Как и Достоевский, Гончаров предчувствовал опасность разрушения и утраты нравственного абсолюта и от того столь решительно противодействовал он посягновениям на этические ценности, к данному абсолюту восходящие. Данную черту в его позиции невозможно определить иначе, как “этическое охранение” не впадая, конечно, в одиозные сближения.

“Мыслители говорят, что ни заповеди, ни евангелие ничего нового не сказали и не говорят, тогда как наука прибавляет ежечасно новые истины”, писал Гончаров в ту пору, когда современная ему, прежде всего позитивистская мысль, опираясь на новейшие биологические и социально-экономические учения, пыталась утилитаристски обосновать новые этические принципы. “Но в нравственном развитии, возражал он таким мыслителям, дело состоит не в открытии нового, а в приближении каждого человека и всего человечества к тому идеалу совершенства, какового требует евангелие, а это едва ли не труднее достижения знания”.

Отрицать моральную традицию значит отбрасывать уже добытое на пути к тому идеалу и хранимое человечеством духовное достояние. Подобное отрицание, провозглашение другой, “новой” морали противно не одним цензурным правилам, но самому нравственному закону, которым держится всякое общество. В данных случаях Гончаров непримирим. Разбирая посвященную роману “Что делать?” статью Писарева “Новый тип”, он хотя и очень скептически смотрит на горячую защиту критиком “новых людей” Чернышевского, но склонен считать все это “буйномладенческим лепетом”, “юношеской идиллией”, каковая “стоила бы, конечно, улыбки, а не карательной меры”, если бы не один момент, каковому Гончаров придает исключительное значение. А именно: Писарев “рукоплещет ниспровержению Чернышевским господствующих основ нравственности и семейного начала. Он приветствует как зарю новых семейных, свободных отношений такую проделку, послужившую сюжетом романа "Что делать?". . ., за которую, по уголовным законам, определены тяжёлые наказания”. [19]

И в иных материалах той же октябрьской книжки “Русского слова” за 1865 год господствует дух этического нигилизма как, к примеру, в повести Н. Ф. Бажина “Три семьи”, где “один из любимых героев автора. . . проповедует необузданную свободу отдельной личности делать все, даже вред разным подлецам и дуракам”. В резком неприятии такой проповеди Гончаров очень близок Достоевскому, показавшему все неизбежные следствия её в “Бесах”. “В иной повести (Г. Н. Потанина), под заглавием „Год жизни", на стр. 224225, один циник рассуждает так, что от женской чистоты и непорочности перемрет весь род человеческий, и еще, что общество производит озлоблением извергов, доводит до идиотизма рабством и подлостью и потому должно кормить и поить извергов и подлецов как родных и др.”. Ни о каком терпимом отношении к такому “направлению” в литературе для Гончарова не могло быть и речи, и именно подобные “ниспровергательские” тенденции сыграли главную роль в суровой цензорской оценке им общего направления журнала.

В цензорской деятельности Гончарова есть данные, позволяющие судить об одной малознакомой нам стороне его воззрений: об отношении к прошлому РФ и к попыткам современной науки и литературы это прошлое изучать. Известны его высказывания в пользу переиздания романов Лажечникова, отзывы о произведениях русской исторической драматургии. Последняя, кажется, вызывала особенное участие Гончарова: он искренне радуется каждому успеху в этом роде, энергично поддерживает исторические пьесы Островского, Мея, А. Толстого, Чаева, Писемского, по возможности устраняя цензурные препятствия к их постановке. Тут Гончаров обнаруживает изрядную решительность в своих мнениях когда, к примеру, требует “облегчить путь русским произведениям на сцену, особенно историческим, давая им всю возможную степень свободы, как скоро в них не кроется тенденция сопоставить минувшие события с укоризненным применением к настоящему времени, что было бы тотчас замечено, успокаивает он чрезмерно осторожных цензоров, и чего никогда не может быть в строгих художественных произведениях талантливых писателей”.

Такую же поддержку находят у Гончарова и авторы специальных исторических трудов в своем стремлении к подробному и всестороннему освещению отечественной истории. Глубоко сочувствуя данному стремлению, Гончаров убежден (и однажды выражает это убеждение в очень категоричной, редко свойственной ему форме), что истина в истории может быть достигнута только критическим анализом данных и предположений самой науки, для чего “учёным деятелям, более, нежели комунибудь, должна быть предоставлена свобода печатных рассуждений и прений”. Сколько замечательно это общее требование Гончаровацензора, столь характерна и его забота о том, чтобы цензура относилась со всей возможной пощадой к драгоценным документам и мелким подробностям прошедших времен, воспроизводимым в трудах историков.

Отношение Гончарова к вопросу о правах печати определялось не лишь цензурным уставом и очередным правительственным распоряжением. У нас есть основания считать, что Гончаров вообще желал для печати большей свободы в высказывании различных мнений, касающихся науки, искусства, общественной жизни. Свой взгляд на значение и права современной журнальной литературы он весьма определенно высказал в 1864 году в официальном ответе на “Записку” члена Совета О. А. Пржецлавского о “Московских ведомостях”. Действительно, реакционная позиция автора “Записки” вызвала у Гончарова на редкость энергичный отпор, вполне опровергающий расхожие представления об индифферентизме и чрезмерной осторожности его в служебных делах. Указывая на “капитальные изменения”, произошедшие в обществе в начале 1860х годов, он пишет:

“Могла ли журналистика... оставаться глухою, слепою, словом, мертвою в общем движении преобразований? Отвергать её участие в этом движении и стараться видеть в её деятельности лишь вред, значит лишать её всякого серьезного значения, осуждать на безмолвие либо на такую роль, в какой она в нынешнее время оставаться не может”.

Полемику с Пржецлавским Гончаров вел и прежде: еще в марте 1864 года он подал в Совет “Мнение” по поводу двух иных его записок, на каковые возражал горячо и очень убедительно. Он решительно отвергал предлагаемую Пржецлавским систему всестороннего мелочного надзора за литературой, говоря, что это будет ничем иным, как “системой стеснений, подозрений, придирок”, системой “сокрушительного влияния власти на всякое, даже и на благонамеренное проявление слова в печати”. Такого рода цензура уже была в РФ, напоминает Гончаров, и она установила “такой порядок дел, каковой стал невыносим ни для литературы, ни для цензуры” и потому был отменен. [60]

Решать вопрос, что истинно, а что ложно, должна все таки не цензура, а открыто и непредвзято высказывающие своё мнение учёные и публицисты. Этим убеждением руководствовался Гончаров, когда пропускал в печать упомянутую выше статью Шелгунова о книге Маро Кристофа; поскольку касалась она важной и сложной стороны общественного быта, то здесь, полагал он, предпочтительнее была бы не карательная мера, а “здоровое критическое опровержение”. [61] А для того права беспристрастной публичной критики должны быть достаточно широки, из чего следует, что всякое “лицо, вступающее на литературную арену, подлежит, несмотря на своё звание и чин, наравне с другими литераторами, суду критики”, [02] требование, конечно, необычное в устах рядового цензора, кем был тогда Гончаров. Исходя из такого убеждения, он и одобрил в печать довольно ироничную по тону, но справедливую рецензию И. К. Бабста на книгу сенатора А. В. Семенова. Но тут мнение Гончарова оказалось в разладе с официальной точкой зрения на то, подлежит ли сенатор критике наряду с прочими литераторами либо нет. Последовало служебное взыскание, в связи с которым и писался цитированный выше рапорт.

Тем не менее Гончаров стремился доступными ему средствами отстаивать права честного, трезвого, талантливого слова. Но сама печать в ту пору то и дело ставила его в затруднительное положение, обнаруживая такие тенденции, к которым Гончаров не мог относиться сочувственно либо хотя бы нейтрально. В случаях для него очевидных он, оставаясь твердым в своих коренных принципах, либо прямо ходатайствовал о разрешении произведения, либо предлагал переменить сомнительные места, либо прибегал к более суровым мерам.

Эта линия поведения Гончарова-цензора особенно наглядно вырисовывается в его многочисленных отзывах об издававшейся И. С. Аксаковым газете “День”. С июля 1863 года по декабрь 1865 года, до прекращения издания, Гончаров как член Совета наблюдал за газетой, давая оценку и отдельным материалам и общему её направлению.

Отношение Гончарова к активнейшему органу славянофильства было непростым. Не разделяя взглядов газеты на допетровскую Русь и на роль Петра в развитии страны, он явно сочувствовал патриотическим устремлениям редакции, её призывам упрочить национальные начала в общественном устройстве, в культуре. Об этом нетрудно догадаться по разрозненным замечаниям, по тону, а иногда по форме изложения, когда, скажем, он указывает на выступление газеты без всякого комментария, выражая умолчанием известную солидарность с позицией автора. Так, к примеру, заканчивается отзыв о статье “Письма из отечества” (1864, № 16). Передав приводимый в статье факт, а именно: что ученики одного заведения объявили себя нигилистами и признались, что говеют лишь по приказанию, вследствие чего священник не допустил их до причастия Св. Тайн, Гончаров заключает отзыв выводом автора статьи (самого Аксакова): “Попытка создать официальную религию путем принуждения может лишь породить вредное отношение к церкви”. За чем непосредственно следует подпись Гончарова и что воспринимается отчасти как разделяемое им мнение.

2.2 Причины отставки Гончарова

В начале цензорской деятельности Гончарова у него не лишь сохранились хорошие отношения со многими русскими литераторами, но и завязались новые знакомства. В одном из своих писем к Е. В. Толстой он, между прочим, замечал: “На днях у меня обедает почти вся новейшая литература (не в квартире), а я обедал у литературы вчера, третьего дня и т. д. Мы пока лишь и делаем, что обедаем, некоторые еще и ужинают. Этот обед - прощальный с литературой”. Называя этот им обед “прощальным”, Гончаров имел в виду либо свой уход в цензуру, либо отъезд за границу Тургенева.

Но в условиях самодержавно-крепостнической РФ в представлении прогрессивно настроенных людей и народа звание цензора не было лестным. В предшествующие годы свирепых цензурных гонений и репрессий цензура вызвала в широких кругах не лишь презрение, но и ненависть. В цензуре видели душителя всего живого в литературе и печати вообще.

Отрицательное отношение к цензуре высказывали даже люди, благонамеренные по своим политическим взглядам. Так, к примеру, писатель либерального направления А. В. Дружинин, один из близких друзей Гончарова в то время, в своем дневнике записал 2 декабря 1855 года: “Слышал, что по цензуре большие преобразования и что Гончаров поступает в цензора. Одному из первых русских писателей не следовало бы брать должность такого рода. Я не считаю её позорною, но, во первых, она отбивает время у литератора, во вторых, не нравится общественному мнению, а в третьих… в третьих, что писателю не следует быть цензором”.

Период либерализма в цензуре оказался очень кратковременным. В 1858-1859 годах, когда в РФ начала складываться революционная ситуация, реакционные, охранительные тенденции в цензуре вновь усилились.

Осенью 1859 года Добролюбов в своих письмах к друзьям говорил о “свирепствующей цензуре”, о “крутом повороте” цензуры “ко времени докрымскому”.

Еще ранее (летом 1857 года) Некрасов писал Тургеневу, что цензура стала “несколько поворачивать вспять”. Что касается Гончарова, то, по замечанию Некрасова, про него как цензора говорили “гадости”. К. Колбасин в одном из своих писем Тургеневу замечал, имея в виду Гончарова, что “японский путешественник с успехом заменит Елагина”.[130]

О подобных неблагоприятных мнениях о себе, порою несправедливых, как, к примеру, мнение Колбасина, Гончаров, конечно, знал и болезненно переживал их.

Нелестно говорили о цензуре и цензорах вообще и в дружеском для Гончарова кругу, не стесняясь его присутствия. Об этом, в частности, свидетельствует письмо Гончарова к П. В. Анненкову от 8 декабря 1858 года: “Третьего дня за ужином у Писемского… Вы сделали общую характеристику цензора: “Цензор - это человек, каковой позволяет себе самоволие, самоуправство и т. д.”, словом - не польстили. Все это сказано было желчно, с озлоблением и было замечено всего более, конечно, мною, потом другими, да чуть ли и не самими Вами, как мне казалось…” Особенно обидело и уязвило Гончарова то, что “ругают наповал звание цензора в присутствии цензора, а последний молчит, как будто заслуживает того”. И Гончаров высказывал Анненкову “дружескую просьбу”, если речь зайдет о “подобном предмете, не в кругу наших коротких приятелей, а при посторонних людях”, воздерживаться от “резких” отзывов о цензорах, так как это может быть отнесено на его счет, что поставит его в “затруднительное положение”.

Цензорская деятельность Гончарова неблагоприятно отразилась на отношении к нему передовой русской печати того времени. С весьма резким фельетоном против Гончарова выступил Герцен в “Колоколе” (“Необыкновенная история о цензоре Гончаро из Шипанху”).[131]

По поводу данного фельетона Гончаров писал А. А. Краевскому: “Хотя в лондонском издании, как слышал, меня царапают… Но этим я не смущаюсь, ибо знаю, что если б я написал чорт знает что - и тогда бы пощады мне никакой не было за одно лишь мое звание и должность”.

Жестоко был осмеян Гончаров как цензор Н. Ф. Щербиной в “Молитве современных русских писателей”:

О ты, кто принял имя слова! Мы просим твоего покрова: Избави нас от похвалы Позорней “Северной Пчелы” И от цензуры Гончарова.

По верному замечанию французского литературоведа А. Мазона, положение Гончарова в цензуре было фальшиво “вследствие трудности совместить дисциплину и осторожность с либерализмом”. Гончаров чувствовал ложность своего положения: цензорская деятельность подрывала его репутацию как прогрессивного писателя и мешала творческой работе. “Вынашивание” “Обломова” слишком затягивалось. Между тем роман уже вполне созрел, “выработался” в воображении художника - прояснилась его идея и конфликт, определились основные образы. Нужно было лишь “сосредоточиться”, чтобы писать роман. И такая возможность вскоре явилась.

В то время как Гончаров лечился в Мариенбаде, в Париже находились Тургенев, В. Боткин, Фет. Гончаров стремился встретиться с ними. Особенно хотел он увидеть Тургенева.

В письмах из Мариенбада он неоднократно упоминает имя Тургенева. Тургенев еще много раньше был посвящен Гончаровым в замысел и содержание “Обломова”. Он настойчиво побуждал романиста писать роман, не бросать работу над ним. “Не хочу и думать, -- писал ему Тургенев 11 ноября 1856 года, -- чтобы Вы положили своё золотое перо на полку, я готов Вам сказать, как Мирабо Сиэсу: “Le silence de Mr. Gontcharoff est une calamite publique”. Я убежден, что, несмотря на многочисленность цензорских занятий, Вы найдете возможным заниматься Вашим делом, и некоторые слова Ваши, сказанные мне перед отъездом, дают мне повод думать, что не все надежды пропали. Я буду приставать с восклицанием: “Обломова!”

В одном из своих писем к И. Льховскому из-за границы Гончаров, имея в виду Тургенева, говорил: “Когда я писал, мне слышались его понуждения, слова и что я мечтаю о его широких объятиях”. И он с радостью поехал со своей рукописью из Мариенбада в Париж, где знал, что найдет Тургенева, В. Боткина и иных знакомых ему литераторов.

Проехав по Рейну, Гончаров прибыл в Париж 16 августа. Он узнал, что в гостинице “du Bresil” живет много русских. Среди них были и его друзья. С ними он увиделся на иной день, а на третий и с Тургеневым, читал им свой роман -- “необработанный, в глине, в сору, с подмостками, с валяющимися вокруг инструментами, со всякой дрянью. Несмотря на то, Тургенев разверзал объятия за некоторые сцены, за другие с яростью пищал: “Длинно, длинно; а к такой то сцене холодно подошел” -- и тому подобное… Я сам в первый раз прочел то, что написал, и узрел, увы! что за обработкой хлопот -- несть числа”.

По поводу данного чтения “Обломова” Тургенев писал Н. А. Некрасову 9 сентября из Парижа, что Гончаров прочел им своего “Обломова”, что есть длинноты, но вещь капитальная и очень было бы хорошо, если бы можно было приобрести его для “Современника”. Далее Тургенев сообщал, что Гончаров уехал в Дрезден, но что, может быть, они вместе вернутся через Варшаву, советовал Некрасову “не упускать его из виду”. Что касается его, то есть Тургенева, то он, мол, уже “запустил несколько слов -- все дело будет в деньгах”.

Летом 1857 года Гончаров уехал лечиться на воды за границу - в Мариенбад..

Вернувшись в сентябре из-за границы в Петербург, Гончаров, оставаясь цензором, в течение целого года продолжал дописывать и дорабатывать “Обломова”, читал его по вечерам в кругу друзей и знакомых. А. В. Никитенко, присутствовавший на одном из данных чтений у Гончарова, отмечал в своем дневнике 10 сентября 1858 года, что новый роман Гончарова на всех слушавших произвел сильное впечатление.

Чтение это, по свидетельству самого Гончарова, продолжалось “дня три сряду”, ему “рукоплескали”, но он “уже был холоден”.

В литературных кругах с нетерпением ждали выхода в свет романа “Обломов”. Заполучить роман для печатания стремились редакторы нескольких журналов. Еще в конце 1855 года, когда, по сути дела, была написана только первая часть романа, издатель журнала “Русский вестник” Катков, тогда еще либерально настроенный, добивался согласия Гончарова печатать “Обломова”. Переписка между Гончаровым и Катковым по данному поводу продолжалась и в 1857 году. Гончаров предлагал Каткову опубликовать первую часть романа “с возможностью когда-нибудь продолжения”. Но тот, видимо, не принял это предложение. Осенью 1857 года, когда Катков узнал, что роман вчерне закончен, он через В. П. Безобразова пытался снова вступить с Гончаровым в переговоры. Но писатель уклонился от данного.

Гончаров ехал с пониженным, почти тяжёлым настроением, - сказывалась и усталость и моральная неудовлетворенность от работы в цензуре; печальный и глубокий след в душе оставила пережитая личная драма. Вперёди не было светлых надежд, радостных ожиданий.

Летом 1859 года Гончаров со “Стариком” и “Старушкой”, то есть с Владимиром Николаевичем и Екатериной Павловной Майковыми, направлявшимися в Киссинген, вновь едет за границу - в Мариенбад, где год тому назад он так успешно работал над “Обломовым”. Собираясь в дорогу, он сообщал И. Льховскому: “Еду и беру программу романа, но надежды писать у меня мало: потому что герой труден и не обдуман и притом надо начинать. Если напишу начало, то когда будет конец? Здесь, в службе, и думать нельзя. И так приливы одолели”.

Действительно, “на службе” в Петербурге, Гончарову “и думать нельзя” было о систематической и плодотворной творческой работе, - цензорство поглощало почти все силы и губительно действовало на здоровье. Но слова Гончарова “надо начинать”, то есть начинать роман, видимо, не следует понимать слишком буквально. Начало было сделано раньше. В 1857 году он друзьям уже “читал на выдержку отдельные главы”.

В таком положении находился “Обрыв” к моменту отъезда Гончарова в Мариенбад летом 1859 года.

Поездка эта не оправдала надежд писателя. Лечение не приносило пользы, и здоровье Гончарова не лишь не улучшилось, но даже несколько ухудшилось. В состоянии упадка духа он писал Ю. Д. Ефремовой из Мариенбада, что ко всему у него произошло “общее охлаждение”, что лета, недуги и разные досады много изменили его характер, что нынче он не смеется, шутка с языка нейдет. “Я не живу, а дремлю и скучаю, прочее все кончилось”, - скорбно признается он ей.

Будучи больным, Гончаров порывался писать, но из данного ничего не выходило. Он горестно жаловался на утерю творческого “вдохновения” и говорил, что бросил “литераторствовать” - “решительно бросил и навсегда”.

Но по возвращении из за границы в Петербург Гончаров принял другое решение - бросил не творчество, а службу, цензорство.

В январе 1860 года он подал прошение “об увольнении” от службы по причине болезни. Председатель цензурного комитета, ходатайствуя перед министром народного просвещения об удовлетворении этой просьбы, между прочим, отмечал, что “потеря г. Гончарова, как одного из просвещеннейших и полезнейших его деятелей, будет, конечно, в высшей степени ощутительна; он соединял в себе редкое умение соглашать требования правительства с современными требованиями общества”.

1 февраля 1860 года Гончаров вышел в отставку, получив, итак, возможность всецело отдаться творческому труду. Вскоре два отрывка из первой части романа, озаглавленные “Софья Николаевна Беловодова” и “Бабушка”, он обработал и сдал для публикации в журнал “Современник”.

Но в печати появился лишь первый из них (“Современник, 1860, N 2). Второй отрывок долго задерживался в редакции. В связи с этим Гончаров писал Н. А. Добролюбову 26 апреля 1860 года: “Что делает моя “Бабушка”, почтеннейший Николай Александрович, где она загостилась так долго? Если она уже не нужна, то не благоволите ли прислать?”

“Бабушка” была возвращена Гончарову и напечатана в 1861 году в журнале “Отечественные записки” (N 1). Редакцию “Современника”, идейное руководство каковой тогда уже всецело принадлежало Чернышевскому, не удовлетворило в нем, видимо, то, что автор несколько идеализировал быт русской помещичьей усадьбы.

В это время у Гончарова наметились те же самые идейные расхождения с революционно демократической группой “Современника”, по причине каковых столь резко и демонстративно порвал в 1861-1862 годах свои отношения с журналом Тургенев.

Эпизод с “Бабушкой” еще более ослабил связи Гончарова с редакцией “Современника”, но не привел к разрыву ни с Некрасовым, ни с Добролюбовым. Отношения с ними он поддерживал и после, хотя уже не сотрудничал в журнале.

Увидев к началу шестидесятых годов, что продолжать работать над романом нельзя, пока не уяснена и не выработана новая “программа”, кроме того, испытывая материальные затруднения, Гончаров вновь поступает служить.

С января 1862 года министерство внутренних дел начало выпускать газету “Северная почта”, каковая, по словам первого её редактора А. В. Никитенко, должна была соединить “правительственные идеи” с идеями “разумного прогресса”.

В июле 1862 года Никитенко был заменен новым редактором - Гончаровым. Пробыв на этой должности менее года, Гончаров ушел из “Северной почты”, оказавшейся на деле далекой от каких или прогрессивных идей.

21 июля 1863 года Гончаров был назначен членом Совета по делам печати, с производством в действительные статские советники, а в августе 1865 года приказом по министерству внутренних дел - членом совета Главного управления по делам печати, то есть фактически вновь стал цензором. Но к данному периоду времени в цензуре уже полностью были искоренены либеральные тенденции и царил, по выражению А. В. Никитенко, чистейший произвол. Такова была обстановка, в каковой пришлось действовать Гончарову.

На цензурных докладах и отзывах Гончарова определенным образом сказалось его предубежденное, отрицательное отношение к революционно демократической и радикальной части русского общества. В частности, им был написан резкий отзыв о журнале “Современник”, наблюдать за которым входило в его обязанность. Гончаров обвинял этот передовой демократический журнал в “крайностях отрицания в науке и жизни” . Особенно нападал он на журнал радикального направления “Русское слово”, особенно на статьи Писарева в нем. По мнению Гончарова, журнал этот наносил вред, так как пропагандировал “жалкие и несостоятельные доктрины материализма, социализма и коммунизма”. Как цензор, он упорно боролся с так называемым “нигилизмом” - с этим, по его мнению, “злом”, каковое “кроется в незначительном круге самой юной, незрелой и неразвитой молодежи, ослепленной и сбитой с толку некоторыми дерзкими и злонамеренными агитаторами, нынче удалившимися либо удаленными мерами правительства с поприща деятельности” . Были у Гончарова и свои, так сказать, личные счеты с “Русским словом”. В 1861-1863 годах на страницах данного журнала появились резкие выпады Писарева против Гончарова как автора “Обыкновенной истории” и “Обломова”. В своем отчете об общем направлении “Русского слова” Гончаров указывал, что создавалось впечатление, что журнал сам напрашивался на то, чтобы “кончить своё существование преждевременно и насильственной смертью”. В результате неоднократных предостережений журнал “Русское слово” после покушения Каракозова на Александра II (апрель 1866 года) был, как и “Современник” Некрасова, окончательно закрыт.

Итак, старания Гончарова как цензора не пропали даром. Правда, “чем выше Гончаров поднимался по лестнице служебной карьеры, тем тошнее ему становилось жить в этой глубоко ничтожной и реакционной среде карьеристов и интриганов” . В своем дневнике за 1865 год А. В. Никитенко отмечал, что Гончаров жаловался ему “на беспорядок и великие неудобства нынешнего Совета по делам печати”, говорил ему “о своем невыносимом положении в Совете”. По словам Никитенко, “дела цензуры, пожалуй, никогда еще не были в таких дурных, т. е. невежественных и враждебных мысли руках” , как при министре реакционере Валуеве.

2.3 Общественный отклик на цензорство Гончарова

Современники были по-своему правы, судя о Гончарове-цензоре в прямой связи с репрессивной политикой правительства в отношении печати. Они непосредственно ощущали влияние этой политики на литературную жизнь, и мало кто считал необходимым отделять от позиции цензурного ведомства индивидуальную позицию Гончарова. Мало кого могли тогда интересовать и внутренние мотивы, и социально-этическая подоплека его суждений о текущей литературе. К тому же эти суждения оставались на страницах отзывов, рапортов, отчетов, журналов Совета и почти не доходили до публики. А потом они просто не были бы услышаны и трезво оценены в той атмосфере ожесточенных идейных столкновений, каковая царила в литературе во второй половине 1850-х- в 1860-е годы. На виду были преследования и карательные меры, на слуху была причастность ко многим из них Гончарова.

К Гончарову (как, впрочем, и к другим писателям, чьи философские и политические убеждения в своё время не одобрялись литературоведением) давно уже была применена известная формула, согласно каковой “непрогрессивные” взгляды писателя преодолевались им в реалистическом творчестве. Итак “добродетелями” реалиста-обличителя покрывали “грехи” чиновника-консерватора, не считаясь с тем, что при этом отбрасывается существенная часть мировоззрения писателя, входящая в основание всей его литературной деятельности.

Тексты, написанные Гончаровым-чиновником в 1850-1860е гг., в основном выявлены и опубликованы. Благодаря данному, проблема “писатель и чиновник” может быть поставлена не лишь в биографическом либо антропологическом (что также, разумеется, интересно), но и собственно в текстологическом смысле: как вопрос о соотношении творческих произведений и материалов служебной деятельности Гончарова. Наиболее наглядно в текстологическом смысле влияние служебной деятельности Гончарова на творческую прослеживается в ходе сопоставления документов экспедиции адмирала Путятина, составленных писателем, с соответствующими главами книги “Фрегат „Паллада“”. Как представляется, не менее интересно проследить влияние на творчество Гончарова материалов его цензорской деятельности, то есть документов, связанных со службой Гончарова в Цензурном комитете (1856-1859) и Главном управлении по делам печати (1863-1867), а также рукописей, книг и периодических изданий, прочитанных писателем в эти годы по служебной надобности.

Цензорские документы, принадлежащие перу Гончарова, разумеется, чрезвычайно интересны как таковые, содержат ценную историко- литературную информацию. Гончаров, как известно, цензуровал сочинения Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Островского, осуществлял наблюдение за журналами “Современник”, “Русское слово”, газетой “День” и проч. Сто тридцать шесть цензорских документов и несколько приложений, опубликованных в десятом томе

Полного собрания сочинений, имеют непосредственное отношение к важнейшим моментам истории русской литературы, журналистики, общественности и изучаются прежде всего как исторический и историко- литературный источник.

Но существует и другая сторона “цензорской темы”. Это вопрос о том, какую роль цензорская служба сыграла в биографии Гончарова-писателя и как повлияла на его творчество. По разным причинам этот вопрос привлекал внимание исследователей в значительно меньшей степени, чем другие проблемы биографии и творчества Гончарова. Некоторые воздействия, на мой взгляд, лежат на поверхности, хотя никогда специально не отмечались и не исследовались.

К примеру, начиная с 1870х гг. изменяется жанровый состав произведений Гончарова, в его творчестве появляется литературная критика, каковой не было ранее. Связано ли это со службой в цензуре? Гончаров, как мы знаем по текстам цензорских документов, разделял задачи цензора и литературного критика (см., напр.: X, 54, 92, 163, 282), но иногда, высказываясь как цензор, замечал, что и художественная критика судила бы так же (X, 86, 89).

Более того, Гончаров неоднократно вкраплял в свои цензорские отзывы литературно-критические пассажи. Литературный талант Гончаров часто ставил выше цензурных правил. Вот характерный отрывок из “Мнения по поводу драмы В. А. Соллогуба „Местничество“” от 25 января 1867 г.: “Высокий художественный талант сумел бы оправдать <…> щекотливые и смелые вопросы, отыскав в них и беспристрастно осветив блеском творчества непобедимую силу разума и истины, которую не могла бы не уважить и цензура, но, к сожалению, пьеса графа Соллогуба не выкупает никаким художественным достоинством <…> показанных выше уклонений от цензуры” (X, 261).

С первой опубликованной статьей “Мильон терзаний” (1872), сразу признанной шедевром, явился будто бы ниоткуда Гончаровкритик. Для читателя, не знакомого с его многочисленными “рапортами”, “мнениями” и “докладами”, это появление было необъяснимо. В действительности Гончаров-критик прошел длительную подготовку на цензорской службе. Нечто подобное произошло и с романом “Обрыв”.

В каком-то смысле он тоже созрел в стенах цензурного ведомства. Влияние служебных занятий на творческую историю “Обрыва” в литературоведении в общем виде признано.

В этом загадочном для читателя диалоге Райского и Марка важно не то, насколько строго накажут Леонтия, а важно собственно описание наказания, потому что по описанию наказания мы можем узнать, какое было совершено преступление.

Ведь Гончаров не сообщает прямо, что за книги распространяет Марк. Мы узнаем лишь, что Волохов показывает Райскому список данных книг, и далее следует такой диалог: “Райский пробежал бумажку и уставил на Марка глаза.- Ну что вы выпучили на меня глаза?- Вы им давали эти книги?- Да, а что? Райский продолжал с изумлением глядеть на Марка.- Эти книги молодым людям! - прошептал он” (Х, 421).Дело в том, что запрещённые книги тоже делились на несколько категорий и за распространение разных категорий запрещённых книг полагалось и различное наказание.

К примеру, за распространение книг богохульных провинившемуся полагались “лишение всех прав состояния и ссылка на поселение в отдалённейших местах Сибири, а если он по закону не изъят от наказаний телесных, и наказание плетьми”; за книги, возбуждавшие неуважение к авторитету верховной власти, полагалась каторга “на время от десяти до двенадцати лет” и лишение всех прав состояния, а представителям сословий, “не изъятых от наказаний телесных”, - наказание плетьми с наложением клейма.

Очевидно, что Марк, хотя и имел в городе плохую репутацию, распространял все же не такие книги. А какие? Об этом Гончаров сообщает нам не прямо, а через упоминание возможного наказания. Упомянутым

Волоховым и Райским видам наказаний подвергались распространители книг и картинок, “противных нравственности и благопристойности”, соответствующие уже упомянутой ст. 1301 “Уложения о наказаниях…”.

Содержание распространяемых Волоховым книг дополнительно приоткрывается в части четвертой, в разговоре Марка с Верой, каковая говорит, что у Лозгиных старший сын “забрался в девичью да горничным целый вечер проповедовал, что глупо есть постное, что Бога нет и что замуж выходить нелепо”.“- Ах! - с ужасом произнес Марк. - Ужели это правда: в девичьей! А я с ним целый вечер как с путным говорил, дал ему книг и...- Уж он в книжную лавку ходил с ними: „Вот бы, говорит купцам, какими книгами торговали!..“” (VII, 526).И, конечно, такие сведения бросают определенный свет (либо скорее тень) на весь характер и поступки Волохова - оказывается, что он изображен Гончаровым более жестко, чем мы себе традиционно представляем. К примеру, вполне вероятно, что Волохов мог распространять среди учеников гимназии книги, в каковых излагались те взгляды на отношения мужчины и женщины, каковые он проповедовал Вере.

И тут уже от Волохова до некоторых героев Достоевского совсем недалеко. Любопытно, что описанная в романе ситуация Гончарову была знакома как минимум по двум случаям в его собственной чиновничьей практике. Так, в представлении вятского губернатора Н. В. Компанейщикова на имя министра внутренних дел П. А. Валуева от 5 октября 1866 г. содержалась просьба оградить вятское юношество от книг, убивающих религиозное чувство: “К числу таких книг г-н губернатор относит, между прочим, найденную им в руках 12летнего мальчика в одном семействе в Вятке „Путешествие к центру Земли“, сочинение Верна <…>, так как изложенные в ней геологические гипотезы могут <…> детям внушать лишь то убеждение, что уроки законоучителя в гимназии - обман” (Х, 249).В другом “Мнении...” члену Совета Гончарову пришлось защищать составителя “Практической грамматики для народных училищ” Н. И. Алябьева. Цензурный комитет требовал привлечения Алябьева к суду 1866 г. изменился её номер). Поводом к данному стали некоторые места из легенды об Илье Муромце, а также сказка “Лутонюшка”, приведенные в “Практической грамматике русского языка для народных училищ”, не совсем удобные для детского чтения. Гончаров отвечал, что не может обвинить составителя в “намерении умышленно развращать детей песнями либо легендами эротического содержания”, и приписывал их публикацию “бестолковому выбору и бестактности составителя этой грамматики” (X, 254).

Далее отмечалось, что “преследование <…> судебным порядком этой книги, по всей вероятности, окажется несостоятельным, тем более что 1002я статья>„Уложения> о наказаниях>“, на которую ссылается Комитет, относится до педагогов и подвергает наказанию их, а не авторов книг, признанных вредными, „за распространение последних в школах“” (X, 254).

Почему Гончаров прямо не перечислил книги, каковые распространял Волохов, а прибегнул к такому изощренному способу? Ну, во-первых, даже просто перечисляя запрещённые книги в своем романе, писатель способствовал бы их популярности, чего он несомненно не хотел, а во вторых, все-таки, я полагаю, им руководила известная осторожность и боязнь вызвать гнев молодого поколения читателей. Последнее, как мы знаем, оказалось тщетным. Роман был встречен демократической критикой ожесточенно, возможно в том числе и потому, что демократическая критика разгадала и эту, и некоторые другие неочевидные характеристики Волохова.

Заключение

10 (22) июня 1826 г. был утвержден Устав о цензуре, составленный министром просвещения, сторонником консервативных взглядов, адмиралом Александром Семеновичем Шишковым, вошедший в историю под названием “чугунный устав”.

Новый устав учитывал опыт применения предшествующих цензурных уставов, но носил более унифицированный с другими законодательными актами характер, будучи при этом менее декларативным, чем Устав о цензуре 1804 г. и менее детализированным, чем Устав о цензуре 1826 г.

Устав устанавливал порядок прохождения через цензуру рукописей. Рукописи должны были представляться в цензуру чисто переписанными. Периодические издания, математические сочинения, лексиконы (словари), грамматики и др. можно было представлять в цензуру в корректурных листах. На представление в цензуру корректуры вместо рукописи нужно было испрашивать особое разрешение, представление же рукописи никаких разрешений не требовало, и рукописи представлялись без специального прошения.

После получения цензурного разрешения и напечатания книги либо номера периодического издания два печатных экземпляра присылались в цензуру со свидетельством содержателя типографии, что все напечатано в соответствии с одобренной рукописью. Категорически запрещалось внесение автором изменений и дополнений в уже процензурованную рукопись.

И.А. Гончаров был в 1856-1860 гг. цензором С.-Петербургского цензурного комитета, с 1863 по 1865 г. - членом Совета по делам книгопечатания, с 1865 по 1867 г. - членом Совета Главного управления по делам печати. Он способствовал выходу в свет запрещённых произведений М.Ю. Лермонтова, восстановлению многих купюр из его произведений, сделанных цензурой, а также печатанию без значительных изменений сочинений И.С. Тургенева, Н.А. Некрасова, Ф.М. Достоевского, Н.Г. Помяловского и др.

Представление о цензоре как о тупом и жестоком гонителе вольной мысли глубоко укоренилось в прогрессивных слоях общества.

Должность цензора, а также принятое им приглашение преподавать русскую литературу наследнику престола превратили писателя в “предмет негодования либералов” (дневник Е. А. Штакеншнейдер). Заметно охладились его отношения с кругом Белинского. Позднее Гончаров подчеркивал, что его либеральные настроения молодости не имели ничего общего с “юношескими утопиями в социальном духе” и что влияние Белинского ограничивалось сферой эстетики.

Гончаров-цензор облегчил печатную судьбу целого ряда лучших произведений русской литературы (“Записки охотника” И. С. Тургенева, “Тысяча душ” А. Ф. Писемского и др.), но к радикальным изданиям он относился откровенно враждебно, что вызывало раздражение в кругах левой интеллигенции. В течение нескольких месяцев, с осени 1862 по лето 1863, Гончаров редактировал официозную газету “Северная почта”, что также дурно отразилось на его репутации. В 1860-70-е гг. Гончаров, человек мнительный и, по его собственному определению, “нервозный”, упрямо удалялся от литературного мира. “Кусок независимого хлеба, перо и тесный кружок самых близких приятелей” составили его житейский идеал: “Это впоследствии называли во мне обломовщиной”.

Выход в свет “Обломова” и громадный успех его у читателей принесли Гончарову славу одного из самых выдающихся русских писателей. Он начал работу над новым произведением - романом “Обрыв”. Но надо было еще и как-то зарабатывать деньги: покинув пост цензора, Гончаров жил “на вольных хлебах”.

В середине 1862 года его пригласили на должность редактора недавно учрежденной газеты “Северная почта”, являвшейся органом министерства внутренних дел. Гончаров работал здесь около года, а затем был назначен на должность члена совета по делам печати. Снова началась его цензорская деятельность, причем в новых политических условиях она приобрела явно консервативный характер.

Гончаров причинил много неприятностей “Современнику” Некрасова и писаревскому “Русскому слову”, он вел открытую войну против “нигилизма”, писал о “жалких и несамостоятельных доктринах материализма, социализма и коммунизма”, то есть активно защищал правительственные устои. Так продолжалось до конца 1867 года, когда он по собственному прошению вышел в отставку, на пенсию.

Тексты, написанные Гончаровым-чиновником в 1850-1860е гг., в основном выявлены и опубликованы. Благодаря данному, проблема “писатель и чиновник” может быть поставлена не лишь в биографическом либо антропологическом (что также, разумеется, интересно), но и собственно в текстологическом смысле: как вопрос о соотношении творческих произведений и материалов служебной деятельности Гончарова.

Наиболее наглядно в текстологическом смысле влияние служебной деятельности Гончарова на творческую прослеживается в ходе сопоставления документов экспедиции адмирала Путятина, составленных писателем, с соответствующими главами книги “Фрегат „Паллада“”. Как представляется, не менее интересно проследить влияние на творчество Гончарова материалов его цензорской деятельности, то есть документов, связанных со службой Гончарова в Цензурном комитете (1856-1859) и Главном управлении по делам печати (1863-1867), а также рукописей, книг и периодических изданий, прочитанных писателем в эти годы по служебной надобности.

Список литературы

1. Блюм A.B. Местная книга и цензура в дореформенной РФ (1784 1860). Дис.... канд. филол. наук. M., 1966.

2. Гончаров И. А. Собр. соч.: в 8 т. М.: Гослитиздат, 1952-1955. Т. VIII: Статьи, заметки, рецензии, письма / подг. текста и примеч. А. П. Рыбасова, А. П. Могилянского и М. Я. Полякова. 1955. 576 с.

3. Здобнов Н. В. История русской библиографии от древнего периода до начала века : комментированное издание / под ред. Н. К. Леликовой, М. П. Лепехина. - М.: ООО “Русское слово” - учебник, 2012. - CXLVIII, 1392 с.

4. Евгеньев-Максимов В.Е. И.А. Гончаров Жизнь. Личность. Творчество. М. 1925.

5. Ерошкин Н. П. История государственных учреждений дореволюционной РФ. М, 2008. 672 с.

6. Ляцкий, Е.А. Роман и жизнь : Развитие творческой личности И.А. Гончарова : Жизнь и быт: / Е.А. Ляцкий. Прага : Пламя, 1925. 392 с.

7. Никитенко А.В. Записки и дневник. СПб. 1905. Т.2.

8. Оржеховский И.В. Самодержавие против революционной РФ. М., 1982.

9. Патрушева Н. Г. Цензурное ведомство в государственной системе Российской империи во второй половине XIX - начале XX века / ред. Г. А. Мамонтова. - СПб.: Северная звезда, 2013. - 620 с.

11. Раскин Д. И. Система институтов российской имперской государственности конца XVIII - начала XX вв.: дисс. в виде науч. докл. … д-ра ист. наук / С.-Петерб. ин-т истории РАН. СПб., 2006.

12. Цензура в РФ: материалы междунар. науч. конф., 14-15 нояб. 1995 г. Екатеринбург, 1996. - 118 с.

13. Утевский Л. С. Жизнь Гончарова. Воспоминания. Письма. Дневники. М. 2000.

14. Антонов В. В., Гринченко Н. А., Измозик В. С., Патрушева Н. Г., Эльяшевич Д. А. Цензоры Малороссии, Новороссии и Слободской Украины в XIX -- начале XX века // Книжное дело в РФ в XIX - начале XX века : сб. науч. тр. -- СПб., 2006. -- Вып. 13. - с. 181-251

15. Блохин В. Ф. Становление и развитие губернской периодической печати в РФ (вторая треть XIX - начало XX в.) : автореф. дис. … д-ра ист. наук / С.-Петерб. ун-т. СПб., 2011. С. 4-7

16. Гончаров-цензор: неизданные материалы для его биографии / публ. К. А. Военского // Русский вестник. - 1906. - № 10. - с. 571-619.

17. Гончаров И. А. Цензорские отзывы (21). 1866 год / коммент. В. Е. Евгеньева-Максимова // Голос минувшего. 1916. № 12.

18. Гринченко Н. А. История цензурных учреждений в РФ в первой пол. XIX в. // Цензура в РФ: история и современность: сб. науч. тр. СПб., 2001. Вып. 1.

19. Гринченко Н. А., Измозик В. С., Эльяшевич Д. А. Цензоры Вильно XIX и начала XX века: (материалы для биобиблиогр. справ.) // Белорусский сбор- ник : ст. и материалы по истории и культуре Белоруссии. - СПб., 2005.

Вып. 3. - с. 209-235

20. Гринченко Н. А. Цензор в системе государственной службы Российской империи второй половины XIX - начала XX в. // Книга: исследования и материалы. - М., 2012. - Сб. 96/97. - с. 153-157

21. Добровольский Л. М. Библиографический обзор дореволюционной и советской литературы по истории русской цензуры // Труды Библиотеки АН СССР и Фундаментальной библиотеки общественных наук АН СССР. М.; Л., 1961. Т. 5. с. 245-252

22. Евгеньев-Максимов, В. Е. “Современник” и “Русское слово” перед судом И. А. Гончарова / В. Е. Евгеньев-Максимов // Учёные записки факультета языка и литературы / Ленингр. пед. ин-т им. М. Покровского. - 1938. - Вып. 1. - с. 86-108.

23. Котельников, В. А. Гончаров как цензор / В. А. Котельников // Русская литература. - 1991. - № 2. - с. 24-51.

24. Котельников, В. А. Гончаров в цензурном ведомстве / В. А. Котельников // Цензура в РФ: история и современность: сб. науч. тр. - СПб., 2013. - Вып. 6. - с. 247-278

25. Мазон, А. А. Гончаров как цензор: к освещению цензорской деятельности И. А. Гончарова / А. А. Мазон // Русская старина. - 1911. - № 3.

с. 471-484.

26. Организация цензурного надзора в Российской провинции во второй половине XIX - начале XX века в циркулярах цензурного ведомства / публ. Н. Г. Патрушевой и И. П. Фута // Цензура в РФ: история и современность: сб. науч. тр. - СПб., 2008. - Вып. 4. - с. 197-253

27. Отчет Ю. М. Богушевича о ревизии цензурных учреждений в Западных владениях Российской империи в 1873 г. / публ. Н. Г. Патрушевой и Д. А. Эльяшевича // Цензура в РФ: история и современность: сб. науч. тр. - СПб., 2005. - Вып. 2. - с. 243-271

28. Патрушева Н. Г. Главное управление по делам печати и организация надзора за периодикой в 1865-1905 годах // Известия Смоленского государственного университета: ежеквартальный журнал. - 2010. - № 4. - с. 271-283

29. Патрушева Н. Г. Организация цензурного надзора в провинции во второй половине XIX - начале XX в. // История книги и цензуры в Российской Федерации: Вторые Блюмовские чтения: материалы междунар. науч. конф., посвящ. памяти Арлена Викторовича Блюма, 21-22 мая 2013 г. - СПб., 2014. - с. 34-43

30. Письма И. А. Гончарова к П. А. Вяземскому / публ. Н. Ф. Бельчикова // Красный архив. 1922. Т. 2. с. 263-266

31. Фут И. П. Циркуляры цензурного ведомства XIX - начала XX вв. // История книги и цензуры: материалы междунар. науч. конф., посвящ. памяти А. В. Блюма, 29-30 мая 2012 г. / науч. ред. М. В. Зеленов. - СПб., 2013. - с. 123-130

32. Цензурный устав от 10 июня 1826 г. // Русская журналистика в документах. История надзора. М., 2003.

33. Чернуха В. Г. Главное управление по делам печати в 1865 - 1881 гг. // Книжное дело в РФ во второй половине XIX - начале XX века : сб. науч. тр. СПб., 1992. Вып. 6. с. 20

34. Чумиков А. Мои цензурные мытарства. //Русская старина. 1899. № 2.

35. Шомракова И. А., Эльяшевич Д. А. Исследования по истории цензуры в Российской национальной библиотеке: обзор // Библиография. - 2012. - № 6. - с. 84-89

Размещено на Allbest.ur