Поэтика Н. Горлановой

Что впечатляет в этих героях, так это их решительный отрыв от заскорузлого позднесоветского и грубошерстного постсоветского бытового обихода с его непременной мелочной корыстью. Это внутренняя свобода в государстве рабов. Свободно - без идеологической, цензурной оглядки, без жеманства и далекого расчета - сочиняет Горланова. Свободны, в принципе, ее персонажи.

Здесь есть потенциальная коллизия, чреватая цинизмом. Лицемерие и продажность, утверждаемые извне в качестве признанного стиля жизни, как-то легко располагают к компенсаторному переключению на регистр «материально-телесного низа». (Вспоминаю, как в первой половине 80-х мы были словесно раскованы именно по этой части. А некоторые литераторы сохранили подобный стиль и в конце 90-х…) Наш автор не прочь посмеяться, но, кажется, полных циников недолюбливает и ходу им у себя не дает. Ее главные персонажи - люди духа. И «про подлецов писать» ей «надоело». Вот она и не пишет, почти вовсе. Всевозможные функционеры, приспособленцы в рассказах Горлановой существуют скорее как фон, как мебель. А стукачи, которые снова и снова упоминаются в качестве обыденного факта жизни (своего рода вредные неистребимые насекомые), не называются, не описаны в подробностях. Так сказать, великодушно наказаны умолчанием. «Допустим, он служит у них, - зевнул муж, - значит, его способ быть несчастным резко противоположен нашему. И ничего более». Впрочем, вычислить их не составляет труда: общеизвестно, что к ним на колени не садится умная домашняя киска Мирза.

Описанный в прозе Горлановой человеческий тип на историческом переломе легче, конечно, было встретить где-нибудь в Москве. В столице человеку, попавшему как кур в ощип в поздний, проржавевший совок, не так трудно было совмещать и являть собой его, этого типа, приметы. И автор отдает себе в том отчет: «Москвичи накопили свободы в сердцах за те годы, которые мы провели в очередях за всем-всем-всем. Чуть получше нас они ели, чуть поменьше были забиты, вот и нашли время стать гражданами». Да какое там «чуть». Москва и провинция при советской власти - две разительных разницы… А перед нами, припомним, отдаленная, скрытая от чужого глаза советская дыра. Дырища редкостных параметров: «Нитраты, все время отравляемся, феномен Перми изучают даже социологи, почему так тихо, ни митинга, ничего, а пещерный быт отнимает все силы, самый голодный город, был всегда закрыт для иностранцев, поэтому не заботились…» И вот тут-то заявила сильно о себе фронда всемогущему до поры до времени режиму.

«Какие тонкие люди живут в Перми!» - восклицает у Горлановой гость из Москвы (уточним: Л. Костюков). Признаюсь, и мне когда-то, лет так пятнадцать назад, пришлось убедиться в том, что есть в Перми люди особой, редкой породы. Не знаю, как сказать, но скажу: вполне московского характера осведомленность и вменяемость сочетались у них с отсутствием какой бы то ни было амбициозности, высокого разряда утонченность и просветленность - с простотой и радушием… В общем, герои Горлановой.

В таком жизненном строе есть много от контркультурной поведенческой практики с ее небрежной свободой, с ее веселой легкостью, всеобщим равенством и приятельством. Человек живет как бы не вполне всерьез, опосредуя существование ироническим дистанцированием от реальности. Здесь нет постоянной борьбы с собой, а приступы самокритики не превращаются в упорное самоедство, имеют скорее юмористический характер. Это жизнь врасплох, спонтанно, на ходу, без пауз и длиннот, без тугой шнуровки, без слишком сильного и специального усилия, внушаемого бременем осознанного долга, жесткой самодисциплиной.

Проза эта с ее стремлением открыться миру до донышка не знает мертвых слов, не понимает конъюнктуры. Писательство естественно становится образом жизни. Закономерно, что такое творчество почти открыто противопоставляется ремесленному профессионализму, рутине соцреалистического писательского труда по соцзаказу, обеспеченному пайком и пенсией. Сама манера рассказа у Горлановой выдает ее причастность к той литературной волне, которая связана с вышеназванным настроением и, зародившись в конце 50-х, в нашей словесности до сих пор подпитывает лирический поток живой, непричесанной речи. У Горлановой конфликт создается принципиальным противостоянием героя бреду эпохи, всей советской цивилизации, разобщенностью с целым строем жизни, которому персонаж бросает вызов одним своим существованием. Вся его жизнь является внутренней идеологической диверсией, она предстает миной замедленного действия. Отсюда романтический, борцовский пафос. Однако гораздо чаще автор пребывает в сентиментальной стихии, главное в которой - нежность и сердечная привязанность к близким.

Книга Горлановой имеет отчасти мемориальный характер. Наиболее полно там отражены жизненные и духовные коллизии позднесоветской эпохи и перестройки. О 90-х же годах сказано бегло. Современная коммерческая эпоха только названа, вскользь брошено «мы опять чужие на их празднике жизни». Упомянуто, что коммунисты, кажется, опять на коне. Но это почти что и все.

Собственно, и вся авторская манера, многие импульсы творчества связаны с тем, ушедшим, временем. Разговоры, которыми переполнена книга Горлановой, подчас оказывались тогда наиболее естественной формой существования человека этого круга. Событий не много, сами по себе они часто ничтожны. Зато диспуты, слухи, споры, вербализованные переживания заполняют время жизни, образуя способ бытия. Собеседник предлагает нашему автору вспомнить годы застоя: «…мы же не знали, куда летим, а тоже пили вино и заводили на вечеринках остроумные разговоры. Человечество только тем и занимается, что заводит интересные разговоры во время падения в пропасть». С другой стороны, в стихию литературной болтовни нетрудно и заманчиво, казалось, укрыться от официоза. «Дружеская вечеринка как мировое яйцо, из которого, как в мифе, все рождается: дружба, любовь, семья, мое желание стать писателем», - замечает тут Горланова.

В сборнике есть еще один лейтмотив, который хорошо памятен многим по жизни, - библиомания, охота за книгой, любовное коллекционирование культовых авторов. Герои Горлановой - это литературное племя, уходившее в литературу как в эмиграцию и обитавшее там, в мире Цветаевой и Пастернака, Ахматовой и Мандельштама. Выясняется, например, что автор и замуж-то вышла «из-за двухтомника Манна «Иосиф и его братья»» (помните то первое, почти антикварное, издание романа, не вошедшего в коричневое собрание сочинений?). Изображенные Горлановой библиоманы советской эпохи иногда сродни политбеженцам. «Даже сама Анастасия Ивановна Шорина (ее возраст, вес плюс положение в мире книголюбов!) стояла на коленях перед директрисой первого книжного магазина, когда надо было выпросить синий том Цветаевой (первое издание в серии «Библиотека поэта»). «Из-за какой-то книги - на колени!» - фыркнула директриса. «Из-за Цветаевой - могу!» - аристократически бешено блеснула глазами Анастасия Ивановна». А кто бы из нас, господа, не рухнул в те годы на колени ради синего цветаевского томика? Так бредила эпоха. Но представьте себе эту же мизансцену сегодня.

Время сдвинулось. И эти люди становятся, кажется, экзотическим реликтом. Замело уже следы на их крыльце - или пока еще нет? Сегодняшнему читателю Горлановой виднее. «Только бы Россия не повернула назад, к коммунизму!.» - восклицает напоследок автор. А я, пока пишу эти строки, бросаю изредка взгляд на телеэкран. По местной программе транслируют там репортаж с прощальной гастроли певца К. в наших демолиберальных краях. И вот я, цепенея, вижу, как вместе с ним на сцене дружным хором наш мэр и глава областного правительства выпевают про комсомол, с которым не расстанусь, и про Ленина, который такой молодой… Но в одну воду нельзя ступить дважды. А значит, хроника Горлановой становится мало-помалу историческим документом.

Нет, таких людей больше не будет. Эти - последние. Но она успела рассказать о них. О себе. О нас. Успела и извиниться перед своими друзьями: «Если что-то не так написала, то простите великодушно!!!» Возможно, что-то осталось недоговоренным. Поток жизни захватил автора, и ей редко удавалось вынырнуть, оглядеться, поразмыслить над уроком и опытом жизни. 90-е годы дали много поводов для того, чтобы произвести ревизию прежних представлений, норм и правил жизни. Архаичный синкретизм претерпел разложение в тиглях богатой возможностями эпохи. Многие вчерашние единомышленники, собеседники и собутыльники, разошлись по жизни своими путями - в разные стороны. У Горлановой же в книжке ничего подобного, в общем-то, не происходит. Новизна совсем ненастойчиво стучит в ее двери.

В финале мы, правда, совершенно неожиданно узнаем, что самого автора ее путь привел к Богу. До той поры религиозность, следы которой возникали в книге, носила какой-то синтетический характер: тут и дзэн, и каббала, и христианство, и просвещенческий культ разума… Теперь автор «стала ежедневно читать Евангелие». Очевидно, это знаменует некий предел для прежнего творчества - и, вероятно, начало творчества нового. Публичный дневник - куда деваться - может и до какой-то степени должен стать исповедью, которая обращена к Богу. И это обещает новую глубину в подходе к каждой теме и, может быть, сюрпризы. Личность заявит о себе как-то иначе. Возможно, даже рельефнее и отчетливей.

Неофиты - существа непредсказуемые. Хотя не ждешь, конечно, что Горланова ударится в фундаментализм. Слишком уж иначе она устроена как человек и как писатель. Скажу больше. Если отчасти ее книга и имеет мемуарно-реликварное значение, то не в меньшей мере она оказалась удивительно современной. И не просто потому, что связана, как уже было сказано, с модой на невымышленный факт. Но потому главным образом, что она легко включается в современные полемики. Убедительностью и обаянием изображенного здесь способа жить и мыслить книга оппонирует как ползучей коммерциализации духа, так и бумажным драконам популярной идеологии, настоянной на едком уксусе воинствующего шовинизма, заидеологизированного клерикализма и полупатологической ксенофобии. Уверен, что это так, хотя мне и не хотелось бы возлагать на хрупкие плечи автора такую ношу. Хватает ей тяжести. Все-таки кольчуга ратоборца - не главное, скажем прямо, облачение Горлановой. Как бы ни было, книга дает прививку душевной щедрости и чистоты, воли к духовной работе, бессребреничества, бескорыстия. В нашей, в общем-то, меркантильной и прагматической атмосфере Горланова показывает, что были и есть люди, которые живут иначе - не фетишизируя ни личных, ни державных, ни национальных интересов, ни даже религиозных обычаев. Живут легко, трудно, свободно, весело, печально, замечательно, на суд, на зависть.

Они возвращаются к нам в ореоле рукотворной легенды, созданной неравнодушной сказительницей. И, дайте срок, им еще будут завидовать те, кто не попал в горлановскую Пермь.

3.2 Анализ событий рассказывания в литературных работах Н. Горлановой

Описанный в прозе Горлановой человеческий тип на историческом переломе легче, конечно, было встретить где-нибудь в Москве. В столице человеку, попавшему как кур в ощип в поздний, проржавевший совок, не так трудно было совмещать и являть собой его, этого типа, приметы. И автор отдает себе в том отчет: «Москвичи накопили свободы в сердцах за те годы, которые мы провели в очередях за всем-всем-всем. Чуть получше нас они ели, чуть поменьше были забиты, вот и нашли время стать гражданами». Да какое там «чуть». Москва и провинция при советской власти - две разительных разницы… А перед нами, припомним, отдаленная, скрытая от чужого глаза советская дыра. Дырища редкостных параметров: «Нитраты, все время отравляемся, феномен Перми изучают даже социологи, почему так тихо, ни митинга, ничего, а пещерный быт отнимает все силы, самый голодный город, был всегда закрыт для иностранцев, поэтому не заботились…» И вот тут-то заявила сильно о себе фронда всемогущему до поры до времени режиму.

«Какие тонкие люди живут в Перми!» - восклицает у Горлановой гость из Москвы (уточним: Л. Костюков). Признаюсь, и мне когда-то, лет так пятнадцать назад, пришлось убедиться в том, что есть в Перми люди особой, редкой породы. Не знаю, как сказать, но скажу: вполне московского характера осведомленность и вменяемость сочетались у них с отсутствием какой бы то ни было амбициозности, высокого разряда утонченность и просветленность - с простотой и радушием… В общем, герои Горлановой.

В таком жизненном строе есть много от контркультурной поведенческой практики с ее небрежной свободой, с ее веселой легкостью, всеобщим равенством и приятельством. Человек живет как бы не вполне всерьез, опосредуя существование ироническим дистанцированием от реальности. Здесь нет постоянной борьбы с собой, а приступы самокритики не превращаются в упорное самоедство, имеют скорее юмористический характер. Это жизнь врасплох, спонтанно, на ходу, без пауз и длиннот, без тугой шнуровки, без слишком сильного и специального усилия, внушаемого бременем осознанного долга, жесткой самодисциплиной.

Проза эта с ее стремлением открыться миру до донышка не знает мертвых слов, не понимает конъюнктуры. Писательство естественно становится образом жизни. Закономерно, что такое творчество почти открыто противопоставляется ремесленному профессионализму, рутине соцреалистического писательского труда по соцзаказу, обеспеченному пайком и пенсией. Сама манера рассказа у Горлановой выдает ее причастность к той литературной волне, которая связана с вышеназванным настроением и, зародившись в конце 50-х, в нашей словесности до сих пор подпитывает лирический поток живой, непричесанной речи. У Горлановой конфликт создается принципиальным противостоянием героя бреду эпохи, всей советской цивилизации, разобщенностью с целым строем жизни, которому персонаж бросает вызов одним своим существованием. Вся его жизнь является внутренней идеологической диверсией, она предстает миной замедленного действия. Отсюда романтический, борцовский пафос. Однако гораздо чаще автор пребывает в сентиментальной стихии, главное в которой - нежность и сердечная привязанность к близким.

Книга Горлановой имеет отчасти мемориальный характер. Наиболее полно там отражены жизненные и духовные коллизии позднесоветской эпохи и перестройки. О 90-х же годах сказано бегло. Современная коммерческая эпоха только названа, вскользь брошено «мы опять чужие на их празднике жизни». Упомянуто, что коммунисты, кажется, опять на коне. Но это почти что и все.

Собственно, и вся авторская манера, многие импульсы творчества связаны с тем, ушедшим, временем. Разговоры, которыми переполнена книга Горлановой, подчас оказывались тогда наиболее естественной формой существования человека этого круга. Событий не много, сами по себе они часто ничтожны. Зато диспуты, слухи, споры, вербализованные переживания заполняют время жизни, образуя способ бытия. Собеседник предлагает нашему автору вспомнить годы застоя: «…мы же не знали, куда летим, а тоже пили вино и заводили на вечеринках остроумные разговоры. Человечество только тем и занимается, что заводит интересные разговоры во время падения в пропасть». С другой стороны, в стихию литературной болтовни нетрудно и заманчиво, казалось, укрыться от официоза. «Дружеская вечеринка как мировое яйцо, из которого, как в мифе, все рождается: дружба, любовь, семья, мое желание стать писателем», - замечает тут Горланова.

В сборнике есть еще один лейтмотив, который хорошо памятен многим по жизни, - библиомания, охота за книгой, любовное коллекционирование культовых авторов. Герои Горлановой - это литературное племя, уходившее в литературу как в эмиграцию и обитавшее там, в мире Цветаевой и Пастернака, Ахматовой и Мандельштама. Выясняется, например, что автор и замуж-то вышла «из-за двухтомника Манна «Иосиф и его братья»» (помните то первое, почти антикварное, издание романа, не вошедшего в коричневое собрание сочинений?). Изображенные Горлановой библиоманы советской эпохи иногда сродни политбеженцам. «Даже сама Анастасия Ивановна Шорина (ее возраст, вес плюс положение в мире книголюбов!) стояла на коленях перед директрисой первого книжного магазина, когда надо было выпросить синий том Цветаевой (первое издание в серии «Библиотека поэта»). «Из-за какой-то книги - на колени!» - фыркнула директриса. «Из-за Цветаевой - могу!» - аристократически бешено блеснула глазами Анастасия Ивановна». А кто бы из нас, господа, не рухнул в те годы на колени ради синего цветаевского томика? Так бредила эпоха. Но представьте себе эту же мизансцену сегодня.

Время сдвинулось. И эти люди становятся, кажется, экзотическим реликтом. Замело уже следы на их крыльце - или пока еще нет? Сегодняшнему читателю Горлановой виднее. «Только бы Россия не повернула назад, к коммунизму!.» - восклицает напоследок автор. А я, пока пишу эти строки, бросаю изредка взгляд на телеэкран. По местной программе транслируют там репортаж с прощальной гастроли певца К. в наших демолиберальных краях. И вот я, цепенея, вижу, как вместе с ним на сцене дружным хором наш мэр и глава областного правительства выпевают про комсомол, с которым не расстанусь, и про Ленина, который такой молодой… Но в одну воду нельзя ступить дважды. А значит, хроника Горлановой становится мало-помалу историческим документом.

Нет, таких людей больше не будет. Эти - последние. Но она успела рассказать о них. О себе. О нас. Успела и извиниться перед своими друзьями: «Если что-то не так написала, то простите великодушно!!!» Возможно, что-то осталось недоговоренным. Поток жизни захватил автора, и ей редко удавалось вынырнуть, оглядеться, поразмыслить над уроком и опытом жизни. 90-е годы дали много поводов для того, чтобы произвести ревизию прежних представлений, норм и правил жизни. Архаичный синкретизм претерпел разложение в тиглях богатой возможностями эпохи. Многие вчерашние единомышленники, собеседники и собутыльники, разошлись по жизни своими путями - в разные стороны. У Горлановой же в книжке ничего подобного, в общем-то, не происходит. Новизна совсем ненастойчиво стучит в ее двери.

В финале мы, правда, совершенно неожиданно узнаем, что самого автора ее путь привел к Богу. До той поры религиозность, следы которой возникали в книге, носила какой-то синтетический характер: тут и дзэн, и каббала, и христианство, и просвещенческий культ разума… Теперь автор «стала ежедневно читать Евангелие». Очевидно, это знаменует некий предел для прежнего творчества - и, вероятно, начало творчества нового. Публичный дневник - куда деваться - может и до какой-то степени должен стать исповедью, которая обращена к Богу. И это обещает новую глубину в подходе к каждой теме и, может быть, сюрпризы. Личность заявит о себе как-то иначе. Возможно, даже рельефнее и отчетливей.

Неофиты - существа непредсказуемые. Хотя не ждешь, конечно, что Горланова ударится в фундаментализм. Слишком уж иначе она устроена как человек и как писатель. Скажу больше. Если отчасти ее книга и имеет мемуарно-реликварное значение, то не в меньшей мере она оказалась удивительно современной. И не просто потому, что связана, как уже было сказано, с модой на невымышленный факт. Но потому главным образом, что она легко включается в современные полемики. Убедительностью и обаянием изображенного здесь способа жить и мыслить книга оппонирует как ползучей коммерциализации духа, так и бумажным драконам популярной идеологии, настоянной на едком уксусе воинствующего шовинизма, заидеологизированного клерикализма и полупатологической ксенофобии. Уверен, что это так, хотя мне и не хотелось бы возлагать на хрупкие плечи автора такую ношу. Хватает ей тяжести. Все-таки кольчуга ратоборца - не главное, скажем прямо, облачение Горлановой. Как бы ни было, книга дает прививку душевной щедрости и чистоты, воли к духовной работе, бессребреничества, бескорыстия. В нашей, в общем-то, меркантильной и прагматической атмосфере Горланова показывает, что были и есть люди, которые живут иначе - не фетишизируя ни личных, ни державных, ни национальных интересов, ни даже религиозных обычаев. Живут легко, трудно, свободно, весело, печально, замечательно, на суд, на зависть.

Они возвращаются к нам в ореоле рукотворной легенды, созданной неравнодушной сказительницей. И, дайте срок, им еще будут завидовать те, кто не попал в горлановскую Пермь.

Заключение

Рассмотренная в настоящей работе поэтика в произведениях Н. Горлановой позволяют прийти к следующим выводам. В конце XX - начале XXI веков общественные события особенным образом влияют на литературную ситуацию: они обусловливают обращение к острым проблемам и конфликтам, введение «непарадных», «несчастных» героев, использование разных жанровых форм и художественных приемов интертекстуальности, стилизации, второсюжетности, калейдоскопичности и др. Резко меняется содержание литературы. Автор фиксирует внимание на разнообразных реалиях повседневности, подробно прописывая мельчайшие проявления этого мира.

Носителями авторских идеалов становятся герои-мечтатели, «маленькие люди», представителимолодежи. Ностальгия писателей по героическому характеру и целостному мировосприятию приводит также к появлению современного героя-победителя в противовес моделям героя-жертвы, доминировавшим в прозе «новой волны» 1970-1980-х годов.

Прелесть прежних горлановских текстов в том, что все происходящее разворачивается прямо в речи, одновременно с речью, вдруг, внезапно… Обнаружившийся же теперь автор, полюбивший забегать вперед, быть может, и раздвигает какие-то фабульные рамки, но лишает тем самым текст непосредственности и непредсказуемости.

Список использованной литературы

1. Баранов А.Г. Когниотипичность текста (К проблеме уровней абстракции текстовой деятельности) // Жанры речи. Саратов, 1997.

2. Бахтин М.М. Проблема речевых жанров // М.М. Бахтин Литературно-критические статьи. М., 1986.

3. Вежбицка А. Речевые жанры // Жанры речи. Саратов, 1997.

4. Винокур Т.Г. Говорящий и слушающий: Варианты речевого поведения. М., 1993.

5. Горланова Н.В. Пермские пенсионерки у голубого экрана /Горланова Н.В. Вся Пермь: рассказы; сост., подгот. текста и вступ. статья М.П. Абашевой. - Пермь: Изд-во Перм. ун-та, 1996. С. 267.

6. Горланова Н.В. Записки из мешка // Горланова Н.В. Светлая проза: рассказы. - М., 2005. С. 280.

7. Косицкая Ф.Л. Письменно-речевые жанры рекламного дискурса моды в аспекте межязыковой контрастивности (на материале французских и русских каталогов моды): Автореф. дис. канд. филол. наук. - Томск, 2005

8. Рис. Н. Русские разговоры: культура и речевая повседневность эпохи перестройки / Рис. Н.; пер. с англ. Н.Н. Кулаковой,

9. B.Б. Гулиды; предисл. И. Утехина. - М.: Новое лит. обоз., 2005.

10. C. 159.

11. Седов К.Ф. Анатомия жанров бытового общения // Вопросы стилистики. Вып. 27. Саратов, 1998.

12. Сиротинина О.Б. Некоторые размышления по поводу терминов «речевой жанр» и «риторический жанр» // Жанры речи-2. Саратов, 1999.

13. Шмелева Т.В. Модель речевого жанра // Жанры речи. Саратов, 1997.

14. Федосюк М.Ю. Исследование средств речевого воздействия и теория жанров речи // Жанры речи. Саратов, 1997 (а).

Размещено на Allbest.ru