Тема войны и революции в романе "Тихий Дон" М.А. Шолохова

Это не значит, что настроение Григория стало определяться, в какой - то мере интересами кастовыми, офицерскими. Он хочет разобраться во всем именно как рядовой казак. А многие размышляли тогда так: русские цари уничтожили старые казачьи порядки, наказными атаманами стали всякие фон Таубе, фон Грабе. Не лучше ли сейчас, когда наступила революция, установить свою власть на Дону и «жить, как в старину наши прадеды жили»? Может, действительно прав Изварин, что если «большевики возьмут верх - рабочим будет хорошо, остальным плохо», особенно - казачеству со свои укладом? Такие сомнения беспокоили и Мелехова.

Мелехов сознается прямо: «ничего я не понимаю…Мне трудно в этом разобраться… Блукаю я, как метель в степи…»

Он проверяет изваринские идеи, беседуя с новым другом - Подтелковым, убеждается в правоте его доводов, что автономизм не спасет казаков: «Так же над народом, какой трудящийся, будут атаманья измываться. Тянись перед всякими их благодением.…В старину прижали нас цари, и теперь не цари, так другие-прочие придавют, аж запишшим!.. Нам от старины подальше, а то в такую упряжку запрягут, что хуже царской обозначится». «Раз долой царя и контрреволюцию, - разъясняет Подтелков, - надо стараться, чтоб власть к народу перешла». Мелехов понял, что это ему куда ближе, «и после недолгих колебаний вновь перевесила в его душе прежняя правда», то есть правда революционно настроенного казака, ставшего красногвардейцем.

Что усиливало в Мелехове колебания? Первую заметную трещину дал случай под Глубокой. Мелехов пытался предотвратить самосуд над Чернецовым и сорока офицерами, взятыми в плен. Произошла стычка с Подтелковым. Важно, прежде всего, вот что: Мелехов только что вышел из боя, в котором отличился как красный командир, помог разгромить Чернецова и был ранен. Но как разговаривает с ним Подтелков?

«А ты, Мелехов, помолчи-ка!.. Понял? Ты с кем гутаришь? Так - то!.. Офицерские замашки убирай! Ревком судит, а не всякая…»

Вот это - то определение «всякая», за которым обычно следует и еще что-нибудь не очень любезное, Мелехов переносить, не согласен.

Над этим «всякая», особенно «Ты с кем гутаришь?»- задумывается и автор. Иногда и такие люди, как Подтелков, могут приобретать черты властного самодовольства, неограниченной распорядительности, выйти из-под контроля.

Ведь в этом «Ты с кем гутаришь?» несомненно, есть нарушения принципа революции, явное расхождение с тем, как отвечал совсем недавно на вопрос Григория Подтелков:

« - А править нами кто будет?

- Сами! - оживился Подтелков. - Заберем свою власть - вот и правило…»

и дело как раз в том что «еще до избрания его председателем ревкома он (Подтелков - Ф. Б.) заметно переменился в отношение к Григорию и остальным знакомым казакам, в голосе его уже тянули сквозняком нотки превосходства и некоторого высокомерия. Хмелем била власть в голову простого от природы казака».

Как только началась расправа над Чернецовым и казаками, Григорий заковылял к Подтелкову, не сводя с него «налитых мутью глаз». «Сзади его поперек схватил Минаев,- ломая, выворачивая руки, отнял наган; заглядывая в глаза померкшими глазами, задыхаясь, спросил:

- А ты думал - как?».

Вопрос, обращенный к Мелехову, - не бесспорный. Страшен колорит всей сцены. И это, видимо, служит ответом: самосуд производит тяжкое впечатление. Мелехов имел основания не соглашаться, исходя из правил войны, тем более что происходит это в красногвардейской части.

Мелехов в растерянности. Он едет домой, но все же недоволен был, что «покидал свою часть в самый разгар борьбы за власть на Дону». Одолевают тяжкие и мрачные раздумья.

«Ломала и его усталость, нажитая на войне. Хотелось отвернуться от всего бурлившего ненавистью, враждебного и непонятного мира. Там, позади, все было путано, противоречиво. Трудно нащупывалась верная тропа; как в топкой гати, зыбилась под ногами почва, тропа дробилась, и не было уверенности - по той ли, по которой надо, идет. Тянуло к большевикам - шел, других вел за собой, а потом брало раздумье, холодел сердцем. «Неужто прав Изварин? К кому же прислониться?» Об этом невнятно думал Григорий, привалясь к задку кошелки». «А тут новое всучилось: не мог ни простить, ни забыть Григорий гибель Чернецова и бессудный расстрел пленных офицеров».

Говорят, что Мелехов отстаивает некие всечеловеческие принципы, что это абстрактный гуманизм, проявление всех тех же сословных пережитков, которые опутали его целиком…

Дома отец восторгался умом Каледина, в Каменской, по его мнению, собрались «пустобрехи». Твердо определил свою линию и брат Петро. Но Григорий Мелехов сопротивляется. И лишь постепенно стихийный круговорот захватывает и его.

После случая с анархистами в Сетракове по хуторам и станицам спешно формируются отряды. Когда в Татарском, на майдане, выбирают командира отряда и предложили Григория, старики не согласились, потому что он был в Красной гвардии. «Нехай Гришка в табуне походит», - решают они. Мелехова это нисколько не обидело, он отвечает: «Я и сам не возьмусь, на черта вы мне сдались».

Вовсю верховодят контрреволюционеры вроде Коршунова. Круто атаманил, например, Лиховидов в Каргинской. Он заставил стариков постановление о выселение «мужиков», которые не принимаю участия в защите Дона. Не менее строго карают и казаков, предлагают меру воздействия и на Мелехова: «Своим судом его».

Так Мелехов попадает в контрреволюционный лагерь, но воюет без твердого убеждения. Вообще, «молодые ехали поневоле, старые - по ретивой охоте». Григорий мало активен. Даже тогда, когда кричит Подтелкову, стоявшему перед виселицей, Мелехов еще раздвоен. Что-то заставило же его содрогнуться, когда он узнал о предстоящей казни. Какая - то сила гонит его и Христоню галопом вон из хутора Пономарева. Он где-то на середине: не противодействует казни, но и не казнит. Только со злостью напоминает Подтелкову случай с Чернецовым и скачет прочь.

Вместе с другими пробирается он в Усть - Медведицкий округ, но и теперь не уверен в себе. Это чувствует Петро: «Мутишься ты.… Боюсь, переметнешься ты к красным… Ты, Гришатка, до се себя не нашел».

А когда начались беспрерывные бои, Григорий стал с острым любопытством всматриваться в тех, против кого воевал. Но и он все больше накалялся злобой к большевикам, считал, как и многие другие, что по их вине идет война они, дескать, напирают на область, чтоб отнять права тамбовские рязанские саратовские мужики идут, стремясь захватить казачьи земли и угодья. И только из-за этого, думалось ему, в пору горячих полевых работ приходиться держать фронт. Многие ожесточились, реже стали брать в плен, беспощадно грабили.

И хотя летом 1918 года перевес был на стороне казаков, это не радовало Григория, ему было ясно: все хотят мира. Казаки перестали верить белогвардейской пропаганде, союзникам и начали понимать: Россия огромна, и не за то воют мужики, чтобы землю отнять у казаков. Почуяв развязку, Григорий самовольно покидает фронт, возвращается домой.

Подходят красные. Мелеховы не идут в отступ: будь что будет. Некоторые исследователи здесь приходят к такому выводу: имущество спасали… собственники…. Но дело не в этом, конечно. И другие тоже были собственниками, а бросали все, убегали и на прощанье грозили Мелеховым: «Мы припомним, какие красным на Дон ворота отворяли, оставались им служить…». Решением Мелеховых остаться объясняется тем, что наступил поворот в настроении казачества, стремление к миру.

У Мелеховых на постой остановились красноармейцы. Ведут они себя по - разному. Есть понимающие свой революционный долг. Есть и анархисты. Таким предстает Тюрников из Луганска. Правда, у него на глазах офицеры расстреляли мать и сестру. Сдерживаться ему трудно, особенно когда чувствует, что перед ним офицер. А в этом доме их двое. Происходит стычка с Григорием.

Началась тревожная ночь: придирки, наскоки… Григорий урезонивает дебошира:

«- Я тебе вот что скажу, товарищ.… Негоже ты ведешь себя: будто вы хутор с бою взяли. Мы ить сами бросили фронт, пустили вас, а ты как в завоеванную страну пришел… Собак стрелять - это всякий сумеет, и безоружного убить тоже не хитро…

- Ты мне не указывай! Знаем мы вас.… И разговаривать с тобой я могу по - всякому».

Григорий «в этот миг знал непреложно, что духом готов на любое испытание и унижение, лишь бы сберечь свою и родимых жизнь».

Да луганец пострадал от белых, стал, по словам, красноармейца, «вроде головой тронутый». И все-таки Шолохов в письме к горькому, говоря о том как «загибщики» озлобляли казаков, искажая идеи Советской власти, указывает, что виноват в этом «отчасти и обиженный белыми луганец».

Не мог не сказаться на настроении Мелехова и тот случай, когда его хотели убить на вечеринке как офицера. Григория вместе с соседями пригласили в дом Аникушки на пьяную вечеринку, устроенную анархистами из красноармейской части. Отец посоветовал: «Пойди, а то скажут: мо, за низкое считает. Ты иди, не помни зла».

Григорий пошел. Сидел рядом с сибирским пулеметчиком. Тот говорил, что вот разбили Колчака теперь надо убрать Краснова. «А там ступай пахать.… А кто поперек станет - убить. Нам вашего не надо. Лишь бы равными всех поделать…» Григорий с ним соглашался.

Но вдруг ему украдкой передают: убить сговариваются… (Кто - то доказал, что он офицер.) Посоветовали: «Беги…» И он убегает в степь, а вдогонку стреляют. «Как за зверем били!» - механически подумал он. Григорий зимой ночует в степи, в брошенной копне чакана. И стал он думать, не махнуть ли через фронт к казакам. После побега Григория его разыскивали. «Пришли домой, мое все дочиста забрали, - рассказывал он. - И шаровары и поддевки. Что на мне было, то и осталось».

Но вспомним и такое его признание: «Когда погнались, зачали стрелять - пожалел что не ушел, а теперь опять не жалею».

Пожалел о том, что не ушел в отступ, остался, рискнул,… но теперь, когда в хуторе устанавливалась советская власть, он доволен, что не ушел к тем, кто продолжал воевать против красных.

Нередко этот эпизод истолковывается так, что вроде бы виноват Мелехов…

Вскоре дошли до хутора мрачные слухи о трибуналах, судах и расстрелах. «Все Обдонье жило потаенной, подавленной жизнью. Жухлые подходили дни. События стояли у грани. Черный слушок полз с верховьев Дона, по Чиру, по Цуцкану, по Хопру, по Еланке, по большим и малым рекам, усыпанным казачьими хуторами. Говорили о том, что не фронт страшен прокатившийся волной и легший возле Донца, а чрезвычайные комиссии и трибуналы. Говорили, что со дня на день ждут их в станицах, что будто бы в Мигулинской и Казанской уже появились они и вершат суды короткие и неправые над казаками, служившими у белых. Будто бы то обстоятельство что бросили верхнедонцы фронт, оправданием не служит, а суд до отказу прост: обвинение, пара вопросов, приговор - и под пулеметную очередь. Говорили, что в Казанской и Шумилинской вроде уже не одна казачья голова валяется в хворосте без призрения… Фронтовики только посмеивались: «Брехня! Офицерские сказочки! Кадеты давно нас Красной Армией пужают!»

Слухам верили и не верили. И до этого мало ли что брехали по хуторам. Слабых духом молва толкнула на отступление. Но когда фронт подошел, немало оказалось и таких, кто не спал ночами, кому подушка была горяча, постель жестка и родная жена немила.

Иные уж и жалковали о том, что не ушли за Донец, но сделанного не воротишь, уроненной слезы не поднимешь…».

Слух есть слух. Но вот когда дело дошло до хутора Татарского, как там проводилось решение трибунала «изъять все наиболее враждебное» - попов, атаманов, офицеров, богатеев? Список был составлен на десять человек. В графе «за что арестован» стоит: «» Пущал пропаганды, чтобы свергнули Советскую власть», «Надевал погоны, орал по улицам против власти», «Член Войскового округа», «Подъесаул, настроенный против. Опасный», «отказался сдать оружие. Ненадежный» и пр. Семерых из списка арестовали и отправили в Вешенскую, где они были расстреляны в тот же день. Председателем ревкома Иван Алексеевич Котляров возмущен: «Я думал им тюрьму дадут, а этак что ж.… Этак мы ничего тут не сделаем! Отойдет народ от нас.… Тут что-то не так. На что надо было сничтожать людей? Что теперь будет?». Тревога о последствиях у Котлярова законна, но, тем не менее, Штокман отвечает ему, что это «слюни интеллигентские… С врагами нечего церемониться… На фронтах гибнут лучшие сыны рабочего класса. Гибнут тысячами! О них -- наша печаль, а не о тех, кто убивает или ждет случая, чтобы ударить в спину. Или они нас, или мы их! Третьего не дано. В этом заключена большая, правда. Борьба есть борьба. С подстрекателем Коршуновым действительно не следовало церемониться. Но вот собрался сход. Он протестует. Оказалось, что многие попали в список случайно, это были люди темные, простые, всю жизнь держались за плуг. Казаки из этого и других фактов делали выводы: «И мы поняли, что, может, советская власть и хороша, но коммунисты, какие на должностях засели, норовят нас в ложке воды утопить!.. И мы так яро себя судим: хотят нас коммунисты изничтожить, перевесть вовзят. Чтоб и духу казачьего на дону не было».

Сход настроен мрачно. К концу Кошевой и Штокман остаются один. Народ разошелся...

Когда по хутору поползли недобрые слухи, Мелехов идет вечером на огонек в ревком рассказать, что в «грудях накипело». Из его разговора видно, как многое ему смущает середняка. Даст ли Советская власть что-нибудь трудовому казаку или, наоборот, отнимет из того, что есть? Не обман ли рассуждение о равенстве? А то ведь шла через хутор красноармейская часть. Взводный в хромовых сапогах, а «Ванек» в обмоточках. Комиссара видел, весь в кожу залез, и штаны, а тужурка, а другому и на ботинки кожи не хватает. Да ить это год ихней власти прошел, а укоренятся они,-- куда равенство денется».

Он размышляет и над тем, что вот, бывает, свой же брат, «а глядишь -- вылез в люди и сделался от власти пьяный и готов шкуру с другого спускать, лишь бы усидеть на этой полочке».

Котляров рассказывает, как хорошо приветил его окружной председатель, поздоровался за руку. А у Мелехова свое на уме: «Атаманов сами выбирали, а теперь сажают. Кто его выбирал, какой тебя ручкой обрадовал?»

Если не так давно вопрос о перераспределении земли на равных началах ничуть не вызывал возражения, то теперь и это его смущает. Котляров говорит: «Нехай богатые казаки от сытого рта оторвут кусок и дадут голодному. А не дадут - с мясом вырвем. Будя пановать! Заграбили землю…

- Не заграбили, а завоевали!».

Из рассуждений Мелехова видно, как за короткое время прибавилось много такого, что усиливало его колебания. Поэтому Котляров выговаривает ему: «А ты на холостом ходу работаешь, куда ветер, туда и ты, как флюгерек на крыше. Такие люди, как ты, жизню мутят»

Да, смутно на душе у Григория. Он даже запальчиво бросает: «А власть твоя - уж как хочешь -- а поганая власть». Но все, что он откровенно высказал, конечно же, не демагогия врага, а неосведомленность о том, что такое Советская власть, как будут проводиться важнейшие мероприятия на Дону. Сама жизнь ставила эти вопросы. Они не легкие, но на них надо было отвечать. Земля, самоопределение трудового казачества, выборная власть, отрицательные стороны «назначенства» случаи карьеризма -- все это волновало многих. Мужик насторожен, но присматривался к новому, хотел все проверить на фактах. Он знал по керенщине, какой расчет делают иные политики «на приваду», на заманчивые обещания. Задача сводилась к тому, чтоб разъяснить людям, успокоить их. В предписании Ленина В. А. Антонову-Овсеенко еще в январе 1918 года было сказано: «Относительно земельного вопроса на Дону советую иметь в виду текст принятой позавчера на съезде Советов резолюции о федерации Советских республик. Эта резолюция должна успокоить казаков в вполне»

Что же отвечают Мелехову на это в ревкоме? «Твои слова - контра», «Ты советской власти враг», «Такие думки при себе держи, «Стопчем! Несомненно, это нельзя считать ответом, и гораздо больше резона как раз в словах Григория: «Ежели я думаю за власть, так я-- контра? Кадет?» Выходило именно так. Председатель ревкома дает зарок: «Ишо раз придет, буду гнать в шею! А начнет агитацию пущать-- мы ему садилку найдем...».

Правда, у Мелехова в тоне, запальчивости, категоричности, обобщениях есть и перехлесты не только политически неосведомленного, шаткого, но и озлобленного человека. Но надо учитывать, что вызваны они, были и личными переживаниями.

Обстановка после этого осложняется еще больше. Григорий уходит из хутора. «Перегожу время на Сингином, у тетки… Что-то мне страшновато тут ждать...», то есть держится нейтралитета. А на него уже готовят материал, срочно разыскивают. Григорий попал в черный список, вместе с отцом, главным образом за тот разговор в ревкоме. Штокман убежден: «А вот Мелехов, хоть и временно, а ускользнул. Именно его надо было взять в дело! Он опаснее остальных, вместе взятых. Ты это учти. Тот разговор, который он вел с тобой в исполкоме,-- разговор завтрашнего врага». А то, что Мелехов мог быть полезнее многих, это не интересовало.

И вот прямое распоряжение Котлярову и Кошевому: «А Григория взять сегодня же! Завтра мы его отправим в Вешенскую, а материал на него сегодня же пошли с конным милиционером на имя председателя ревтрибунала... Михаил, возьми двух человек и иди забери зараз же Гришку. Посадишь его отдельно».

Впрочем, некоторые критики отмечают дальнозоркость Штокмана, безошибочность его предвидения. Но так ли это? Не путают ли они причину и следствие? Вместо того чтоб изолировать контрреволюционеров, в Татарском ударили по колеблющимся и до предела накалили обстановку. Это оттолкнуло казаков.

Иногда все дело представляют так, что Мелехов был вдохновителем мятежа. На самом же деле он к нему лишь присоединился, подогретый всем тем, что происходило с ним во время скитаний. Он прятался в кизешнике у чужих людей, отец -- в подвале. Когда Григорий отсиживался в логове, пришел хозяин, сообщил: «Дон поломало!..-- И рассыпчато засмеялся». По улице мчатся верховые. Какой-то старик сзывает казаков на конь: «Отцов и дедов ваших расстреливают, имущество ваше забирают...»

Началось волнение. «Полой водой взбугрилось и разлилось восстание, затопило все Обдонье, задонские степные края на четыреста верст в окружности. Двадцать пять тысяч казаков сели на конь». Понесла и завертела коловерть. Восстали еланские, вешенские, Казанская, Шумилинская, Мигулинская. Все это еще больше подхлестнуло Мелехова. Теперь и он становится повстанцем. Нейтралитет кончился.

«Жизнь оказалась усмешливой, мудро-простой. Теперь ему уже казалось, что извечно не было в ней такой правды, под крылом которой мог бы посогреться всякий, и, до края озлобленный, он думал: у каждого своя, правда, своя борозда. За кусок хлеба, за делянку земли, за право на жизнь всегда боролись люди и будут бороться, пока светит им солнце, пока теплая сочится по жизнь кровь...

Пути казачества скрестились с путями безземельной мужичьей Руси, с путями фабричного люда. Биться с ними насмерть. Рвать у них из-под ног тучную донскую, казачьей кровью политую землю. Гнать их, как татар, из пределов области! Тряхнуть Москвой, навязать ей по стыдный мир!»

Исследователи иногда указывают на эти слова как на откровенную философию злобного собственника, как на голос уходящего мира, где каждый думает только о себе одном, где человек человеку -- волк. От крайнего эгоизма, индивидуализма, сословности, дескать, так клокочет в Мелехове ожесточенность и ненависть. И попробуй, убеди, что нельзя не учитывать ситуацию: ведь рассуждает приговоренный к смерти человек.

Да, в его словах есть то, что проповедовал Изварин. Но почему Мелехову пришли на ум эти мысли? По продуманной какой-то программе? Разумеется, нет. Сепаратизм, обособленность, враждебный тон определены особыми обстоятельствами.

К этим страницам романа Шолохов дал комментарий в письме Горькому от 6 июня 1931 года, когда требовалось отстоять третью книгу от рапповских ортодоксов. И хотя без комментариев все ситуации в романе вполне ясны, но для полноты аргументации приведем несколько строк из письма:

« 6-я часть почти целиком посвящена восстанию на Верхнем дону 1919 г...

Теперь несколько замечаний о восстании:

1) Возникло оно в результате перегибов по отношению к казаку-середняку.

2) Этим обстоятельством воспользовалась, эмиссары Деникина, работавшие в Верхне-Донском округе и превратившие разновременные повстанческие вспышки в поголовное организованное выступление,… Не сгущая красок, я нарисовал суровую действительность, предшествовавшую восстанию...

Наиболее мощная экономически верхушка станицы и хутора: купцы, попы, мельники, отделывались денежной контрибуцией, а под пулю шли казаки зачастую из низов социальной прослойки. И естественно, что такая политика, проводимая некоторыми представителями Советской власти, иногда даже врагами, была истолкована как желание уничтожить не классы, а казачество.

Но я же должен был, Алексей Максимович, показать отрицательные стороны политики расказачивания и ущемления казаков-середняков, так как, не давши этого, нельзя вскрыть причин восстания»

Шолохов говорит, что он вывел «шелкоперов от Советской власти», которые грубо искажали наши идеи. Таков -- Малкин. Подводчик, который везет Штокмана и Кошевого, рассказывает им об этом деятеле: «Чужими жизнями, как бог, распоряжается». Фокусы он творит действительно чудовищные. Обычная команда: «По третьей категории его» «Это не смывание над народом?» -- спрашивает подводчик. И сравнивает того деятеля с известным в истории Дона Долгоруким.

«Ваша власть справедливая, -- говорит подводчик,-- только вы трошки неправильно сделали... Потеснили вы казаков, надурили, а то бы вашей власти и износу не было. Дурастного народу у вас много, через это и восстание получилось...» Когда спросили о Малкине политкома (тоже упомянутым в письме Шолохова), то его, оказывается, не очень тревожило, что происходило рядом: «Он там одно время пересаливал. Парень-то он хороший, но не особенно разбирается в политической обстановке. Да ведь лес рубят, щепки летят... Сейчас он эвакуирует в глубь России мужское население станиц…».

«Изваринские» идеи Мелехова порождены этим нарушением классового принципа, а не тем, что они сами по себе, вне обстоятельств, стали его «символом веры».

А как обстоит дело с индивидуальными чертами характера Григория? Он горяч, несдержан, реагирует с повышенной страстью.

В обстановке, которая сложилась, это приводило к острым конфликтам, тяжелым осложнениям. Возьмем его стычки. Ведь мог же он промолчать, когда придрался луганец, и не ходить в ревком.

Вспомним, как поступает Петро. С луганцем он не пререкается ни одним словом, нависла опасность - он сразу в Вешенскую к Яшке Фомину, как-никак «окружным ревкомом заворачивает». «Вез и он подарок могущественному теперь сослуживцу: кроме самогона - отрез довоенного шевиота, сапоги и фунт дорогого чая с цветком». Расчувствовался председатель ревкома, заверил: «…Ты не бойся, тебя не тронут».

А Григорий не может так. Он стоит за справедливость, не терпит насилия, добивается ясности. Из Мелеховых он ближе всего к деду Прокофию, который привез из Туретчины жену, перенес насмешки, улюлюканье, но никому не дал ее в обиду. А когда хуторяне пришли убивать «ведьму» Прокофий раскидал шестерых казаков и развалил одного шашкой до пояса. Таковы и индивидуальные черты Григория. Но есть и другое. Слишком горяч, поспешен в решениях. Бурно реагировал он на обиды, не сумел вовремя остановиться, обуздать страсти, обдумать хорошенько, взвесить все обстоятельства. Справедливые судьи не могут не спросить, однако, и с тех, кому не дорога была судьба Григория. И не только его судьба. Предшествовавшая восстанию обстановка должна быть принята ими во внимание с большей серьезностью, чем это делалось.

Озлобленный до предела, Григорий становится вожаком повстанцев, ведет за собой тридцать двух татарцев, а через несколько дней даже три с половиной тысячи сабель. На позиции выходят старики, бабы подростки. Преступление одно страшнее другого совершают казаки и вместе со всеми Григорий. После гибели Петра еще беспощаднее разгорается в нем ярость. Будет мстить за себя, за отца, брата и метаться, тосковать, истерически рыдать над убитыми матросами: «Кого же рубил!-- И впервые в жизни забился в тягчайшем припадке, выкрикивая, выплевывая вместе с пеной заклубившейся на губах:- Братцы, нет мне прощения!.. Зарубите, ради бога… в бога мать… Смерти предайте!..» Он будет жить «с этим неразрешенным, саднящим противоречием, с восставшим чувством неправоты своего дела…» И где-то глубоко внутри осознавать: «А мне думается, что заблудились мы, когда на восстание пошли…».

Он самовольно выпустит из белогвардейской тюрьмы заключенных, помчится спасать Котлярова, Штокмана и Кошевого, будет присматриваться к красным -- командирам и рядовым. И не раз охватит его палящая ненависть к Фицхалаурову, союзникам, белогвардейцам, мародерам, карьеристам. Осмыслит он и трагизм положения: «Наворошили мы делов... Спутали нас ученые люди... Господа спутали! Стреножили жизню и нашими руками вершают свои дела».

В разгар кровопролитной междоусобицы он пожалуется Наталье: «Вся жизня похитнулась... Людей убиваешь… Неизвестно для чего всю эту кашу... Неправильный у жизни ход, и, может, и я в этом виноватый... Зараз бы с красными надо замириться и--на кадетов. А как? Кто нас сведет с советской властью? Как нашим обчим обидам счет произвесть?.. Война все из меня вычерпала. Я сам себе страшный стал...»

Задолго до поражения он станет уклоняться от боя, возненавидит службу, погоны и даже казачью славу. Потянет его к детям, семье, родным полям, мирной жизни. Вихрь войны занесет Григория в Новороссийск. Тут, надеялся он, конец мукам. Повеселевший и как-то «весь подобравшийся», он встречает цепи красноармейцев, которые спускались с гор.

Вряд ли кто станет оправдывать тяжкие преступления, совершенные Григорием и другими казаками во время восстания, да и нет нужды: он сам не прощает их себе. И потому с такой искренностью Мелехов искупал свою вину перед новой властью. Он громил белых в Крыму, на Украине, в Польше, мужественно и честно отстаивал родину. Прохор рассказывает Аксинье: «Переменился он, как в Красную Армию заступил, веселый из себя стал... Говорит, буду служить до тех пор, пока прошлые грехи не замолю... Возле одного местечка повел он нас в атаку. На моих глазах четырех ихних уланов срубил... После боя сам Буденный перед строем с ним ручкался, и благодарность эскадрону и ему была».

Сам Григорий вспоминает, с каким «усердием навернул» в бою корниловского полковника: «...ажник сердце взыграло... Они, сволочи, и за человека меня сроду не считали, руку гребовали подавать, да чтобы я им после этого... Под разэтакую мамашу! И говорить-то об этом тошно! да чтоб я ихнюю власть опять устанавливал? Генералов Фицхалауровых приглашал? Я это дело спробовал раз, а потом год икал, хватит, ученый стал, на своем горбу все отпробовал!»

Так вел себя Григорий в то время, когда многие вожаки восстания отсиживались с врангелевцами в Крыму, готовились к новому походу на Дон, иные пробирались к туркам, бродили по Кубани, по степям за Манычем или возвращались в хутора, надеясь «перевоевать». Лучшие воспоминания у Григория и Прохора связаны со службой бой в Первой Конной, когда после сомнений, ошибок, роковых дорог они причалили к берегу.

Советское правительство доверяло прозревшим от заблуждений казакам, и доверие оправдывалось. Уже приводились исторические документы. Об этом говорит и сам Шолохов: «Большое количество людей с нехорошим прошлым служили в Красной Армии верой и правдой. Крестьянин-казак, человек практического склада ума, убедился в провале белых, старался замолить свои грехи. И подвиги совершал, кровишки не жалел -- ни своей, ни чужой».

По мнению И. Лежнева, вполне правомерно, что «выпали из романа» восемь месяцев службы Мелехова в Красной Армии. Они опущены «без сколько-нибудь существенного ущерба в обрисовке фигуры главного героя романа». Но сам Шолохов объясняет все иначе: «Для того, чтобы показать должным образом Первую Конную, надо было написать еще книгу. Это нарушило бы архитектонику романа».

И пусть не была написана книга о службе Григория в Первой Конной, но нельзя вычеркивать этот период из биографии Мелехова. Что может быть несомненнее и честнее искупления своей вины кровью?

Правда, потом для Григория многое поломалось. Он «с величайшей душой служил советской власти», а ему не доверяли. «У белых, у командования ихнего я был чужой,- рассказывает Григорий, - на подозрении у них был всегда. Да и как могло быть иначе? Сын хлебороба, безграмотный казак, -- какая я им родня? Не верили мне! А потом и у красных так же вышло... В бою с меня глаз не сводили, караулили каждый шаг... Остатнее время я этого недоверия уже терпеть не мог больше. От жару ить и камень лопается».

Мелехов вернулся после демобилизации в хутор. Кошевой ему никак не доверяет, «Как волка ни корми, он в лес глядит»,- роняет Михаил в ночном разговоре. Формально он вроде бы прав. А по существу?

Григорий отталкивает от себя на майдане Крамскова, когда тот, недовольный продразверсткой, предлагает: «Перевоевать надо! Скажем, как в прошлом годе: долой коммунию, да здравствует советская власть!» Григорий ответил: «Иди домой, пьяная сволочь! Ты сознаешь, что ты говоришь?!» А про себя решает: «Нет, надо уходить поскорее. Добра не будет...» Об опасениях Кошевого думает: «Боится, что восстание буду подымать, а на черта мне это нужно - он и сам дурак, не знает».

Григорий навоевался. Все мысли теперь только об одном: пожить возле детей в Аксиньи. Восьмой год не слезал он с коня, и даже сны видел одни и те же: или он убивает, или его убивают.

Народ трудился. Началось восстановление разрушенного войной хозяйства. Казаки, рассказывает Прохор, «сенов понавалили скирды, хлеб убрали весь до зерна, ажник хрипят, а пашут и сеют». Хотелось и Григорию заняться мирным трудом. Но он не рассчитался за прошлое. И понимает сам: вину до конца не искупил.

Возможную меру наказания обсуждают еще до его возвращения.

Кошевой: «Суд будет. Трибунал». Он полагает, что могут расстрелять.

Дуняшка: «Что же, по-твоему, кто в белых был, так им и сроду не простится это?.. Власть про это ничего не говорит... Он в Красной Армии заслужил себе прощение…»

Аксинья: «Брехня! Не будут его судить. Ничего он, твой Михаил не знает, тоже знахарь нашелся».

Прохор: «Об старом забывать надо».

В ночном разговоре Кошевой повторяет то же самое: «Раз проштрафился -- получай свой паек с довеском». Это, конечно, от излишнего ожесточения.

Сам Мелехов готов принять наказание. Хочет, чтоб зачли службу в Красной Армии и ранения, какие там получил. Просит, по существу, о малом: разберитесь, не поступайте со мной как раньше (два раза ему угрожал расстрел), накажите, но справедливо и дайте возможность искупить вину.

Если Дуняшка, Аксинья, Прохор -- близкие Григорию люди -- естественно смягчают его вину, то Кошевой заостряет. Начать хотя бы с того, что « не был бы ты офицером, никто б тебя не трогал» -- речь идет о случае за пьяной вечеринке. Довод, к сожалению, не вызывает возражения и у некоторых критиков, хотя Григорий и красноармейцам, стоявшим на квартире, и Кошевому говорил: офицером стал на фронте, погоны получал за военные отличия. Но тут выходит, что, если человек побывал в белых офицерах, хотя бы даже на фронте, он никак не может рассчитывать на малейшее снисхождение. «Офицерская среда, которая несла тяжелую повинность, - разъяснял М. И. Калинин, - была так же задавлена высшим начальством, как и все солдаты. И если... солдат был задавлен только физически, то офицерство было невероятно задавлено и морально. Офицеру, у которого было хотя немного самолюбия, не было житья в старых царских армиях… Я не сомневаюсь, что красное знамя.., будет твердо держать не только красный офицер, но и те офицеры, которые с каждым днем все больше сливаются с Красной Армией».

И кто, как не Кошевой, должен был знать, что Мелехов не принадлежал к тем белым офицерам, которые, отстаивая свои дворянские привилегии, не на жизнь, а на смерть боролись с Советской властью: « Я вот имею офицерский чин с германской войны. Кровью его заслужил! А как попаду в офицерское общество - так вроде как из хаты на мороз выйду в одних подштанниках. Таким от них холодом на меня попрет, что аж всей спиной его чую! -- Григорий бешено сверкнул глазами и незаметно для себя повысил голос...--- Почему это так, спрашивается? -- сбавив голос, продолжал Григорий.-- Да потому! что я для них белая ворона. У них -- руки, а у меня от старых музлей -- копыто! Они ногами шаркают, а я, как ни повернусь, за все цепляюсь. От них личным мылом и разными бабьими притирками пахнет, а от меня конской мочой и потом. Они все ученые, а я с трудом церковную школу кончил. Я им чужой от головы до пяток».

Что же касается самосуда, то такого рода поступки приравнивались в то время к опаснейшим преступлениям против революции, считалось, что от анархии до контрреволюции один шаг.

В январе 1918 года матросы из гвардейского экипажа в Петрограде задержали на улице трех офицеров. Один из них оказался действительно подозрительным. Началось самоуправство. Когда было предложено освободить офицеров, не подчинились.

Кошевой перекладывает на Мелехова всю ответственность за восстание. И это его несомненная ошибка, потому что он не хочет извлекать уроков из прошлого, очень необходимые для него лично. Кошевой не верит в искренность Мелехова: он, дескать, «ремни бы вырезал», мог перебежать к полякам, он «хуже, опаснее Митьки Коршунова, несправедливо приравнивает его и к Кирюшке Громову.

Ночной разговор закончился угрозой: «Погоню под конвоем». После этого Григорий, «не раздеваясь, лег на кровать».

«Не раздеваясь...» И это в родном доме, где прошла его молодость, куда он спешил на побывку, где слышны еще голоса родителей, брата, жены, дочери...

Григорий сходил в Чека. Там обошлись вежливо, отпустили, но Кошевой требует ареста. Завязался новый трагический узел. Все сложилось так же, как и накануне восстания, в хуторе ему говорят: ты -- враг, был им и остался, здесь не нужен. Служба в красных-- не в зачет. «Там тебе не верили, и тут веры большой давать не будут, так и знай». Мелехов заверяет, что против власти не пойдет, пока она за хрип не возьмет, а если возьмет, то он будет обороняться. Но Кошевой не верит, критики тоже считают, что слова Мелехова самообман, что никакая сила не властна, удержать его от участия в мятежах, что логика поступков, дескать, имеет свою железную последовательность, настоящее стоит на плечах прошлого. Если в прошлом он был повстанцем, то таким и останется. Это всего лишь агонизирует неустойчивая природа мелкого буржуа. Нет ей места в жизни, той природе. Мелехову в данном случае приписывают не меньше как бандитский анархизм.

Такой анкетный подход к сложной биографии, на наш взгляд, перестраховка.

И вот -- следующий заколдованный круг. Григорию опять грозит расстрел. И когда Дуняшка предупреждает, он бежит, поступает так, как говорил: «За восстание голову подкладать... не буду... дюже густо будет». Он снова скитается по хуторам, как перед мятежом. Беглеца случайно задерживают на дороге, приводят под конвоем в банду.

Надо ли было ему бежать? Б. Дайреджиев предполагает: «Очень может быть, что политбюро и освободило бы Григория и дало бы нагоняй Кошевому за усердие не по разуму, ибо увеличивать количество врагов в такой момент было не в наших интересах, а Григорий мог еще пригодиться». А может, прав Фомин, когда говорит: «Не прихоронись ты тогда -- навели бы тебе решку. Лежал бы ты теперь в вешенских бурунах, и ноготки обопрели бы».

Выходит, что есть правота в словах Григория: «У меня выбор, как в сказке про богатырей: налево поедешь коня потеряешь, направо поедешь -- убитым быть... И так -- три дороги, и ни одной нету путевой... Деваться некуда, потому и выбрал... Вступаю в твою банду»,-- говорит он Фомину. И попадает в новое страшное логово.

Чего же добился Кошевой? Дал толчок «главному действующему лицу для перехода в новое состояние», замечает И. Лежнев. Ускорил развязку, внес ясность в положение дел, отмечает О. Салтаева, ибо она убеждена, что «Мелехов по логике борьбы должен был неизбежно очутиться в стане, враждебном революции».

Но ведь могло быть и другое доверие, понимание, сочувствие, учет сложности времени. Иван Алексеевич Котляров, вероятно, так бы и поступил спас человека. А помочь ему надо было не только потому, что это не Листницкий или Коршунов, а просто заблудившийся казак. Кроме всего прочего, казаки любят его, и перетянуть Григория на свою сторону -- значит воздействовать на других.

У нас нет ни малейшего намерения взять под сомнение честность, прямоту, достоинства преданного и волевого коммуниста Кошевого, вышедшего из низов, на себе испытавшего бесправие и произвол, косность и жестокость. Страшной смертью от рук палача погибла его мать, да и сам он во время гражданской войны на Дону побывал в суровых переделках. Жизнь учила его суровости и бдительности.

Но нелегко руководить в сложной обстановке. У него появился избыток прямолинейности там, где требуется более гибкий подход. Вряд ли обдуманно поступает он, когда расстреливает выжившего из ума столетнего деда Гришаку, путаные проповеди которого никто серьез не принимал, или сжигает дома богатых хуторян. Для борьбы с контрреволюцией партия находила другие средства, а не такие: «Я вам, голуби, покажу, что такое советская власть!» Все это--особенно в тех условиях -- не объединяло, а разъединяло коммунистов с народом.

Да, конечно, говорят критики, Кошевой вроде бы и жесток. Но он же «сын своего времени, он действует сообразно тому, что требуют от него местные условия, и в силу тех представлений о жизни, которыми он обладает, того уровня политического и нравственного развития, которого достиг. Кошевой не крупный и дальновидный политик, а рядовой практик, один из многочисленной армии сельских коммунистов, он руководствуется классовым инстинктом и ожесточен борьбой... Он такой, какой есть, и в тех условиях, какие сложились на Дону, не может поступить иначе, чем поступает. Такова правда истории, логика характера, и благие пожелания тут ни чего не изменят».

Но разве художественная достоверность и логика образа Кошевого вызывают сомнения? Речь идет о том, как представала перед хуторянами в некоторые моменты новая еще не окрепшая власть. И важен тут не казак Кошевой, а представитель власти в Татарском, руководитель, поступки которого соответственно направлялись и корректировались из Вешенской. Ссылаясь на обстановку, В. Озеров меньше всего учитывает такую ее особенность, когда даже Штокман вынужден подчиняться распоряжениям потерявших голову «деятелей, в том числе повелениям «всемогущего» Фомина. Эта вот обстановка не могла не отразиться на Кошевом. В романе очень ясно показано, какая тенденция в руководстве поощрялась, поддерживалась, кому-то нравилась, побеждала в конкретной ситуации. А В. Озеров взялся подравнивать под Кошевого -- имея в виду его жестокость -- армию сельских коммунистов тех лет, дальновидность, дескать, свойство только крупных политиков. Кстати, все те, кого обвиняли В. Трифонов и другие, ходили в «дальновидных». Деление на рядовых и нерядовых в этом случае мало что объяснит. Подводчик, рассказавший Штокману и Кошевому, как и почему сложилась исключительная обстановка, тоже не проходил особых студий. Но чутье подсказало ему, что так и что не так. Котляров, хоть и рядовой практик, обладал дальновидностью.

Критики, которые оправдывают Кошевого во всем, исходят из того, что, мол, время не располагало к гуманизму, думается, что весь этот «историзм» далеко не точен. Люди героической революционной эпохи мыслили широкими категориями - о народах, классах, государствах. Но они не забывали и отдел отдельного человека, заботились о нем, «нельзя на людей жалеть ни одеяло, ни ласку» (В. Маяковский). Лучшие деятели тех лет крепили связь с массами, защищая человека труда, одергивали всех, кто был груб, нетактичен, рубил с плеча.

Некоторые ссылаются на опасную обстановку, которая определила поведение Кошевого: кое-где начались волнения, мол, из-за продразверстки, а в хуторе до этого уже побывал бандит Громов, мог появиться и Митька Коршунов. Это, конечно, так. Но, видимо, каждый должен отвечать за свое. А иначе получится, что все эти люди па одно лицо, тогда как их надо было рассматривать в отдельности. На это и обращает внимание Шолохов.

Ведь даже находясь в банде Фомина, Григорий сумел сохранить многое от прежнего Мелехова.

Живы еще в Григории ощущения прекрасного, движения любящей и чувствующей души. Он воспринимает «аромат доцветающих фиалок, неясный и грустный, как воспоминание о чем-то дорогом и давно минувшем... У него словно бы обострилось зрение и слух, и все, что ранее проходило незамеченным, после пережитого волнения привлекало его внимание. С равным интересом следил он сейчас и за гудящим косым полетом ястреба-перепелятника, преследовавшего какую-то крохотную птичку, и за медлительным ходом черного жука, с трудом преодолевавшего расстояние между его, Григория, раздвинутыми локтями, и за легким покачиванием багряно-черного тюльпана чуть колеблемого ветром, блистающего яркой девичьей красотой. Тюльпан рос совсем близко, на краю обвалившейся сурчины. Стоило только протянуть руку, чтобы сорвать его, но Григорий лежал, не шевелясь с молчаливым восхищением любуясь цветком и тугими листьями стебля, ревниво сохранявшими в складках радужные капли утренней росы. А потом переводил взгляд и долго бездумно следил за орлом, парившим над небосклоном, над мертвым городищем брошенных сурчин…».

Но все-таки в банде Мелехов участвовал. Как это объяснить?

Шолохов исследует две стороны народного сознания, которые проявились в годы революции: прозрение, стремление к миру, борьбе с интервентами и контрреволюцией; с другой стороны -- тяжкие заблуждения, когда люди вставали на ложный путь, поднимали оружие на братьев, объятые страстью мщения. Многие действовали вслепую, стихийно. И писатель этого не оправдывает. Кстати, и сами участники мятежей часто раскаивались в содеянном. Особенно мрачно оно выглядит на фоне того движения к новому, которое происходило в жизни и требовало от людей труда взаимного понимания, сближения, содружества. Возникавшие трудности Советская власть устраняла мирными средствами, а не теми, к каким прибегали казаки, надеясь на оружие. Шолохов сочувствует народу, если он действительно справедливо требует что-то изменить, устранить как неверное, мешающее движению вперед, но он не оправдывает безрассудство, слепое поведение той части народа, которая поддерживала контрреволюцию в разные годы.

В «Тихом Доне» масса действует иногда по инерции, легко поддается обману, не предвидит трагических последствий. После случая в Сетракове сотник, приехавший в хутор Татарский, говорит: «Ведь не позволим же мы, чтобы мужики обесчещивали наших жен и сестер, чтобы глумились они над нашей православной верой, надругивались над святыми храмами, грабили наше имущество и достояние,… не так ли, господа старики?»

Сотник все подает в самом обобщенном виде. Фактов как следует, казаки не знают, но тем не менее: «Майдан крякнул от дружного Верна-А-А!..

Старики разошлись вовсю, с диковинной быстротой был тут же избран атаманом Мирон Григорьевич Коршунов».

Записываются в добровольцы с шутками и смехом, будто развлекаются, не отдавая отчета в том, чем все это может обернуться. Даже Христоня просит:

«Намулюй, стал быть, меня. Только наперед говорю, что драться не буду... Поглядеть хочу».

Казаки-повстанцы рвут мосты, устраивают крушения, когда с Украины идут эшелоны отступавших красногвардейцев.

Подтелков с отрядом пробирается к Краснокутскому юрту, их спрашивают, правда ли, что они «режут вчистую всех». В слободах верят, что подтелковцы грабят курени и церкви, уничтожают казачество. Верят атаманам, кулакам. В постановление выборных от хуторов подтелковцы именуются как «грабители и обманщики трудового народа». И от имени «трудового народа» выносят им приговор и исполняют его... Правда, ужас казни, и совесть гонят людей прочь от такого страшного зрелища. Но мрачное пятно накладывает этот случай на тех участников, которые поддались обману. Среди них были и фронтовики.

Легко верят казаки демагогии врага, лозунгам: в 1918 году -- «За Советскую власть, но против Красной гвардии», в 1919 году -- «За Советскую власть, но против коммуны расстрелов и грабежей», не видят, каким содержанием теперь наполняются и обращение «товарищ», и понятие «Советы».

Расправились с Лихачевым -- командиром карательного отряда: «Его не расстреляли. Повстанцы же боролись против - «расстрелов и грабежей...». Живому выкололи ему глаза, отрубил руки, уши, нос, искрестили шашками лицо».

И многие из трудового народа в таких изуверствах были не безучастны. Шолохов показывает, как озверевший Алешка Шамиль добивал пленных красноармейцев «Он ставил их лицом к плетню, рубил по очереди...

-- Из трех шестерых сделал,-- хвастался Алешка, мигая глазом, дергая щекой».

Жестокость становилась нормой. Григорий распорядился стащить крючьями и баграми в общую яму сто сорок семь красноармейцев, порубленных в бою. Так мстил он за Петра. Вспомним исступленность, психоз хуторян, когда вели пленных коммунистов. «Старики, бабы, подростки били, плевали в опухшие, залитые кровью и темнеющие кровоподтеками лица бросали камни и комки сохлой земли, засыпали заплывшие от побоев глаза пылью и золой. Особенно свирепствовали бабы, изощряясь в самых жесточайших пытках. Двадцать пять обреченных шли сквозь строй».

Правда, были, и сочувствующие. Спешил на помощь Григорий. Но не нашлось силы, которая бы прекратила позорные судилища, заставила задуматься...

Все, что показано в романе,-- это не вымысел. В архиве хранятся документы о расправе над коммунистами после измены сердобского полка и предательства Вороновского. «Прогоняя по хуторам и станицам, производили над несчастными дикую расправу, избивали, кто, чем попало, из 15 человек осталось в живых только пять, а остальные бесчеловечно были замучены и забиты...»

Кудинов понимает, что республику из десяти станиц организовать невозможно, что надо идти с повинной к Краснову: заблудились, мол, бросив фронт... Пришлось против души и совести примириться с теми, кого трудовой казак не терпел кадетами, атаманами, генералами, распоряжающими на родной земле иностранцами.

Казакам не нравилось, что их называют пособниками Деникина. Но это стало фактом. Повстанческие части была расформированы, подчинены белым офицерам. Григорию вместо дивизии дали сотню. Не хотели казаки выходить за пределы Донской области, а деникинцы их заставили. Так и оказались между двух огней.

Взять Москву и одолеть мужиков - этим белогвардейская пропаганда кружила головы казакам, особенно старикам,-- не удалось, высвободиться из-под гнета деникинцев -- тоже.

Все больше, по мере неудач, казаки осознают преступность своего мятежа. Катятся к Черному морю. Дороги забиты повозками, пешими, конницей. Затянули старую казачью песню. Как справедливый и тяжкий укор вольным сынам Дона ставшим на пути народной революции, бегущим неизвестно куда, зазвучала она. Слушая песню, Григорий рыдает...

«Над Черной степью жила и властвовала одна старая, пережившая век песня. Она бесхитростными простыми словами рассказывала о вольных казачьих предках, не когда бесстрашно громивших царские рати; ходивших по Дону и Волге на легких воровских стругах; грабивших орленые царские корабли; «щупавших» купцов бояр и воевод; покорявших далекую Сибирь... И в угрюмом молчании слушали могучую песню потомки вольных казаков, позорно отступавшие, разбитые в бесславной не против русского народа...»

Не один Григорий почувствовал угрызение совести. Присмирел весь скорбный обоз...

...Столпотворение около пароходов в Новороссийске. Казак, увидев, как белогвардейские офицеры гонят его от трапа, говорит; «Когда воевали--нужны были, а за раз мы им ни к чему...»

Этот путь трагических заблуждений казаков поучителен. Он подтверждал, что только союз с рабочим классом может вывести их на путь истинный.

Мелехов участвует в банде после того, как достаточно хлебнул горьких мук, получил огневое крещение.

Как он попал туда -- понятно: его привели под конвоем, а остается там потому, что считает: некуда податься... Можно также и предположить, что вряд ли его отпустили бы с миром.

С самого начала он не верит в реальность планов Фомина, смотрит на банду как на временное убежище. Но в то же время он участвует в стычках, рубит милиционеров. Пытается навести порядок, дисциплину в отряде, обдумывает военные тактические приемы. Для чего все это делается? Не думает ли он «Перевоевать», против чего был настроен самым решительным образом?

В ходе революции возникло противоречие, которое требовалось, во что бы то настало устранить. И оно было устранено. Поэтому трудовым крестьянам, казакам, попавшим в антисоветские банды, была объявлена в 20-х годах амнистия. Григорий же возвращается домой до амнистии.

Раскрывается и другая сторона в эпизодах с бандой поведение казаков, их отношение к Фомину. Продразверсткой они недовольны, по и в «заступнике» больше не нуждаются. Многому научил 1919 год. И как бы ни настраивал их Фомин и ни угрожал им, поддерживать его не думают, в авантюру больше не верят. Коротким гостем оказался в банде и Мелехов. Он все больше убеждался, что Фомин -- пьяница, бездарен как военный, в отряд приходит самое мрачное пополнение--анархисты, уголовники разный сброд. «Идейные борцы» превращались в «разбойников». Но Мелехов всегда носил в себе иллюзии борца за общие интересы. Его участие в банде еще полнее раскрывает сложность времени, противоречия развития, амплитуду колебания крестьянства. Многое, как и прежде, если еще не в большей мере, объясняется душевным состоянием и индивидуальными чертами характера Григория. Его повышенная реакция на обиды. Горячность, доходившая до белого каления,-- все, что было в нем с юности, еще больше усилилось.

Старик Чумаков советует Григорию замириться с властью. «Хороший казак! Всем взял, и ухваткой и всем, а вот непутевый...-- размышляет он.-- Сбился со своего шляху!.. С Гришки - то спрашивать нечего, у них вся порода такая непутевая… И покойник Пантелей такой же крученый был, и Прокофия деда помню... Тоже ягодка- кислица был, а не человек… А вот что другие казаки думают, побей бог, не пойму!»

«Непутевьий» -- это значит неистовый, бурный характер. Он возвышал Григория, когда тот попадал в общую струю народного движения. И снижал, когда он с тем же упорством отстаивал заблуждение...

Григорий возвратился домой. «Что ж, вот и сбылось то немногое, о чем бессонными нонами мечтал Григорий. Оп стоял у ворот родного дома, держал на руках сына…