В.И. Далю, в своих произведениях создает своеобразный словарь живого великорусского языка - «певучей» народной речи. Слово у него живет свободной, не стесненной рамками жизнью; здесь и диалекты, и говоры, и просторечия: «рязанские мы, стяпные; замолаживает, сдалече, устамши, раззавила, отойтить, напекает, кунай, деется, нонче, летошний год, спинжак, ноне» и т. д. В этой неправильности, приблизительности, свободе, которыми отмечено слово в народной речи, заключена для писателя подлинная музыка и красота родного языка, как у А. С. Пушкина: «Без грамматической ошибки я русской речи не люблю». Особый круг разговорной лексики образован юмористически окрашенным словотворчеством героев Шмелева на основе народной этимологии: баславлять, чистяга, антерес, дотрогнутыться, зарочный золотой, нечуемо, мудрователь, проклаждаться, пондравиться, избасня, зазвонистый, обмишулиться, ворочь, душу пожалобить, ослободить, зеркальки, надолони, альхирей и др. Бойкость, ритмичность народного слова призваны подчеркнуть и «приговорки всякие»: «А ну-ка кваску, порадуем Москву. Грех не в уста, а из уст. У Бога всего много. Пешочком с мешочком. Ноне сестрица, а завтра -- в глазах от нее пестрится. Чаи да сахары, а сами катимся с горы!»... Писатель отмечает лукавство, юмор, остроту, «зубастость» народного языка: «Почем клубника? По деньгам!» «Эх, и я бы с вами увязался, да не на кого Москву оставить!» «В монахи, а битюга повалит». Речь героев Шмелева - это и способ создания индивидуального характера (язык Домны Панферовны, заявляющей, что на нее «командеров нет», отличает повышенная экспрессивность, напротив, речь Горкина спокойная, умиротворенная), и многоликое проявление того, что писатель называет «немолчным треском сыпучей, бойкой, смешливой народной речи». Известное разнообразие вносится точным использованием профессионализмов, характеризующих речь плотника, будочника, сундучника, игрушечника. Воспроизведены мольбы убогих: «Благодетели... милостивцы, подайте милостыньку .. убогому-безногому... родителев-сродников… для ради Угодника, во телоздравие, во душеспасение…» (Шмелев, 1989, 2, 44).

Повествование в «Лете Господнем» и «Богомолье» ведется от первого лица. Своеобразие стиля Шмелева связано с обращением писателя к сказу, мастером которого он был. Сказ предполагает имитацию устного, обычно социально-характерного монолога, имеющего конкретного или абстрактного слушателя. Автобиографические повести строятся как возможный рассказ ребенка, в которого перевоплощается взрослый повествователь. Это перевоплощение мотивированно идейно-эстетическим содержанием: автору важен чистый детский голос, раскрывающий целостную детскую душу в свободной и радостной любви и вере. Сказ строится на концентрации сигналов разговорной речи, при этом снимается граница между стилизуемой детской речью и речью народной, к богатствам которой обращается писатель. Одновременно подчеркивается «устность» рассказа, сигналом которой часто служит особая графическая форма слова, воспроизводящая удлинение звука или членение слова, отражающее интонационные особенности эмоционально окрашенной речи: «Сколька-а?.. А вот, Панкратыч… - говорит он с запинкой, поекивает, - та-ак, кипит… х-роший народ попался» (Шмелев, 1996, 167).

«Своеобразие повествования состоит в том, - читаем в статье Н.А. Николиной «Поэтика повести И.С. Шмелева “Лето Господне” (1994), - что в нем сочетаются элементы двух типов сказа: “детского” сказа и сказа взрослого повествователя, который обращается к конкретному адресату: “Ты хочешь, милый мальчик, чтобы я рассказал тебе про наше Рождество. Ну, что же… Не поймешь чего - подскажет сердце”. Рассказ «Рождество», например, строится как сказ с пропущенными репликами и вопросами воображаемого собеседника. Повествование, таким образом, неоднородно: при доминирующей в целом точке зрения маленького героя ряд контекстов организован “голосом” взрослого рассказчика. Это прежде всего зачины глав, лирические отступления в центре их, концовки, т.е. сильные позиции текста. Они объединяются мотивом памяти и включают лексические единицы с этим семантическим компонентом: “Но что я помню?... Помню струящиеся столбы, витые, сверкающие как бриллианты…” (из главы “Ледяной дом”); “Доселе вижу, из дали лет, кирпичные своды, в инее, черные крынки с молоком… слышу запах сырости” (глава “Покров”). Контексты, организованные точкой зрения маленького героя, и воспоминания взрослого повествователя разделены во времени (образ «дали лет», взаимодействующий с образом воспоминания-сна, часто повторяется в повести). Их чередование, сопоставление или наложение создают в тексте лирическое напряжение и определяют сочетание разных стилистических средств» (Николина, 1994, 5, 72).

Характерной особенностью стиля повестей является расширение (по сравнению с другими автобиографическими произведениями) сигналов припоминания. Традиционные помню, как теперь вижу дополняются сигналами, связанными с различными сферами чувственного восприятия: это прежде всего глагол слышу, вводящий описание звуков или запахов. Воспоминания о детстве - это воспоминания о быте старой патриархальной Москвы и - шире - России, обладающие силой обобщения. В то же время сказ от лица ребенка передает его впечатления от каждого нового момента бытия, воспринимаемом в звуке, цвете, запахах. Это определяет особую роль цветовой и звуковой лексики, слов, характеризующих запах и цвет. Мир, окружающий героя, рисуется как мир, несущий в себе всю полноту и красоту земного бытия, мир ярких красок, чистых звуков, волнующих запахов: «Народу мало, несут пасхи и куличи в картонках. В зале обои розовые - от солнца, оно заходит. В комнатах - пунцовые лампадки, пасхальные: в Рождество были голубые? Лежат громадные куличи, прикрытые розовой кисейкой, - остывают. Пахнет от них сладким, теплым, душистым» (Шмелев, 1996, 64). Богатство речевых средств, передающих разнообразные чувственные ощущения, взаимодействуют с богатством бытовых деталей, воссоздающих образ старой Москвы. Развернутые описания рынка, обедов и московских застолий с подробнейшим перечислением блюд показывают не только изобилие, но и красоту уклада русской жизни: «Блины с припеком. За ними заливное, опять блины, уже с двойным припеком. Лещ необыкновенной величины, с грибками, с кашкой… наважка семивершковая, с белозерским снетком в сухариках, политая грибной сметанкой… блины молочные, легкие блинцы… еще разварная рыба с икрой судачьей… желе апельсиновое, пломбир миндальный - ванильный…» (Шмелев, 1996, 155).

Детальные характеристики бытовых реалий, служащие средством изображения национального уклада, сочетаются в тексте с описанием Москвы, которая неизменно рисуется в единстве прошлого и настоящего. Граница между прошлым и настоящем разрушается, и личная память повествователя сливается с памятью исторической, преодолевая ограниченность отдельной человеческой жизни: «Что во мне бьется так, наплывает в глазах туманом? Это -- мое, я знаю. И стены, и башни, и соборы... и дымные облачка за ними, и эта моя река, и полыньи, в воронах, и лошадки, и заречная даль посадов... -- были во мне всегда. И все я знаю. Там, за стенами, церковка под бугром, -- я знаю. И щели стенах -- знаю. Я глядел из-за стен... когда?.. И дым пожаров, и крики, и набат... -- все помню! Бунты и топоры, и плахи, и молебны... -- все мнится былью моей былью... -- будто во сне забытом» (там же, 40).

Характеризуя изобразительное мастерство писателя, Н.А. Николина в своей работе выделяет следующие речевые средства, используемые Шмелевым в автобиографических повестях:

- сложные эпитеты: радостно-голубой, бледно-огнистый, розовато-пшеничный, пышно-тугой, прохладно-душистый;

- метонимические наречия, одновременно указывающие и на признак предмета, и на признак признака: закуски сочно блестят, крупно желтеет ромашка, пахнет священным кипарисом, льдисто края сияют;

- синонимические и антонимические объединения и ассоциативные сближения: скрип-хруст, негаданность-нежданность, льется-шипит, режет-скрежещет, льется-мерцает, свежие-белые и др.

«Последние единицы, характерные для народно-поэтической речи, - отличительная черта стиля писателя. В подобные объединения, отражающие присущую всему тексту устойчивую направленность одного слова на другое и определяющие ритм произведения, вступают слова разных частей речи и различной семантики: кресты-медальки, алый-сахарный, играет-сверкает, спит-храпит, хорошо-уютно. Особенно часто используются глагольные сближения: пропоют-прославят, протрубить-поздравить, колышется-плывет, потрескивает-стрекает, горит-чадит и др. В результате структурно-семантической спаянности компонентов таких сочетаний возникает обобщенное значение интенсивности действия, при этом тавтология и градация семантических признаков могут дополнятся отношениями более сложного характера, например, отношениями обусловленности: вспыхивает-слепит, стаяло-подсушило и т.д. Отмеченные словосочетания, присущие языку фольклора, дополняются столь же регулярными повторами, выполняющими в тексте усилительно-выделительную функцию: «Слышно, как капает, булькает скучно-скучно; И выходят серебряные священники, много-много; И ви-жу… зеленым-зеленый свет!» (Николина, 1994, 5, 73 - 74).

«Эстетическая позиция Шмелева сказывается в широком использовании сентиментально-ласковых интонаций и соответствующей лексики, - отмечает в своей статье «Магия словесного разнообразия» Е.Г. Руднева, - в обилии слов с уменьшительно-ласкательными суффиксами, относящихся к разным сферам жизни: крестик, молитвочка, куполка, церковки, иконки, калачик, сахарок, смородинка, сухарик, вареньице; туманец, лодочка, неподалечку, ножичек, сундучок, поклончик, гостинчик. В том же тоне звучат обращения: Антипушка, Симеонушка. Обилие ласкательных слов и выражений, умильных интонаций мотивированно избирательностью детского сознания Вани, который в многоголосии жизни не слышит и не повторяет “плохих” слов» (Руднева, 2002, 4, 62 - 63).

Образ звучащей, непосредственно произносимой или рождающейся для произнесения речи находит особое пунктуационное оформление. Любимый знак писателя - многоточие, указывающий на незавершенность высказывания, отсутствие точной номинации, поиски единственно верного слова, наконец, на эмоциональное состояние рассказчика: «Снимают меня, несут… - длинное-длинное дышит - хрустальная, диковинная рыба… ту-тук… ту-тук… “бери-ись… навали-ись…”» (Шмелев, 1996, 173). «Кажется, в русской литературе никто не пользовался паузой так, как Шмелев это делает, - замечает И.А. Ильин. - Пауза обозначает у писателя то смысловой отрыв (противопоставление), то эмоциональный перерыв, возникающий от интенсивности переживания или от его содержательной насыщенности. Фраза задохнулась и рвется» (Ильин, 1996, 6, 354). Образ звучащей речи создается и многочисленными звукоподражаниями, отражающими «сиюминутное» состояние природы или окружающей обстановки. Текст книги как бы оркестрован включением в него разнообразных глагольных междометий и звукоподражаний: «Робея, тихо, чутко… первое свое подал, такое истомно-нежное, - ти-пу, - ти-пу…чок-чок-чок-чок…тритррррррр… но это нельзя словами; …кап… кап-кап… кап…кап-кап-кап… Под сосенкой - кап-кап…» (Шмелев, 1996, 32).

В повестях И.С. Шмелева нашли художественное и языковое воплощение русский православный опыт и духовное бытие, «жизнь сердца» русского православного человека конца XIХ - начала ХХ века, описание православных праздников в семье в церкви, в Москве.

Мир, изображенный Шмелевым, совмещает сиюминутное и вечное. В повестях писатель рассматривает и сопоставляет образы двух миров: дольнего и горнего. Первый воссоздается в тексте во всем его многообразии. Второй для рассказчика невыразим: «И я когда-то умру, и все… Все мы встретимся ТАМ…» Это двоемирие определяет и лексический уровень повестей: в речи персонажей, особенно Горкина, бытовая лексика сочетается с религиозной, православной. Такие слова, как говение, архангел, скорбный лик, грех, душе во спасение, душевное дело, в животе Бог волен, часовня, преподобный, келейка, благочестивый, святые мощи, послушание, просвирки, формируют сознание маленького Вани. Словарный запас мальчика дополняют церковнославянские цитаты из книг Священного Писания и церковно-богослужебных книг: «Федя начинает: «Стопы моя…» Горкин поддерживает слабым, дрожащим голосом: «…на-прави… по словеси Твоему…» Домна Панферовна, Анюта, я и другие богомольцы подпеваем все радостней: «И да не обладает мно-о-ю... Всякое... безза-ко-ни-е…» Певчие поют «Ныне отпущаеши раба Твоего»... (Шмелев, 1989, 2, 76). Такое своеобразие языка повестей исследователи связывают с обращением писателя к поэтике древнерусской литературы, так в статье Н.И. Пак читаем: «Создавая мир Святой Руси, писатели должны проявить мастерство в стилизации речи. Категория святости как доминанта художественного образа требует определенного лексического состава, особых акцентов, тона и ритма повествования. Стилизованная речь способствует утверждению категории святости как вечной и неизменной. Язык Нового времени, современное слово, попадая в “контекст святости”, приобретают соответствующий оттенок значения, дополняют привычный вид, не нарушая канонического образа» (Пак, 2000, 2, 35).

Жизнь, бытие на земле изображается писателем как дар Божий. Весь текст повестей пронизывает сквозной семантический ряд «свет». Его образуют слова с семами «блеск», «свет», «сияние», «золото», которые употребляются как в прямом, так и переносном значении. Освещенными рисуются бытовые реалии, светом пронизана Москва, свет царит в описаниях природы и характеристиках персонажей. Внутренним, нечувственным зрением маленький герой видит и другой свет, который открывается «оку духа» в любви: «Он есть Свет» (Ин. 9,5). Мотив Божественного Света развивается на всем пространстве текста и связывает речь персонажей, речь рассказчика-ребенка и взрослого повествователя: «Под легкой, будто воздушной сенью, из претворенного в воздух дерева, блистающая в огнях и солнце, словно в текучем золоте, в короне из алмазов и жемчугов, склоненная скорбно над Младенцем, Царица Небесная -- над всеми. Под ней пылают пуки свечей, голубоватыми облачками клубиться ладан, и кажется мне, что Она вся -- на воздухе. Никнут на Ней березы золотыми сердечками, голубое за ними небо…. Вся Она -- свет, и все изменялось с Нею, и стало Храмом... Она -- Царица Небесная. Она -- над всеми» (Шмелев, 1996, 83).

Сквозной образ света объединяет повести. С мотивом света связан и мотив преображения: бытовая, будничная жизнь рисуется преображенной дважды - взглядом ребенка, любовно и благодарно открывающего мир, и Божественным Светом. Мотив преображения в лексико-семантической организации повестей находит выражение в использовании семантического ряда «новый» и в повторных описаниях одной и той же реалии: сначала прямом, затем метафорическом, на основе приема олицетворения с последующим обобщением: «Двор и узнать нельзя… Нет и грязного сруба помойной ямы: одели ее шатерчиком, -- и блестит она новыми досками, и пахнет елкой. Новым кажется мне наш двор -- светлым, розовым от песку веселым. Я рад, что Царице Небесной будет у нас приятно» (Шмелев, 1996, 80).