Социально-экономические условия жизни казачества юга России в 30-е годы XX века

Соответственно, в сельских населенных пунктах (в том числе и в казачьих станицах) в период насильственной коллективизации культурно-бытовая сфера чаще всего находилась в состоянии не развития, но упадка или, - в лучшем случае, - стагнации. По отношению к первой половине 1930-х гг. в полной мере применимы унылые признания советских специалистов, относящиеся к предшествующему десятилетию, о том, что "новый быт чрезвычайно медленно внедряется в жизнь деревни".

Крестьяне и казаки, привычные к дефициту культурно- бытовых и просветительных учреждений, не особенно переживали по этому поводу. Но сторонние поселенцы, волею судеб очутившиеся в селах и станицах Юга России, испытывали сильный дискомфорт.

Только вторая половина 1930-х гг. ознаменовалась для сел и станиц Юга России последовательной работой по созданию и расширению социальной инфраструктуры. Большой вклад в развитие систем сельского образования, просвещения, здравоохранения, бытового и культурного обслуживания внесло не столько государство, сколько колхозы, которые зачастую на собственные средства строили и ремонтировали школы, библиотеки, избы-читальни, клубы, дома культуры, амбулатории, и прочие подобные заведения.

В результате приложения совокупных усилий государства и колхозов казачьи станицы Дона, Кубани, Терека во второй половине 1930-х гг. заметно преобразились. В них проводилось электричество, создавались школы, библиотеки, клубы и т. д.

Вследствие острого дефицита леса, цемента и т. п. в коллективизированной деревне Юга России 1930-х гг. жилье строилось из традиционных материалов и по традиционным методикам. Вот как выглядел обычный дом колхозника казачьих районов Юга России даже в начале 1950-х гг.: "На Кубани, как, впрочем, и на Дону и на Тереке, наиболее распространены два типа строений домов: двухкомнатный и трехкомнатный. Трехкомнатный дом представляет в плане правильный четырехугольник, разбитый внутри на четыре комнаты, из которых одна превращена в сени с отделением для кладовой.

Крыши у домов тростниковые и черепичные, реже из гонта. Деревянный сруб дома внутри и снаружи обмазывают толстым слоем глины и потом белят... Непременная принадлежность каждой усадьбы - нарядные палисадники с густой зеленью акаций, сирени или же абрикосов, вишни. Возвышающийся над всеми деревьями рядок пирамидальных тополей, растущих на краю палисадника, издалека напоминает колонны и придает станице очень живописный вид". Более того, из-за все того же дефицита стройматериалов, а также вследствие низкой оплаты труда колхозников, халатности и невнимания властей к нуждам рядовых аграриев не так уж мало сельских жителей Юга России во второй половине 1930-х гг., как и в начале десятилетия, ютились в землянках и разного рода развалюхах. Да и дороги на Юге России являлись такой же бедой, как и раньше. Несмотря на принимавшиеся органами власти решения, подобные уже отмеченному выше циркуляру Колхозцентра РСФСР, во второй половине 1930-х гг. дороги чаще всего оставались такими же разбитыми и непроезжими, как в период нэпа или в досоветскую эпоху. Коллективизация существенно изменила структуры повседневности казачьих станиц Дона, Кубани, Терека. Если в первой половине 1930-х гг. эти изменения зачастую носили деструктивный характер, то во вторая половине десятилетия, вследствие оптимизации функционирования колхозной системы, трансформации казачьей повседневности не только усилились, но и приобрели положительный, созидательный характер. В то же время, несмотря на ряд новаций, в исторической повседневности казачества Юга России 1930-х гг. сохранялось и немало традиционных элементов.

3. Советские мотивы и доминанты в культуре и менталитете казачества Юга России в 30-е годы XX века

Культура казачьих сообществ Юга России, так же, как их историческая повседневность, на протяжении 1930-х гг. подверглась влиянию модернизационных процессов. Собственно, большевики, мечтавшие построить совершенно "новый мир" на развалинах мира "старого", попытались предпринять решительные меры по радикальному переустройству традиционного жизненного уклада и культуры российского крестьянства и казачества едва ли не сразу же после прихода к власти. Во время Гражданской войны такие меры в отношении казачества приобрели ярко выраженный репрессивный характер: достаточно вспомнить явные и неявные запреты на ношение казачьей одежды (тех же штанов с лампасами), предписания именовать поселения казаков не "станицами", а "деревнями", и т. п. Отказавшись от силового решения "казачьего вопроса" в 1920-х гг., большевики не прекратили деятельности по преобразованию жизненного уклада и культуры казачества. Но только в ходе такого масштабного социального эксперимента, каковым являлось "колхозное строительство", культурные преобразования в казачьих станицах Юга России приобрели системный характер, целенаправленность и последовательность, что заметно повысило их результативность.

Процесс "культурного строительства" в казачьих станицах Юга России, как и "колхозного строительства" в целом, можно разделить на два этапа, - первую и вторую половины третьего десятилетия XX века. Если абстрагироваться от социально-экономических процессов в эпоху "великого перелома" и сосредоточить внимание исключительно на культуре казачьих сообществ, то можно сказать, что основное различие между двумя указанными этапами заключается в отношении коллективизаторов к вопросу о культурной самости казачества. В первой половине 1930-х гг., когда среди большевиков были распространены надежды на растворение казаков в массе колхозного крестьянства, их самобытная культура также рассматривалась как обреченная на исчезновение. В связи же с развертыванием кампании "за советское казачество" возобладали совершенно противоположные тенденции, и казачья культура во всей ее уникальности получила право на существование и развитие. Но это была уже культура советского, "колхозного казачества", в которой сочетались традиции и новации.

Преобразования культуры казачьих станиц в конце 1920-х- первой половине 1930-х гг. осуществлялись, в полном соответствии с характером сплошной форсированной коллективизации, жестко и решительно, нередко с помощью административных мер, давления, насилия в отношении сельских жителей, которые рассматривались всего лишь как объект большевистского цивилизаторства. При этом новая культура, насаждавшаяся большевиками в подвергнутой коллективизации советской деревне была прямо и непосредственно связана с колхозной системой. Оплотами этой новой культуры становились колхозы, в которых создавались и функционировали избы-читальни, клубы, библиотеки, и пр.

Так, в первой половине 1930 г., согласно результатам обследования, проведенного в колхозах Северо-Кавказского края в преддверии XVI съезда ВКП(б), в 1 493 обследованных коллективных хозяйствах Дона насчитывалось 125 клубов, 192 избы- читальни, 434 красных уголка и, кроме того, еще в 680 коммунах и сельхозартелях издавались стенные газеты. Подсчет перечисленных заведений культуры показывает, что такого рода заведения имелись в половине из общего количества донских колхозов - 751 коллективном хозяйстве. Если же приплюсовать к этому еще и стенгазеты, то получится, что в подавляющем большинстве колхозов на Дону имелись каналы нового культурного влияния. Те же тенденции наблюдались в коллективных хозяйствах Кубани, где имелось 122 клуба, 313 изб-читален, 308 красных уголков, издавалось 686 стенных газет, а также в колхозах Ставрополья и Терека (37 клубов, 54 избы-читальни, 128 красных уголков, 203 стенгазеты).

Наряду с последовательным внедрением элементов новой, "социалистической" культуры, коллективизаторы усилили натиск на традиционный жизненный уклад российского крестьянства и, в том числе, казачества как особой группы сельского населения. Традиционная, веками складывавшаяся культура российской деревни (в частности, казачьих станиц Юга России) рассматривалась большевиками как препятствие на пути прогресса; они обрекли ее на уничтожение, не особенно задумываясь о том, что "это тем не менее культура со своим языком, со своими мыслями и ценностями". Поскольку же базисным компонентом традиционной крестьянской (казачьей) культуры выступала религия, основной удар в период коллективизации был нанесен по религиозным верованиям земледельцев и по сельской церковной организации.

Борьба коллективизаторов с религией и церковью была тем решительнее, что значительная часть верующих выступала в качестве наиболее активных и упорных противников "колхозного строительства". Так было и в казачьих районах Юга России. Например, в 1933 г. сотрудники ОГПУ Константиновского района Северо-Кавказского края докладывали, что в период "слома кулацкого саботажа" (то есть в 1932 г.) антисоветскими элементами "широким полем деятельности для контрреволюционной работы было использовано верующее казачество и рассадником саботажнических идей явились попы и контрреволюционно- настроенные верующие".

"Контрреволюционно-настроенные верующие", разумеется, подлежали в период коллективизации выселению, тюремному заключению или же физической ликвидации; тем самым сокращалась численность лиц, наиболее приверженных культурным традициям крестьянства. Сельская же молодежь, и казачья в том числе, воспринимала уже новую, советскую культуру. Именно молодежь составляла большинство членов такой антирелигиозной организации, как Союз воинствующих безбожников, ячейки которого в 1920-х- 1930-х гг. появились во многих сельских населенных пунктах, в том числе и в казачьих станицах Юга России.

Зримым выражением наступления на религию в период коллективизации являлось закрытие церквей с последующим их сломом или же превращением в сельские клубы, амбары, хранилища горюче-смазочных материалов, и т. п. Примеров такого рода в источниках содержится немало, поскольку в глазах большевиков разрушение церквей являлось отнюдь не преступлением или постыдным деянием, но очередным шагом на пути к "светлому будущему". В разрушении или "переориентации" культовых зданий большевики видели один из символов победы в деревне "социалистического" уклада с присущей ему особой культурой.

Во время "колхозного строительства" по позициям религии и церкви был нанесен сильнейший удар. Но коллективизация, несмотря на присущий ей радикализм, не могла в кратчайшие сроки изменить формировавшийся столетиями сельский уклад. К тому же сеть культурно-просветительных заведений, созданных в российской деревне зачастую функционировала крайне неэффективно из-за дефицита средств, помещений, литературы, квалифицированных работников, а также вследствие безалаберности местного руководства.

В первой половине 1930-х гг. руководители сельских районов Юга России постоянно сетовали, что "политпросвет работа у нас идет безобразно, избы-читальни не работают", "из рук вон плохо поставлена культурно-массовая работа", "избы-читальни превратились в заброшенные дома", "культурной работы среди колхозников никто не ведет, да и вести некому... изба-читальня большей частью стоит под замком".

Закономерным следствием неэффективного функционирования культурно-просветительных заведении являлся относительно невысокий образовательный и общекультурный уровень населения коллективизированных казачьих станиц Юга России. Вкупе с устойчивостью культурных традиций, которые форсированная коллективизация вследствие своей ускоренности не могла искоренить, это вело к сохранению тех или иных досоветских элементов казачьей культуры и повседневности.

Что касается образовательного и общекультурного уровня колхозников, в том числе и казаков, то в 1930-х гг. он оставался, к сожалению, относительно невысоким. В источниках нередко содержатся упоминания о том, что на Юге России даже колхозная администрация и специалисты, которые по роду деятельности должны были стремиться к повышению культурно-образовательного уровня, не демонстрировали любовь к самообразованию, расширению кругозора, чтению книг или периодики. Представители властных структур реорганизованного Северо-Кавказского края самокритично говорили в декабре 1934 г.: "наша беда в том, что у нас очень слаб общеобразовательный уровень.... Инструктора по качеству, бригадиры газет не читают потому, что если он только прочтет маленькую статью, то у него голова заболит".

Говоря же о сохранении досоветских элементов казачьей культуры и повседневности в коллективизированных станицах Юга России 1930-х гг., следует, прежде всего, указать на православную обрядность. Несмотря на распространенную антирелигиозную пропаганду и прямые гонения на верующих и священнослужителей, в домах у множества казаков-колхозников по-прежнему оставались иконы, иной раз любопытным образом сочетавшиеся с портретами советских "вождей".

Несмотря на формирование колхозной системы, по-прежнему в казачьих станицах и крестьянских селах Юга России население отмечало религиозные праздники, хотя, конечно, далеко не все и не с таким размахом, как в досоветский или даже доколлективизационный период.

Факты позволяют утверждать, что, вопреки усилиям коллективизаторов, в колхозных станицах Дона, Кубани и Терека в той или иной мере сохранялись традиционные компоненты казачьей культуры. Это, конечно, не могло приветствоваться большевиками, которые в первой половине 1930-х гг. всерьез надеялись, что "казачий вопрос" разрешится самым желаемым образом, то есть превращением казаков в колхозников. Но во второй половине третьего десятилетия XX века, в связи с кампанией "за советское казачество", ситуация изменилась.

С одной стороны, во второй половине 1930-х гг., в связи с некоторой либерализацией аграрной политики и последовавшим за этим организационно-хозяйственным укреплением колхозной системы, в казачьих станицах Юга России с возросшей эффективностью последовало дальнейшее расширение сети культурно- просветительных заведений и налаживание их функционирования. К исходу третьего десятилетия XX века, по сравнению с его началом, в коллективных хозяйствах Юга России существенно увеличилась численность клубов, библиотек и других подобных заведений.

Если к середине 1930 г. в колхозах Дона, как уже отмечалось, было 125 клуба, 192 избы-читальни, 434 красных уголка, то в 1940 г. в 1 845 коллективных хозяйствах Ростовской области имелось 1 096 клубов, то есть почти в 9 раз больше, чем в начале десятилетия. Совокупная вместимость клубов составляла 211 034 мест, то есть в них могла уместиться едва ли не половина трудоспособных донских колхозников, которых в 1940 г. насчитывалось 480 444 человека. Кроме того, в 1940 г. в колхозах Ростовской области было 6 кинотеатров на 1 550 мест, 372 радиоустановки, 158 библиотек, совокупный фонд которых состоял из 78 243 книг.В колхозах Кубани, где в 1930 г. было 122 клуба, 313 изб-читален, 308 красных уголков, спустя около десяти лет имелось уже 1 739 клубов, 598 изб-читален, 1 112 библиотек. Такие же позитивные сдвиги в культурно-бытовой сфере наблюдались во второй половине 1930-х гг. и в терских казачьих станицах, где проводилось электричество, создавались школы, библиотеки, клубы и т.д.

Во второй половине 1930-х гг. в публикациях, произведениях писателей и публицистов, выступлениях партийно-советских деятелей приводились примеры культурною роста "колхозного казачества" Юга России. В частности, в 1937 г. М.Л. Шолохов писал: "Не только в станицах, но и в хуторах почти в каждом доме имеются дети - учащиеся в средних школах. Казаки-колхозники уже не думают о том, чтобы вырастить сыновей, умеющих только работать в поле. Они хотят видеть своих детей инженерами, командирами Красной армии, агрономами, врачами, учителями. Растет новая, советская казачья интеллигенция". О станице Михайловской на Хопре в 1939 г. писали, что здесь "выстроены электростанция и радиоузел. Во всех учреждениях и домах большинства трудящихся горит лампочка Ильича. Колхозное казачество имеет свою среднюю школу, в которой обучается около 600 учащихся, 3 библиотеки с несколькими тысячами книг, Дом культуры, звуковая киноустановка обслуживают культурный запросы масс".

Количественный рост культурно-просветительных заведений в казачьих станицах Юга России второй половины 1930-х гг. далеко не всегда сопровождался налаживанием их эффективной работы. Члены Зимовниковского райкома ВКП(б) Ростовской области в марте 1940 г. говорили, что колхозные клубы "в большинстве из них просто носят название клубов, а по существу служат хранилищем для различного рода вещей колхозов". В ряде колхозов и даже районов вопросам культуры и образования не уделяли должного внимания. В конце 1937 г. сотрудник Ростовского обкома ВКП(б) Клименко, инспектировавший Чернышевский район области, по возвращении докладывал: "в районе нет кино, не организованы самодеятельные кружки, клуб в негодном антисанитарном состоянии. Прекрасные рощи, окружающие станицу, остаются неиспользованными, тогда как здесь имеется возможность построить неплохой парк. Библиотека уже продолжительное время на замке, нет столовой. Многие коммунисты живут без семей, т.к. после короткого пребывания в этом районе жены бегут, забирая детей, а оставшийся отец прибегает к единственному развлечению - водке".

Усилия властей и самих колхозников по расширению сети культурно-образовательных учреждений и налаживанию их функционирования во второй половине 1930-х гг. сопровождались дальнейшим наступлением на традиционную сельскую культуру и, в частности, на религию и церковь. Это было правилом для всей колхозной деревни Советского Союза, но казачьи станицы в данное время стали исключением. Ведь одним из лозунгов кампании "за советское казачество" являлось восстановление и уважительное отношение к тем казачьим традициям, которые не противоречили советской действительности и были полезны в деле укрепления экономики и военной мощи СССР.

Разумеется, восстановлению подлежали далеко не все казачьи традиции; в частности, о пересмотре отношения к религии большевики даже не помышляли. Кроме того, восстановление казачьих традиций никоим образом не означало отказа от формирования в коллективизированных станицах новой, "социалистической", культуры. Поэтому в результате кампании "за советское казачество" в коллективизированных станицах Дона, Кубани и Терека возникло своеобразное сочетание традиционных компонентов казачьей культуры, и новаций, привнесенных в нее в процессе "колхозного строительства", а также и предшествующих мероприятий большевиков.

Ярким примером сочетания в казачьей культуре 1930-х гг. традиций и новаций являлся фольклор донских, кубанских, терских казаков. В частности, достаточно показательны в этом отношении их песни и частушки.

В период сплошной коллективизации, когда среди партийно- советского руководства окрепло убеждение в неизбежности растворения казачьих сообществ в массе колхозного крестьянства, старинные песни донских, кубанских, терских казаков нередко рассматривались как пережиток прошлого, ненужный и лишний в колхозных станицах. Нельзя говорить о том, что в данное время осуществлялись какие-либо последовательные гонения на традиционную казачью песенную культуру Юга России; скорее, она медленно вытеснялась советским героико-пафосным и квазинародным репертуаром. Тем не менее, до окончательного исчезновения традиционной казачьей песни было далеко. Она еще обладала потенциалом, необходимым для возрождения, поскольку была глубоко укоренена в массе казачества. Это доказали события времен кампании "за советское казачество".

В то же время, эпоха "великого перелома" оказала существенное влияние на казачий фольклор, дополнив его песнями, в которых прославлялись колхозная система, советское устройство и "любимый вождь товарищ И.В. Сталин". Такое дополнение было попросту неизбежным, ибо органы власти сознательно и целенаправленно стремились к осовремениванию казачьего фольклора, указывая, что "нужно дать молодежи новые песни". Как отмечалось в это время в региональной южно-российской прессе, "зажиточная, культурная жизнь порождает множество новых песен. Эти песни говорят о незыблемости колхозного строя, о дружбе и единстве народов Северного Кавказа, о готовности его (терского казачества - авт.) в любую минуту стать грудью на защиту своей родины". Первый секретарь Северо-Донского окружкома ВКП(б), подчеркивая специфику привнесенных в советский период элементов казачьего фольклора, утверждал в ноябре 1936 г.: "в песнях, в плясках и музыке казаки и казачки колхозного Дона демонстрируют укрепление своих колхозов и быстрый подъем своего культурного уровня".

В итоге в репертуаре казачьих фольклорных коллективов в 1930-х гг. сочетались как традиционные, так и советские песни.

Специфическим элементом казачьего фольклора 1930-х гг. являлись частушки. Специфика частушек в том, что по отношению к ним приходится говорить о сочетании не традиционных элементов и новаций, а о конфликте содержания. Дело в том, что частушки отражали действительность колхозной казачьей станицы Юга России. Но при этом характер отражения разнился в зависимости от того, кто являлся автором частушек. Немало частушек, авторство которых принадлежало либо просоветски настроенным казакам- активистам, либо же штатным пропагандистам властных структур, воспевали достоинства колхозной системы. Неофициальные частушки гораздо более суровы к колхозам и советской власти. Особенно жестко оценивались события 1932 -- 1933 гг. в пострадавших от голода регионах. В данном случае казачий фольклор 1930-х гг. отражал и негативные черты советской действительности, которыми изобиловала эпоха "великого перелома".

В отношении культуры казачьих сообществ Юга России третье десятилетие XX века отличается некоей двойственностью, обусловленной колебаниями аграрной политики сталинского режима и особенностями "колхозного строительства". Степень трансформации казачьей культуры в 1930-х гг. была весьма значительна, но, вместе с тем, целый ряд традиционных ее элементов большевикам не удалось устранить. Поэтому в ходе кампании "за советское казачество" возникло сочетание культурных традиций и новаций. Сочетание это, в частности, было хорошо заметно в казачьем фольклоре. Фольклор донских, кубанских, терских казаков, временно позабытый в условиях сплошной коллективизации конца 1920-х- начала 1930-х гг., был возвращен к жизни в рамках кампании "за советское казачество". Самодеятельные фольклорные коллективы казаков, возникшие во второй половине 1930-х гг. во многих районах и станицах Дона, Кубани, Терека с одобрения (нередко - по инициативе) советско-партийного руководства, возрождали и пропагандировали старинные и досоветские казачьи песни (любопытно, что в данном случае ситуация в казачьих районах Советской России очень походила на культурную жизнь российского зарубежья, в которой казачьи ансамбли песни и пляски, коллективы казаков-джигитов играли заметную роль¹). Вместе с тем, под влиянием реалий эпохи "великого перелома", заметную часть казачьего репертуара составляли идеологически мотивированные песни, прославлявшие советскую власть, колхозную систему и И.В. Сталина. Тем самым, казачий фольклор, с одной стороны, был представлен старинными песнями, сказами, пословицами и т.д., а с другой, - нес на себе четкий отпечаток эпохи "колхозного строительства".

В целом представляется возможным заключить, что коллективизация существенно изменила социально-экономическое устройство казачьих станиц, превратив казаков в членов такой неполноправной социальной группы советского общества, как колхозное крестьянство. Большевики освободили казаков от обременительной военной службы, которая в досоветский период являлась основной их обязанностью, но при этом возложили на них новые обязанности, заключавшиеся в обеспечении продовольственной безопасности СССР. При этом выполнение казаками-колхозниками возложенных на них обязанностей зачастую не компенсировалось предоставленными правами, которые в конкретно-исторической ситуации 1930-х гг. чаще всего оказывались декларацией.

Казачья повседневность и культура претерпели серьезные изменения в ходе "колхозного строительства", выражавшиеся в создании и налаживании функционирования сети учреждений просвещения, здравоохранения, бытового обслуживания, в насыщении казачьего фольклора советскими мотивами, и т. п. Но ускоренность модернизации "по-сталински" не позволила полностью изменить складывавшийся веками уклад жизни казаков Юга России. В итоге на протяжении третьего десятилетия XX в., как в культуре, так и в исторической повседневности казачьих сообществ Дона, Кубани, Терека наблюдалось любопытное сочетание традиций и новаций, то органичное, то эклектичное.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Подводя итоги данной работы, можно подчеркнуть, что коллективизация на Юге России не была тождественна "расказачиванию" и, тем более, не завершила этот процесс, свидетельствуют и результаты анализа казачьей повседневности и культуры 1930-х гг. Безусловно, "колхозное строительство" оказало сильнейшее влияние на структуры повседневности казачьих станиц Дона, Кубани, Терека. В первой половине 1930-х гг. это влияние было преимущественно негативным, поскольку деструктивный импульс коллективизации привел к разрушению целого ряда казачьих станиц и снижению эффективности функционирования социальной инфраструктуры. Во второй же половине десятилетия, в результате организационно-хозяйственного укрепления колхозной системы, в казачьих станицах в широких масштабах началось строительство клубов, школ, библиотек, больниц, осуществлялась электрификация, и пр. Приметы "нового быта" в это время становились все многочисленнее.

Но, наряду с этим, даже в коллективизированных казачьих станицах Дона, Кубани и Терека второй половины 1930-х гг. сохранялась масса традиционных элементов культуры и быта. Это было волне объяснимо, ведь ускоренность модернизации "по-сталински" не позволила полностью изменить складывавшийся веками уклад жизни донцов, кубанцев, терцев. Сохранению целого ряда традиционных элементов казачьей повседневности в значительной мере способствовала и кампания "за советское казачество". Даже к исходу 1930-х гг. сохранялся традиционный казачий костюм, традиционные жилища, и т. д.

Те же тенденции отличали и культуру казаков-колхозников. С одной стороны, в культуру казачьих сообществ Юга России проникла масса советских новаций, а целый ряд традиционных ее компонентов последовательно вытеснялся. Однако казачьи традиции продемонстрировали свою устойчивость по отношению к модернизации, даже такой агрессивной, как модернизация "по-большевистски". Вдобавок кампания "за советское казачество" означала и реанимацию традиционной казачьей культуры. В итоге культура "советских казаков" Юга России третьего десятилетия XX века представляла собой совокупность традиций и новаций.

О казачестве как об особой, окончательно сформировавшейся социальной общности сложно говорить еще и потому, что этому препятствовала специфика исторической эпохи. Власть стремилась создать общность советского казачества, рассчитывая в рамках такой подновленной идеологемы решать исключительно свои насущные социально-политические задачи. Казаки несли обязанности военной службы, трудились в колхозах и на заводах, но они жили уже в совершенно другой системе социальных координат. Эта система практически не продуцировала казачью бытийность, не зажигала иных социальных звезд и достаточно жестко контролировалась партийно-советской властью.

В систему социальных предпочтений советского казачества в 1930-е гг., входили: хозяйственная самостоятельность и сохранение привычного экономического уклада, властная автономия и казачье самоуправление, обеспеченная государством специализированная военная служба, свободное ношение казачьего костюма и личных заслуженных наград, независимо от их происхождения и источников представления и оценки заслуг, доступная почтовая связь и поддерживание отношений с соотечественниками за рубежом, беспрепятственное возвращение казаков-эмигрантов на свою малую родину, открытое соблюдение и сохранение казачьих традиций, сбережение образцов казачьей культуры. При этом казаки вовсе не рассчитывали на гласное покаяние власти за допущенное насилие и просчеты по отношению к ним. Они в большей мере все же надеялись на отказ от властного давления.

Размещено на Allbest.ru