"Дневник писателя" Достоевского

Именно поэтому поиск собственной культурной идентичности, независящей от европейской системы ценностей, оказывается первостепенной задачей «Дневника писателя». Этой же проблеме посвящён и июньский выпуск 1876 года. Так, Достоевский начинает главку «Мой парадокс» с противопоставления России и Европы, которая с высоты своей «культуры» и «цивилизации» считает русских дикими «варварами»: «Я сказал, что русских не любят в Европе. Что не любят - об этом, я думаю, никто не заспорит, но, между прочим, нас обвиняют в Европе, всех русских, почти поголовно, что мы страшные либералы, мало того - революционеры и всегда, с какою-то даже любовью, наклонны примкнуть скорее к разрушительным, чем к консервативным элементам Европы. За это смотрят на нас многие европейцы насмешливо и свысока - ненавистно: им не понятно, с чего это нам быть в чужом деле отрицателями, они положительно отнимают у нас право европейского отрицания - на том основании, что не признают нас принадлежащими к »цивилизации». Они видят в нас скорее варваров, шатающихся по Европе и радующихся, что что-нибудь и где-нибудь можно разрушить, - разрушить лишь для разрушения, для удовольствия лишь поглядеть, как всё это развалится, подобно орде дикарей, подобно гуннам, готовым нахлынуть на древний Рим и разрушить святыню, даже без всякого понятия о том, какую драгоценность они истребляют» (23; 38).

При этом, выстраивая свой текст в полемике с подобным представлением, Достоевский в начале признаёт его возможную «справедливость», встаёт на противоположную точку зрения, одновременно ставя её под сомнение: «Всё это, может быть, справедливо, но вот что мне пришло на ум: потому ли русский в общении своем с Европой примыкает, в большинстве своем, к крайней левой, что он татарин и любит разрушение, как дикий, или, может быть, двигают его другие причины, - вот вопрос!.. и согласитесь, что он довольно любопытен» (23; 39).

Таким образом, уступка чужой точке зрения, принятие чужой формулировки, оказывается в первую очередь способом опровергнуть её, разрушить изнутри. В то же время, этот приём зачастую приводит к парадоксальному смешению понятий, соединению в характеристике одного явления двух противоположных точек зрения, точнее, если речь идёт о русском обществе, двух противоположных перспектив развития.

Одной из таких амбивалентных оппозиций, меняющих свою ценностную окраску в зависимости от точки зрения, оказывается в тексте «Дневника писателя» «цивилизация» и «варварство». Оба эти понятия играют важную роль в рассуждениях Достоевского о Европе и русском обществе и оба они в разных контекстах меняют свои коннотации.

Пример подобного переворачивания мы разбирали в работе, посвящённой понятию «фантастический». Описывая в январском выпуске «Дневника» 1876 года танцы в клубе художников, Достоевский пишет о возможности «золотого века», внезапного преображения для всех собравшихся в светском обществе: «И пришла мне в голову одна фантастическая и донельзя дикая мысль: «Ну что, - подумал я, - если б все эти милые и почтенные гости захотели, хоть на миг один, стать искренними и простодушными, - во что бы обратилась тогда вдруг эта душная зала? Ну что, если б каждый из них вдруг узнал весь секрет? Что если б каждый из них вдруг узнал, сколько заключено в нем прямодушия, честности, самой искренней сердечной веселости, чистоты, великодушных чувств, добрых желаний, ума, - куда ума! - остроумия самого тонкого, самого сообщительного, и это в каждом, решительно в каждом из них! <...> Но беда ваша в том, что вы сами не знаете, как вы прекрасны! Знаете ли, что даже каждый из вас, если б только захотел, то сейчас бы мог осчастливить всех в этой зале и всех увлечь за собой? И эта мощь есть в каждом из вас, но до того глубоко запрятанная, что давно уже стала казаться невероятною» (22; 12-13)

«Искренность и простодушие, отказ от надуманного, по мнению Достоевского, могут привести людей к «золотому веку». Однако, в предыдущей главке январского выпуска «Елка в доме художников» подобной «фантастической» изнанкой действительности был, наоборот, «дебош» и «скандал»: «И странно: отчего это, еще с самого моего детства, и во всю мою жизнь, чуть только я попадал в большое праздничное собрание русских людей, тотчас всегда мне начинало казаться, что это они только так, а вдруг возьмут, встанут и сделают дебош, совсем как у себя дома. Мысль нелепая и фантастическая, - и как я стыдился и упрекал себя за эту мысль еще в детстве!» (22; 10) Среди собравшегося по-европейски общества русский человек, по мнению Достоевского, чувствует себя неестественно и стремится проявить свою «дикарскую» натуру, взбунтоваться против тех внешних приличий, которые являются показателем «цивилизованности»: «С другой стороны, я понимаю и то, что чрезвычайно приятно (о, многим, многим!) встать посреди собрания, где всё кругом, дамы, кавалеры и даже начальство так сладки в речах, так учтивы и равны со всеми, что как будто и в самом деле в Европе, - встать посреди этих европейцев и вдруг что-нибудь гаркнуть на чистейшем национальном наречии, - свиснуть кому-нибудь оплеуху, отмочить пакость девушке и вообще тут же среди залы нагадить: «Вот, дескать, вам за двухсотлетний европеизм, а мы вот они, все как были, никуда не исчезли!»(22; 11) Единственно почему «мираж» продолжается, потому что сами люди, не веря в него и не являясь европейцами по натуре, его поддерживают: «О, он совершенно знает, что всё это мираж; но всё же он, побывав на бале, удостоверился, что этот мираж продолжается, чем-то всё еще держится, какою-то невидимою, но чрезвычайною силою, и что вот он сам даже не посмел выйти на средину и что-нибудь гаркнуть на национальном наречии, - и мысль о том, что ему этого не позволили, да и впредь не позволят, чрезвычайно ему приятна. Вы не поверите, до какой степени может варвар полюбить Европу; всё же он тем как бы тоже участвует в культе» (22; 11).

Несмотря на «двухсотлетний европеизм» русский человек остаётся, по мнению Достоевского, «варваром» и «дикарём», который только поддерживает иллюзию «цивилизации» из стремления «почтить добродетель». Таким образом, оппозиция «порок-добродетель», которая появляется в самом тексте главки - «О, порок ужасно любит платить дань добродетели» - напрямую накладывается на оппозицию «варварство» - «цивилизация».

В то же время, оборотной стороной «варварства» оказывается простодушие и искренность, возможность преображения, возвращения к идеалу естественной жизни, описанного в главке «Золотой век в кармане». «Цивилизация» же, в этом случае, несёт с собой искажение изначально прекрасной и нравственной природы человека. Обе эти противоположные перспективы сосуществуют в рамках двух соседних главок.

Амбивалентность ключевых для идеологического строения «Дневника» понятий проявлялась и в других выпусках, иногда приводя к явному, нескрываемому автором, противоречию. Непоследовательность Достоевского в оценке русского общества и народа отмечали уже его современники, характерна, например, заметка приведённая самим Достоевским в мартовском номере 1876 года: «Как бы то ни было, у одного и того же писателя, на расстоянии одного месяца, мы встречаемся с двумя, резко противуположными друг другу мнениями по поводу народа. А ведь это нe водевиль, а картинка передвижной выставки: ведь это приговор над живым организмом; это всё равно что вертеть ножом в теле человека. Из своего действительного или мнимого противоречия г-н Достоевский выгораживается тем, что приглашает нас судить народ »не по тому, чем он есть, а по тому, чем желал бы стать». Народ, видите ли, ужаснейшая дрянь на деле, но зато идеалы у него хороши. Идеалы эти »сильны и святы», и они-то »спасали его в века мучений». Не поздоровится от таких выгораживании!» (22; 74)

Подобное впечатление было вызвано явным противоречием между январскими и февральскими главами «Дневника» 1876 года. С одной стороны, в первом, январском номере Достоевский настаивает на необходимости просвещать погрязший в пьянстве, развращённый «духом материализма» русский народ. Так, в главке «Российское общество покровительства животным» (Январь, 3, I.) Достоевский пишет: «И действительно, не одни же ведь собачки и лошадки так дороги »Обществу», а и человек, русский человек, которого надо образить (Образить - словцо народное, дать образ, восстановить в человеке образ человеческий. Долго пьянствующему говорят, укоряя: »Ты хошь бы образил себя». Слышал от каторжных) и очеловечить, чему Общество покровительства животным, без сомнения, может способствовать. Научившись жалеть скотину, мужик станет жалеть и жену свою. А потому, хоть я и очень люблю животных, но я слишком рад, что высокоуважаемому «Обществу» дороги не столько скоты, сколько люди, огрубевшие, негуманные, полуварвары, ждущие света! Всякое просветительное средство дорого, и желательно лишь, чтобы идея Общества стала и в самом деле одним из просветительных средств» (22; 26).

Таким образом, в основе идейной структуры главки лежит контрастный ряд оппозиций, в котором положительная сторона связана в первую очередь с гуманистическими ценностями: «образить», «очеловечить», «просветить», а отрицательная с диким, варварским состоянием человека: «зверить», «развращать», «огрубевшие», «негуманные», «полуварвары».

При этом в контексте январской главы возникает противопоставление России и Европы, с которой в первую очередь и оказывается связано понятие «цивилизация». «Цивилизация» в этом контексте подразумевает то же, что «образование» и «очеловечивание», и связывается с положительной частью оппозиции. Таким образом, противопоставляя Россию и Европу Достоевский не пишет о принципиально иных нравственных идеалах, и необходимости отказа от европейского просвещения. Нравственное превосходство России заключается в другом, а именно в стремлении к тому, чтобы плоды просвещения были доступны не только высшему сословию, но и всему народу. В этом случае, злом оказывается не сама «цивилизация», а её симуляция, «изображение цивилизации», использование её идеалов для достижения материального благосостояния, ценой угнетения народа. Именно в этом Достоевский и обвиняет Европу: «Я никогда не мог понять мысли, что лишь одна десятая доля людей должна получать высшее развитие, а остальные девять десятых должны лишь послужить к тому материалом и средством, а сами оставаться во мраке. Я не хочу мыслить и жить иначе, как с верой, что все наши девяносто миллионов русских (или там сколько их тогда народится) будут все, когда-нибудь, образованы, очеловечены и счастливы. Я знаю и верую твердо, что всеобщее просвещение никому у нас повредить не может. Верую даже, что царство мысли и света способно водвориться у нас, в нашей России, еще скорее, может быть, чем где бы то ни было, ибо у нас и теперь никто не захочет стать за идею о необходимости озверения одной части людей для благосостояния другой части, изображающей собою цивилизацию, как это везде во всей Европе. У нас же добровольно, самим верхним сословием, с царскою волею во главе, разрушено крепостное право!» (22; 31).

Однако, уже в следующем февральском выпуске Достоевский пишет, что, признавая невежественность и развращённость народа, он в то же время разделяет мнения Константина Аксакова, настаивавшего на том, что русский народ достаточно образован и не нуждается в европейском просвещении: «Я вот, например, написал в январском номере »Дневника», что народ наш груб и невежествен, предан мраку и разврату, «варвар, ждущий света». А между тем я только что прочел в »Братской помочи» (сборник, изданный Славянским комитетом в пользу дерущихся за свою свободу славян), - в статье незабвенного и дорогого всем русским покойного Константина Аксакова, что русский народ - давно уже просвещен и «образован». Что же? Смутился ли я от такого, по-видимому, разногласия моего с мнением Константина Аксакова? Нисколько, я вполне разделяю это же самое мнение, горячо и давно ему сочувствую. Как же я соглашаю такое противоречие? Но в том и дело, что, по-моему, это очень легко согласить, а по другим, к удивлению моему, до сих пор эти обе темы несогласимы» (22; 42-43).

Противоречие между двумя точками зрения Достоевский разрешает за счёт того, что то «варварство», о котором он пишет в январском выпуске, оказывается не естественным состоянием народа, а поверхностным, «наносным». В таком рассмотрении, путь просвещения должен быть направлен не на развитии народа от низшей ступени («варварство») до высшей («цивилизация»), а наоборот, в возврате в естественное состояние, в очищении от «грязи». Истинное образование, которое имеет в виду Константин Аксоков, оказывается связано в первую очередь с нравственным обликом человека. А поскольку нравственный идеал, по мнению Достоевского, заложен в народе изначально, отречься от него он не может, даже погрязнув в разврате. Судить же народ, как прямо говорит Достоевский в февральском выпуске, необходимо не по тому, каков он есть, а тем по идеалам, к которым он стремится:

«В русском человеке из простонародья нужно уметь отвлекать красоту его от наносного варварства. Обстоятельствами всей почти русской истории народ наш до того был предан разврату и до того был развращаем, соблазняем и постоянно мучим, что еще удивительно, как он дожил, сохранив человеческий образ, а не то что сохранив красоту его. Но он сохранил и красоту своего образа. Кто истинный друг человечества, у кого хоть раз билось сердце по страданиям народа, тот поймет и извинит всю непроходимую наносную грязь, в которую погружен народ наш, и сумеет отыскать в этой грязи бриллианты. Повторяю: судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно воздыхает» (22; 43).

Смена ориентира проводится и через метафору света. Истинный «свет» связывается уже не столько с «просвещением» и европейской цивилизацией, а со «святыми», живущими в народе, с идеалом православия: «А ведь не все же и в народе - мерзавцы, есть прямо святые, да еще какие: сами светят и всем нам путь освещают!»

Цивилизация же помимо «света и спасения» несёт с собой «ложь и разврат». Как пишет Достоевский: «Предсказывают, например, что цивилизация испортит народ: это будто бы такой ход дела, при котором, рядом с спасением и светом, вторгается столько ложного и фальшивого, столько тревоги и сквернейших привычек, что разве лишь в поколениях впереди, опять-таки, пожалуй, через двести лет, взрастут добрые семена, а детей наших и нас, может быть, ожидает что-нибудь ужасное. Так ли это по-вашему, господа? Назначено ли нашему народу непременно пройти еще новый фазис разврата и лжи, как прошли и мы его с прививкой цивилизации? (Я думаю, никто ведь не заспорит, что мы начали нашу цивилизацию прямо с разврата?)» (22; 45).

Дальнейшее развитие темы народа в «Дневнике» 1876 года связывается исключительно противопоставлением русских национальных начал и европейской культуры. В резкой форме оно появляется уже в апрельских главах «Дневника», посвящённых полемике с В. Г. Авсеенко. Оспаривая точку зрения Достоевского на народ, высказанную в февральском выпуске «Дневника», Авсеенко утверждал, что именно недостаток образованности, в том числе и тех дворян, которые усваивают только внешние, поверхностные атрибуты просвещения, является проблемой России. В ответ Достоевский в свою очередь переворачивает ту ценностную систему, на которую опирается в своих рассуждениях Авсеенко. Понятия «цивилизация» и «культура» используются автором «Дневника» в этих главках не только исключительно с негативной коннотацией, но зачастую и подчёркнуто презрительно, эффект снижения достигается в том числе за счёт авторских неологизмов, таких как «культуриться», «окультуренный» или «огуманиться».

Палемизируя с Авсеенко, Достоевский прямо обвиняет в развращённости народа высшее сословие, получившее европейское просвещения ценой его закрепощения: «Но в таком случае культурный г-н Авсеенко сам себя выдает; всякий скажет ему о тогда: стоило вас культурить, чтоб взамен того развратить народ и обратить его в одних кулаков и мошенников. Да неужели вы до такой степени «имеете дар одно худое видеть», г-н Авсеенко? Неужели ж народ наш, закрепощенный именно ради вашей же культуры (по крайней мере, по учению генерала Фадеева), после двухсотлетнего рабства своего заслужил от вас, от окультурившегося человека, вместо благодарности или даже жалости, лишь один только этот высокомерный плевок про кулаков и мошенников. (То, что вы похвалили его выше, я ни во что не считаю, ибо вы уничтожили это на другой же странице.) За вас же он был, двести лет связан по рукам и по ногам, чтобы вам ума из Европы прибыло, и вот вы, когда вам прибыло из Европы ума, избоченившись перед связанным и оглядывая его с культурной высоты своей, вдруг заключаете о нем, что «плох и пассивен и мало выказал деятельности (это связанный-то), а проявил лишь некоторые пассивные добродетели, которые хоть и питали литературу живыми соками, но в сущности не стоят медного гроша, потому что чуть только народ начнет действовать, как тотчас же является кулаком и мошенником» (22; 104-105).

В то же время, сама европейская культура также объявляется злом, враждебным русской природе. Как пишет Достоевский, необходимо «противостоять силе цивилизации», чтобы «не уничтожиться лично до нуля»:

«Было множество, великое даже множество, вкусивших от культуры и воротившихся опять к народу и к идеалам народным, не теряя своей культуры. Впоследствии из этого слоя «верных» и выделился слой славянофилов, людей, уже высоко окультуренных европейской цивилизацией. Но не высокая европейская цивилизация славянофилов была причиною того, что они остались верны народу и народным началам, вовсе нет, а, напротив, неиссякаемое, непрестанное воспитательное действие народных начал на ум и развитие того слоя истинно русских людей, который, силою природных свойств своих, в состоянии был противустать силе цивилизации, не уничтожаясь лично до нуля, слоя, шедшего, повторяю это, с самого начала реформы.<...> Но наши культурные люди вряд ли про это знают, а если и знают, то факты эти презирают и в соображение не берут и не возьмут ни за что, потому что эти, не потерявшие своего христианства мало окультуренные люди прямо бы противоречили основному и победоносному их тезису о малой воспитательности народных начал. Им бы пришлось согласиться тогда, что не народные начала были так слабы и невоспитательны, а, напротив, культура была уже слишком развратна, хотя только что еще начиналась, а потому и успела погубить такое множество нетвердых людей» (22; 115-116).

Такие выражения как «развращены культурой», «разврат цивилизации», «вкусили уже от разврата цивилизации», «вкусили от культуры» явно апеллируют ветхозаветному сюжету, к идее грехопадения. За плоды «цивилизации», а именно развитие науки и промышленности, Европа, по мнению Достоевского, расплачивается потерей нравственной чистоты:

«Европа, дескать, деятельнее и остроумнее пассивных русских, оттого и изобрела науку, а они нет». Но пассивные русские, в то время как там изобретали науку, проявляли не менее изумляющую деятельность: они создавали царство и сознательно создали его единство. <...> Ну, а взамен того в Европе, при других обстоятельствах политических и географических, возросла наука. Но зато, вместе с ростом и с укреплением ее, расшаталось нравственное и политическое состояние Европы почти повсеместно. Стало быть, у всякого свое, и еще неизвестно, кому придется завидовать. Мы-то науку во всяком случае приобретем, ну а неизвестно еще, что станется с политическим единством Европы?» (22; 111).

Таким образом, в отличие от Европы и от образованного по-европейски высшего сословия, русский народ ещё несёт в себе идеал нравственности, связанный в первую очередь с православной культурой. Истинной «образованностью» Достоевский напрямую называет «знание Христа»: «Знает же народ Христа бога своего, может быть, еще лучше нашего, хоть и не учился в школе. Знает, - потому что во много веков перенес много страданий и в горе своем всегда, с начала и до наших дней, слыхивал об этом боге-Христе своем от святых своих, работавших на народ и стоявших за землю русскую до положения жизни, от тех самых святых, которых чтит народ доселе, помнит имена их и у гробов их молится. Поверьте, что в этом смысле даже самые темные слои народа нашего образованны гораздо больше, чем вы в культурном вашем неведении об них предполагаете, а может быть, даже образованнее и вас самих, хоть вы и учились катехизису» (22; 113-114).

Обострение проблемы «цивилизации» наступает в связи с Восточным вопросом. В главке «Самое последнее слово цивилизации» (Июль и август. I. IV) «варварство» России оказывается всего лишь точкой зрения Европы, стремящейся очернить своего политического противника. Таким образом, опровержение идеи «варварства», сформулированной в главке «Мой парадокс» июньского выпуска, происходит через дискредитацию самой Европы, обвинении её во лжи: «А тут, видите ли, Россия: »Россия усилится, овладеет Востоком, Константинополем, Средиземным морем, портами, торговлей. Россия низринется варварской ордой на Европу и »уничтожит цивилизацию» (вот ту самую цивилизацию, которая допускает такие варварства!). Вот что кричат теперь в Англии, в Германии, и опять-таки лгут поголовно, сами не верят ни в одно слово из этих обвинений и опасений. Всё это лишь слова для возбуждения масс народа к ненависти» (23; 62).

В то же время, сама европейская «цивилизация», в интерпретации Достоевского, действует заодно с настоящими «дикими варварами» - турками: она принимает и терпит их зверства и, в этом плане, нравственно приравнивается к ним. Таким образом Россия, выступающая против истинных «варваров» противопоставляется и Европе, оказывается единственной силой, связанной с положительной стороной оппозиций «добро -- зло», «добродетель -- порок», «цивилизация (культура) -- варварство». В то же время, нравственные идеалы Европейской цивилизации объявляются Достоевским существующими только на словах, в том контексте появляются такие выражения как «басня» для школьников, «азбучное нравоучение», «упражнение для «высших» чувств». При этом признавая то, что и в Европе есть люди, собирающие пожертвования для славян, Достоевский прямо пишет о том, что они не способны повлиять на политику и умонастроение Европы в целом. Более того, сетуя на неверие Европы, Достоевский сам отказывается верить в бескорыстие европейских стран, помогающих славянам: «Что же до Австрии, с самого начала восстания уже имевшей в виду приобретение части Боснии (об котором теперь уже заходит в дипломатическом мире речь), то жертвовала она, стало быть, не бескорыстно, а ввиду будущего своего интереса, и жертва ее была вовсе не общественная, а просто-запросто казенная. Но и тут »множество» миллионов гульденов, кажется, можно бы подвергнуть сомнению. Жертвы были, или, лучше сказать, ассигнованы деньги были, но велика ли была эта помощь на самом деле, - это обозначится разве лишь в будущем» (23; 72). (Июль и Август. II. III Немцы и труд»)

В итоге, уже в явном виде к раздвоению понятия «цивилизация» Достоевский приходит в первой главе февральского выпуска «Дневника» 1877 года, посвящённой Восточному вопросу. Те «интересы цивилизации», которые отстаивает Европа, оказываются связаны исключительно с её собственным экономическим развитием и материальным благосостоянием: «Вопрос ставится прямо, ясно, научно и цинически откровенно. «Интересы цивилизации» - это производство, это богатство, это спокойствие, нужное капиталу» (25; 48). Как пишет Достоевский, именно ради этих интересов Европа отказывается воевать с турками, более того, само её благосостояние, по его мнению, оказывается куплено ценой мучений невинных. В то же время, образ европейской цивилизации переносится и на символ европеизированной России -- Петербург. Об иллюзорности завоеваний цивилизации Достоевский размышляет, прогуливаясь по Невскому проспекту: «Нет, цивилизация что-нибудь да значит: не увидят по крайней мере эти дети наши, мирно гуляющие здесь на Невском проспекте, как с отцов их сдирать будут кожу, а матери их - как будут вскидывать на воздух этих детей и ловить их на штык, как было в Болгарии. По крайней мере хоть это-то приобретение наше да останется за цивилизацией! И пусть это только в Европе, то есть в одном уголке земного шара, и в уголке довольно малом сравнительно с поверхностью планеты (мысль страшная!), но всё же это есть, существует, хоть в уголке да существует, положим, дорогою ценой, сдиранием кож с родных наших братьев где-то там на краю, но зато у нас-то по крайней мере существует» (25; 45).

Истинные же «интересы цивилизации» защищает Россия в её национальной, православной ипостаси: «Но в то же время да укрепится в нас еще тверже вера, что в том-то и есть настоящее назначение России, сила и правда ее, и что жертва собою за угнетенных и брошенных всеми в Европе во имя интересов цивилизации есть настоящее служение настоящим и истинным интересам цивилизации. Нет, надо, чтоб и в политических организмах была признаваема та же правда, та самая Христова правда, как и для каждого верующего. <...> Надобен авторитет, надобно солнце, чтоб освещало. Солнце показалось на Востоке, и для человечества с Востока начинается новый день. Когда просияет солнце совсем, тогда и поймут, что такое настоящие »интересы цивилизации». А то выставится знамя с надписью на нем: «Aprиs nous le dйluge» (После нас хоть потоп)! Неужели столь славная «цивилизация» доведет европейского человека до такого девиза, да тем с ним и покончит? К тому идет» (25; 51).

Падение ложной «цивилизации» знаменует начало новой эпохи, подъём истинного царства, основанного на идеале братского единения, сохранившегося, по мнению Достоевского, в православии. В этом свете, оказывается ясна и парадоксальная логика Достоевского, в главке «Мой парадокс» июньского выпуска 1876 года, в которой, приём резкого смешения противоположных понятий достигает практически оксюморонного эффекта. Самые «ярые западники» и сторонники «цивилизации» среди русского общества оказываются, по мнению Достоевского, неосознанными «борцами за Русь», поскольку, примыкая к либералам, а не к консерваторам, они отрицают существующий в Европе порядок. Именно этот тезис Достоевский и называет своим «парадоксом»: «Повторяю, всё это происходило чрезвычайно оригинально: именно самые ярые-то западники наши, именно борцы-то за реформу и становились в то же время отрицателями Европы, становились в ряды крайней левой... И что же: вышло так, что тем самым сами и обозначили себя самыми ревностными русскими, борцами за Русь и за русский дух, чему, конечно, если б им в свое время разъяснить это, - или рассмеялись бы, или ужаснулись. <...> Вот эту догадку мою я и называю моим парадоксом» (23; 40).

По мнению Достоевского, стремясь к либеральным реформам, русские европейцы на самом деле отрицали Европу и цивилизацию во имя подавленного в себе «русского начала». Россия и Европа таким образом оказываются в этом контексте частями дихотомии: борьба за изменение в Европе автоматически означает утверждение России и «русского духа», потому что никакой третьей силы просто не существует. Все те прогрессивные начала, за развитие которых можно бороться в Европе, по мысли Достоевского, уже есть в России, более того, составляет её «сущность»: «Разглядеть, что это не Европа, а другое существо, и приглашали славянофилы, прямо указывая, что западники уравнивают нечто непохожее и несоизмеримое и что заключение, которое пригодно для Европы, неприложимо вовсе к России, отчасти и потому уже, что всё то, чего они желают в Европе, - всё это давно уже есть в России, по крайней мере в зародыше и в возможности, и даже составляет сущность ее, только не в революционном виде, а в том, в каком и должны эти идеи всемирного человеческого обновления явиться: в виде божеской правды, в виде Христовой истины, которая когда-нибудь да осуществится же на земле и которая всецело сохраняется в православии» (23; 41).

То, что это сущностное начало не проявлено, а дано только «в зародыше и в возможности», оказывается не существенным, поскольку становление царства божьего на земле, которое, по мысли Достоевского, возможно только через православие, а значит, только через Россию, прямо объявляется им и логической, и нравственной необходимостью.

Заключение

Специфика риторической стратегии «Дневника писателя» связана с противоречием между установкой на искренность, живое чувство и снятие дистанции между автором и читателем, и его публицистической формой, подразумевавшей необходимость учитывать непонимание оппонентов. Помимо случаев прямой полемики с конкретными критиками, Достоевский вводит в текст «Дневника» собирательный образ оппонента, воплощающий чужой, скептически настроенный взгляд, оспаривающий самые сокровенные идеи автора. Точка зрения этого гипотетического оппонента порождает стратегию автодискредитации собственных идей, объявлением их «парадоксами» и «мечтаниями», не претендующими на достоверность. Однако, противопоставляя на риторическом уровне враждебно настроенного оппонента и читателя, к которому обращён текст, Достоевский подразумевает возможность резкого переворачивания знаков. Под «парадоксами» подразумеваются слишком сложные и глубокие идеи, не доступные ограниченному пониманию обывателя.

Похожая структура отношений с оппонентом лежит и в основе идейного пласта «Дневника писателя». Ориентация России на европейскую культуру приводит русское общество к потере идентичности и зависимости от ценностной системы Европы, в которой русская национальная культура воспринимается как «варварская» и «нецивилизованная». Именно это переживание ущербности и зависимости от чужой точки зрения на себя, раскрытое самим Достоевским во многих его «подпольных» героях, было, на наш взгляд, одним из главных импульсов возврата к «народным началам». Таким образом, и идеологическое строение, и риторическая стратегия «Дневника писателя» во многом определялись стремлением Достоевского перестроить систему координат вокруг собственной национальной культуры, назначить её предельным выражением идеала «цивилизации».

Библиография

1. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. В 30т. Т. 20. Статьи и заметки 1862-1865. Л.: Наука, 1980.

2. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. В 30т. Т. 21. Дневник писателя за 1873 год. Л.: Наука, 1980.

3. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. В 30т. Т. 22. Дневник писателя за 1876 год. Январь -- апрель. Л.: Наука, 1981.

4. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. В 30т. Т. 23. Дневник писателя за 1876 год. Май -- Октябрь. Л.: Наука, 1981.

5. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. В 30т. Т. 25. Дневник писателя за 1877 год. Январь -- Август. Л.: Наука, 1983.

6. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. В 30т. Т. 29(2). Письма. Л.: Наука, 1986.

7. Соловьёв Вс. С. Воспоминания о Ф. М. Достоевском. Спб.: Типография А. С. Суворина, 1881.

Размещено на Allbest.ru