Проблематика и поэтика лирико-философской повести И.А. Бунина "Митина любовь"

С поразительным искусством И. А. Бунин воссоздаёт эту двойную затравленность Мити: во сне и в яви. И в состоянии подступающей необходимости бегства из обоих страшных, сомкнувшихся вокруг него противоестественных миров возникает лихорадочная иллюзия доподлинного прощания с Катей: «Катя, что же это такое! - сказал он вслух, совершенно уверенный, что она слышит его, что она здесь, что она молчит, не отзывается только потому, что сама раздавлена… <…> Но прошептав: «Ах, всё равно, Катя, - он тотчас же понял, что нет, не всё равно, что спасение, возврата к тому дивному видению уже нет… <…> [3; 156].

И в последних строках повести, в нестерпимой боли, нашаривая в ночном столике «тяжёлый ком револьвера». Митя, желая лишь одного: хоть на миг освобождения от обоих миров - сна и яви, от ужасного двойного мира.

Спастись уже нечем было, оба мира страшили, и в чаянии избавления от подступившего ужаса Митя, «глубоко и радостно вздохнув, раскрыл рот и с силой, с наслаждением выстрелил» [3; 156].

Утратив дивное видение прекраснейшего весеннего мира, Митя с радостью, с наслаждением унёс свою поруганную любовь в небытие.

«В качестве своеобразного лейтмотива проходит сквозь всю повесть изображение соловьиного пения. Необходимый атрибут бесчисленных произведений о любви, давно уже ставший пошлым штампом под пером безликих эпигонов, «певец любви» - соловей получает в повести И. А. Бунина новое, подлинно поэтическое значение» [1; 40].

Происходит это и потому, что соловей для писателя не отвлечённое, аллегорическое понятие, а существо, живущее в полном единении с природой, и потому также, что соловьиное пение, о котором не раз упоминается в повести, - важный эстетический компонент её, помогающий лучше постигнуть и обстановку, окружающую Митю, и его душевное состояние.

«Он поднял глаза: над садом торжественно и радостно сияло небо, вокруг сиял сад своей снежной белизной, соловей, уже чуя предвечерний холодок, чётко и сильно, со всей сладостью соловьиного самозабвения, щёлкал в свежей зелени дальних кустов» [3; 122], - так передаёт И. А. Бунин впечатления Мити от окружающей природы после получения им первого Катиного письма.

Изображению природы в данной повести И. А. Бунин отводит одно из значительных мест, органичная слитность образов природы с главной темой произведения очевидно.

Писатель уделяет много внимания пейзажу. И всякий раз природа призвана контрастировать с душевным состоянием человека, всё сильнее попадающему под чары любви.

То прекрасное, что Митя хотел видеть в Кате, долго ещё продолжает ассоциироваться с красками весенней природы. И эти ассоциации возникают от любовного толчка извне. Вот Митя получает от неё письмо. Оно начинается словами: «Мой любимый, мой единственный!» Ещё в Москве он точно знал, что это не так, что её увлечение проходит, что он далеко не единственный в её мыслях и желаниях. Но в деревне всё это позабыто. И восторг от полученного письма, которое вопреки всему воспринимается как правда, дополняется чистым видением природы, песней соловья.

«Митя не спит ночами, терзаясь неразделённой любовью, переходит от надежды к отчаянию, снова надеется, хотя ему, как он понимает, нечего уже ждать от Кати. «Прекрасная природа говорит ему: радуйся, живи, посмотри, как хорошо вокруг тебя. И он на мгновение поддаётся её очарованию, а затем ещё мучительнее становятся чувства, терзающие его» [4; 291].

В «Митиной любви» чистая красота природы не вызывает светлых надежд на счастье. Она лишь манит, вдохновляет на очень короткое время, чтобы вскоре на её светлом фоне ещё мрачнее вырисовывался трагизм жизни, где нет места любви. В повести этот художественный приём повторяется многократно.

Вот один такой пример: «Колокола играли и звали, гумно впереди жарко блестело, дятел, приостанавливаясь, приподнимая хохолок, быстро бежал вверх по корявому стволу липы в её светло-зеленую вершину, солнечную вершину, бархатные чёрно-красные шмели заботливо зарывались по всему саду… <…>… вдруг явилась уверенность, что бог милостив, что, может быть, можно прожить на свете и без Кати» [3; 142].

Что-то от языческого поклонения есть в этом воспевании прекрасного пейзажа, дарованного человеку.

И за этой картиной прекрасной природы следует любовная сделка, которая особенно кажется противоестественной, когда вокруг всё так прекрасно.

Таким образом, природа в повести несёт особую смысловую нагрузку.

Интересен взгляд Ф. А. Степуна на образ природы в данной повести. Исследователь считает, что природа у И. А. Бунина является главным и наиболее активным действующим лицом.

«С первых же строк, описывающих Митин приезд в деревню, И. А. Бунин отчётливо ставит все свои описания природы под знак космического эроса-пола» [16; 8].

Пол не только странен и зловещ, он может быть сладостным, прекрасным. «Он не только зловещий ночной хохот и вопль сыча-дьявола, он и «цветущий сад», и томное цоканье соловьёв вдали и вблизи, и немолчное, сладострастно-дремотное жужжание несметных пчёл, и медвяный, тёплый воздух, и простое ощущение земли под стопой, и гулкое «ку-ку, ку-ку», как будто бы «разверзающее лоно всего весеннего мира» [16; 8].

Митя первый из бунинских героев, который для автора гораздо больше, чем модель, объект изображения. За двумя внешними планами повести - природно-бытовым и индивидуально-психологическим - существует ещё и третий - метафизический. Несчастья Митиной любви совсем не только его, Митино, несчастье, но гораздо больше: трагедия всякой человеческой любви. Нам близко высказывание Ф. А. Степуна, в котором он говорит, что «главное в «Митиной любви» не изображение того, что бывает, но художественно, до конца, слитое с этим изображением исследование трагической несбыточности во всех бываниях нашей любви, её подлинного бытия» [16; 7].

Митина любовь - это метафора любви вообще.

При этом в описании природы тоже заложен некий общий смысл. Через образы природы раскрывается и проблематика повести. Например, вой в аллеи, дьявол, сыч предшествуют воспоминаниям Мити о своей несчастной любви и смерти отца. Любовь и смерть ставятся И. А. Буниным рядом.

В описании природы важное место у И. А. Бунина занимает деталь.

В повести детально и довольно часто описывается аллея. Аллея - это образ любви, символ любви. Загадочная, тёмная, манящая, пугающая аллея невольно ассоциируется с таким чувством, как любовь. Взгляд Мити часто прикован именно к аллеи, страшные и пугающие главного героя звуки доносятся из аллеи. И своё решение «Если через неделю письма не будет, - застрелюсь!» [3; 133]. Митя произносит вслух на всю аллею.

После «падения» Мити с Алёнкой появляется «грязь аллей».

Таким образом, аллея в повести «Митина любовь» является одной из ключевых деталей в этом произведении.

Также важными художественными деталями и образами в повести являются дождь, сад, природные запахи, цветы, травы, шмели, пчёлы и др. Они тесно связаны с душевными переживаниями Мити, который испытывает сложные состояния любви, ожидания, ревности и т.д.

Как видим, функция природы в повести разнообразна, она помогает как в раскрытии образа героя, так и в создании целого ряда символов, значимость которых перейдёт и в последующие произведения о любви, к примеру, в сборник «Тёмные аллеи» (образ аллей и др.).

В «Митиной любви» неприкаянность проявилась незащищенностью сердца барчука, чьим первым жизненным испытанием и стала его проснувшаяся чувственная сфера, его потребность любви.

Повесть «Митина любовь» явилась горестным вступлением к бунинской трагедийной, лишь мгновенной в своем чувственном накале, неприкаянной любви. Влюбленный Митя вспоминает свою недавнюю отроческую весну, один день в конце марта, когда все вокруг и все в нем томилось радостью. С присущей Бунину исключительной пластической силой передано это чувственное ощущение первобытной мощи бытия, захлестывающей Митю: «Чем была для него вся эта весна и особенно этот день, когда так свежо дуло навстречу ему в поле, а лошадь, одолевавшая насыщенные влагой жнивья и черные пашни, так шумно дышала широкими ноздрями, храпя и ревя нутром с великолепной дикой силой? Казалось тогда, что именно эта весна и была его первой настоящей любовью, днями сплошной влюбленности в кого-то и во что-то, когда он любил всех гимназисток и всех девок в мире... Сном или скорее воспоминанием о каком-то чудесном сне была тогда его беспредметная, бесплотная любовь. Теперь же в мире была Катя, была душа, этот мир в себе воплотившая и надо всем над ним торжествующая»[7,с.137].

Происходит ли развитие, мужание характера Мити, полюбившего всей силой своего естества? Нет, происходит движение обстоятельств, на фоне которых Митя неутешно казнится любовью-ревностью. В этой повести герой еще не начал жить, он еще лишен социального опыта, способного изуродовать его душу, он всего лишь объят столь естественным тяготением к любви. Но любовь обречена не только предательством Кати, отторгнутой от Мити ее служением лжеискусству, но и тем страшным и неодолимым, что таилось в самом непорочном Мите, способном молить бога дать ему Катю, хоть «увидеть ее вместе с собой, вот на этой постели, хоть во сне». Перекрестился он и тогда, когда, загодя сторговавшись с Аленкой, спешил в сад, все же опасаясь, что Аленка не придет в шалаш... Бунин вовсе не стремился унизить, опошлить своего героя. Для него тяготение Мити и к Аленке также оставалось проявлением могучей плотской силы бытия, но само бытие - двойственно, в нем счастье - зыбко, оно может стать и мукой.

Нагнетанием двойственности автор и ведет повествование к трагическому концу. В предсмертную ночь Мити даже дождь тревожил его двойным звучанием: «Шум его был двойной, разный,- в саду один, возле дома, под непрерывное журчание и плеск желобов, ливших воду в лужи,- другой. И это создавало для Мити, мгновенно впавшего в летаргическое оцепенение, необъяснимую тревогу и вместе c жаром, которым пылали его ноздри, его дыхание, голова, погружало его точно в наркоз, создавало какой-то как будто другой мир, какое-то другое предвечернее время в каком-то как будто чужом, другом доме, в котором было ужасное предчувствие чего-то» [7; 137].

Ощущение двойного шума дождя переходит в ощущение и иного дома, иного мира притаившейся беды; в двойном зрении двоятся Аленка с Катей. Проснувшись, он как бы бежал от другого, страшного мира, но доносившиеся из залы голоса и смех также «были ужасны и противоестественны своей отчужденностью от него, грубостью жизни, ее равнодушием, беспощадностью к нему...» [7; 143].

С поразительным искусством Бунин воссоздает эту двойную затравленность Мити: во сне и в яви. И в состоянии подступающей необходимости бегства из обоих страшных, сомкнувшихся вокруг него противоестественных миров возникает лихорадочная иллюзия доподлинного прощания с Катей: «Катя, что же это такое! - сказал он вслух, совершенно уверенный, что она слышит его, что она здесь, что она молчит, не отзывается только потому, что сама раздавлена, сама понимает непоправимый ужас всего того, что она наделала.- Ах, все равно, Катя,- прошептал он горько и нежно, желая сказать, что он простит ей все, лишь бы она по-прежнему кинулась к нему, чтобы они вместе могли спастись,- спасти свою прекрасную любовь в том прекраснейшем весеннем мире, который еще так недавно был подобен раю. Но прошептав: «Ах, все равно, Катя» - он тотчас же понял, что нет, не все равно, что спасения, возврата к тому дивному видению уже нет, не может быть, и тихо заплакал от боли, раздирающей его грудь» [7; 155].

И в последних строках повести, в нестерпимой боли нашаривая в ночном столике «тяжелый ком револьвера», Митя желал лишь одного: хоть на миг освобождения от обоих миров - сна и яви, от ужасного двойного мира, «где он провел весь день и где он только что был в самом ужасном и отвратном из всех земных снов». Спастись уже нечем было, оба мира страшили, и в чаянии избавления от подступившего ужаса Митя, «глубоко и радостно вздохнув, раскрыл рот и с силой, с наслаждением выстрелил» [7; 156].

Утратив дивное видение прекраснейшего весеннего мира, Митя с радостью, с наслаждением унес свою поруганную любовь в небытие...

Представление о главном противоречии бытия - жизни и смерти - всегда преследовало Бунина как некая роковая двойственность сущего. Эта всеобщая двойственность явлений сказывалась у него «бесноватой» жаждой бессмертия и влечением к смерти, поэтической возвышенностью чувства, уживающегося с неразборчивостью сексуального влечения. Мы помним, что в Кате Митю поразило совмещение ангельской чистоты с порочностью.

Мотив легкости пронизывает картины природы, данные в восприятии героя: «Молодая зелень лип, кленов, вязов, насквозь светлая от солнца, всюду проникавшего ее, составляла по всему саду легкий, радостный навес...»[5, 206]. Впечатление легкости, царящей в душе героя и в целом мире, усиливаясь, переплетается с мотивами возвращающейся к Мите «беззаботности» и светлой надежды: «...Птицы заливались по всему саду сладко и беззаботно... Все было, как бывало много, много раз в детстве, в отрочестве, и так живо вспомнилось все прелестное, беззаботное прежнее время, что вдруг явилась уверенность, что бог милостив...» [5, 223].

Все это складывается в образ светлого «пробуждения» души героя к жизни - в духе пушкинского: «душе настало пробужденье...». Этот тон радости, легкости, игры жизненных сил, сменяющихся в сознании героя драматическим надломом (из-за сомнений в верности любимой, в конце концов, подтвердившихся), в авторском повествовании сохраняется до конца. Бунин, замечательный мастер пейзажа, в «Митиной любви» как-то по-особому щедр на яркие, солнечные, сияющие краски пейзажной живописи… Проснувшаяся душа героя становится необычайно чуткой к красоте природы, которую он не только наблюдает как зритель, но как бы активно творит в своем сознании: «Это было незабвенное время... Он видел солнце за садом, с другой его стороны, а в окне уже до голубизны бледный весенний снег и крупные белые облака в синеве, в вершинах деревьев... а вот, еще через день, в облачном небе такие яркие прогалины, а на коре деревьев такой мокрый блеск, и так каплет с крыши над окном, что не нарадуешься, не наглядишься...» [5, 198].

Предельно насыщенными, живыми, импрессионистичными красками окрашивается картина летнего вечера - с «розовой звездой» на «синеве» неба, с «зеленой вершиной клена» и как бы «зимней» белизной «всего того, что цвело в саду» [5, 211].

Напряжение, нарастающее в сознании Мити к концу повести, словно бы растворяется, рассеивается автором не только в солнечном сиянии пейзажной живописи, но и в игре звуковыми образами в переливах праздничного колокольного звона, исполненными лиричности. Важную композиционную роль в повести выполняет главка (XXI), где дана картина воскресного праздника с повторяющимися образами веселого колокольного трезвона: «...Митю разбудил веселый, солнечный трезвон колокола» [5, 223]. «И этот блеск и трезвон колоколов, как-то очень хорошо и мирно сливавшийся с ним и со всем этим деревенским утром...» [5, 223]. И вновь: «Колокола играли и звали...» [5, 223].

Музыкально-лирическое звучание повести создается ритмизованностью, «стихотворностью» авторской речи, а также введением в текст произведения лирических стихов русских классиков - Фета, Тургенева и других, читаемых героями.

И все это в целом, несмотря на драматическое развитие сюжета, выливается в настроение некоего «легкого дыхания», которое одновременно нас поражает и захватывает. Главный смысл повести, думаю, заключен не в том, чтобы показать тяжесть «безликого пола», как полагал, например, Ф. Степун. Расположенный в кульминации драмы эпизод с Аленкой это опровергает. В этот момент Митя делает попытку освободиться от любовного «наваждения», найдя «замену», в надежде, что клин выбивается клином. Но попытка обречена на неудачу: случайная плотская связь поражает разочарованием. Любовь торжествует свою незаместимость, свою уникальность. Катастрофа героя теперь уже неотвратима: мир в его глазах становится «противоестественным». «Всего же нестерпимее и ужаснее была чудовищная противоестественность человеческого соития...» [5, 236].

Главная загадка повести звучит в вопросе, который герой задает себе в самом начале истории. «Что это значит вообще - любить? Ответить на это было тем более невозможно, что ни в том, что слышал Митя о любви, ни в том, что читал он о ней, не было ни одного точно определяющего ее слова. В книгах и в жизни все как будто раз и навсегда условились говорить или только о какой-то почти бесплотной любви, или только о том, что называется страстью, чувственностью. Его же любовь была непохожа ни на то, ни на другое» [5, 188].

Любовь в изображении Бунина - это такое уникальное по-своему состояние человека, когда в нем возникает ощущение целостности его существа, согласие чувственного («безликого пола») и духовного, тела и души, неповторимое чувство полноты жизни, а вместе с ним и чувство родства с целым миром («когда целый мир в душе», как сказано в «Снах Чанга»), непосредственной причастности к целому бытия. Утрата же подобного пережитого героем чувства и ведет его - в молодом нетерпении отчаяния - к гибели.

Испытанное героем состояние полноты, «густоты» жизни передается в повести в феноменологической слитности субъективного и объективного планов повествования, в образах «творящего» сознания героя, обретающего способность открывать красоту мира в каждое мгновение существования.

Подобная полнота вбирает в себя не только ощущение родства с природой, с окружающим бытом (в комнатах деревенского дома, куда Митя вернулся из Москвы, он «живо испытал чувство их родственности и мирной, успокаивающей душу и тело простоты» - 5, 196), с людьми, но и с миром культуры (не случайно обилие стихов в повести).

Апогеем ощущений счастливой полноты жизни становится образ «чаши любви», перекликающийся с символом «чаши жизни» в одноименном рассказе (1913): «домой он (Митя. - Л.К.) шел медленно - чаша его любви была полна с краями (5, 203). И этот вершинный миг душевной полноты, наподобие пушкинского «чудного мгновенья», осмысляется в бунинской повести как оправдание всей, рано оборвавшейся жизни героя, как осуществление его человеческого предназначения. Митя «жил с первой настоящей любовью в душе, уже осуществляя то самое, чего втайне ждало все его существо с детства, с отрочества» (5, 196).

Вглядываясь в душевное состояние своего героя, Бунин достигает той глубины, где радость любви смешивается со страданием. Но обратим внимание, и здесь не исчезает мотив неожиданно вспыхивающей «внезапной легкости», как, например, в момент разлуки с Катей. Митя «тотчас же почувствовал то особое, что охватывает при отъезде, - кончен ( и навсегда) известный срок жизни! - и вместе с тем внезапную легкость, надежду на начало чего-то нового» (5, 192). Так достигается впечатление сложной целостности живых человеческих чувств, в которых непостижимо соединяются горечь расставания и одновременно радостное ощущение предстоящего обновления жизни.

Такого рода одновременность разноречивых, даже противоположных переживаний персонажа - важнейший момент, некое ядро образной структуры в произведениях Бунина. Мы читаем: «Он был болезненно, пьяно несчастен и вместе с тем болезненно счастлив, растроган возвратившейся близостью Кати, ее заботливостью к нему...» (5, 190). Таких примеров можно привести много.

Концы и начала бытия, жизнь и смерть сходятся у Бунина не только в лирике, но и в прозе, причем особенно тесно, в пределах «малого» жанра, нередко - одного психологического состояния, одного речевого оборота. Пушкинское начало, его свет в таких случаях дает о себе знать тем, что противоположные начала человеческого бытия подаются под знаком их онтологической неизбежности и взаимодополняемости. Тем самым писатель снимает тягостное чувство бессмысленности страданий и смерти героя, превращая картину трагических противоречий жизни в «трагизм поэтический», как в «Митиной любви».

Повесть рождает в итоге некое примиряющее чувство, в своем корне близкое пушкинскому принятию мира и человеческого бытия. Вспомним стихотворение Пушкина «Я вас любил...», где сквозящая в глубоком чувстве любви безнадежность и «томление» ревности побеждаются смиренным признанием права другого на свободный выбор («Как дай вам Бог любимой быть другим...»).

Бунин, таким образом, в своей прозе наследует пушкинскую традицию, традицию поэтики «легкости» как высшей гармонии искусства в сочетании с пафосом благословляющего, благодарного принятия бытия. Признания земного мира не только как перехода в мир иной, но - в абсолютной, вечной его ценности.

В данной повести И.А. Бунина природа осваивается в ее личностной значимости для ее героев. Речь идет не столько об универсально-стабильной сути природного мира, сколько о его неповторимо единичных проявлениях: о том, что видимо, слышимо, ощущаемо именно здесь и сейчас, - о том в природе, что откликается на данное душевное движение и состояние человека или его порождает. При этом природа часто предстает неизбывно изменчивой, неравной самой себе, пребывающей в самых различных состояниях.

В повести пейзаж создает психологический настрой восприятия текста, помогает раскрыть внутреннее состояние героя, подготавливает читателя к изменениям в его жизни.

2.2 Языковые особенности повести «Митина любовь»

Повествование в повести «Митина любовь» ведётся от третьего лица. Это позволяет нам взглянуть на главного героя со стороны. Всё в сознании Мити спутано, неясно. Эта особенность сообщает повествованию о юноше особую стилевую окраску.

«Уже после первой фразы следует показательная: «Так, по крайней мере, казалось ему». Кажимость происходящего - спутник мысли героя. «Но Мите упорно казалось, что внезапно началось что-то…» «Казалось, что вообще над Катиной любовью стали преобладать какие-то другие интересы». «Счастье, уже как бы осуществлённого или, по крайней мере, вот-вот готового осуществиться…» «… И мука эта была тем нестерпимее, что как будто не было никаких причин». «Что-то», «как бы», «казалось» - настойчивыми ссылками на шаткость, даже призрачность Митиных представлений «прошита» повесть» [15; 136].

Не удивительно, что многие её сюжетные ходы обусловлены таким мировосприятием героя. Уезжает он из Москвы, потому что более не может переносить подозрений, запрещает себе ходить на почту, чтобы не длить мучительные ожидания.

«Митя добровольно, как неотвратимое принимает совершающееся с ним. В разговоре с циничным старостой, «торгующим девками, он отвечает согласием неожиданно для самого себя», «опять против воли»: «Ну и что же <…>, ну вот и устрой». А затем всё пошло неостановимым и примитивным ходом, от которого Митя не хотел и не мог отстраниться. «Он чувствовал себя лунатиком, покорённым чьей-то посторонней волей, всё быстрее и быстрее идущим к какой-то роковой, но неотразимо влекущей пропасти». «Я с ума схожу!» - думает Митя. Всё ввергает его в пропасть: «Болезненное счастье и «болезненное несчастье» - с Катей, «лунатизм» - с Алёнкой. Но и другой акцент не менее запоминается. Романтически влюблённый считает не позорным заплатить Алёнке за свидание с ним» [15; 137].

Мы уже отмечали, что повествование в «Митиной любви» ведётся от третьего лица, писатель почти не покидает своего героя и лишь в диалогах несколько отступает на задний план. Но когда И. А. Бунину нужно высказать некую тривиальную истину, он «передаёт слово эпизодическому персонажу, который и излагает её то в шутливой, то в иронической форме.

Вот друг Мити Протасов говорит ему: «Свет не лыком шит, не клином на Кате сошёлся. Вижу по твоим усилиям задушить чемодан, что ты с этим совершенно не согласен, что этот клин тебе весьма любезен. Ну, прости за непрошённый совет - и да хранит Николай-угодник со всеми присными его!» [3; 110].

Протасов и появляется лишь для того, чтобы сказать эти несколько слов, вплести в тему любви первую мысль о возможности трагического исхода.

В «Митиной любви» звучит речь персонажей, несущих в себе народные живые черты. Таковы образы крестьянских девушек: Соньки, Глашки, Анютки.

И. А. Бунин обнаруживает своё неистощимое и глубокое знание русской деревни на рубеже двух веков. Вновь появляются выразительно и лаконично вплетённые фигуры крестьян, вновь звучит сочная и остро приправленная поговорками и прибаутками речь средней полосы России.

Митя спрашивает влюблённую в него молоденькую девку Соньку, почему она противится воле родителей и отвергает жениха. Она же отвечает: «Богат, да дурковат, в голове рано смеркается… У меня, может, об другом об ком думки идут…»

Соньку прерывает её подруга Глашка, более серьёзная и молчаливая: «Уж и несёшь ты, девка, и с Дону, и с моря! - негромко сказала она. - Ты тут брешешь что попало, а по селу слава пойдёт…»

А Сонька парирует:

«Мочи, не кудахтай!.. Авось я не ворона, есть оборона!» [3; 126].

Густая образность речи Соньки обусловлена её характером и чувствами. Она рисуется перед барчуком, в которого влюблена, дурачится, горячится, хочет понравиться, ревнует его к горничной Парашки, с которой, как её мнится, он живёт.

Она ведёт себя смело, несколько вызывающе, считая, видимо, что влюблённость в молодого барина даёт ей на это право, залихватски запевает частушки, грубовато шутит, заявляя: «Пойдёмте со мной в салаш отдыхать, я на всё согласна!» [3; 127].

Игривость влюблённой Соньки то отвлекает Митю от предмета его постоянных мыслей и терзаний, то обостряет живущее в нём желание, стремление к счастью. Он лежит на траве, положив голову на колени девушки, «… а желание Кати и желание, требование, чтобы она, во что бы то ни стало немедленно дала именно это сверхчеловеческое счастье, охватило так неистово, что Митя, к крайнему удивлению Соньки, порывисто вскочил и большими шагами зашагал прочь» [3; 123].

Сила инстинкта захлёстывает Митю, когда открывается возможность реальной близости с женщиной, образ Кати в этот момент куда-то отодвигается и остаётся лишь одно неукротимое желание.

Но Алёнка, которая становится первой познанной им женщиной, сразу же вызывает в его памяти образ Кати. В отношениях Мити с Алёнкой происходит окончательное крушение идеала, сбрасываются духовные и нравственные одежды, обнажается несостоятельность чувств, покоящихся лишь на зове пола.

Угадывая, что староста сводит её с Митей, Алёнка охотно идёт навстречу торгу и, заигрывая с юношей, говорит: «А правда вы, барчук, с бабами не живёте? Как дьячок какой?» [3; 141].

И, назначая ему свидание, уже совсем цинично заявляет:

«… Хочете, в салаш в лощине у вас в саду? Только вы смотрите, не обманите, - даром я не согласна… Это вам не Москва, - сказала она, засмеявшимися глазами глядя на него снизу, - там, говорят, бабы сами плотят…» [3; 148].

Сцена любви в шалаше написана И. А. Буниным подробно, с откровенными деталями. И все они подчинены общему эстетическому замыслу. Нет той совершенной любви, которая дала бы совершенное счастье. Алёнка прелестна молодостью, свежестью. Как и с Катей, с ней только на мгновение ощущалась гармония, и тем тяжелее было всякий раз утрачивать минуты счастья, осознавать их эфемерность.

Вот так заканчивается сцена любви Алёнки с Митей:

«Когда они поднялись - Митя поднялся, совершенно поражённый разочарованием, - она, перекрывая платок, поправляя волосы, спросила оживлённым шёпотом, - уже как бы близкий человек, как любовница:

«Вы, говорят, в Субботино ездили. Там поп дёшево поросят продаёт. Правда ай нет? Вы не слыхали?» [3; 153].

«Не только в повести «Митина любовь», но и в других произведениях лирико-драматического настроя И. А. Бунин очень скупо, буквально в двух-трёх строчках, позволяет своему герою, собеседовать с самим собой»

[1; 194].

В повести наблюдается приём косвенного выражения (с помощью автора) переживаний главного персонажа:

«И всякий раз, как он открывал глаза и взглядывал на луну, он тотчас же мысленно произносил, как одержимый: «Катя!» - и с таким восторгом, с такой болью, что ему самому становилось дико: чем, в самом деле, могла напомнить ему Катю луна, а ведь напомнила же, напомнила чем-то и, что всего удивительнее, даже чем-то зрительным!» [3; 131].

И. А. Бунин всегда сдержан в выражении голоса сердца своего героя. Он очень редко использует внутренний монолог, предпочитая, например, ограничиться простым сообщением, что Митя, не спавший всю ночь, прошёл «через множество самых разнородных мыслей и чувств» [3; 143].

В раскрытии любви писатель отказывается от изображения чувств, проникнутых возвышенным ощущением жизни, отказывается от сложных переживаний, от высокого накала, страстей, от лирической, благородной нежности, рождаемой неразделённой любовью, от всего того, что может быть выражено именно во внутреннем монологе героя.

У И. А. Бунина детально рассказывается о жизни и психологическом состоянии героя от третьего лица или же от первого в сугубо лирических и автобиографических произведениях. Внутренних монологов у И. А. Бунина очень немного, особенно если принять во внимание, что субъективная струя в его творчестве достаточно сильна и в наиболее художественно зрелых произведениях и что он в позднем периоде возвращался к автобиографическому жанру.

«Думается, что малое использование И. А. Буниным внутреннего монолога при всей психологичности его произведений имеет принципиальное значение. Причина этого в своеобразном отношении И. А. Бунина к своим героям. Это своеобразие особенно подчёркивается сопоставлением его героев с героями классической литературы» [4; 295], - отмечает исследователь творчества И. А. Бунина А. Волков.

Речь персонажей, даже несколько сказанных фраз, чётко характеризует своего носителя. Например, речь Кати в повести напоминает игру актрисы, героиня бросается заученными театральными фразами. Её неискренность, наигранность чувствуется во всех её репликах. «Как ты смешно, с какой-то милой мальчишеской неловкостью растягиваешь свой большой рот, когда смеёшься. Не обижайся, за эту-то улыбку я и люблю тебя. Да вот ещё за твои византийские глаза…» [3; 101].

А иногда Катя говорит просто глупости, которые говорят о её недалёкости:

«Как ты не понимаешь, что ты для меня всё-таки лучше всех, единственный? - негромко и настойчиво спросила она, уже с деланной обольстительностью заглядывая ему в глаза.

У Кати нет своего мнения, она имеет постоянную склонность повторять чужие слова: «… ревность это неуважение к тому, кого любишь»

[3; 105].

Интеллектуальный уровень матери Кати показан также через речь: «А по-моему, - возразила мать, - ревность и есть любовь. Я даже это где-то читала. Там это было очень хорошо доказано и даже с примерами из Библии, где сам бог называется ревнителем и мстителем…» [3; 105].

И домашняя атмосфера Кати, и театральная пронизана пошлостью, серостью, глупостью. Она и сама является частичкой этого пошлого мира. Катя хорошо вписывается в эту среду. «Апофеоз» Катиной пошлости звучит в день экзамена. Из уст Кати звучат чужие, избитые слова.

В песне на слова Гейне уже предсказана судьба Мити.

«Мотив и слова песни <…> так настойчиво звучали и повторялись в нём, что он не видел ни улиц, ни встречных <…>:

- Я из рода белых Азров,

Полюбив, мы умираем!» [3; 111].

Всё произведение пронизано смыслом и настроением песни, доносившейся из окна студента, эта песня о трагедии любви, предопределяющая судьбу героя.

Митя - романтик, которому не свойственно идти на компромиссы в любви. Для него важно, или есть любовь, или она отсутствует, без любви он жить не может.

Речь деревенских девок изобилует простотой, насмешливостью: «Сонька ярко глянула на него и громко, с деланной развязностью и весёлостью спросила:

- Ай, только встали? Смотрите, дела не проспите!» [3; 125].

Митя, слыша просторечную манеру, обращается к девкам также:

«А о ком же это о другом у тебя думки идут? - спросил Митя.

- Так и призналась! - сказала Сонька. - Вон в вашего деда-пастуха влюбилась. Увижу, так до пят горячо!» [3; 127].

Отдельно необходимо отметить «язык природы» в повести.

Природа очень точно передаёт и состязание главного героя, его переживания, страхи, она же и является неким особенным знаком (как отличает исследователь Ф. А. Степун) «комического эроса - пола» [16; 8].

Язык природы подсказывает нам, что происходит в душе главного героя.

Итак, в повести «Митина любовь» И. А. Бунин использует несобственно прямую речь, в которой голос автора и голос героя переплетены. Для передачи колорита деревни автором используется просторечная лексика, а также в произведении звучит особый язык природы. Эти языковые уровни связаны между собой и придают повести особенное значение.

Что касается языка бунинских персонажей, то каждая их отдельная реплика, даже слово наполнены содержательным смыслом.

Произведение И. А. Бунина «Митина любовь» отличается тем, что в нём уделено пристальное внимание к каждому отдельному слову, смысловой нагрузке его в речи персонажей.

2.3 Декадентское начало в повести

И. А. Бунин выступил в печати со своими первыми произведениями в конце 80-х годов прошлого столетия, когда на страницах литературных журналов все чаще стало появляться новое, интригующее и не всем еще до конца понятное слово «декаданс». Правда, употреблялось это слово обычно в его французской транскрипция и в применении к явлениям зарубежной литературы, но порой какие-то смутные опасения за судьбы русской поэзии (останется ли она верна классическим традициям или воспримет уже проникающие в нее далекие чужеродные влияния) начинают звучать в высказываниях отдельных критиков.

Характерна в этом отношении статья «Содержание и форма в новейшей русской поэзии», напечатанная в первой книге журнала «Вестник Европы» за 1887 год. В конце ее автор К. К. Арсеньев замечал: «Наша поэзия еще слишком молода, чтобы ей были нужны искусственные средства освежения и обновления - искусственные средства, заключающиеся в экстраординарных сюжетах или в неслыханных приемах творчества. Область поэзии бесконечно обширна, дорог в ней много, есть и неизведанные тропинки». Всего несколько лет отделяет эту статью от «Символов» Д. Мережковского, «Русских символистов» В. Брюсова, первых декадентских сборников К. Бальмонта и Ф. Сологуба.

Все эти поэты были старшими (Мережковский, Сологуб, Бальмонт) или младшими (Брюсов) современниками Бунина. С большинством из них он познакомился в 1895 году, когда впервые посетил Петербург, а затем Москву.

Но каково было тогдашнее отношение Бунина к «новым поэтам»? Следует сказать, что в 90-е годы Бунин не только не питал к ним враждебной непримиримости, но в ряде случаев проявлял сочувственное внимание. О его дружеском отношении к самым крупным из них - Бальмонту и Брюсову - свидетельствует целый ряд фактов, часть из которых мало или совсем не известна исследователям.

Так, например, после первой поездки в Москву и знакомства с Бальмонтом Бунин в июле 1895 года печатает в «Орловском вестнике» стихотворение «Ни песен, ни солнца», посвященное Бальмонту, а Бальмонт в свою очередь посвящает ему стихотворение «Ковыль». А еще три года спустя, в 1898 году, стараниями Бунина привлекаются к участию в большой одесской газете «Южное обозрение» тот же Бальмонт и Брюсов.

Популярным в определенных кругах становится и декадентское течение в целом. Все с большей тревогой следят за его растущим влиянием Л. Толстой, А. Чехов, М. Горький. Так, если в 1894 году Л. Толстой называл декадентство «заморской болезнью» и радовался, что эта болезнь «у нас не прививается», то уже в 1898 году, заканчивая свой знаменитый трактат «Что такое искусство?», великий писатель с сожалением отмечал, что в России появились «художники нового времени - декаденты и символисты».

Со второй половины 90-х годов декаденты начинают проникать постепенно и на страницы широкой прессы, их произведения печатаются во многих газетах и журналах, как столичных, так и провинциальных. Одной из первых газет, предоставившей свои столбцы Бальмонту, Сологубу, молодому Брюсову и включившей этих писателей в число постоянных сотрудников, и была газета «Южное обозрение», начавшая выходить в Одессе с конца 1896 года. В течение почти двух лет в «Южном обозрении» активно участвовал Бунин. Так как этот период его деятельности почти не освещен в критической литературе, необходимо хотя бы кратко остановиться на нем.

В Одессу и в газету «Южное обозрение» привела Бунина женитьба на дочери фактического редактора этой газеты Н. П. Цакни. В известной автобиографии, датированной 1915-м годом, Бунин писал: «В 1898 г. я женился на А. Н. Цакни, гречанке, дочери известного революционера и эмигранта Н. П. Цакни. Женившись, года полтора прожил в Одессе...» [ ].

За время сотрудничества в «Южном обозрении» Бунин напечатал в этой газете свыше двадцати стихотворений, оригинальных и переводных, и два произведения в прозе - миниатюру «В летний вечер» и рассказ «Байбаки», уже публиковавшиеся до этого в других изданиях. Наряду со стихами и прозой Бунин поместил в «Южном обозрении» пять критических статей, и хотя его подлинной фамилией подписана лишь одна из них, авторство четырех остальных не вызывает у нас никаких сомнений. Эти четыре статьи помещены в период наиболее активного сотрудничества Бунина в газете (в сентябре-ноябре 1898 года) и подписаны «И. Чубаров» (Чубарова - девичья фамилия матери писателя). Характерно, что фамилии Чубаров нет в списке постоянных сотрудников «Южного обозрения» (куда включен был Бунин), хотя среди них значатся авторы, напечатавшие в газете одну-две статьи, а то и вовсе ничего не напечатавшие, а лишь «обещавшие свое сотрудничество». Очевидно, редакции незачем было дважды под разными фамилиями упоминать одно и то же лицо.

Статьи, подписанные «И. Чубаров», как и статья, под которой Бунин поставил свою подлинную фамилию, дают любопытный материал для суждения об эстетических взглядах их автора. Это - «литературный дневник», содержащий обзоры отдельных номеров журналов «Книжки недели», «Мир божий», «Русское богатство» и дающий оценку напечатанных в них произведений.

Каждая из статей, дающая в целом положительную оценку разбираемому произведению, хотя и содержащая часто очень серьезные критически о замечания.

Отношение Бунина к декадентскому лагерю и, во всяком случае, к его видным представителям Бальмонту и Брюсову было в 90-е годы совсем не столь непримиримым, каким стало впоследствии и каким его неизменно изображают исследователи бунинского творчества.

Однако с 1901 года дружеские связи Бунина с представителями декадентства, несмотря на его попытки укрепить их, идут на убыль. И хотя в первом выпуске «Северных цветов» появляется упоминавшаяся миниатюра Бунина «Поздней ночью», и хотя именно Бунин добивается того, что Чехов отдает свой рассказ «Ночью» в этот альманах, ясно, что это последние, завершающие штрихи к картине прежних дружеских отношений между двумя писателями. Думается, что в отходе Бунина от декадентов, помимо изменившегося отношения Брюсова к автору «Листопада», сыграл свою роль и факт прямо противоположного значения - наметившийся интерес к бунинскому творчеству со стороны А. М. Горького, который высоко оценил «Антоновские яблоки». Завязывающиеся именно в эти годы дружеские отношения с Горьким не могли не способствовать отходу Бунина от декадентов.

1901 год, таким образом, следует считать датой разрыва Бунина с декадентами. Правда, пять лет спустя, в 1906 году он напечатает в только что возникшем органе московских символистов - журнале «Золотое руно» - несколько своих стихотворений: «Невольник», «Портрет», «С обрыва», «На даче», «После дождя» и «Пугач». Однако отношение Бунина к русским декадентам и к их признанному в те годы мэтру Брюсову уже навсегда останется отрицательным и враждебным.

Учитывая это, нельзя, однако, забывать о кратковременных, но довольно интенсивных творческих и дружеских связях Бунина с представителями русского декадентства в конце 90-х-самом начале 900-х годов. Отношения эти - интересная и, к сожалению, до сих пор должным образом не прочитанная страница в творческой биографии выдающегося русского писателя XX века.

В повести «Митина любовь» И.А.Бунина отсутствует декадентское начало как таковое, тема смерти, отчаяния рассмотрена автором с позиции отличной от декадентской. Но тем не менее декаденство «звучит» в повести.

Повесть «Митина любовь» - о самом прекрасном, значительном и важном, что есть в мире, - о любви. Бунин много писал о любви, ее трагедиях и редких мгновениях настоящего счастья. Эти произведения отмечены необыкновенной поэтизацией человеческого чувства, в них раскрылось чудесное дарование писателя - проникать в интимные глубины сердца с их непознанными, неизведанными законами. Для Бунина в любви есть нечто общее с вечной красотой природы, поэтому прекрасно только естественное, невыдуманное чувство. И если погибает такая любовь, то и жизнь уже не нужна. «Митина любовь» показывает такую драму героя, такой накал страстей молодого сердца, что порой кажется, будто вынести все это невозможно и единственное избавление от нечеловеческих мук - смерть.

Трагическая любовь Мити неуловимыми нитями связана со всем комплексом социальных, бытовых, культурных и моральных факторов. В Митиной гибели повинна романтизация любви в искусстве, и обстановка дворянской усадьбы, и, наконец, сама натура Мити, не подготовленная к жизни, чересчур сосредоточенная на душевных переживаниях. Трагедия любви усиливается и тем, что Митя очень остро ощущает разлад между мечтой и действительностью, между воображаемым образом и реальной девушкой. «Мастер точного пластического рисунка, художник необычайно зоркий к деталям окружающей героя обстановки, Бунин в этом произведении, когда это диктуется характером переживаний Мити, его настроением, как бы сознательно отводит на второй план реальную действительность, которая предстает перед читателем в очертаниях неуловимых и беглых. Такова вся окружающая Митю обстановка в родном доме, куда он приехал на каникулы из Москвы. Но зато как ощутимо и отчетливо зримо, со множеством четких, как бы выделенных крупным планом деталей предстает перед читателем в предпоследней главе повести возникшая в смятенном сознании Мити картина падения Кати. Не случайно, что именно вслед за этим, в последней главе повести, юноша выстрелом из револьвера обрывает свою жизнь»[1;71]. В. А. Афанасьев переключает внимание на бунинскую поэтику и через нее показывает суть трагедии. Митя настолько сосредоточен на своей любви и боли, что все остальное теряет для него смысл. Далее критик подчеркивает, что именно в любви раскрывается незаурядность бунинских героев.

Обратимся к публикации Ю. В. Мальцева, в которой справедливо подчеркнуто: «Произведения Бунина непрозрачны, как сама жизнь, они представляют очень большую трудность для интерпретации и часто ставят критиков в тупик». Критик особо интересуется темой связи любви и смерти. «Взаимосвязь и взаимопроникновение любви и смерти» Ю. Мальцев видит, в частности, в повести «Митина любовь». Вместе с тем устранена возможность «прямолинейного рационального объяснения» произошедшего. Мальцев видит в повести «Митина любовь» - «несчастную любовь, разрываемую противоречием между идеалом и действительностью», называет Митю слабым и нервным существом. Причем слабость Мити «усиливается его юностью, неопытностью и несознательностью», а в целом его трагедия - «это трагедия недостижимости идеала, его неосуществимости в жизни»[14;158]. Интересна позиция Мальцева, особенно мнение о «новом психологизме» в повести «Митина любовь»: «Здесь Бунин, не прибегая к традиционным приемам психологического романа, мастерским использованием иных повествовательных элементов (значимой деталью, динамизмом и музыкальностью словесной фактуры, символическим углублением события, параллелизмом разных уровней, намеком и иносказанием поэтически расширяет текст и т. д.) - дает небывалую по силе и оригинальности картину внутренней жизни персонажа, его состояний, бури его страстей, его отчаяния».

В «Митиной любви» неприкаянность проявилась незащищенностью сердца барчука, чьим первым жизненным испытанием и стала его проснувшаяся чувственная сфера, его потребность любви. Митя, выпестованный тепличным, мечтательным существованием, не выдержал несоответствия не только между своей мечтой и противостоящим ему, мучающим его какой-то неправдой миром, но и тем, что расслаивалось в нем самом: возвышенным вожделением к любимой Кате и неодолимой тягой к предложенной ему старостой пятирублевой смазливой бабенке.

Повесть «Митина любовь» явилась горестным вступлением к бунинской трагедийной, лишь мгновенной в своем чувственном накале, неприкаянной любви.

Политическая инертность, характерная для дореволюционного Бунина, обернулась в творчестве Бунина-эмигранта страхом перед людской «массовостью», обращением к одинокому человеку, отчужденному от общих интересов человечества. Над неприкаянным человеком власть социального начала вытесняется властью чувственных импульсов, присущих всему живому. В повести «Митина любовь» эта чувственная сфера еще совмещается с неутраченной наивностью юноши, доставляя ему радость и муку, оборачиваясь ревностью как проявлением эгоизма чувственности. Катя вобрала в себя всю эту неистовую, пугающую и манящую прелесть дурманящего цветения жизни, ее сладострастную напряженность. Но и все вокруг полнилось тем, что, как мнилось Мите, было присуще одной лишь Кате.

Митя очень остро ощущает разлад между мечтой и действительностью. Мотив любви и смерти усиливается, сгущается в творчестве посредством противоречия между действительностью и мечтой, между воображаемым образом и реальной Катей.

Заключение

В своей замечательной повести Бунин вскрывает трагедию всякой человеческой любви, которая происходит из космического положения человека как существа, поставленного между двумя мирами. Это трагедия недостижимости идеала, его неосуществимости в жизни. То есть трагедия жизни человека как существа тоскующего и стремящегося к трансцендентному.

Бунин с поразительной силой изображает, как постепенно и все сильнее наваливается на Митю жуткая сила пола, этот "любовный ужас", и как он, все более "чувствуя себя лунатиком, покоренным чьей-то посторонней волей", счастливо и мучительно, млеет в "каком-то предсмертном блаженстве" любви. Весеннее пробуждение природы и пробуждение пола у Мити даются в параллельном и слитном нарастании. Митя все более теряет "лицо" и становится былинкой, захваченной могучим потоком стихийных сил, которые наполняют воздух весенним пением птиц, ароматами расцветающих цветов и размягченной дождями земли, ждущей оплодотворения. Эта мистерия пробуждающейся природы и пробуждающегося пола, это синхронное и в то же время трагически контрастное нарастание природных модуляций и человеческих чувств есть нечто уникальное и не знающее себе равного во всей русской литературе.

В этой повести Бунин демонстрирует нам совершенно новый психологизм, который скорее можно было бы назвать "психизмом". Бунин не дает внутренних монологов героя и подробного авторского анализа внутреннего состояния и его эволюции - об этих состояниях Бунин сообщает лишь короткими фразами. Но в то же время - это уже не то объективное повествование предреволюционного периода, когда о внутренней жизни героя мы могли лишь догадываться по внешним ее проявлениям. Здесь Бунин, не прибегая к традиционным приемам психологического романа, мастерским использованием иных повествовательных элементов (значимой деталью, динамизмом и музыкальностью словесной фактуры, символическим углублением события, параллелизмом разных уровней, намеком и иносказанием поэтически расширяющим текст, и т. д.) - дает небывалую по силе и оригинальности картину внутренней жизни персонажа, смены его состояний, бури его страстей, его отчаяния.

«Митина любовь» - это произведение с трагическим исходом событий, финал повести страшен.

Жанровые особенности повести И. А. Бунина «Митина любовь» характеризует её как лирико-философскую повесть.

Это произведение можно считать синтезом прозы и поэзии, в ней лирика зачастую замещает сюжетную основу.

Эта повесть - о любви трагичной. Поэтика названия высвечивает именно этот смысл.

Тема любви волновала И. А. Бунина - писателя, художника слова. С середины 20-х годов эта вечная тема властно входит в его творчество, чтобы впоследствии, в конце 30-40-х годов, стать главной.

Любовь в понятии И. А. Бунина - «явление космического масштаба, ибо в человеке, в этом микромире, частице природы, происходят катаклизмы, потрясающие до основания его хрупкую телесную основу, когда в ощущениях человека преображается и весь мир, когда до предела обострена чувствительность ко всему вокруг» [10; 11], - отмечает исследователь Анна Саакянц.

В данной исследовательской работе мы анализировали жанровую особенность повести, её проблематику, образы героев, лирическое начало.

Во второй главе содержатся наблюдения в области языковых особенностей этой повести.

Возможные перспективы дальнейшего исследования нам видятся в сравнительном анализе двух героинь - Кати и Алёнки, в характеристике образа русской деревни, а также в более подробном раскрытии бунинской концепции «любви - смерти».

Список литературы

Афанасьев В. И. И. А. Бунин (к 100-летию со дня рождения). - М.: Знание, 1970.

Афанасьев В.И. И.А.Бунин и русское декадентство 90-х годов // Русская литература, 1968, №3, с.175-181.

Бабореко А. И.А.Бунин о поэтах-декадентах // Вопросы литературы, 1963, №11, с.255.

Базанова А. С., Рыжова Н. В. Русская литература XIX - XX веков) Учебное пособие для студентов и абитуриентов, изд. второе, испр. - М.: Юрист, 1997.

Базанова А.Е., Огадзе Л.В., Эртель З.В. Отечественная литература. - М.: ЮРИСТЪ, 1995, с.113 - 116.

Богданова О.Ю. Бунин в школе. Книга для учителя. - М.: Дрофа, 2003, с.230-249.

Бунин И. А. Собрание сочинений в четырёх томах, Т.3. - М.: Правда, 1988, с. 101 - 156.

Волков А. А. Проза Ивана Бунина. - М.: Моск. рабочий, 1969.

Горелов А. Е. (Звезда одинокая… И. Бунин)// Горелов А. Е. Избранное. - Л.: Лениздат, 1988, с. 230 - 353, 438 - 451.

Давыдова Т. И., Пронин В. В. Теория литературы. - М.: Логос, 2003.

Еремина О. Концепция любви в рассказах И.А.Бунина // Литература, 2003, №41, с.9-17.

Кожинов В. В. (Повесть), (Пейзаж)// Литературный энциклопедический словарь/под общ. ред. В. М. Кожевникова и П. А. Николаева. - М.: Сов. энциклопедия, 1981, с. 281, с.272.

Колобаева Л.А. Тайна пушкинской «легкости» в прозе И.А.Бунина // Вестник Московского университета, сер.9, филология, 1999, №3, с.77-89.

Мальцев Ю. Иван Бунин // Грани, 1994, №172, с.155 - 161.

Михайлов О. Н. И.А. Бунин. Очерк творчества. - М.: Наука, 1967.

Михайлов О. Н. Страницы русского реализма (Заметки о русской литературе 20 века). - М.: Современник, 1982, с.67-141.

Педчак Е. П. Литература. Русская литература XX века. Ростов-на-Дону: Феникс, 2003,с. 119 - 123.

Под сенью темных аллей // В.Шугаев Переживания читающего человека. - М.: Современник, 1988, с.20-32.