Второе необходимое свойство поэта -- способность переживать события глубоко и остро. Поэт-лирик имеет почти единственный объект наблюдений -- самого себя. Свою

¹ Мы означаем книги Игоря Северянина римскими цифрами: I <«Громокипящий кубок>», II <«3латолира»>, III <«Ананасы в шампанском>», IV <«Victoria regia>»; страницы в них ~ арабскими цифрами. Примеры мы стараемся приводить преимущественно из стихотворений последних годов, начиная с 1913. Во многих случаях, однако, даты под стихотворениями не проставлены, и мы не имели возможности проверить время их написания.

собственную страсть, свое счастье и свою скорбь замыкает он «в жемчужине слова». Поэт должен не бояться страданий, потому что сильные чувства дают ему темы для вдохновений. «Всходить на костер», «идти на Голгофу» -- эти условные выражения заключают в себе жуткую правду для поэта-лирика. Кто не способен сильно чувствовать, не способен и влиять с силою на читателей. Поэт «с холодной душой» -- nonsense, противоречие в терминах.

По силе лирических признаний Игоря Северянина мы судим, что он переживает свою жизнь остро. Такие, казалось бы, обыкновенные отношения, какие пересказаны в стихах «Это все для ребенка» (I, 16), дали Игорю Северянину исключительные по своему импрессионизму строки:

Повидаться нельзя нам. Разве только случайно. Разве только в театре.

Разве только в концерте. Да и то бессловесно. Да и то беспоклонно...

Как подлинная трагедия, читаются стихи «Злате», напр<имер>, эти (1,45):

Ты ко мне не вернешься: на тебе теперь бархат;

Он скрывает безкрылье утомленных плечей...

Мы верим, мы уверены (иного доказательства нет), что только глубокое переживание могло подсказать такие волнующие ритмы (I, 14):

О, милая, как я печалюсь! О, милая, как я тоскую!

Мне хочется тебя увидеть -- печальную и голубую...

О том же говорят другие стихотворения «Сирени моей весны», небольшое число пьес из «Златолиры» и лучшие строфы в начале «Victoria regia». Поэт живет и, переживая «старую сказку», с которой вновь знакомится каждый, узнающий нашу земную жизнь, принимает ее по-своему, так, как было суждено лишь ему одному...

Особенность Игоря Северянина составляет ироническое отношение к жизни. Он очень верно сказал о себе (IV, 31): «Я - лирик, но я -- и Проник». В наши дни это -- редкий дар; сатира в стихах вымирает, и приходится дорожить поэтом, способным ее воскресить. А что у Игоря Северянина есть все данные для того, может доказать одна «Диссона» (I, 77), стихотворенье, прекрасное от начала до конца:

Ваше Сиятельство к тридцатилетнему -- модному -- возрасту

Тело имеете универсальное... как барельеф...

Душу душистую, тщательно скрытую в шелковом шелесте,

Очень удобную для проституток и для королев...

Много такой злой иронии рассеяно по «Мороженому из сирени». Целый ряд отдельных выражений прямо поражает своей меткостью и универсальностью: «дамьи туалеты пригодны для витрин» (I, 70), «женоклуб... где глупый вправе слыть не глупым, но умный непременно глуп» (I, 71), «под пудрой молитвенник, а на ней Поль де-Кок» (I, 70), «грумики, окукленные для эффекта» (I, 100), и т. д.

Ирония спасает Игоря Северянина в его «рассудительных» стихотворениях. Поэтому хороши его стихотворные характеристики Оскара Уайльда (I, 101), с прекрасным начальным стихом: «Его душа -- заплеванный Грааль», а также Грааль», а также (1,101), с удачным сравнением: «Спускался ли в Разврат, дышал, как водолаз». Там, где Игорь Северянин относится к «толпе» иронически, прощаешь ему даже наивную самовлюбленность, и есть своя сила и своя правда в таких выражениях, как «приличные мерзавцы» (1,123). В последних книгах поэта, может быть, удачнее всего те стихи, где воскресает эта ирония. Так, напр<имер>, хотя и с некоторыми оговорками, мы охотно «принимаем» стихи «В блесткой тьме» (III, 14).

Как подлинный художник, Игорь Северянин обладает даром перевоплощения. Он умеет писать и в иных стилях, нежели свой, конечно, если чужой стиль ему знаком. Поэтому мы вполне верим поэту, когда он говорит, что мог бы писать «как все». Порукою в том стихи Игоря Северянина, написанные «в русском стиле», в которых он сумел остаться самим собой, удачно переняв то склад нашей народной песни, то особенности народного говора. Таковы стихотворения: «Идиллия» (I, 15), «chanson russe» (I, 37), «Пляска мая» (I, 36), «Русская» (I, 37), некоторые пьесы из “Victoria regia”. Напротив, когда Игорь Северянин пытается перенять стили ему незнакомые, напр<имер>, -- античный, или писать стихи «экзотические», попытки кончаются горестной неудачей. Давно указано, что каждый новый поэт приносит с собою и новые, свои, ритмы. Нельзя сказать, чтобы Игорь Северянин сделал многое для русского стиха. Но кое-где он все же пошел вперед по дорогам, до него только намеченным. Так, он широко использовал пеонические размеры, вошедшие в литературу лишь после К. Бальмонта. Благодаря тому, что Игорь Северянин свои стихи не читает, а п о е т, он мог свободно применять ямбы с пиррихиями на ударных стопах, что раньше употреблялось лишь в романсах, назначаемых для пения (как, напр<имер>, стих: «А следовательно - не слон», IV, 127). Среди новых словообразований, введенных Игорем Северянином, есть несколько удачных, которые могут сохраниться в языке, напр<имер>, глагол «олунить». Наконец, и ассонансы, на которые Игорь Северянин очень щедр, иногда у него звучат хорошо и, действительно, заменяют рифму; интересны его попытки использовать вместо рифмы диссонанс - слова, имеющие различные ударные гласные, но одинаковые согласные (напр<имер>, III, 39: «кедр - эскадр - бодр - мудр - выдр»).

Таков Игорь Северянин, как он представляется в своих лучших созданиях. Это - лирик, тонко воспринимающий природу и весь мир и умеющий несколькими характерными чертами заставить видеть то, что он рисует. Это - истинный поэт, глубоко переживающий жизнь и своими ритмами заставляющий читателя страдать и радоваться вместе с собой. Это -- ироник, остро подмечающий вокруг себя смешное и низкое и клеймящий это в меткой сатире. Это -- художник, которому открылись тайны стиха и который сознательно стремится усовершенствовать свой инструмент, «свою лиру», говоря по-старинному. При таких данных, казалось бы, можно ли желать большего? Чего же недостает Игорю Северянину, чтобы не только быть поэтом, но и стать поэтом «значительным», а может быть, и «великим». На этот вопрос мы и ставим своей задачей ответить.

Аббат Делиль уверял, что весь гений Вергилия заключался в его вкусе. По отношению к Вергилию это - несправедливо, но верно в том смысле, что вкус имеет в искусстве значение огромное. Безошибочный вкус может заменить гений. Но никакая гениальность не вознаградит отсутствие вкуса. Ошибки против вкуса, безвкусие, обезобразят самое вдохновенное художественное создание; они чувствуются особенно больно и для них мы не находим никакого извинения. Между тем именно доброго вкуса и недостает в стихах Игоря Северянина. В одной из своих «поэз» (какое безвкусное слово!) Игорь Северянин, издеваясь над критикой, уверяет, что она, смеясь над его «Хабанерой», не расслышала в стихах иронии, искала лирики «в сатире жалящей» (IV, 123). В оправдание критики надобно сказать, однако, что не всегда легко различить, где у Игоря Северянина лирика, где ирония. Не всегда ясно, иронически ли изображает поэт людскую пошлость или, увы! сам впадает в мучительную пошлость. Мы боимся, что и сам Игорь Северянин не сумел бы точно провести эту демаркационную линию.

Когда продавец «мороженого из сирени» возглашает: «Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа!» (I, 59), мы надеемся, это -- ирония. Но вот, в январе 1915 г. в Петрограде, Игорь Северянин пишет «увертюру» к своему III сборнику, где угрожает: «Я трагедию жизни превращу в грезофарс» (III, 7). Сказано ли это иронически, или и в самом деле поэт мечтает сделать из жизни фарс, хотя бы и «грезо»? Восхваляя в стихах некую мисс Лиль, поэт уверяет ее: «ты еще пикантнее» (I, 116). Имеем ли мы дело с сатирой или подлинный идеал поэта - пикантность? А восхваляя самого себя, Игорь Северянин сообщает нам: «Мне отдалась сама Венера» (II, 9). Только предположение, что поэт здесь

иронизирует над самим собой (как и в других своих самохвальных стихах) позволит не видеть в таком признании чудовищной пошлости.

Можно понять любовь автора к своим произведениям и желание сохранить даже более слабые из них, оправданные другими, более совершенными. Но есть предел и в такой любви, и только полным безвкусием, отсутствием всякого критического чутья можно объяснить, что Игорь Северянин переполнил II и III сборники своих стихов вещами безнадежно плохими. Здесь обрели свое место и стишки самого банального типа, какие обычно наполняют провинциальные газеты и неудачнейшие иллюстрированные еженедельники (особенно в отделе «Лунные тени»), и явные технические упражнения, которые сколько-нибудь уважающий себя поэт оставляет в своих бумагах, и, наконец, просто мертворожденные создания, которые простительно написать в неудачную минуту, но непростительно выставлять на показ и на позор читателям.

Чем, как не отсутствием вкуса, можно объяснить появление такой вещи, как «Шантажистка» (III, 45), где, в плохих стихах, рассказывается, как некая дама требовала с автора (или с героя стихотворения) денег на прокормление прижитого с ним ребенка, а автор (или герой стихотворения) предложил ей вместо того отправиться с первым встречным в гостиницу? Или благонамеренные стишки (II, 26), в которых поэт (или герой стихотворения) убеждает свою возлюбленную не вытравлять ребенка, советуя ей: «Плюй на все осужденья, как на подлое свинство»? Или еще стихи (II, 32), где повествуется, как к поэту (или герою стихотворения) пришла его бывшая любовница и созналась, что изменяла ему с пятью мужчинами, причем просила: «Наплюйте мне в лицо», а он ей ответил рыцарски: «С глаз долой!» И длинный ряд таких же повествовательных стихотворений II сборника, передающих, может быть, действительные факты из жизни поэта, но абсолютнейшим образом не интересные для читателя, разговоры, о которых хочется сказать словами Лермонтова:

Где разговоры эти слышать?

А если и случалось им,

Так мы их слышать не хотим!

Почти на каждой странице особенно последних трех книг Игоря Северянина встречаются выражения, прямо оскорбительные для каждого обладающего вкусом читателя. То поэт пишет комическое: «Я... от неги вешней мог истечь» (IV, 28) и даже столь доволен этим образом, что его повторяет: «ребенок мог истечь» (не кровью, а «от грез»); то ставит неимоверное сочетание слов: «я вдохновенно сел в курьерский» (II, 107); то подносит «другу» такой совет в стихотворении с эпиграфом из Ф. Сологуба: «Друг, оголивай свою Ойлэ!» (II, 123). Игорю Северянину нипочем сказать: «постиг бессмертия процесс» (I, 111), «зацелую тебя, как идею брамин» (II, 124), «в танец пустился мир, войдя в азарт» (II, 10), о проститутках -- «в ад их день» (II, 115), «играть в Наполеона -- вот в том-то и грехи» (1У,96), «обостряли нервы до границ» (II, 54) и т. п., и т. п.

Верха, быть может, безвкусия достигает Игорь Северянин в стихах, посвященных современной войне. Отдел этих стихотворений начинается отвратительной похвальбой, что величье Германии «солдату русскому на высморк» (IV, 93). Не думаем, чтобы сам русский солдат, известный своей скромностью и на деле ознакомившийся с мощью германцев, подписался под этим хвастливым выкриком эстрадного поэта. Далее автор комически восклицает, обращаясь к Германии: «Дрожи перед моею лирой!» (или это тоже сатира на самого себя?) Затем гражданственная поэзия Игоря Северянина переходит площадную ругань; «шут» (1У,96), «буржуйка» (IV, 93)» «наглая» (IV, 99), «апаш» (IV, 99), «мародер» (IV, 94), «срам» (IV, 95) - вот приемы, которыми поэт хочет унизить наших врагов. Ругаться из-за спины других -- вряд ли значит исполнять свой долг поэта в войну, и не много надобно вкуса, чтобы понять, в какой мере это некрасиво, именно «не эстетично». Военные стихи Игоря Северянина, которыми он срывает дешевые аплодисменты публики, производят впечатление тягостное.

Перефразируя слова аббата Делиля, можно сказать: все недостатки Игоря Северянина в его безвкусии.

Но кроме безвкусия есть другая причина, закрывающая поэзии Игоря Северянина пути к развитию. Поэтически талант дает многое, когда он сочетается с хорошим вкусом и направляем сильной мыслью. Чтобы художественное творчество одерживало большие победы, необходимы для него широкие умственные горизонты. Только культура ума делает возможной культуру духа. Поэт, умственные интересы которого ограничены, роковым образом обречен на скудость и однообразие тем, и вместо бесконечности мировых путей пред ним всегда будут лишь тропки его маленького садика.

Игорь Северянин сам не скрывает, что мысли не его удел. «Я - самоучка-интуит» - сообщает он в одном месте (IV, 111). То была бы еще не большая беда, и Пушкин во многих отношениях был самоучкой; хуже, что Игорь Северянин пренебрежительно относится вообще к учению. «Не мне в бездушных книгах черпать!» (I, 136)» - гордо заявляет он. И из его стихов видно, что он, действительно, не так-то много «черпал» в книгах. Как только он подступает к темам, требующим знаний (хотя бы и весьма элементарных), это обнаруживается. Напр<имер>, у Игоря Северянина Нерон клянет свой трон (1,107), а гетеры (!) глядят на него из лож партера; краснокожие в Мексике мечут бумеранг (I, 68); слово «шимпанзе» получает ударение на «а» (II, 111); брамин целует идею (II, 124) и т. п. Не видно даже знакомства с литературой, что, казалось бы, для поэта обязательно. В стихах Игоря Северянина упоминаются лишь наиболее популярные писатели, а если встречается имя чуть-чуть менее общеизвестное, как заметно, что поэт знает его лишь понаслышке: как, напр<имер>, он говорит о строфах Верхарна, этого почти всегда строфического поэта!

Если стараться выудить из стихотворений Игоря Северянина мысли, отвлеченные суждения, улов получится самый бедный. В сущности, выищется лишь единственная мысль: «Живи, живое!» (II, 9), которую поэт и повторяет на разные лады: «Люби живущее, живой!» (IV, 136), «Я... ярко радуюсь живым» (IV, 139) и т. д. Мысль не неверная, но не более новая, чем максима (Вл. Соловьев): «Не людоедствуй». Попадаются еще, столь же «набившие оскомину» изречения: «Одно безумье гениально, и мысль ничтожные мечты» (II, 112, сколько раз твердил хотя бы Фет о «безумьи вещем поэта»!) или еще: «В грехе забвенье» (I, 11), а потому: «Греши отважней» («Если хочешь, поди согреши», - лет за 20 до Игоря Северянина писал Д. Мережковский, повторяя, конечно, старые слова). А что такое «грех» по мнению Игоря Северянина? - «утолить инстинкт» (I, 13). Вот и весь умственный багаж поэта; это не мешает ему уверять, будто «всероссно» т. е. все во всей России убеждены, что он что-то сказал «первый» (IV, 124).

Как только Игорь Северянин берется за тему, требующую преимущественно мысли (может быть, лирикам и не следует браться за такие темы, но -- если это уж случилось!), бессилие его обнаруживается явно. Таково стихотворение «Под впечатлением Обрыва» (II, 43) т. е. рассуждения по поводу прочитанного автором (давно пора было!) романа Гончарова «Обрыв». Стихотворение написано в форме письма, и в первых строках Игорь Северянин пресерьезно доказывает своей корреспондентке, «что Гончаров -- поэт». Разумеется, можно, и даже похвально, изъяснять в письмах лицам, мало образованным, некоторые элементарные истины, но почему педагогические упражнения перелагать в стихи и предлагать читателям? Далее автор письма объявляет, что хороша «борьба за право наслаждения», восклицает: «Велик свободный Марк!», поучает: «Счастье не в летах» и т. п. Если Игорь Северянин все это вычитал из Гончарова, пожалуй, лучше было и не читать «Обрыва»!

Этой «святой простотой» поэта, его «неискушенностью» в истории литературы, объясняется, вероятно, и его самомнение, весьма близко подходящее, в стихах по крайней мере, к «мании величия». Тому, кто не знает всего, что сделали поэты прошлого, конечно, кажется, что он-то сам сделал очень много. Каждая мысль, каждый образ кажутся ему найденными в первый раз. Очень может быть, Игорь Северянин, заявляя, напр<имер>: «Я не лгал никогда никому, оттого я страдать обречен» (И, 42), -- уверен, что впервые высказывает такую мысль и впервые в таком тоне говорит в стихах (но вспомним хотя бы добролюбовское: «Милый друг, я умираю, оттого, что был я честен...»). Понятно, после этого, что Игорю Северянину совершенное им (т. е. то, что он написал книгу недурных стихов) представляется «колоссальным», «великим» и т<ому> под<обным>. Он объявляет, что «покорил литературу (1,141), хотя весьма трудно определить, что это собственно значит, что его «отронит Марсельезия» (И, 11), что он «президентский царь» (10.), и т. п. Отсутствие знаний и неумение мыслить принижают поэзию Игоря Северянина и крайне суживают ее горизонт.

Говорят, что Игорь Северянин -- новатор. Одно время он считался главою футуристов, именно фракции «эго-футуристов». Однако для роли maitre у Игоря Северянина не оказалось нужных данных. Ему нечего было сказать своим последователям; у него не было никакой программы. Этим внутренним сознанием своего бессилия и должно объяснить выход Игоря Северянина из круга футуристов, хотя бы сам он, даже для самого себя, объяснял это иначе. «Учитель», которому учить нечему, - положение почти трагическое!

Нового у Игоря Северянина не более чем приносит каждый истинный поэт, который «в этот мир пришел, чтоб видеть солнце». Если у поэта нет ничего нового, он -- не поэт. Правда, Игорь Северянин пытается дать род программы, но дело не идет дальше сообщения, что «теперь повсюду дирижабли летят, пропеллером ворча» и что поэтому нам надобно «острого и мгновенного» (1,133--4), т. е. дальше повторения мыслей, давно ставших достоянием малой прессы. Впрочем, здесь же указывается еще на преимущество ассонансов пред рифмой (1,133), но этого как будто мало для программы литературной школы, принимая во внимание, что вот уже четверть века, как ассонансы широко применяются в русской поэзии!

В горячую минуту, в ту эпоху, когда еще Игорь Северянин был «непризнанным», щеголял он еще своим презрением к «авторитетам», отрицанием великих поэтов прошлого, Так однажды вырвалось у него дерзостное, но не лишенное внешней соблазнительности, заявление «Для нас Державиным стал Пушкин» (I, 133). Это, впрочем, не помешало поэту в том же стихотворении почти слово в слово повторить стих Пушкина: «В пустыне чахлой и пустой» (I, 135). Однако, после «признания» Игорю Северянину, видимо, захотелось отказаться от компрометирующего заявления, и он поспешил заявить: «Да, Пушкин стар для современья, но Пушкин пушкински велик» (IV, 128). А потом Игорь Северянин простер свою снисходительность к своим «предшественникам» до того, что согласился признать: «За Пушкиным были и Блок и Бальмонт» (III, 14).

Вообще, не в пример другим футуристам, Игорь Северянин только на словах проповедует пренебрежение к старой литературе. Не удивительно, что в отдельных стихах (как мы только что видели) он совпадает с поэтами, писавшими до него. У старой поэзии, - непосредственно и через посредство писателей второстепенных, не все ли равно? -- он заимствовал размеры, приемы изобразительности, рифмы, весь склад своей речи. Откинув маленькие экстравагантности, состоящие почти исключительно в употреблении новопридуманных слов или форм слова, мы в стихах Игоря Северянина увидим естественное продолжение того пути нашей поэзии, по которому она шла со времен Пушкина или даже Державина. В подражаниях Фофанову и Мирре Лохвицкой сознается сам поэт. Но он заходит глубже в историю в своих заимствованиях. Так, напр<имер>, он пользуется условными образами классицизма, говорит о своей «лире» (II, 103, IV, 93 et passim), поминает Афродиту (II, 124.), Венеру и т. п. Впадая совершенно в державинский стиль, пишет, что народ ему «возгремит хвалу» (II, 11), что Париж «вздрожит», употребляет выражения «злато» (II, 46), «ко пристаням» (II, 12), «зане» и т. п.

Кое-какие права на звание новатора дают Игорю Северянину лишь его неологизмы. Среди них есть много глаголов, образованных с помощью приставки «о», напр<имер>, удачное «олунить» и безобразное «озабветь»; есть слова составные, большею частью построенные несогласно с духом языка, как какая-то «лунопаль»; есть просто иностранные слова, написанные русскими буквами и с русским окончанием, как «игнорирно»; есть, наконец, просто исковерканные слова, большею частью ради рифмы или размера, как «глазы» вместо «глаза», «норк» вместо «норок», «царий» вместо «царский». Громадное большинство этих новшеств показывает, что Игорь Северянин лишен чутья языка и не имеет понятия о законах словообразований. На то же отсутствие чутья языка указывают неприятные, вычурные рифмы, вроде: «акварель сам -- рельсам», «воздух -- грез дух», «ветошь -- свет уж», «алчен -- генерал чин» и т. п. В этом отношении Игорь Северянин мог бы многому поучиться у поэтов-юмористов.

Нет, в новаторы Игорь Северянин попал случайно, да, кажется, сам тяготится этим званием и всячески старается сбросить с себя чуждый ему ярлык футуриста.

Вывод из всего сказанного нами напрашивается сам собою. Игорю Северянину недостает вкуса, недостает знаний. То и другое можно приобрести, -- первое труднее, второе легче. Внимательное изучение великих созданий искусства прошлого облагораживает вкус. Широкое и вдумчивое ознакомление с завоеваниями современной мысли раскрывает необъятные перспективы. То и другое делает поэта истинным учителем человечества.

Одно из двух: или поэзия есть забава, приятный отдых в минуты праздности, или серьезное, важное дело, нечто глубоко нужное людям. В первом случае, вряд ли стоит особенно беспокоиться, как и чем кто развлекается. Во втором, поэт обязан строго относиться к своему подвигу, понимать, какая ответственность лежит на нем. Чтобы идти впереди других и учительствовать, надо понять дух времени и его запросы, надо, по слову Пушкина, «в просвещении стать с веком наравне», а может быть, и выше его. Для нас истинный поэт всегда - vates римлян, пророк. Такого мы готовы увенчать и приветствовать; других -- много, и почтить их стоит лишь «небрежной похвалой». Тот же, кто сознательно отказывается от открытых пред ним прекрасных возможностей, есть «раб лукавый», зарывающий свой «талант» в землю.

Июнь 1915

V. Поэты о Северянине.

V.1. Булат Окуджава

Несколько слов об Игоре Северянине.

Нынче мне очень близок и дорог Игорь Северя-нин. Сущность этого большого поэта, как всякого большого поэта, -- в первооткрывательстве. Он рас-сказал мне то, что ранее не было известно. Мой путь к нему был труден и тернист, ибо был засорен на-шим общим невежеством, и я поминутно спотыкал-ся о ярлыки, которыми поэт был в изобилии увешан. Над памятью его смеялись, его освистывали, назы-вали пошлым и салонным, и все это оскорбительное месиво звучало еще при его жизни. К счастью, во мне все-таки нашлись силы, чтобы разобраться во всем этом. И я постепенно стал его приверженцем. И я увидел, что это поэт, безрасчетно преданный Евтерпе¹ и не замаравший себя на протяжении всей жизни ни скоропроходяшими политическими, ни ка-кими-либо иными меркантильными пристрастиями; что пошлость, в которой его упрекали и, есть не что иное, как стилистическое своеобразие и угол зрения, свойственные этому поэту; что слово «салонный» -- пустой уничижительный ярлык, придуманный про-летарскими критиками, страдающими множеством специфических комплексов, придуманный ими в уподобь кратковременному официальному духу. Наверное, действительно, с колокольни этих критиков творчество Игоря Северянина казалось искаженным. В иронии и самоиронии поэта мерещилась враждебная сила, в отсутствии злобы и агрессивности -- слабость, и многочисленные почитатели стихов поэта именовались ими обывательской толпой, которой, естественно, противопоставлялись мифические «народные массы».

... Помню, как вместе со всеми я тоже проповедовал достоинства Владимира Маяковского как ук<>ризну Игорю Северянину, зная из хрестоматии не сколько водевильных фактов, не имеющих ничего общего с литературой, не понимая, что поэтов нельзя противопоставлять одного другому -- их можно сравнивать; нельзя утверждать одного, низвергая другого.

И вот, когда по воле различных обстоятельств это мне открылось, я понял, я почувствовал, что Игорь Северянин -- мой поэт, поэт большой, яркий, обогативший нашу многострадальную поэзию, поэт, о котором еще предстоит говорить, и у которого есть чему учиться.

___________________________________________________________-

¹ Евтериа -- в греческой мифологии одна из девяти муз, по-кровительница лирической поэзии и музыки.

V.2. Юрий Шумаков.

«Эстония -- страна моя вторая...»

Игорь Васильевич снова гостит в Тарту. Мой отец -- автор известного в свое время романа «Фаб-рика аттестатов» был еще по Петербургу знаком с Игорем Северяни-ным. Приезжая в Тарту, где у него было много дру-зей и разного рода литературных дел, поэт нередко заглядывал к нам «на огонек», а то и останавливался у нас.

Как и всегда, возникала живая беседа, много го-ворили о современных почтах. Мне, студенту Тар-туского университета, писавшему стихи и перево-дившему эстонскую поэзию, было любопытно услы-шать о литературных замыслах Игоря Северянина, о его путешествиях по России и Западной Европе.

Во время беседы поэт нередко вдруг погружался в раздумье и устремлял взгляд в широкое окна на-шей уютной столовой. О чем он думает? Может быть, Игорь Васильевич тоскует по оставленной в Тойле любимой жене? Я неплохо знаю стихотворе-ния Игоря Северянина о Фелиссе Михайловне, и мне приходят на ум строки:

... Я грущу по лесному уюту,

Взятый городом в плен на два дня.

Что ты делаешь в эту минуту

Там, у моря теперь, без меня?

Пытаюсь отвлечь Игоря Северянина от дум и пере-вести разговор на другую тему. Задаю гостю вопрос, который давно меня интересует: как произошло, что Игорь Васильевич полюбил эстонскую землю?

-- Разгадка очень проста, -- говорит, оживив-шись. Северянин... -- Ответ в моей поэме «Роса оранжевого часа». Она сплошь автобиографична.

Книга эта с дружеской дарственной надписью ав-тора -- на моей заветной полке, рядом с другими памятными подарками поэта. Но разве мне нужно перелистывать этот томик, чтобы вспомнить строфу:

... Была не глупой Пелагея,

Поэта бабка по отцу:

На школу денег не жалея,

Велела дедушке-купцу

Везти детей в далекий Ревель

И поместить их в пансион ...

И далее:

Отец, сестра Елисавета

И брат, мой дядя Михаил,

Все трое испытали что ...

-- Еще с детских лет я слышал из уст своего от-ца -- Василия Петровича Лотарёва -- рассказы о старинном эстонском городе, о живописном Екатеринентале, о приморских окрестностях Таллина, -- продолжает поэт. -- Кроме того, ребенком я жил с матерью на чудесном эстонском побережье... Вспоминается строка из севярянинской «Росы»:

... Мы жили в Гунгербурге ...

Так окрестил приморский поселок Петр I. Выса-дившись здесь на берег в дни Северной войны, царь захотел есть... Но изнуренные длительной войной жители ничего не смогли предложит!) Петру, и он с досадой промолвил: «так это у вас Гунгер -- бург» (голодный город). Сейчас это курортный поселок Парва-Йыэсуу.

Разговор продолжается на шутливой волне, и я решаюсь спросить:

-- Ну... а Тойла, как вы узнали об этом селе-нии?

-- Вы утверждаете, Юрий Дмитриевич, что осно-вательно знаете мое творчество, как же это вы про-шли мимо моего стиха «У Сологуба»?

Несмотря на разницу лет, Северянин называл меня по имени-отчеству и на вы.

Я несколько смущен. Как же это я запамятовал?

Жил Сологуб на даче Мегар,

Любимый, старый Сологуб ...

Так в Тойла прожил он два лета

На крайней даче, у полей

И кладбища, и было это

Житье мне многого милей...

И мысленно я увидел молодого поэта, спешащего на заре к своему мэтру ...

Северянин уточняет: Тойла открыт для русских литераторов не мной, а Федором Кузьмичом ...

Еще в молодые годы, в начале второго десятиле-тия нашего века, Игорь Северянин сроднился с при-морским селеньем.

У поэта была добрая привычка указывать место где им написано то или иное стихотворение... Луч-шую из своих последних книг «Классические розы» (1931) Северянин предваряет словами: «Эти стихи, за исключением особо отмеченных, написаны в Эсто-нии, в Тойла». Такие пометки носят также сборники «Вервэна», «Колокола собора чувств» и многие другие книги. Но еще задолго до их выхода в свет Северянин проводил летние месяцы на эстон-ском побережье. Уже тогда в столичных журналах и газетах появляются стихотворения поэта с таким адресом: Эст-Тойла.

Мы говорим с Игорем Васильевичем о Тойле, о Нарва-Пыэсуу. Рассказываю Северянину о том, ка-кое глубокое впечатление он произвел на меня при первой встрече на этом курорте.

Наша семья жила постоянно в Тарту, но в 20-х годах отец часто гастролировал в летние сезоны в Нарва-Йыэсуу. Как-то, гуляя с отцом у реки, там, где Россонь (полноводное колено Луги) впадает в своенравную Нарову, я увидел лодку, а в ней рыбо-лова. Он, словно священнодействуя, весь отдался своему занятию. Внезапно человек в лодке резким движением, столь не гармонировавшим с видимым состоянием покоя, в которое он, казалось, был по-гружен, выхватил из кармана какую-то книжицу и принялся с лихорадочной поспешностью что-то за-писывать. Обратив внимание на то, как пристально я смотрю вдаль, на странного рыболова, отец ска-зал: «Это -- поэт Игорь Северянин».

Через несколько дней после прогулки у реки, си-жу на крыльце. Из переулка показался человек. Лицо его, изрезанное глубокими морщинами, чем-то напоминало облик индейского вождя ... Не хватало лишь пера в черных, как смоль, волосах...

Когда Игорь Васильевич услышал мой рассказ, он звонко расхохотался:

-- Да, изображали меня и хохмачем. Более того, известный карикатурист Денн нарисовал меня даже эстрадной певицей -- «поэзоэтуаль».

Вспоминаю, когда между моим отцом и Северя-ниным завязался разговор, я не мог оторвать взгляд от лица Игоря Васильевича, следя, словно глухоне-мой за его губами. Лишь когда поэт стал читать только что написанное им стихотворение, оно пробу-дило мой слух. Звучание строк взволновало, точно немолчный рокот нарвского водопада, к которому я любил в те дни прислушиваться.

Однажды у нас в Тарту мы допоздна засиделись с Игорем Васильевичем, и он, как мне казалось, не без удовольствия слушал мой рассказ о далеких го-дах, когда я присутствовал на его венчании.

В январе 1921 года Северянин навестил нас. Он пришел пригласить моих родителей на свое венча-ние. Увидев меня, Игорь Васильевич воскликнул: «А он будет мальчиком с иконой». Вспомнился один из уцелевших в моей памяти эпизодов этого дале-кого, но яркого события в Успенском соборе в Тар-ту. Шафером невесты был эстонский поэт-сатирик Аугуст Алле¹. Человек среднего роста, он видимо утомился держать венец над Фелиссой Михайлов-ной. Ростом она была под стать высокому Северя-нину. Недолго думая, шафер надел венец на голову невесты, «короновав» ее.

Многое связано в моей жизни с Игорем Северяни-ным. Ведь он часто приезжал в наш университет-ский город. Когда поэт гостил у Правдина -- ректора Тартуского университета -- Борис Васильевич неизменно приглашал меня к себе, на Яковлевскую горку. Дом, где жил Правдин, некогда принадле-жал университету. Здесь, по преданию, останавли-вался Василий Андреевич Жуковский. Дом окру-жали высокие деревья, которые помнили знамени-того поэта-романтика. По вечерам к Правдину при-ходили в гости литераторы. Часто играли в буриме. Поражала та легкость, с которой Игорь Северянин нанизывал рифму на рифму, сочетая причудливые строки в остроумные стихотворения.

С годами я все более увлекался поэзией, меня все глубже интересовала литература Ирана. Это дало повод Игорю Северянину посвятить мне такое сти-хотворение:

Жрец любимый Аполлона,

Маг с возвышенным челом,

Здесь слагал во время оно Элегический псалом.

Это, конечно, намек на Жуковского. Летом я иногда гостил у Северянина.

В Тойле у меня была возможность видеть повсе-дневную жизнь поэта. Он вставал неизменно на рассвете и отправлялся на Пюхайыги или на какое-либо из окрестных озер.

Возвращаясь, Игорь Васильевич с истинно рус-ским радушием потчевал своим уловом гостей. Глу-хое в зимние месяцы селенье Тойла превращалось летом чуть ли ни в столицу эстонских писателей. Здесь в конце двадцатых -- начале тридцатых годов проводил лето известный эстонский писатель Фри-деберт Туглас. Вместе со своей женой Эло он навещал скромный домик Северянина. Бывали у Севе-рянина его приятели поэт Аугуст Алле и Вальмар Адаме. Приезжал Иоханнес Семпер².

В живописном парке Ору, где река Пюхайыги впадает в синеющий залив, Игорь Васильевич встре-чался с известной эстонской поэтессой очарователь-ной и веселой Марне Ундер, стихи которой он пере-водил.

Гостил в Тойле и поэт Хенрик Висиапуу, зака-дычный друг Игоря Васильевича. С женой Висиа-пуу Инг -- была близка Фелисса Михайловна, ко-торая и сама писала стихи по-эстонски и по-русски. Многие из них были весьма своеобразны, напоминая японские танка. Северянин посвятил Фелиссе сборник своих стихотворений «Менестрель» и множество лирических стихотворений. В течение долгих лет поэт воспевал Фелиссу в чудесных сти-хах. Эта женщина своеобразной красоты, высокая, с лебединой шеей, сыграла огромную роль в жизни поэта, в его творчестве. По подстрочникам жены Игорь Северянин переводил стихи эстонских лири-ков. В 1929 году в Тарту вышла антология «Поэты Эстонии» в переводе Игоря Северянина.

Кабинет поэта в Тойле был очень мал и уютен. За этим письменным столом Северяниным создано множество стихотворений, поэм, литературных эссе. В домике Игоря Васильевича не было электриче-ства. Поэт любил керосиновую лампу, изливающую мягкий приветливый свет. Па стене кабинета порт-рет Федора Сологуба, (слева от окна -- фотография известной актрисы Ольги Гзовской с автографом. Справа - также с дарственной надписью -- фото-графия знаменитой певицы Лидии Линковской, ко-торая не раз принимала участие в вечерах Северя-нина во многих городах Европы.

В шкафу, за стеклом репродукции портретов Пушкина, Тютчева, Блока, Анны Ахматовой. На полке, что ниже, - фотографии тех, с кем Игорь Се-верянин дружил в Эстонии. Здесь же рубашка, в которой крестили поэта, теперь ей сто лет.

В первой комнате домика Северянина -- картины, подаренные поэту художниками Агатой Вебер, Анд-реем Егоровым, Анатолием Кайгородовым... Ка-бинет Игоря Васильевича и по сей день сохранен в том же виде, что и при его жизни, свояченицей по-эта Линдой Михаиловной Круут, а его рукописи переданы Литературному музею им. Ф. Крейц-вальда.

Конечно, немало мест в Эстонии воспето Северя-ниным, но самым близким для поэта было Тойла. Вначале это селение казалось ему «оазисом в жи-тейской тщете», и он идеализировал край, где про-вел столько плодотворных лет, но постепенно Игорь Васильевич стал понимать, что заблуждался. И в его поэзии все чаще звучали трагические нотки:

...Десять лет! -- тяжких лет! --

обескрыливающих лишений,

Унижений, щемящей и мозг шеломящей нужды.

Десять лет - грозных лет! Сатирических строф по мишени,

Человеческой -- бесчеловечной и вечной вражды.

По зато столько ж лет, лет невинных, как яблоней белых,

Неземные цветы, вырастающие на земле,

И стихов из души, как природа, свободных и смелых,

И прощенья в глазах, что в слезах, и любви на челе!

Игорь Васильевич был не только превосходным чтецом, но и великолепным рассказчиком. Я любил слушать его воспоминания о многочисленных встре-чах с деятелями культуры. Хотя не всегда он был склонен говорить о былом. Когда поэт воодушевлял-ся, перед слушателями возникали лица тех, кого лю-бил Северянин. Внимая рассказам Игоря Василье-вича, я, как на экране, видел прекрасные черты Александра Блока... слышал, как Вячеслав Ива-нов читает свой «венок сонетов», как «шаманит» Константин Бальмонт, раздается рык Владимира Маяковского, звучит напевный голос Сергея Есе-нина.

В мировоззрении поэта к середине тридцатых го-дов наметился перелом. Как-то Игорь Васильевич читал мне знаменательные в этом отношении строч-ки, которые, к сожалению, не включены в сборник стихотворений поэта, вышедший в 1975 году в Ле-нинграде:

От гордого чувства, чуть странного,

Бывает так горько подчас,

Россия построена заново

Другими, не нами, без нас.

Уж ладно ли, худо ль построена,

Однако построена все ж:

Сильна ты без нашего воина,

Не наши ты песни поешь.

И вот мы остались без родины.

И вид наш и жалок и пуст,

Как будто бы белой смородины

Обглодан раскидистый куст.

Осенью 1939 года, по приглашению ВОКСа³, я по-бывал в Ленинграде и Москве. Помню, с каким ин-тересом слушал Игорь Васильевич мой рассказ об этом путешествии. Во время разговора я сказал: «Было бы неплохо, если б вы, Игорь Васильевич, написали воспоминания о Владимире Маяковском». Он выполнил мою просьбу, и сейчас рукопись хра-нится в музее Маяковского в Москве.

Последнее десятилетие жизни Северянина было омрачено безденежьем и недугами. Доходило до того, что поэт расспрашивал швейцаров респекта-бельных отелей: нет ли каких-либо заезжих знаме-нитостей. Таким образом Игорь Васильевич «нанес визит» и артисту Михаилу Чехову, племяннику ве-ликого писателя. Навестивший моего отца, с кото-рым был в добрых отношениях, этот знаменитый актер и театральный деятель рассказывал: «В но-мер, где я остановился, постучал незнакомец и пред-ложил купить сборник стихов Игоря Северянина с автографом. В посетителе я с трудом узнал поэта, в свое время гремевшего на всю Россию. Неужели это автор «Громокипящего кубка»? -- подумал я».

Весной 1940 года в Таллине в уютном зале Дома Черноголовых мы отмечали 35-летие литературной деятельности Игоря Северянина. В концерте участ-вовали всемирно известная эстонская киноактриса Милнца Корьюс, Роман Матсов⁴, Сергей Прохоров⁵, Юри Когер⁶ и многие другие. Здесь же находились сотрудники советского посольства. Поэт вдохно-венно исполнял свои стихотворения. Зал был полон. В антракте Игорь Васильевич подошел ко мне и прошептал: «Все хорошо! Встретить бы этот день в великом городе на Неве!» Вскоре после восстановления советской власти в Прибалтике популярный в то время московский журнал «Красная новь» опубликовал стихотворе-нии Игоря Северянина. «Стихи о реках» отражали многолетние раздумья автора новой России:

... Бывало, еду и аукаю

В запроволочные края.

Бывало, подъезжаю к проволоке,

Нас разделявшей в годы те.

Угадывая в блеклом облике

Страну, подобную Мечте ...

Игорь Васильевич, навещая нашу семью, показы-вал множество писем, которые он стал получать со всех концов Советского Союза. Своими пережива-ниями Северянин делился с давним другом профес-сором Г. А. Шенгсли. Приведу отрывок из письма почта в Москву, которое хранится в моем архиве: «...я очень рад, что мы с Вами теперь граждане одной страны. Я знал давно, что так будет, верил в это твердо. И я рад, что произошло при моей жизни: я мог не дождаться… Капиталистический строй чуть сов-сем не убил во мне поэта: последние годы я почти ничего не писал, ибо стихов никто не читает. На поэтов здесь ( ) смотрят как на шутов и бездельников, обрекая на унижение и голод. Давным-давно надо было вернуться домой».

Северянину, правда, была по сердцу природа Эстонии. В общей сложности он провел на эстонской земле почти половину своей недолгой жизни. Любовно говорит поэт о «Секстине VI»: «Эстония - страна моя вторая...». Но он страстно тосковал по России.

Здоровье Игоря Васильевича ухудшалось. Было больно смотреть на этого некогда несокрушимого здоровяка.

Началась Великая Отечественная война. Из-за своего тяжелого недуга Игорь Васильевич не смог эвакуироваться вглубь страны. Игорь Северянин скончался в Таллине 20 декабря 1941 года.

Многие старожилы Таллина и приезжие наве-шают старинное Александро-Невское кладбище, на его центральной аллее похоронен Игорь Васильевич Лотарёв, литературное имя которого Игорь Севе-рянин дорого всем ценителям русской лирики.

Сорок шесть лет прошло со дня смерти почта, но образ его живет в сердцах тех, кто встречался с Игорем Васильевичем. На могиле почта я не раз вспоминал о тех далеких временах, когда гостил в Тойле. Так родились строки стихотворения «Игорь Северянин в Эстонии»:

Прихожу сюда белою ночью.

Над могилой укромной твоей

В светлых сумерках громко рокочет,

Воспевая любовь, соловей.

Столько лет ты в Эстонии прожил.

Среди рек и пустынных озер.

Стал талант твой и глубже и строже,

Проницательней -- скорбный твой взор.

Мы с тобою бродили у моря:

За утесом вздымался утес.

Тойла нежил нам сердце простором,

Восторгало нас Ору до слез.

Бороздя европейскую карту,

Ты изведал превратности вкус.

Навещал ты и Нарву, и Тарту --

Древний город науки и муз.

Соловьи не смолкают ночные,

И встают предо мною в ночи

Неоглядные дали России,

Незакатного солнца лучи.

¹ Алле Аугуст (1890--1952) -- эстонский поэт и публицист.

² Семпер Поханнес (1892--1970) -- эстонский писатель.

³ ВСЖС -- Всесоюзное общество культурной связи с заграни-цей

⁴ Скрипач, впоследствии известный эстонский дирижер, народ-ный артист ЭССР (род. 1917).

⁵ Пианист, впоследствии заслуженный артист ЭССР (1909--1986).

⁶ Драматический актер, впоследствии заслуженный артист ЭССР (1910--1959).

V.3. Константин Паустовский.

О Северянине

Меня приняли вожатым в Миусский трамвайный парк... Миусский парк помещался на Лесной улице, в красных, почерневших от копоти кирпич-ных корпусах. Со времен моего кондукторства я не люблю Лесную улицу. До сих пор она мне кажется самой пыльной и бестолковой улицей в Москве.

Однажды в дождливый темный день в мой вагон вошел на Екатерининской площади пассажир в черной шляпе, наглухо застегнутом пальто и корич-невых лайковых перчатках. Длинное, выхоленное его лицо выражало каменное равнодушие к москов-ской слякоти, трамвайным перебранкам, ко мне и ко всему на свете. Но он был очень учтив, этот че-ловек, -- получив билет, он даже приподнял шляпу и поблагодарил меня. Пассажиры тотчас онемели и с враждебным любопытством начали рассматри-вать этого странного человека. Когда он сошел у Красных ворот, весь вагон начал изощряться в на-смешках над ним. Его обзывали «актером погоре-лого театра» и «фон-бароном». Меня тоже заинте-ресовал этот пассажир, его надменный и, вместе с тем, застенчивый взгляд, явное смешение в нем подчеркнутой изысканности с провинциальной напы-щенностью.

Через несколько дней я освободился вечером от работы и пошел в Политехнический музей на поэзоконцерт Игоря Северянина.

«Каково же было мое удивление», как писали старомодные литераторы, когда на эстраду вышел мой пассажир в черном сюртуке, прислонился к стене и, опустив глаза, долго ждал, пока не затих-нут восторженные выкрики девиц и аплодисменты.

К его ногам бросали цветы -- темные розы. Но он стоял все так же неподвижно и не поднял ни одного цветка. Потом он сделал шаг вперед, зал затих, и я услышал чуть картавое пение очень салонных и му-зыкальных стихов:

Шампанского в лилию! Шампанского в лилию! --

Ее целомудрием святеет оно! Миньон с Эскамильо!

Миньон с Эскамильо! Шампанское в лилии --

святое вино!

В этом была своя магия, в этом пении стихов, где мелодия извлекалась из слов, не имевших смысла. Язык существовал только как музыка. Больше от него ничего не требовалось. Человеческая мысль превращалась в поблескивание стекляруса, шурша-ние надушенного шелка, в страусовые перья вее-ров и пену шампанского.

Было дико и странно слышать эти слова в те дни, когда тысячи русских крестьян лежали в залитых дождями окопах и отбивали сосредоточенным вин-товочным огнем продвижение немецкой армии. А в это время бывший реалист из Череповца, Лотарёв, он же «гений» Игорь Северянин, выпевал, грасси-руя, стихи о будуаре тоскующей Нелли.

Потом он спохватился и начал петь жеманные стихи о войне, о том, что, если погибнет последний русский полководец, придет очередь и для него, Се-верянина, и тогда «ваш нежный, ваш единственный, я поведу вас на Берлин».

Сила жизни такова, что перемалывает самых фальшивых людей, если в них живет хотя бы капля поэзии. А в Северянине был ее непочатый край. С годами он начал сбрасывать с себя мишуру, го-лос его зазвучал чуть человечнее. В стихи его вошел чистый воздух наших полей, «ветер над раздольем нив», и изысканность кое-где сменилась лирической простотой: «Какою нежностью неизъяснимою, какой сердечностью осветозарено и олазорено лицо твое».

(Из книги «Повесть о жизни»)

VI. Справочная литература:

1. Поэзия серебряного века: Анализ текста. Основное содержание. Сочинения /Авт.-сост. А. В. Леденев. - 4-е изд., стереотип. - М.: Дрофа, 2001. - 144 с. - (Школьная программа)

2. Писатели Русского зарубежья // Литературная энциклопедия Русского зарубежья (1918 - 1940). - М., 1997

3. Серебряный век. Поэзия - М.: Олимп; ООО «Фирма «Издательство АСТ»; 1999

4. Серебряный век русской поэзии. Сост., вступ. ст., примеч. Н.В. Банникова; Худож. Г. А. Красильщикова. - М.: Просвещение, 1993

5. Знамя 3 1990 с. 58

6. Звезда 5 1987

7. Нева 5 1987

8. Венок поэту: Игорь Северянин. /[Составители М. Корсумовский, Ю. Шумаков]. - Таллин: ээсти раамат, 1987

9. Русская мысль - 1997. 28 августа - 3 сентября №4186 с.12

10. Радуга 1991 №12 с.29-50

11. Домашний очаг - 1998 Май - с. 215-220

12. Нева 1996 31 с. 229-234

13. Русская мысль - 1997. 16октября - 22 октября №4193 с. 11

14. Аврора - 1997 №5/6 с. 86-89

15. Северянин 1988 - Северянин Игорь. Стихотворения. Поэмы. Архангельск, 1988

16. Марков, Владимир Федорович. История русского футуризма. Пер. с англ. В. Кучерявкина, Б. Останина - СПб.: Алетейя, 2000

17. Багно, Всеволод Евгеньевич. Русская поэзия Серебряного века и романтический мир. Багно, Всеволод Евгеньевич. - СПб.: Гиперион, 2005

18. О Игоре Северянине: Тез. докл. начн. конф. - Череповецк: 1987.

19. Судьба поэта: Из воспоминаний Игоря Северянина. Встречи с прошлым. _ М.: 1982. - Вып. 4

Приложения.

Приложение №1

АЛЕКСАНДРА КОЛЛОНТАИ

ИГОРЮ СЕВЕРЯНИНУ

Христиания (21 октября 1922 г.)

Вы помните Шурочку Домонтович, Вашу трою-родную сестру, подругу Зоечки¹, теперь «страшную Коллонтай»?

Два раза в темные полосы моей жизни Ваше творчество вплеталось случайно в мою жизнь, за-ставляя по-новому звучать струны собственных пе-реживаний. Проездом в Гельсингфорсе я на днях прочла Вашу поэму «Падучая стремнина». Прочла и задумалась. Сколько шевельнули Вы далекого, знакомого, былого ...

У нас с Вами много общих воспоминаний: детство, юность... Зоечка, Ваша мама -- Наталия Степа-новна, муж Зои, Клавдия Романовна², дом на Го-роховой, на Подъяческой... Я помню Вас мальчу-ганом с белым воротничком и недетски печальными глазами. Я помню, с каким теплом Зоечка говорила всегда о своем маленьком брате, Игоре.

Жизнь [в] эти годы равняется геологическим сдвигам. Прошлое -- сметено. Но оно еще живет легкой, зыбучей тенью в нашей памяти. И когда вдруг встретишь эту тень в душе другого, ощуща-ешь, как оно оживает в тебе.

Мне захотелось, из далекого для Вас мира «боль-шевиков», подать свой голос, сказать Вам, что в этом чуждом Вам мире кто-то помнит то же, что помните Вы, знает тех, кого Вы любили, жил в той же атмосфере, где выросли Вы ...

Мы с Вами, Игорь, очень, очень разные сейчас. Подход к истории -- у нас -- иной, противополож-ный, в мировоззрении нет созвучия у нас. По в вос-приятии жизни -- есть много общего. В Вас, в Ва-шем отношении к любви, к переживаниям, в этом стремлении жадно пить кубок жизни, в этом умении слышать природу я узнавала много своего. И не-ожиданно, Вы, -- человек другого мира, Вы мне стали совсем «не чужой» ...

Если Вам захочется вспомнить прежнее, Зоечку, детство, напишите мне: Норвегия, Христиания...

Я здесь советник полномочного представительст-ва РСФСР и пробуду, вероятно, всю зиму.

Я люблю Ваше творчество, но мне бы ужасно хо-телось показать Вам еще одну грань жизни -- свет II тени тех неизмеримых высот, того бега в будущее, куда революция -- эта великая мятежница -- за-влекла человечество. Именно Вы -- поэт -- не мо-жете не полюбить ее властного, жуткого и все же величаво-прекрасного, беспощадного, но могучего облика.

Шурочка Домонтович -- А. Коллонтай (Из книги «Сокровища душевной красоты». М., 1984)

¹ Старшая сестра И. Северянина.

² Гувернантка поэта.



МАРИНА ЦВЕТАЕВА

Не отправленное письмо Игорю Северянину

Начну с того, что это сказано Вам в письме только потому, что не может быть сказано всем в статье. А не может -- потому, что в эмиграции поэ-зия на задворках -- раз, все места разобраны -- два; там-то о стихах пишет Адамович и никто более, там-то -- другой «ович» и никто более, и так да-лее. Только двоим не оказалось места: правде и поэту.

От лица правды и поэзии приветствую Вас, доро-гой.

От всего сердца своего и от всего сердца вчераш-него зала -- благодарю Вас, дорогой.

Вы вышли. Подымаете лицо -- молодое. Опус-каете -- печать лет. Но -- поэту не суждено опу-щенного! -- разве что никем не видимый наклон к тетради! -- все: и негодование, и восторг, и слуша-ние дали -- далей! -- вздымает, заносит голову. В моей памяти -- ив памяти вчерашнего зала -- Вы останетесь молодым.

Ваш зал... Зал -- с Вами вместе двадцатилет-них... Себя пришли смотреть: свою молодость: себя -- тогда, свою последнюю -- как раз еще ус-пели! -- молодость, любовь

В этом зале были те, которых я ни до, ни после никогда ни в одном литературном зале не видала и не увижу. Все пришли. Привидения пришли, прита-щились. Призраки явились -- поглядеть на себя. Послушать -- себя.

Вы -- Вы же были только той, прорицательницей, Саулу показавшей Самуила ¹ ...

Это был итог. Двадцатилетия. (Какого!) Ни у кого, может быть, так не билось сердце, как у меня, ибо другие (все) слушали свою молодость, свои двадцать лет (тогда!). Кроме меня. Я ставила ставку на силу поэта. Кто перетянет -- он или время! И перетянул он: Вы.

Среди стольких призраков, сплошных привиде-ний -- Вы один были-- жизнь: двадцать лет спу-стя.

Ваш словарь: справа и слева шепот: -- не он! Ваше чтение: справа и слева шепот: -- не поэт! Вы выросли, вы стали простым. Вы стали поэтом больших линий и больших вещей, Вы открыли то, что отродясь Вам было приоткрыто -- природу, Вы, наконец, разнарядили ее...

И вот, конец первого отделения, в котором луч-шие строки:

-- И сосны, мачты будущего флота...

-- ведь это и о нас с Вами, о поэтах, -- эти строки.

Сонеты. Я не критик и нынче -- меньше, чем всегда. Прекрасен Ваш Лермонтов -- из-под крыла, прекрасен Брюсов... Прекрасен Есенин -- «благо-говейный хулиган» -- может, забываю -- прекрасна Ваша любовь: поэта -- к поэту (ибо множествен-ного числа -- нет, всегда -- единственное).² И то, те... «Соната Шопена», «Нелли», «Каретка куртизанки»³ -- и другие, целая прорвавшаяся пло-тина ... Ваша молодость.