Проблема творческого поведения: случай Нины Горлановой

Далее многочисленные статьи и заметки будут посвящены состоявшимся, а чаще - несостоявшимся судебным заседаниям по делу пермской писательницы. Напомним, что заседаний было пять, состоялись из них два, а именно - первое, прошедшее 11.01.08, и последнее, 23.04.08. Остальные отменялись по самым различным причинам со стороны истца, судебное слушание переносилось. Сообщения в СМИ за этот период в большинстве случаев дублируют друг друга и повторяют уже известную информацию.

Общим во всех заметках будет постоянное акцентирование темы несправедливых гонений на Писателя, возведение фигуры Нины Горлановой в ранг страдающей за свободу писательского слова. Корреспондент «АиФ-Прикамье» Елена Лопатина, публикуя заметку «Он мучает нас все десять лет» [77], сделает следующую фразу подзаголовком к одной части статьи - «Уводили меня на рассвете», с явной отсылкой к «Реквиему» А. Ахматовой («Уводили тебя на рассвете»), подхватывая узнаваемую манеру самой писательницы.

Идея «сфальсифицированности» судебного дела будет не однажды обыграна «Пермским обозревателем», «Комсомольской правдой», «Новым компаньоном», «Урал-Информ.Тв» («Сегодня начался главный этап бытовой драмы с литературным и политическим подтекстом» [123]).

Из всех СМИ, освещавших процесс над Ниной Горлановой, только «Новый компаньон» попытается опровергнуть уже принятую читателями на веру информацию: «Юрист Пермской гражданской палаты Сергей Максимов, защищающий в суде интересы Нины Горлановой, так прокомментировал предположение писательницы о том, что уголовное дело на нее заведено из идеологических соображений: «Если какая-то особенная активность правоохранительных органов в отношении Нины Горлановой и есть, то это только стечение обстоятельств». [36]

Заметки о завершении судебного процесса примечательны своими заголовками, например, интересно заглавие «Нового Компаньона» «Писательница Нина Горланова завершила свою «судебную эпопею» [102], в котором отражено прочувствованное корреспондентом отношение самой писательницы к истории процесса. Действительно, по всему предыдущему анализу видно, что Нина Горланова придавала существенное значение суду над ней, не желая записывать его в ранг обычных передряг, которые на жизненном пути могут произойти с каждым. Истинно «алармистским», с легкого пера Игоря Легкого, можно назвать заглавие «Пермского Обозревателя»: «Суд над Н. Горлановой прошел, а страх остался» [95]. В заметке писательница делится с корреспондентами: «Суд завершился удивительно прекрасно. Я потрясена до глубины души. Но страх остался», - сказала корреспонденту «ПО» писательница» [95]. Конфликт исчерпан, суд завершен, версия нападок властей так и не подтвердилась, а ситуация по-прежнему сохраняет интригу, поддерживаемую самой писательницей и словно бы провоцирующую саму жизнь на новые невзгоды и препятствия, задающую определенную установку на дальнейшее развитие действия.

Заметим, что практически все упоминания о Нине Горлановой в СМИ в период судебной тяжбы пронизаны одним общим настроением сочувствия и сострадания. Нина Горланова именуется как «известная пермская писательница», «писательница с мировым именем», «известная, и не только в Перми», «пермская знаменитость», «кумир». Так складывается весьма лестная для писательницы репутация.

И лишь одна заметка с явным «антигорлановским» пафосом появляется в СМИ за это время. «Комсомольская правда-Пермь» после первого заседания от 11.01.08 публикует сообщение с бросающим вызов заголовком: «Писательница Горланова напомнила о себе, но не новой книгой, а судебным процессом об оскорблении чести и достоинства». [101] Хотя «Комсомолка» не занимает позицию стороны обвинения, Нина Горланова в заметке предстает некоей писательницей-скандалисткой, привлекающей судом к своей персоне всеобщее внимание. Регалии писательницы, описанные таким образом: «лауреат нескольких премий, в том числе американских университетов», можно сказать, превратились в антизаслуги. Писательница оказывается чуть ли не разлучником крепкой семьи Пирназаровых: «А к Исламу время от времени наведывалась родная мать. Это тоже не нравилось семье писательницы. Ведь когда сын объединяется с матерью, то это уже двойная угроза спокойствию в коммуналке».[101] На заседании суда, по описанию «Комсомолки», писательница вдруг совершает «недопустимое»: «- Я вообще не знаю нецензурных слов. Мы интеллигентная семья, - защищалась писательница. И завершила свою речь русской пословицей, крепкие слова в которой ставили под сомнение такое уж незнание писательницей «великого и могучего». Судья Долгих сделала замечание уже Горлановой». [101] Вместо «писательницы с мировым именем» у «Комсомольской правды» - «местная писательница» и «известная пермячка». И никаких сомнений в природе судебного дела: «Судья слушала-слушала все это, и, наконец, предложила обеим сторонам заключить перемирие. В конце-концов, кухонные дрязги не могут продолжаться бесконечно». [101] Странное нежелание писательницы, несмотря на то, что ситуация суда для нее чрезвычайно тяжела, идти на перемирие и тем самым завершать судебную тяжбу, также не укрылось от корреспондентов «Комсомолки»: «- Мне не за что извиняться, поэтому не буду этого делать, - с недоумением в голосе произнесла писательница». [101]

Итак, как показывает анализ, средства массовой информации достойно выполнили свою функцию: широкоформатного и многоаспектного освещения скандала, возвели писательницу в желаемый и ожидаемый статус Героини, Жертвы незаконных гонений, «Писателя, терпящего от власти», «Писателя, страдающего за свободу слова». А кроме того, средства массовой информации выполнили еще одну важную функцию - подготовили потенциальную читательскую аудиторию к следующему этапу развития скандальной истории - публикации текста. В упомянутой нами выше заметке в «Аиф-Прикамье» сообщается неожиданное и новое известие: «Тем временем писательница уже завершает повесть об этом судебном процессе. Она выйдет под названием «Господи, держи меня за руку». Молитву с такими словами писательница произносит про себя на каждом судебном заседании». [77]

Повесть увидит свет много позже и совсем под другим названием, но автор подготавливает читателей заранее, словно бы ненароком «объясняя», для какой цели так гремит история «неправедных гонений».

Глава 2. «Повесть Журнала Живаго»

В настоящей главе работы речь пойдет о «повести Журнала Живаго», одном из последних текстов Н. Горлановой, явившимся результатом, продуктом пережитой писательницей скандальной ситуации судебной тяжбы. Факт написания художественного текста является закономерным завершением развернутой «кампании»: появление художественного текста выполняет в настоящем случае символическую функцию - а именно, осуществляет превращение бытового факта в факт литературный. Моделируя художественное пространство текста, Н. Горланова расставляет в известной истории нужные ей акценты, переплавляя факт собственной биографии в художественный текст.

Повесть написана на основе записей в «Живом Журнале», которые писательница делала регулярно во время тяжелого потрясения. Повесть сразу же публикуется сначала в журнале «Урал» (№ 01, 2009), а затем переиздается в США, в журнале «Стороны света» (№№ 09-10, 2009).

2.1 Травля Писателя

Основой повести становятся реальные дневниковые заметки писательницы из ее блога в Живом Журнале, где она отражала все события судебной тяжбы. Повесть внешне сохраняет форму блоговых постов. События, описанные в повести, разворачиваются на глазах у читателей в течение 132 дней: с 22 августа 2007 (тот самый день, когда в квартиру писателям в семь утра явились милиционеры) по 30 июля 2008 (с момента примирения сторон проходит около 3-ех месяцев).

Героиня повести, известная писательница, попадает в унизительную и абсурднейшую ситуацию, из которой она ищет выхода и которой старается отыскать объяснение. На нее оказывается заведено уголовное дело «по части 1, ст. 130!» - «оскорбление». Подала в суд на писательницу мать ее соседа по коммунальной квартире. Казалось бы, обычная бытовая ссора, которая может, да и должна, не дойдя до зала суда, рассеяться и вылиться в примирение сторон. Но у главной героини есть свое объяснение происходящему, она не принимает версии, что случившееся с ней - просто бытовой конфликт, принявший неожиданно острую форму. После того, как писательница в Живом Журнале вывешивает информацию о завалившихся к ней в дом в семь утра милиционеров с приказом «пинками доставить в отделение», в квартиру героини поступает странный звонок, за которым следует короткий, но совершенно серьезно воспринимаемый писательницей разговор: «Вдруг позвонил незнакомый человек и сказал: (…)

- У меня для вас важная инфа!

- Про уголовное дело?

- Это - чистая заказуха! Причем - с самого верху!

- С самого верху: от мэра или губера? Надеюсь, что не из Кремля…

… Положили трубку». [11, 7]

После этого героиня становится до конца уверена в одном: «…Дело полностью сфальсифицировано». [11, 23] Тот факт, что ее могут «заказать» из Кремля, не вызывает у героини ни малейшего сомнений в своей реальности (позже героиня убедится, что заказана она все же не Кремлем: «И тут звонит Асланьян: «Нина, министр культуры РФ дал тебе медаль…» Я так долго хохотала: какая медаль - я под судом (…)!Но… на самом деле приехала машина. И вручили мне медаль! (…) значит, суд заказан не из Кремля. Иначе бы медаль не дали» [11, 45]). Пусть она пока не может понять, чем так могла привлечь внимание власти, но то, что привлекала - несомненно. Но и причину героиня тоже находит быстро. Недаром название повести связано с ключевым ее элементом. «Журнал Живаго» - так героиня называет сервер LiveJournal. «Судят за блог Журнала Живаго» [11, 8], в этом героиня не сомневается. Журналисты, с которыми общается героиня, давая им информацию для новостных сводок о своей беде, нисколько не пытаются переубедить, а лишь подливают масло в огонь: « - Нина Викторовна, вы завели страницу в «Живом Журнале»? (…) Идет зачистка - перед выборами. В Перми не на вас первую завели дело!» [11, 7]

И с этого момента тема конфликта писателя и власти (изначально представленной органами правопорядка), заявленная в повести с самых первых строк, раскрывается под несколько иным углом зрения. Теперь это уже гонения со стороны властей, со стороны государства, это уже притеснение и замалчивание известного писателя с активной общественной позицией. Писательница начинает вспоминать и анализировать подозрительные для нее события, случавшиеся с ней ранее и не нашедшие тогда объяснений, зато, видимо, вполне объяснимые нынешними обстоятельствами. Она вспоминает разговоры с друзьями, неожиданные встречи: «Недавно мне Люда говорила: слышала по местному радио, что Горланова собирается уезжать из Перми (я еще подумала: не намекают ли)»[11, 7], «…к нам приходил незнакомый якобы коллекционер (…)- посмотреть мои картины.

- Только ранние! - несколько раз повторил он.

Если искусствовед в штатском, то все понятно (я за ранними полезу на антресоль, а он в это время может прослушку установить или что-то еще сделать…»[11, 7] Между событиями прошлого и настоящего обнаруживается явная взаимосвязь: «Вспомнилось, как перед путчем в 1991 году я получила в подарок… бесплатную путевку в санаторий! Так меня удалили из Перми. А сейчас - перед выборами - хотят активных людей удалить из Журнала Живаго». [11, 15]

Происходящее с писательницей, судя по всему, активно освещается местными СМИ: газетами, радио. Одновременно с этим небезразличное сообщество пользователей рунета «делится на два лагеря» - тех, кто поддерживает героиню Горлановой, и тех, кто на стороне писательницы Абратовой (прототипом, без сомнений, является Мария Арбатова). Между героиней и Абратовой в блогах разгорается почти война, которую писательница характеризует как «травлю»: «Абратова выступила на моей странице в Живом Журнале: «Нина, состояние твоей психики не позволяет тебе сейчас не только принимать правильные решения, но даже изложить проблему на бумаге. Попробуй поискать среди знакомых психолога, который снимет это состояние». Сейчас запишут в сумасшедшие и будут пиариться за мой счет все, кому не лень. Налетели целые стаи! «Врача, врача!» (ко мне, значит)». [11, 14]

«Травля» началась и в родном городе: «Пермь продолжает травлю. На сайте наших газет анонимы злобно обзывают меня».[11, 19] Причину всему этому героиня видит только одну. Все это заказано кем-то, чтобы ее сломить. Героиня неоднократно, так или иначе, говорит об этом: «Вам нужно меня выдавить из Живого Журнала - все понимают вашу задачу. Но когда я уйду, придут за вами» [11, 14], «В общем, по всему видно, что проект у них масштабнее, чем я предполагала. Сидят много дяденек и голову ломают, как добить Горланову, которая всю жизнь писала о любви к родной Перми». [11, 17] Такого же мнения и друзья писательницы: «- Нина, такие запахи в блоге этой феминистки! Только обижаться не стоит. Они по заданию это делают» [11, 15], причем «задание» порой даже конкретизируется: « - Если ей дали задание подготовить общественность к тому, что Горланову пора в дурдом…»[11, 15]

Для героини, собственно, больше случайностей нет. Неслучайно отключение Интернета и включение его только после того, как «из США позвонили в Пермь» [11, 12] по этому поводу, неспроста отказывается от дела первый адвокат писательницы: «После допроса мы с адвокатом вместе вышли, и вдруг вечером он… отказался от дела. Где и когда они успели его запугать, можно только гадать». [11, 24] Практически любой поворот событий героиня теперь трактует как очередное доказательство причастности верхов власти к ее делу. То «они» запугивают теперь уже бывших друзей и соседей-свидетелей («И сегодня прочли мы Туркину: «Суд над Горлановой - суд Божий». (…) А ведь она звонила 23 августа: «Нин, по радио передают про суд! Я готова подписать любое письмо в твою защиту…» И вот тебе на… Что они с нею сделали: подкупили или запугали?»[11, 50], «Соседка из квартиры 32 сначала говорит обо мне хорошо, а через неделю - очень плохо. Что они с нею сделали за эту неделю?» [11, 24]), то куда-то бесследно исчезает целый наряд милиции («Кстати выяснилось, что тот наряд милиции, который забирал соседа 6 апреля 07г., куда-то якобы исчез. Искал его дознаватель и якобы не мог найти»[11, 57]), то полностью перекраивается обвинительный акт по делу писательницы («Обвинительный акт до такой степени сфальсифицирован, что даже свидетельница с нашей стороны приписана к обвинению. (…) Даже из показаний Славы убрано, что сосед ударил его по лицу. Как будто мы связали тихого ангела!»[11, 40]).

Неожиданная для героини смена судьи тоже только лишний показатель изощренности и изобретательности властных структур в борьбе с писательницей: «Вчера судью сменили. (…) И все по новой начинается: всех свидетелей вызывают опять! Более семи месяцев прошло со дня прихода к нам милиционеров, и когда процесс судебный приблизился к окончанию - его запустили с начала. И что - через семь месяцев сменят судью еще раз? А после еще раз, затем еще - так до смерти будут меня судить?! Ох, хорошо продумано все! У них...» [11, 65]

В представлении писательницы эти необозначенные «они» столь неостановимы и непредсказуемы в своей борьбе, что героиня Горлановой не знает, каких еще бед ждать на свою голову, готова увидеть «их» причастность к самым что ни на есть далеким от суда событиям. Так, например, беда, случившаяся с ее мужем (лопнул титановый сустав в ноге), вызывает в героине массу сомнений и подозрений. Писательница вспоминает события прошлого, сопоставляет с настоящим и ищет аналогии: «…Славе сломали ногу. Попросили помочь - подержать бочку с квасом. И уронили ее на ногу ему! Я полагаю: это был не случайный факт. Нам тогда даже дом отремонтировали! Чтоб имитировать застревание люльки на балконе и ходить три дня через нашу квартиру...И вот опять нога! Я спрашиваю Славу:

- Кто-то проходил в это время мимо тебя? Что-то подозрительное помнишь?» [11, 21]

На протяжении повести героиня не устает искать причины происходящего, при этом причины сменяют одна другую, а уверенность в том, что дело сфальсифицировано - остается. Какие-то варианты героиня предлагает сама: «А я вот тоже хочу понять что-то про суд - так и этак задаю себе и другим вопросы о причинах… может, за то, что на памятник Пастернаку я собирала деньги? Или за то, что памятник Дягилеву, привезенный в Пермь год назад, назвала статуей Командора? (…) Или за эссе против сжигания отходов ракет («Ария мусора на слова отброса»?). За рассказ «Депутат с ружьем»?»[11, 44], «…нашла в записях за лето 2007 года - я в отделе культуры сказала про то, что в 2008 году может смениться мэр или губер, и они мне помогут… (…) Это разгадка? Ведь через несколько дней после этого разговора завели как раз уголовное дело». [11, 68]

Есть вполне разумные (в том случае, конечно, если уж говорить о прессинге со стороны власти!) предположения, что судят просто так, чтобы замолчать, раздавить: «За что же все-таки конкретно судят?(…)

- Ты так сойдешь с ума, гадая.

- Может, для того и судят, чтобы свести с ума». [11, 63]

Но есть и поражающие читателя (но не героев!) своей нелогичностью и невозможностью уверения следующего характера: «- Вы еще не поняли, что ли? Против вас заведено уголовное дело, потому что в вашем подъезде продают наркоту, и всем нужно, что вас тут не было». [11, 61] Героиня воспринимает эту «версию» как вполне адекватную и имеющую право на существование: «И в самом деле: шприцы валяются на каждой площадке в подъезде». [11, 61]

Идея сфабрикованности судебного процесса поддерживается и культивируется не только героиней и журналистами, того же мнения родные писательницы, читатели Живого Журнала, большинство друзей: «Письмо Коли Овчинникова в Комсомолку: «(…) считаю, что идет травля писательницы и это дело сфабриковано»[11, 51], «Мне кто-то написал мне в ЖЖ: «Любой независимый человек вызывает у властей ярость. Рабы любят рабов»[11, 14], «Света Василенко написала: «(…)идеологический заказ нашей высшей политической власти: бей слабого, бей бедного, бей талантливого… Нина, не поддавайся на эту провокацию черни. Все настоящие люди с тобой…»[11, 18]

Те же, кто старается переубедить писательницу в этой идее, вернуть ее в ситуацию обычной бытовой тяжбы и помочь справиться уже с этим, встречают внутренний (да и внешний!) отпор горлановской героини. В случае, например, с Абратовой читатель видит уход от разговора и закрытие блога: «После этого я удалила свой блог. Прощайте». [11, 16] Если же носителями таких мыслей являются друзья, ситуация переживается иначе. Например, читатель увидит попытки объяснить все тем, что и друзья боятся «их»: «- Лучшие подруги считают, что суд надо мной - никакой не заказной и что я схожу с ума.

- Нина, они прекрасно понимают, что это заказуха, но боятся властей…». [11, 66]

Или же последует полный отказ «неверящему» в самой возможности понять ситуацию: «Вот и еще один друг не верит в то, что дело заказано сверху…

- Почему из него не вышел большой писатель?

- Потому что из частей пулемета можно собрать только пулемет». [11, 69] Дело все в том, «небольшой писатель» не страшен власти, потому и все тонкости гонений увидеть и прочувствовать он не способен.

У читателя создается впечатление, что героиня в этой судебной истории выбрала наиболее комфортную для себя роль своеобразного диссидента, противостоящего государству-тирану, и менять эту роль на другую она не намерена. Речь о диссидентстве зашла не случайно. Такое сравнение героиню уже посещало в одном из разговоров: «- Они хотят запугать нас всех на моем примере, чтобы впредь молчали - «антилегенты».

- Нам уже пора вспомнить диссидентов, их опыт борьбы, - может, пришло уже такое время, а мы еще думаем, что свободны. 37 год ведь тоже наступил не сразу». [11, 18] «Заказной» суд с соседями становится ни много ни мало причиной вспомнить диссидентский опыт, не говоря уже о том, какое значение ему придается самой героиней: « - Ты видишь: Америка до сих пор не может понять, что было 11 сентября, а ты одна разве можешь понять, кто и почему организовал этот суд…» [11, 25] Для горлановской героини ее судебное разбирательство с «матерью соседа по коммуналке» по тяжести переживания и степени трагизма оказывается равным трагедии 11 сентября, потрясшей мир.

Соседи, кстати, развернувшие всю эту судебную эпопею, воспринимаются главными героями исключительно как орудие в руках тех, кто там, наверху. Причина суда над писательницей просто не может быть в бытовых распрях с соседями, во «взаимной склоке». Соседи - просто пешки, не более чем. И если неугомонным властям в их неустанном преследовании будет нужно сделать главным героям еще хуже, этих «пешек» не станет: «…в Живом Журнале провокационное письмо от неизвестного: «Нина, сосед ваш долго не будет вас мучить, так как ваш адрес есть в мегаполисе». (…) Что еще нужно властям, я уж не знаю. Никак не могут остановиться в преследовании меня. Теперь что-то сделают с соседом, а меня обвинят». [11, 58] Более того, тот факт, что сосед есть, возможно, уберегает героиню от куда больших проблем, ведь тогда «им» пришлось бы искать более изощренный способ «уничтожить» писательницу: «…не будь соседей - враги мои какое бы дело завели? Наркотики бы подбросили, а это еще хуже…»[11, 59] И поэтому, когда суд себя исчерпывает до конца всего в пяти заседаниях, из которых состоялось лишь первое и последнее, окончившееся примирением сторон, героиня не выражает никакой радости, словно все гонения еще впереди, раз так писательницу «задавить» не вышло: «Что будет дальше - завтра, послезавтра? Ведь примирение было неожиданностью для кукловодов. (…) у судьи от удивления буквально глаза стали, как ночь! Будут ли снова меня прессовать другим способом? Или первое время после инаугурации станут выжидать, куда ветер подует?» [11, 74] Вышло так, что «суд прошел, а страх остался…» [11, 73]

2.2 К определению жанра

Думается, жанр этого произведения можно было бы определить как «non-fiction», поскольку сюжетная линия выстроена исключительно на реальных событиях. Тем не менее, автор называет текст повестью, что в первую очередь означает, что перед нами - художественный текст, созданный по законам жанра, имеющий определенную композицию и определенную долю художественного вымысла, которому почти полностью отказано в литературе «нон-фикшн». Повесть как жанр вообще тяготеет к хроникальному сюжету, воспроизводящему естественное течение жизни. В этом смысле писателем как нельзя удачно выбрана форма повествования - в виде блоговых записей в строгой хронологической последовательности. Сюжет повести практически всегда сосредоточен вокруг главного героя, личность и судьба которого раскрываются в пределах немногих событий, побочные сюжетные линии в повести, как правило, отсутствуют. В «Повести Журнала Живаго» повествование ведется от лица героини, в автобиографичности которой сомнений нет, и развитие событий показано полностью ее глазами.

В центре внимания читателя - критически тяжелая ситуация суда и переживание ее главной героиней. Что касается хронотопа, то здесь Н. Горланова отходит от традиционной для жанра концентрации событий на узком промежутке времени и пространства. Временные рамки повести расширяются за счет воспоминаний главной героини ( «Недавно прочла, что в 1992 году покаялся чекист, свидетель покушения на Солженицына» [11, 16], за счет включения в текст повести фрагментов с более ранней, чем на начало повествования, датировкой («(…) я скопирую этот отрывок прямо из компьютера: «6 апреля 2007 года. Всю ночь сосед на нас нападал…»[11, 10]), а так же фрагментов ранних художественных текстов автора.

Пространство же у Н. Горлановой только на первый взгляд может показаться замкнутым в пределах квартиры, рабочего стола с компьютером. На самом же деле оно очень широко и вбирает в себя не только квартиру, отделение милиции, зал суда, больницу, не только пермские реалии, но и столичные (героиня пишет письмо министру культуры РФ), не только Россию, но и США (главная героиня получает открытое письмо от американских литературных русскоязычных изданий). Кроме реального пространства, в тексте существует виртуальное (Интернет, блог на LiveJournal) и ирреальное (пространство снов главной героини, ее детей и знакомых).

Композиция повести вполне традиционна, можно выявить экспозицию, завязку, развитие действия, кульминацию и развязку. Экспозиция небольшая по объему, включает в себя первый сон героини, первые диалоги и упоминание буйного соседа-тирана, он входит в повесть, наравне с главной героиней, с первых строк. Завязкой, думается, можно считать утренний приход милиции в квартиру к главным героям, объявление о возбуждении уголовного дела. Развитие действия вмещает в себя цепь событий, ситуаций, в которые попадала героиня, череду диалогов от момента возбуждения дела до его закрытия. Кульминация достигается в посте про закрытие дела, в описании последнего судебного заседания. И последние 25 записей можно считать развязкой повести: жизнь семьи писательницы постепенно возвращается в прежнее русло, волнения утихают, переживания постепенно теряют прежнюю остроту…

Итак, на первый взгляд кажется, что повесть представляет собой просто набор выдержек из авторского блога LiveJournal, на это и рассчитывает автор: на эффект достоверности, подлинности. Разумеется, произведение создавалось, что называется, «по горячим следам». Нина Викторовна обращалась за помощью к журналистам, давала многочисленные интервью, писала открытые письма, освещала все происходящее в собственном Живом Журнале, там же помещала все свои сомнения и переживания по поводу суда, по различным причинам закрывала и вновь открывала блог. «Хронотоп» реального суда над писательницей был не менее широк, чем хронотоп ее повести. Конечно у автора, прозу которого отличает явная автобиографичность, материала для нового произведения набралось немало. Н. Горланова, разумеется, использует и материалы интервью, и те наброски, «зарисовки дня», сделанные ею в Интернет-блоге, и полученные и отправленные письма, но не в чистом виде, но в тонкой филологической обработке.

Реальные блоговые записи включают у писательницы не только размышления по поводу суда, но и отвлеченные наблюдения бытового содержания, разговоры с мужем, цитирование реплик мужа и друзей на посторонние темы, а также комментарии по поводу случившегося в мире. В повести же все второстепенное редуцируется, основной конфликт выдвигается на первый план, повесть практически лишена всех «посторонних» наблюдений и заметок, которые неизбежно присутствовали в заметках LiveJournal.

При сравнительном анализе текста произведения и окололитературных источников можно увидеть, что автор как бы «шлифует» материал, выстраивая необходимую канву повествования. Иногда даты в произведении и в жизни совпадают, иногда привязка события к дате весьма условна, и часто определенные ситуации компонуются из разных дней в один и наоборот для достижения наибольшего художественного эффекта (ср. например, фрагменты «Повести Журнала Живаго» за 2-16 января 2008 [46-51] и записи в блоге писательницы за 8 - 16 января 2008 [130]).

Открытые письма автора и героини также не идентичны, из материалов интервью писатель выбирает только то, что отражает художественный замысел повести. Так, в беседе с Юрием Беликовым [27] Н. Горланова произносит следующее: «Помнишь, у Шнитке после инсульта вся музыка пошла? Так же и у Горлановой - после инсульта вся живопись пошла»[27]. В повесть же эта фраза попадает в несколько ином виде: « 17 сентября. Инсульт отрешает от всего. Говорят: у Шнитке после инсульта вся музыка пошла. Да, инсульты тоже нужны». [11, 27] При сравнении видно, что характерные для писательницы оптимистичные ноты, которые звучали в документальном тексте, редуцируются в ткани «Повести Журнала Живаго», так как в данном случае оптимизм диссонирует с драматизмом текста.

Безусловной приметой художественности текста является литературное название сервера LiveJournal как «Журнала Живаго», которое вводит в повествование писательница, и которое организует повесть, высвечивая в ней множественные подтексты.

Героиню, черты которой предельно автобиографичны, можно и, думается, необходимо рассматривать как носителя определенной авторской стратегии, идеи. Авторская концепция избранности писателя, невозможности становления настоящего писателя без гонений и страданий, авторское осознание собственной писательской значимости, сопоставление себя с личностями Н. Гумилева, А. Ахматовой, А.Солженицына, Б. Пастернака, И. Бродского и др. прослеживалась в героях, начиная с ранних текстов.

Эта же идея, думается, психологически помогала писательнице справляться с невыносимой для нее историей суда, и ею неизбежно оказалась наделена героиня повести. На протяжении всего произведения можно проследить выстраивающиеся ассоциативные ряды: «Но если при капитализме так же меня судят, как Бродского при социализме…»[11, 25], «Видела телефильм про Ахматову - Жданов ее блудницей обзывал! А я - по Абратовой - только алкоголичка, квартирная спекулянтка, душевно больная и угнетательница старушек»[11, 31], «Булгаков за всю жизнь собрал 200 ругательных рецензий, а я в блоге Абратовой за неделю могу больше собрать!»[11, 16], «Дело в том, что я всегда боялась закончить, как Пастернак после Нобелевской истории»[11, 19], «Нина, терпение! Достоевский вообще сидел на каторге». [11, 22] В том же случае, где героиня намеренно отказывается от сравнения с «великими», еще отчетливей звучит сходство, прописанное в этом случае словно уже на уровне божьего промысла, на уровне судьбы: «О стремлении изменить судьбу: и Пушкин едет на дуэль, и Толстой бежит из дома. Можно к примерам Волгина добавить Мандельштама, читающего стихотворение о Сталине, и Пастернака, напечатавшего роман за границей. А я вот страдать не хотела. Так и говорила: гении страдали, но я-то не гений, буду писать только о любви. Так что же в моей судьбе такое, чего не могут мне простить власти и судят?» [11, 60] Горланова, «заставляя» героиню отказаться от сходства, думается, умышленно достигает совершенно обратного эффекта: сходство оказывается заданным самой жизнью. Героиня не хотела страдать, не считая себя гением, но страдает, и следовательно, гениальность ее как писателя увидена не ей, но жизнью, судьбой.

В этом же русле можно проследить аллюзию в названии повести на роман Б. Пастернака «Доктор Живаго», ставший причиной гонений писателя. Эта авторская идея оказывается адекватно воспринята современниками. Так, раздел в одной статье, посвященной суду, называется «Уводили меня на рассвете…»[77] с явной отсылкой к А. Ахматовой, в другой - называется «Писатель и гонения» [128], а Юрий Беликов называет отклик на повесть «Флоренция извинилась. А Пермь?», подхватывая ассоциации с Данте и вводя сравнение с И. Буниным.[130]

Финал повести открытый. Как не разрешилась коммунальная ситуация у писательницы, так и героиня остается в смутных и противоречивых чувствах, желанием уехать из Перми, где невозможно жить и писать, с так и не разрешенным вопросом: «Будут ли снова меня прессовать другим способом?»[11, 74]

Глава 3. «Журнал Живаго 2»: продолжение скандала

В 2010 году, в 4 номере журнала «Урал» в знаковой рубрике «Вне формата» выходит продолжение «Повести Журнала Живаго» - ее вторая часть, которая оказывается выдержана в той же форме, что и первая. Перед читателем вновь череда постов, блоговых заметок. Один пост равен одному дню, описывается 81 день из жизни героини с 15 января 2009 по 10 сентября того же года. Между событиями первой и второй части проходит около 5 месяцев.

Подготовленный читатель, обнаруживая вдруг продолжение скандально известного текста, зная историю его создания (а именно на такого читателя ориентируется автор, озаглавливая новый текст как «Повесть Журнала Живаго: 2 часть»), неизбежно задается вопросом: а где скандал? Читательские ожидания будут отчасти обмануты, поскольку из текста мы узнаем, что новый «скандал» все же не случился, хотя был новый прецедент «прессинга писателей», который, однако, не развернулся столь масштабно как первый, несмотря на старания героини.

Закономерно предположить, что изначально писательница не задумывала «Повесть Журнала Живаго» как произведение, включающее в себя несколько частей. Первая часть была представлена самостоятельным художественным текстом с четко выстроенной композицией, основным конфликтом, единой идеей. Открытый финал повести, о котором говорилось выше, наводя на мысли о неразрешимости заявленного конфликта, тем не менее, не создавал ощущения незаконченности и возможности продолжения. Возможно, «Повесть Журнала Живаго» и осталась бы единственной в арсенале писательницы, если бы в 2009, можно сказать, «по горячим следам» судебной тяжбы, жизнь не обернулась для Нины Викторовны новым потрясением.

О новой «опасности» мы узнаем теперь уже только из опубликованного текста. В квартиру писателей стали поступать телефонные звонки с угрозами. Нина Горланова причину новых нападок также видела в неугодности кому-то ее записей в Живом Журнале. В этот непростой период анонимных звонков от «сатанистов» (именно так окрестили писатели угрожающих) писатели оказались фактически отрезаны от внешнего мира: отключали телефон, Интернет, практически не выходили из квартиры, почти не принимали гостей. Нина Викторовна, поначалу по-прежнему фиксировавшая на LiveJournal события новых «гонений», начала снова (как и во время истории с судом) закрывать блог: сначала по частям, а затем аккаунт от постоянных (и «непостоянных») читателей оказался закрыт полностью и недоступен к прочтению.

До полного закрытия нам удалось частично сохранить некоторые страницы «Живого Журнала» писательницы, но основная их масса для читателей оказалась потеряна. Думается, для Нины Горлановой блог на LiveJournal как показатель активной общественной позиции писателя, как подтверждение гласности и свободы писательского самовыражения являлся очень важной и неотъемлемой частью ее писательской жизни. Об этом можно судить по деятельности Горлановой в своем Живом Журнале - по внушительному количеству постов, по привычке Нины Горлановой обнародовать путем блога открытые письма, написанные или подписанные ею, выкладывать в Интернет-дневнике собственные литературные произведения, а также по тому, что именно ее высказывания в Живом Журнале, по мнению писательницы, являются причиной последних ее бед.

Основная идея нового текста прозрачна: самовыражение писателя оказывается вовсе даже не свободным, а находящимся под чьим-то неусыпным контролем, шаг вправо, шаг влево от нейтральной полосы - и пеняй на себя (вспомним, что судебную тяжбу Нина Горланова воспринимала исключительно как замалчивание, как давление на нее «сверху»).

Такого гнета писательница не выдерживает и удаляет аккаунт, лишаясь, тем самым, столь необходимого ей средства выражения своих идей, размышлений, принципов, своей позиции. В тексте второй части «Повести Журнала Живаго» мы встретим такую фразу главной героини: «Пока буду в ЖЖ под замком - то есть только для друзей. Но теряю более двух тыс. читателей, которые привыкли заходить каждый день да через день... а что делать...» [14] Для главной героини потеря читателей, потеря аудитории, пусть и незнакомой, такое сужение Интернет-пространства - беда. Закономерно предположить, что у самой писательницы аналогичная позиция, поскольку в тексте носителем этой позиции становится максимально приближенная к автору героиня.

Но своеобразная альтернатива LiveJournal Ниной Горлановой, как убеждается читатель, уже найдена, найден способ донести до читающей аудитории свой дневник через опубликованный художественный текст - и писательница уверенно продолжает начатый путь. Горланова публикует вторую часть «Повести Журнала Живаго», перенося именно туда навсегда закрытый от «врагов-тиранов» и в виде художественного текста открытый избранным - друзьям-читателям - материал из аккаунта.

3.1 Как сделан текст

горланова скандал повесть композиция

Что видит читатель во второй части повести? Главные герои уже знакомы, дневник по-прежнему ведется от лица героини-писательницы, ее муж, дети неизменно включены в описываемые события. Своеобразными героями, участниками действия остаются и «великие» - Бродский, Ахматова, Мандельштам и др. Их писательница видит во сне («Всю ночь мирила Бродского и Кальпиди» [14]), им посвящены беседы и споры, о них в ее доме читаются книги, их произведения, слова, реплики цитируются: «А я как подумаю о смерти, так жалко... русский алфавит!( ...) Толстой говорил перед смертью: только музыки жаль, а мне - алфавит». [14]

Неизменным остается и сравнение-сопоставление писательского (да и жизненного) пути и судьбы героини и «великих»: героиня ведет с ними своеобразный диалог на равных, отыскивая сходные черты, ориентируясь на их жизненный опыт: «С утра Слава меня пристыдил: мол, Чехов был гораздо больнее в последние 5 лет и все равно писал так же много, а ты совсем расклеиваешься... Я потихоньку встала и начала печатать»[14], «9 мая. Больнешенька. Словечко Толстого. (…) С 30 лет он каждый день да через день больнешенек: мигрень, зубы, простуда, а прожил до глубокой старости. Я было обрадовалась, что и у меня есть шанс…» [14] При этом героиня вновь проецирует на себя не только «положительные» моменты биографии, но и «отрицательные», «негативные»: «Видела книгу: «Марина Цветаева: трансгрессивный эрос». Не хотела бы я, чтобы о нас вышла подобная книга. Слава хладнокровно: «Мало ли, что ты не хочешь. Все равно выйдет!» [14] Даже если героиня намеренно «открещивается» от сходства, акцентирует именно различие («…мы не великие писатели, потому что у нас нет «невроза задолженности» (как у Ахматовой к Чехову, например - не любила его, потому что многое взяла из его поэтики... так Набоков не любил Достоевского, у которого столько взял)» [14], то и в этом случае имя главной героини оказывается вписано в один и тот же извечный ряд великих имен, и, надо заметить, что попытки героини объявить себя менее «великой» кажутся в этом случае не очень искренними.

Круг героев в сравнении с первой частью несколько расширился: хозяйка дневника очень часто упоминает навещающих ее внуков, на страницах повести появляется большое количество друзей и знакомых, имена которых, как правило, редуцированы вплоть до одной буквы: «Приходил позавчера поэт Ч. Хотел, чтоб я прочла его книгу» [14], «Без предупреждения вчера пришел У. с тортом». [14]

В начале повести читатель наблюдает, как жизнь главной героини постепенно возвращается в прежнее русло, потрясения и переживания, вызванные судебным процессом, со временем теряют свою остроту. Суд еще упоминается в тексте (« По Эху слышала, что Россия занимает третье место в мире по кол-ву просящих политического убежища. Чему удивляться? Мы сами еще хотели год назад куда-нибудь убежать от суда неправедного» [14], «(…)Конечно, мое доброе имя после суда потрепано, но это не значит, что друзья должны его дальше трепать» [14], «…после суда я боюсь всего уж... сердце заболело и пр.» [14]), но словно мимоходом, вскользь, слабым отголоском прошлого.

Сосед-алкоголик, не изменившийся и никуда из жизни героини не исчезнувший, на страницах ее дневника, однако, теперь встречается реже, его выходкам в повести вообще отведено немного места. Не то, чтобы он больше не терзает героиню, но жизнь ее оказывается гораздо шире и выше, чем просто переживание причиняемых страданий (эта мысль, кстати, уже посещала героиню в первой «Повести Журнала Живаго»: « А я все: суд, суд надо мной! Но жизнь шире одного суда…» [11, 67], однако лишь этой строчкой и ограничивается, в полной же мере Горланова воплощает ее во второй части).

Куда больше героиню начинает волновать наступивший экономический кризис («Видела из кухни, что в новом доме, где весь первый этаж - офисы, заметены все лестницы сугробами. Значит, фирмы эти закрылись. Кризис...» [14]), ведутся разговоры о литературе в частности и искусстве в целом («Литература уже жизни, но пронзительнее. Жизнь - как первобытный океан, она булькает, а литература - это настоящие организмы с богатым строением» [14], «По ТВ вчера: для научных открытий нужно уметь мечтать, а что лучше развивает мечтательность - конечно, искусство! Я коллекционирую разные мысли о нужности искусства» [14]), затрагиваются духовные вопросы, вопросы религии, веры, описываются исключительно семейные сцены, касающиеся в большей степени главных героев повести - приход внуков, разговоры с мужем о семье и т.д.: «Внуки привезли Славе на день рождения свои рисунки» [14], «24 мая. Вчера приносили нам внучку Лидочку. Ей уже 4 месяца. Мы долго боролись за то, чтоб понравиться ей. Я прочла Ахматову, Пригова, Пушкина - успеха не имела. А Слава прочел Иртеньева, и Лидочка начала взвизгивать от восторга». [14]

Начальные «главы» второй «Повести Журнала Живаго» имеют намного меньше отличий от реальных дневниковых заметок Нины Горлановой по сравнению с первой. Художественная обработка материала становится минимальной в том смысле, что писательница использует свои записи, почти полностью сохраняя их первоначальный вид. Представляется, это намеренная установка автора. Ее героиня в дневнике так же, как сама Горланова, частично фиксирует события дня («30 мая. В Пермь прилетели белые совы. Видела одну на дереве, рядом с ней ворона кажется маленькой, как воробей» [14]), записывает фрагменты разговоров с близкими и друзьями, рассуждения свои и друзей на самые различные темы, кратко описывает увиденное во сне («Видела во сне, что ко мне приближаются юноши с ножами, но непроницаемый луч света отрезает их от меня. Они руками пытаются его пробить, не могут и удаляются со страхом на лицах» [14]), включает материалы из писательской записной книжки (услышанные со стороны - на улиц, в очереди, по ТВ - диалоги, реплики, комментарии, а также архивные заметки - своеобразная «рубрика» «Чищу архивы»).

«Чищу архивы» - можно сказать, почти обязательная составляющая блоговой записи самой Н. Горлановой (как, к слову, и рассказ о приснившемся), и героиня Горлановой строит свои заметки во второй «Повести Журнала Живаго» точно по такому же «канону»:

« Чищу архивы. «Поэт сказал, что его тошнит всякий раз, когда он пишет стихи.

- Зачем же тогда пишете?

- А надо чем-то расплачиваться за жизнь». [14]

Блоговые записи первой половины повести обширны, включают в себя самые различные зарисовки - от снятия кошки с дерева до памятника чеховским «трем сестрам» и Борису Пастернаку («Идеи памятников для Перми бесконечно рождаются в моей душе почему-то. Три сестры на вокзале «Пермь-2», (…) Пастернак - «мы были музыкой во льду» - внутри стеклянного шара-льда, вырываясь...»[14]), от летучих мышей до нобелевской премии («Нет Нобелевской премии по математике, потому что жена Нобеля сбежала с математиком…»[14]).

Читатель сначала видит героиню несколько иной, чем в первой «Повести Журнала Живаго», отчаяние постепенно сменяется успокоением, по крупицам к ней возвращается писательский и человеческий оптимизм: героиня творит, пишет картины, ищет и находит сюжеты для новых: «Мелькнуло по ТВ дерево, снятое в таком ракурсе, словно это обнаженная женщина, распустившая волосы. Хочется написать его, но боюсь, что грешно - несколько эротично будет...» [14]

Но восстановившееся относительно спокойное и мирное течение жизни неожиданно прерывается очередным потрясением. 31-ая запись, датированная 20 июня 2009, резко отличается от всех предыдущих, читатель сразу узнает «стиль» письма первой «Повести» - задается совершенно иное, прямо противоположное оптимистическому, настроение. В кратких, максимально сжатых, до предела концентрированных заметках героиня сообщает о новой неожиданно пришедшей беде - анонимных звонках с угрозами - и вновь изливает читателю свои догадки, размышления и переживания во всей их остроте.

Строчка, написанная заглавными буквами: «НАМ ПОЗВОНИЛИ ПО ТЕЛЕФОНУ С УГРОЗАМИ» [14] безусловно, является кульминацией текста, как бы делит повесть на части - до и после нового несчастья. На какое-то время героиня оказывается замкнута в том крохотном пространстве, которое ей этим несчастьем «оставлено»: все ее мысли, разговоры, рассуждения, волнения, все ее молитвы оказываются, что называется, «на одну тему», все «лишнее» и «постороннее» на время исчезает из заметок. Остается только то, что волнует больше всего. Героиня погружается в беду полностью: «…сама хожу по квартире и шепчу: да что же это - живу в коммуналке, в бедности и в болезнях, за всех молюсь-волнуюсь, но кому-то я - кость в горле...» [14]

Когда получает приглашение на вечер, то отправляется туда только с определенной целью: «Я поехала в надежде там встретить представителя Президента РФ по правам человека» [14], говорит там героиня только о случившемся: «Поговорила я с одним главным редактором пермской газеты и с одним депутатом о том, что нам угрожают» [14], и развеяться у нее не получается, все напоминает о происходящем: «От цветов, живой музыки, шампанского и фуршета тяжесть на сердце удвоилась... Ведь под этим красивым слоем жизни бурлит и пускает ядовитые пузыри слой злобы и угроз...» [14]

Героиню начинают посещать «тематические» сны (в первой «Повести Журнала Живаго» все сны героини так или иначе были связаны с судебным процессом: «15 января. Снова видела во сне суд, но все были в кринолинах…»[11, 50] или «6 декабря. Видела во сне, что меня судят в большом зале. На сцене - очень длинный стол, покрытый серым материалом…» [11, 43]). Во второй части беда также не оставляет ни на минуту: «Под утро начинаю дремать и вижу во сне: Коломбо и инспектор Монк разыскивают наших злопыхателей (и так каждую ночь - сны на одну тему)». [14] У героини меняется само восприятие окружающего мира - на него теперь она смотрит сквозь призму новой напасти: «Говорю Славе за завтраком:

- Селедка невкусная.

- Не звонит она тебе, не угрожает - ты все недовольна!

И мир вдруг чудесно преобразился. Вот стул - он с дыркой, но не звонит и не угрожает. Вот зонт - одна спица сломана, но не звонит и не угрожает...» [14], «С утра говорю белой фиалке, которая изобильно цветет, чуть ли не 40 цветков: «Хорошо тебе - соседняя фиалка без цветов тебе не угрожает, не завидует…». [14] Жизнь делится на «до и после»: «После того, как двое суток сосала лимон от дурноты, губы распухли и болят, как после ночи первых поцелуев в юности. Ведь были же времена, когда мне не угрожали, а обиды приходили самые обычные, житейские…» [14]

Героиня вновь начинает искать причину и следствие: «Версии: 1. Возможно, это кто-то из прототипов... 2. Что-то в моем ЖЖ кому-то не понравилось…» [14], пытается отыскать в случившемся Божий промысел: «Говорят: Господь закрывает окно, но открывает дверь. Думаю: где и что мне открылось?» [14] Горланова, строго придерживаясь заданного «дневникового» формата, открывает читателю даже такие сокровенные и интимные моменты, как молитва: «Святые апостолы, помогите нам! Сделайте так, чтоб враги наши встали на путь истинный!» [14] (ср. сделанную достоянием общественности тайну исповеди героини: «Служил наш отец Н., у которого мы всегда исповедуемся. Он, как всегда, пенял мне, что не меняюсь, одни и те же грехи повторяются, а я отвечала, что немного удается меняться, что я уже не сержусь на соседа... но новые грехи прибавляются откуда ни возьмись. Я никогда не завидовала, а вчера по ТВ увидела особняк писателя Эдуарда Успенского и позавидовала. Это дворец! Батюшка ответил:

- Вы представляете, сколько сил нужно, чтобы убирать этот дворец!

- Так я не мечтаю о дворце, но хотя бы нам из коммуналки переехать в однокомнатную квартиру от соседа!

- А это, может, и будет у вас.

И тут я заплакала» [14])

3.2 Второго скандала не случилось

Что касается равнодушия окружающих, то Горланова ставит свою героиню в действительно тяжелую для нее ситуацию. В истории с судом на крик о помощи спешно отреагировали журналисты («В десять часов позвонили с радио «Эхо Перми», затем - звонки из разных агентств и редакций»[11, 7]), позже откликнулся ПЕН-клуб («Позвонил из ПЕН-клуба Саша Ткаченко: в мою защиту он отправил факс губернатору и генералу - с подписями Вознесенского и Битова. А мне для суда послал по почте с печатью»[11, 16]), не остался в стороне даже далекий Нью-Йорк (редакция журнала «Стороны света» и письмо журналиста Агниса [11, 38]). Своеобразная поддержка была и от журнала «Знамя»: «Вчера «Знамя» прислало телеграмму: «Неделю пьем Ваше здоровье, верим, что теперь все печали и неприятности будут обходить вас стороной...» [11, 42]

Во второй части читатель не увидит ничего подобного. Героиня, столкнувшись с новой проблемой, пытается справиться с ней теми же способами: она сообщает журналистам, не раз пытается донести свои волнения до правозащитников, ищет помощи от депутатов, пишет даже в блог президента РФ Д.А. Медведева. Самих текстов обращений, в отличие от первой части, где были помещены различные открытые письма, читатель не увидит. Горланова, описывая ситуацию, ограничилась несколькими строчками в заметках своей героини: «До правозащитников не можем дозвониться - воскресенье…» [14] (это говорится в записи, датированной 21 июня), «Обратились в милицию, к правозащитникам, к журналистам, к депутатам - никто не помог...» [14] (в записи от 18 июля писательница констатирует «отсутствие» результата), «В отчаянии я написала в блог Президенту Медведеву Д.А.» (обращение в своеобразную «последнюю инстанцию»). [14] Про прокуратуру, куда герои подали заявление о преследовании, тоже буквально 2 строчки: «30 июня. (...) Ждем ответа из прокуратуры на наше заявление» [14] и « 9 июля. (…) Вчера пришло уведомление из прокуратуры, что наше заявление передано в ГУВД по Пермскому краю». [14] Единственное, что откроет героиня читателю, это переданная реплика Аверкиева, адвоката писательницы на суде: «Аверкиев говорит, что ничего не надо бояться, что это специально, чтобы меня морально убивать». В новой беде не помог никто. Героиня в своем городе, в своей стране оказывается словно посреди пустыни: «Посреди своей родины погибаем от преследования то ли сатанистов, то ли кого …» [14] Она ощущает всю бесполезность своих криков о помощи, всю безрезультатность их. И словно по этой же причине она не желает больше распространяться о беде в своих дневниках. Вот так, кратко, в паре строк, а зачем больше, если все равно всем безразлично? Если все равно все молчат?

Как говорилось выше, сначала героиня отдается новой беде, как и прежней, полностью, но длится это недолго. Заметки, от и до посвященные угрозам, можно пересчитать по пальцам. И через короткое время героиня вдруг перестает быть откровенной с читателем: она не рассказывает нам содержание угроз, не делится своими мыслями, которые посещают ее во время звонков (вспомним развернутые описания выходок соседа и перипетий судебной тяжбы в первой части повести), и вообще для читателя, чуть только волнение поутихло, она старается жить прежней жизнью, словно ничего не произошло, но вовсе не потому, что так и считает. Героиня - писательница, тонко организованный, несколько экзальтированный человек, и анонимные угрозы переносятся не легче судебного процесса. Во время тяжбы героиня переживала, что суд изменил ее насовсем: «14 сентября. (…) до конца собой уже не стану, видимо. Суд - даже если закончится - всегда будет вокруг меня в воздухе носиться, да…»[11, 26], изменение мировосприятия во второй части нами было отмечено выше. Но с 22 июля по 3 сентября звонков и писем нет - и возвращаются развернутые посты начала повести, с самым различным содержанием, наблюдениями, мыслями, никак не касающимися новой беды. Вернулись разговоры с друзьями, описание нарисованных картин, впечатления от прочтенных книг. В те дни, когда угрозы повторяются, характер заметок несколько меняется, но нет больше просьб о помощи, нет желания привлечь внимания общественности, нет попыток анализа происходящего. Есть уже упомянутое нами ранее сожаление о потери постоянных читателей в блоге, есть поиски сходства литературных судеб: «Пушкину тоже анонимы гадости писали - в рогоносцы записали. Так что... я с Пушкиным на дружеской ноге» [14], есть констатация факта: «3 сентября. Новое письмо с угрозами: с адреса trosheva_lena. Вот ключевая цитата: «БОГА ВЫ ОЩУЩАЕТЕ ГОРАЗДО МЕНЬШЕ, ЧЕМ НАС. ЕГО НЕТ, А МЫ ЕСТЬ. СДЕЛАЙТЕ ПРАВИЛЬНЫЙ ВЫБОР» [14] - и не более. Была ли реакция друзей на новые напасти, и если была, то какая - даже этого читателю не открыто.