Терроризм в истории политической мысли России

Курсовая работа

по истории России

на тему:

"Терроризм в истории политической мысли России"

Москва, 2009

ВВЕДЕНИЕ

Прежде чем говорить об историческом осмыслении современниками рассматриваемого феномена, требуется реконструировать его обыденное восприятие. Терроризм в начале XX века стал для российского общества повседневным явлением. Широкое распространение получили анекдоты и афоризмы по поводу терактов. Шуткой дня, к примеру, было предупреждение «Осторожно, апельсин». Заложенный в ней «черный юмор» раскрывается при проведении терминологический контекстуализации, в данном случае установления ассоциативного ряда между апельсином и бомбой.

Анекдотическим персонажем выступал С.Ю. Витте, обнаруживавший в анекдотах свое бессилие перед терроризмом. Так, согласно одной из популярных шуток, ему приписывалась намерение заменить золотые деньги динамитом, поскольку динамит течет в Россию, а золото утекает. «Счастье, - гласил распространенный афоризм, - подобно бомбе, которая подбрасывается: сегодня - под одного, завтра - под другого».

Показательно, что в современном обществе анекдоты про чеченский терроризм не звучат. Само их появление было бы воспринято как кощунство. Подавляющее же большинство российских обывателей начала XX века не воспринимали терроризм массовой трагедией, относя угрозы его воздействия к узкому слою правительственных чиновников. Таким образом, генезис романтического направления в историографии истории революционного терроризма восходил к его повседневному пониманию.

Ситуацию в регионах страны иллюстрирует случай обращения к П.А. Столыпину, тогда еще саратовскому губернатору, двух начальников охранных отделений, просивших, чтобы, когда их убьют, он позаботился о семьях. И действительно, они были убиты. Государственные чиновники находились как бы на заклании у террористов.

Стиралась грань между революционным терроризмом и криминалитетом. П.Б. Струве, писав о «революционере нового типа», подразумевал некий симбиоз политического радикала и уголовника, не подверженного рефлексии моральных условностей. Именно террористы определили эпатажный, во многом художественный образ русского революционера начала XX века.

Неонародовольческое направление

Попытки исторического осмысления нового этапа развития терроризма в России предпринимались, прежде всего, представителями тех партий, которые использовали его в качестве одного из главных средств политической борьбы. Причем наряду с оптимистическими оценками о массовости современного терроризма высказывались и скептические взгляды. Новая генерация боевиков обвинялась в аморализме. Газета с характерным названием «Секира» в 1906 г. предупреждала, что «революционный организм заражен нечаевщиной, чудовищной болезнью... вырождением революционного духа».

Для авторов, принадлежащих к протеррористическому направлению в историографии революционного движения, было характерно противопоставление всех оппозиционных самодержавию организаций по их отношению к терроризму. Поэтому в истории освободительной борьбы ими выделялось лишь два течения - соответственно, террористическое и культурническое. Ввиду такого подхода социал-демократы уравнивались с некоторыми умеренными группами в народничестве, даже с лавристами 1870-х годов.

Волна историографической апологии терроризма была инициирована изданием в 1893 г. в Женеве брошюры П.Ф. Алисова «Террор». Она адресовалась некому неизвестному товарищу, которым, как выяснилось много лет позже, являлся другой видный адепт террористической тактики В.Л. Бурцев. Именно он убедил автора в целесообразности и своевременности появления такого рода труда. Будучи человеком довольно состоятельным, П.Ф. Алисов издал книжку за собственный счет. В ней он развивал концепцию «чистого терроризма». Яркий, афористический стиль изложения производил особое впечатление на читателей. П.Ф. Алисов не чуждался и непечатных выражений, что позволило Т.В. Плеханову в рецензии на одну из написанных им в таком стиле книг иронически посоветовать ему, поубавить крепость высказываний, ибо, в противном случае, его сочинения перестанут читать дамы. Из современной экстремистской литературы в стилистическом отношении и алисовским текстам наиболее близка национал-большевистская «Лимонка».

Именно в терроризме видел П.Ф. Алисов главный завет и наследие народовольцев для последующих поколений русских революционеров. Отказ же от террористической тактики, полагал он, привел «Народную волю» к поражению. Она, по оценке публициста, вместо того, чтобы сосредоточиться на организации терактов, распыляла свои силы на составление утопических программ, устройство тайных типографий, организацию кружков среди военных и т.п. Планы народного восстания и захвата власти П.Ф. Алисов классифицировал как несбыточные. Терроризм же, - писал он, - уже сам по себе является программой: «... взорванный дворец, в прах обращенный колоссальный поезд... царь, разорванный в лохмотья среди бела дня... - в своем роде заповеди, произнесенные на Синае, среди туч, молний, громов.... Как были ясны дела революционеров! Как они много говорили за себя, не нуждаясь в сложных программах!».

Особое негодование публициста вызывала «идиотская», по его оценке, антитеррористическая теза социал-демократов - «вы убьете одну гадину, выползет другая». Систематическое, а не единичное истребление, представителей правящего класса, полагал П.Ф. Алисов, опровергает социал-демократический скепсис. Следует, призывал он, уничтожить «несколько коронованных гадин подряд», тогда оставшиеся «стали бы благонравнее, милее, добрее и задумчивее».

Перспективы развития терроризма П.Ф. Алисов связывал с дальнейшим техническим прогрессом. Особые надежды им возлагались на бомбы, отсутствовавшие в арсенале предшествующих поколений революционеров. Если от револьверов и кинжалов носители высшей власти могли уберечься, организуя на десятки миллионов народных денег священные охраны, то от действия взрывных метательных снарядов спасения для них не было. Бомбы, полагал П.Ф. Алисов, заменят сотни тысяч людей, а потому террористическая тактика в XX в. становится гораздо более эффективной, чем прежде.

О «возбуждающей» функции теракта писали довольно многие революционные публицисты. Но для П.Ф. Алисова возбуждающее воздействие терроризма оказывалось сродни сошествию святого духа, мистической трансформации, национальному возрождению. «Террор, вооруженный динамитом, - писал он в свойственной афористической манере, - радостно поразил не только Россию, но и целый мир. Он вызвал энтузиазм к себе не только среди рабочих социалистов, но и в радикальной буржуазии... Террор совершил чудо: он влил огонь в вялые жилы индифферентных, дряблых, нейтральных... Победы террора - победы святого духа; они строят новую историю, чреваты такими неожиданностями, сопровождаются таким подъемом духа в целой нации, что самый пламенный, зоркий ум не в состоянии будет предсказать грядущее...».

Нетрудно заметить, что неподкрепленный политической платформой теракт мало чем отличается от тривиального уголовного преступления. П.Ф. Алисов, по сути, предвосхитил логику трансформации революционного терроризма в уголовщину.

Первым профессиональным исследователем истории революционного терроризма в России начала XX в. стал В.Л. Бурцев. Несмотря на наличие ряда работ, в которых рассматривались бурцевские сенсационные разоблачения провокаторства в революционном движении и другие конспиративные стороны политики царизма, его исторические исследования пока еще, к сожалению, не стали предметом специального историографического анализа.

Фактические стороны истории терроризма восстанавливались В.Л. Бурцевым в публикациях в журналах «Былое» и «Народоволец», газетах «Свободная Россия», «Общее дело», «Будущее» и др. Террористическим актам отводилось видное место в составленном В.Л. Бурцевым календаре памятных дат истории революционного движения в России «Историко-революционный альманах» (первый тираж, выпущенный издательством «Шиповник» в 1907 г., был уничтожен цензурой; переиздан в 1917 г. под названием «Календарь русской революции»). Будучи сам видным представителем радикального левого спектра неонароднического направления в революционном движении, он не мог не быть тенденциозным. Впрочем, В.Л. Бурцев вполне осознавал свою политическую ангажированность. Он подчеркивал, что исследования по истории революционного движения ведутся им «в интересах прежде всего текущей революционной борьбы». Все тактические ошибки в современном революционном движении объяснялись им недостаточным уровнем исторических знаний. «За последние годы, - писал В.Л. Бурцев в 1900 г. на страницах «Былого», - история революционного движения не только не изучалась, но ее старались лишь извращать в интересах кружковых доктрин, а наиболее дорогое и ценное выбрасывалось за борт». Самым дорогим и ценным В.Л. Бурцев считал именно терроризм. Террористический опыт должен был «служить путеводным маяком для действующих революционеров».

Уже в конце XIX в., после вступления Николая II на престол, В.Л. Бурцев утверждал, что наступило время для новой волны политического терроризма, более мощной, нежели в 1879-1881 гг. За призывы к цареубийству он был приговорен в 1898 г. к восемнадцатимесячному тюремному заключению, которое отбывал в Лондоне. Призывы к терроризму расценивались преступлением не только по российскому, но по и сравнительно либеральному английскому законодательству.

По оценке О.В. Будницкого, суд над В.Л. Бурцевым являлся единственным в своем роде «литературным процессом». Добиться осуждения русского публициста в Англии удалось благодаря активному сотрудничеству шефа заграничной охранки П.И. Рачковского и главного инспектора Скотланд-Ярда У. Мелвилла, специализировавшегося прежде на борьбе с ирландским терроризмом. Даже премьер-министр Великобритании Р. Солсбери вынужден был заниматься «делом Бурцева». Таким образом, указанное дело представляет большой интерес как опыт международного сотрудничества в борьбе с терроризмом. Показательно, что через пять лет В.Л. Бурцев, оказавшийся в Швейцарии и издавший там очередной номер журнала «Народоволец», был изгнан из страны, при том что в ней традиционно находили пристанище многие радикалы из России. В.Л. Бурцев выглядел в глазах швейцарских властей гораздо опаснее, чем, к примеру, В.И. Ленин.

В.Л. Бурцева привлекала конспирологическая сторона истории, что и предопределило разоблачительный характер ряда его исследований. Наряду с темой провокаторства в сферу его интересов, к примеру, входило обнаружение полицейского подлога в появлении на свет «Протоколов сионских мудрецов». В целом исторические воззрения В.Л. Бурцева классифицируются в рамках коспирологического направления историографии, преломляясь в форме теории заговора охранного отделения. Многие из авторов, конструировавшие впоследствии концепцию о собственной политической игре охранки, апеллировали к его разоблачениям. С 1908 по 1914 г. В.Л. Бурцев установил провокаторство многих видных представителей революционного подполья, таких как Е.Ф. Азеф, A.M. Гартинг, З.Н. Генгросс-Жученко и др. По выявленным им фактам провокаторства вносились запросы в Государственную Думу. Многие сведения были почерпнуты В.Л. Бурцевым посредством контактов с некоторыми чинами Департамента полиции - М.Е. Бакаем, И.В. Доброскоковым, А.Г. Герасимовым, А.А. Лопухиным и др. С не вполне убедительной попыткой опровержения бурцев-ских разоблачений М.Е. Бакай был даже вынужден выступить в 1912 г. в американской печати.

По собственному признанию В.Л. Бурцева, его воззрения формировались главным образом под влиянием прочтения материалов о народовольческих процессах, которые были опубликованы в официальной печати. Таким же образом он пытался обратить в свою веру и других. Даже Г.Е. Зиновьев, еще не определившийся в политических взглядах, подвергся активной бурцевской пропаганде. В.Л. Бурцев, по позднейшему признанию будущего большевика, предоставлял ему для чтения материалы для чтения о суде над террористами-цареубийцами 1881 г.

О.В. Будницкий характеризует В.Л. Бурцева как самого последовательного и шумного пропагандиста терроризма в русской революционной публицистике, «трубадура терроризма». «Все пункты программы, кроме политического террора, _- заявлял публицист на страницах «Свободной России, - имеют теперь для организации второстепенное значение.... Мы будем иметь громадное значение, если наша организация вся, как один человек, посвятит все свои силы, средства и связи для террористических нападений на правительство». Им даже высказывалась утопическая надежда объединить на террористической ниве социалистов с либералами. «Политический террор, - обращался В.Л. Бурцев ко всей оппозиционной общественности, - имеет такое решающее значение в жизни нашей родины, его влияние так глубоко, всеобъемлюще, что перед ним все другие разногласия террористов должны исчезнуть. Политический террор - главным образом он - должен быть доминирующим фактором в установлении отношений между группами, признающими одинаково его огромное значение. Все защитники политического террора, несмотря ни на какие разногласия по всем другим вопросам, должны чувствовать себя членами одной семьи - так или иначе слиться в одну лигу политического террора». По его же позднейшему собственному признанию, он сводил политическую борьбу к простому бомбизму. В одной из дискуссий с «драгомановцами» В.Л. Бурцев признавался, что обнаруживает смысл терроризма в воздействии на правительство в направлении реформаторской корректировки его политического курса. Именно под давлением терроризма «Народной воли», полагал он, - Александр II призвал либерального М.Т. Лорис-Меликова. В некоторых уступках самодержавия общественности в начале XX в. он также видел первостепенную заслугу действия боевых организаций. «Одинокие выстрелы Карповича и Лаговского, - писал В.Л. Бурцев в изданном в Лондоне сборнике «Долой царя», - заставили правительство вздрогнуть более, чем сотни стачек и десятки наиболее удачных манифестаций». Причем теракты именовались им «увещанием» царя и правительства». Эти «увещания» подразумевали даже убийство императора, которому они, казалось бы, и были адресованы. Столь своеобразное понимание назначения терроризма позволило В.М. Чернову назвать В.Л. Бурцева теоретиком «челобитной царю, подкрепленной бомбой и подкинутой через какого-нибудь умного временщика».

Парадоксальным образом радикализм в тактике соединялся со сравнительно умеренной по социалистическим меркам программой. Не случайно С.Н. Слетов отзывался о сотрудниках «Свободной России» как о «террористах-конституционалистах». В редакционном коллективе газеты оппонентом В.Л. Бурцеву выступал М.П. Драгоманов, разногласия с которым в вопросе о терроризме и привели к упразднению издания.

Исторический опыт революционного движения, согласно В.Л. Бурцеву, приводил к заключению, что наиболее эффективные средства борьбы с самодержавием были представлены народовольцами. «Пора убедится всем,

декларировал он, - что революционная деятельность в России не может сводиться к одной пропаганде социализма и организации рабочих... Социал-демократизм нам не ко двору... Признаем же недостаточность социал-демократических программ и пойдемте на выучку к «Народной воле»». Конечно, признавал публицист, народовольцы много внимания уделяли социалистической пропаганде, но их место в истории и слава обусловлены не этим, а террористической борьбой. В.Л. Бурцева не смущало то обстоятельство, что ответной реакцией на народовольческий терроризм стали контрреформы Александра III, а крупнейшие реформы «царя-освободителя» осуществлены еще до начала террористической эпопеи. Напротив, полагал он, реакция наступила ввиду отказа постнародовольческой генерации революционеров от террористической тактики. В адрес пропагандистов 1880-1890-х годов им выдвигался упрек в сужении масштабов революционной деятельности. В.Л. Бурцев даже утверждал о существовании среди революционных организаций внутренней реакции, доминировавшей в 1883-1897-х годах. Ее хронологические рамки он датировал с образования группы «Освобождение труда» до учреждения издания «Народоволец». Это позволило Ю.О. Мартову в рецензии, помещенной в марксистском издании «Заря», иронизировать над попыткой В.Л. Бурцева связать возрождение революционного движения в России с собственной исторической миссией. Рецензент обвинял редактора «Былого» в отсутствии исторического вкуса, приводящем к смешению эпох и задорным выходкам в адрес всех тех, кто осмеливался критиковать воспеваемых им героев террора. Однако В.Л. Бурцев считал, что условия русской жизни с 1881 г. коренным образом не изменились, а потому народовольческая тактика не нуждается в корректировке. «Вне "Народной воли" нет спасения России!» гласил категорический вывод публициста. Пожалуй, единственное, за что он критиковал народовольческую генерацию террористов, - это недооценка возможностей применения «метательных снарядов». «Если бы, - пояснял В.Л. Бурцев, - Кибальчич и его друзья были так лее сильно убеждены в возможности покончить с царем с помощью метательных снарядов, как они были убеждены в возможности сделать это с помощью подкопа под Малой Садовой, то, конечно, факт 1-го марта совершился бы гораздо ранее, сопровождался бы целым рядом других аналогичных фактов и благодаря большим силам и лучшей подготовке произошел бы при иной обстановке -гораздо более внушительной для русского правительства. Реакция была бы совершенно сбита с ног, а друзья свободы России сразу почувствовали бы прочную почву под своими ногами».

Даже эсеры, по мнению В.Л. Бурцева, не соответствовали высокой планке террористической организации. При сравнении их с народовольцами он отдавал безусловное предпочтение последним. На ПСР, полагал В.Л. Бурцев, можно смотреть как на «партию с террористическими тенденциями, но о ней нельзя сказать, что она - террористическая партия». Терроризм в исполнении эсеровской Боевой организации являлся лишь «орудием агитации, мести, протеста, но он не был террором в прямом смысле этого слова: он никого серьезно не терроризировал, а в этом и должно заключаться его главное значение... Террор должен терроризировать правительство: иначе он не будет террором, а для этого многое в деятельности социалистов]-революционеров] должно измениться: напр[мер], пора не ограничиваться браунингом и бороться не главным образом с Богдановичами».

В период, когда эсеровский терроризм все же стал явно превосходить по масштабам народовольческий, В.Л. Бурцев несколько скорректировал свои воззрения на сущность террористической тактики. Революционные теракты уже определялись им не способом воздействия на политику правительства, а пропагандистским сигналом, обращенным к массам. Рассуждая о покушении СВ. Балмашева на министра внутренних дел Д.С. Сипягина, он писал, что коль террорист «удачно спустил курок по Сипягину, пропаганда его дела перешла из рук его ближайших друзей в миллионы рук тех, кто его никогда не знал, но для кого, подобно ему, были близки вопросы сипягинской политики. Таким образом, факт так называемого индивидуального, а не массового, террора Балмашева оказался связанным бесчисленными нитями с идейной жизнью страны, более тесно связанным, чем десятки самых удачных массовых стачек и демонстраций».

Несмотря на все старания, В.Л. Бурцев так и не смог сплотить русских революционеров на платформе надпартийного терроризма. По оценке Д. Сандерс, причина заключалась в чрезмерно упрощенном и схематическом подходе публициста к объяснению исторического процесса. В.Л. Бурцев не мог «модернизировать» взгляд на терроризм применительно к контексту начала XX в.

В 1907 г. В.Л. Бурцев попытался организовать при помощи некоего Кракова собственный боевой отряд. В него, наряду с последователями народовольческой линии, вошли также анархисты и максималисты. Единственным условием при кооптации в организацию являлось согласие на участие в политических убийствах.

Разочарование В.Л. Бурцева в революционном терроризме, очевидно, происходит под впечатлением от проведенного им самим азефского разоблачения.

Близких В.Л. Бурцеву взглядов на историю революционного движения придерживался Х.О. Житловский. В выпущенной им в 1898 г. в Лондоне под псевдонимом С. Григорович книге «Социализм и борьба за политическую свободу», название которой представляло перефразированное наименование плехановского труда «Социализм и политическая борьба», существенное место отводилось истории российского терроризма конца XIX в. Пафос его работы был направлен против Г.В. Плеханова и социал-демократической тактики борьбы с самодержавием. Как и В.Л. Бурцев, Х.О. Житловский апеллировал к народовольческому наследию в революционном движении. Он утверждал, что «Народная воля» являлась истинно социалистической партией, выражавшей интересы как крестьян, так и рабочих. А из всех ее «планов, намерений и начинаний...» действительно великим и исторически важным Х.О. Житловским считал «террор, которому одному партия обязана своей известностью, своим могуществом, своим обаянием». Публициста не смущало, что программа «Народной воли» не сводилась к терроризму. Важно, по его мнению, было даже не то, что думали представители Исполнительного комитета, а деятельность, которую в действительности вела организация и общественный резонанс, с ней связанный. «Кому какое дело, - рассуждал Х.О. Житловский, - было до тех частных мотивов, которыми руководилась партия в своей террористической деятельности? "Народную волю" прочли тысячи, а про взрывы царских поездов и Зимнего дворца узнала вся страна. И если каждый из страдавших под гнетом царизма по-своему понимал мотивы «Исполнительного комитета», то он не особенно ошибался: террор и был именно борьбой против гнета самодержавия, - гнета, который ощущался и сознавался многими».

Исторический смысл генезиса терроризма в России им определялся рядом положительных в деле борьбы с деспотизмом последствий: во-первых, терроризм дезорганизующим образом влиял на российское правительство, вызвав панический страх даже на высших ступенях чиновничьей иерархии; во-вторых, он возбуждающим образом воздействовал на общественность, включая даже земцев и либералов; в-третьих, теракты дискредитировали самодержавие в глазах Запада; и, наконец, воздействовали на русский народ, развенчав перед ним идею о неприкосновенности царской особы. Поражение революции в XIX в. Х.О. Житловский объяснял отказом социалистов от террористической практики. «Нет сомнения, - утверждал он, - что не террору партия обязана своим поражением, а отсутствию террора, или, вернее, отсутствию тех условий, которые дали бы возможность сделаться террористической деятельности беспрерывной. Орудие не виновато в том, что его не употребляли в дело, или употребляли, не обставив дело более прочными гарантиями успеха». Народовольцев, по его мнению, ввел в заблуждение расцвет русского либерализма, которому они уступили поле для политической активности. Либеральная же общественность не сумела воспользоваться «теми каштанами которые "Народная воля" таскала для него из огня».

Не менее вредным для революционного дела течением Х.О. Житловский определял марксизм. Главные упреки, адресованные им социал-демократии, заключались в отказе той от «пути людей 1-го марта» и абсолютизации ей стачечной борьбы.

В отличие от В.Л. Бурцева, Х.О. Житловский не был склонен к абсолютной апологетике народовольцев. По его оценке, они забыли о своей социалистической природе, об опоре на трудящиеся массы. Прежним индивидуальным терактам Х.О. Житловский противопоставлял новые формы массовой организации террористической борьбы. Только опираясь на широкую народную поддержку и постоянную кооптацию новых членов через сеть боевых организаций, революционная партия предохраняет себя от физического истребления. Успех, писал он, придет и революционерам лишь в том случае, если террор станет «орудием борьбы целого общественного класса, который не переловишь и не перевешаешь, как переловлен и перевешан был "Исполнительный комитет"».

Таким образом, несмотря на резкую критику социал-демократии, Х.О. Житловский, по-видимому, испытывал определенное влияние со стороны историографии марксистского направления. Ю.Л. Юделевский и вовсе отказывался видеть отличия Х.О. Житловского от социал-демократов.

Последовательным адептом террористической тактики в ретроспективной интерпретации революционного движения в России выступал Ю.Л. Юделевский. Цикл его статей по истории российского терроризма, публиковавшихся под литературными псевдонимами Я. Делевский. А. Галин, А.И. Комов, увидел свет на страницах неонароднической лондонской газеты «Накануне». Значительная часть из них вышла под рубрикой «Легенда и действительность». Под легендой подразумевалась социал-демократическая версия изложения истории российского революционного терроризма. Ю.Л. Юделевский критиковал выдвинутый социалдемократами тезис о том, что причина поражения народовольцев заключалась в приоритете террористической деятельности, в жертву которой приносилась массовая работа. Напротив, полагал он, революционные теракты облегчили проведение агитационно-пропагандистских акций. Терроризм, по его мнению, способствовал более «мягкому» отношению властей к тем «политическим преступникам», которые не были замешаны собственно в террористической деятельности. Да и численность лиц, входивших в террористические группы, количественно поглощала лишь незначительную часть партии. «Вот почему, - продолжал Ю.Л. Юделевский, - неверно утверждение, что, по мере развития террористической деятельности, ослабевала социалистическая и агитационная работа». Народническая революция, согласно его интерпретации, потерпела поражение не по причине использования террористической тактики, а в силу совершенно других факторов. Среди них он называл «понижение интеллектуального уровня молодежи, доминирующее миросозерцание и тенденциозную критику». Таким образом, социал-демократия даже обвинялась Ю.Л. Юделевском в том, что посредством своей необоснованной критики терроризма нанесла непоправимый удар революционному движению. Традиционный аргумент противников терроризма о том, что теракты направлены против отдельных личностей, тогда как следовало бороться против системы в целом, он считал недоразумением. Терроризм, писал Ю.Л. Юделевский, направлен «против варварского политического строя, воплощаемого в группе лиц и поддерживаемого группою лиц. Строй не есть нечто мистически-бестелесное, существующее вне людей и помимо людей. И когда сущность политического строя заключается в порабощении целой страны шайкой узурпаторов, опирающихся на насилие и на традиции насилия, то террор, оказывающий разрушительное действие на эту шайку, разрушительно действует также и на самую систему».

В качестве аргумента, свидетельствующего о преимуществах террористической тактики, он даже ссылался на мнение полицейских чинов, в частности одного из организаторов внедрения провокаторов в революционную среду Г.П. Судейкина. Терроризм, полагал публицист, был гораздо страшнее для самодержавного режима, чем «все формы культурной, пропагандистской и агитационной деятельности, взятые вместе». Другим аргументом Ю.Л. Юделевского служило указание на специфические условия самодержавной России. В отличие от стран Запада, в ней «массовая организация для борьбы с самодержавным режимом невозможна», а потому тактика борьбы «Народной воли» является единственно приемлемой. Все прочие формы классовой борьбы (демонстрации, стачки, протесты, петиции, манифестации и др.) классифицировались Ю.Л. Юделевским как «сопутствующие средства воздействия на правительство». Подлинные же революционеры не на словах, а на деле вступали в борьбу с деспотизмом.

Функциональное предназначение терроризма Ю.Л. Юделевский определял непосредственным наступлением на самодержавие. Агитационным и оборонительным функциям терактов он отводил лишь подчиненную роль. «Русские революционеры, - призывал Ю.Л. Юделевский, - должны себе поставить целью беспрестанными нападениями, повторяющимися волнениями и никогда не прерывающимися выражениями общественного возбуждения, протеста и неудовольствия парализовать нормальный ход жизни правительства, сделать существование самодержавия невыносимым, чего даже в самом наихудшем случае будет достаточно, по крайней мере, для того, чтобы принудить его пойти на такие серьезные уступки, которые значительно облегчат нам дальнейшую борьбу».

Причину недооценки терроризма Ю.Л. Юделевский усматривал в методологии идеализации масс и исторического процесса. Такого рода теории он называл «невежественной схоластикой». Между тем история, полагал Ю.Л. Юделевский, творится усилиями организованного революционного меньшинства.

В отличие от многих других адептов терроризма, Ю.Л. Юделевский отнюдь не пересмотрел свои взгляды и под влиянием резонанса азефского дела. В «азефщине», считал публицист, был повинен не терроризм, а антитеррористическая позиция эсеровского ЦК. Руководство ПСР он обвинял в намерении переложить ответственность за случившееся с себя на Боевую организацию, «наложить клеймо азефвщйны на саму душу террористов». Провокаторство, считал он, стало возможно ввиду фактической приостановки террористической деятельности. В противном случае, полагал Ю.Л. Юделевский, оно бы сразу было обнаружено. «Террор, - заключал он свои рассуждения, - надо делать как следует или вовсе его не делать... нельзя террор делать вполовину». Отказ от террористической тактики Ю.Л. Юделевский оценивал как предательство по отношению к предшествующим поколениям террористов, многочисленные жертвы со стороны которых в данном случае оказывались напрасными. «"Валаамовы ослицы" антитерроризма, - предупреждал он, - хотят стать "такою же партией, как иные прочие"». «Некоторые из них хотят заменить террор участием в 4-й Думе. Идет, грядет воинствующий культурник».

Позитивно оценивал исторический опыт «Народной воли», считая его наиболее востребованным для современного поколения революционеров, один из лидеров парижской «Группы старых народовольцев» Н.С. Русанов. Он полагал, что после осуществления цареубийства самодержавие было более всего за всю российскую историю склонно к уступкам. Вину за поражение революционеров-террористов Н.С. Русанов возлагал на либералов. Радуясь втайне цареубийству, они публично осуждали терроризм и холопствовали перед «прахом царя-мученика». В действительности, полагал Н.С. Русанов, либералы не в меньшей степени рассчитывали на бомбы, чем сами народовольцы. Но их пассивность привела к тому, что самодержавие «вытолкнутое на время динамитными взрывами из отвесной линии, покачалось некоторые время направо и налево и затем пришло в прежнее положение». Н.С. Русанов фактически первым в историографии апробировал тезис о двурушнической позиции либералов по отношению к революционному терроризму.

Через несколько лет в программной статье первого номера «Вестника русской революции» Н.С. Русанов со всей определенностью заявлял: «Мы считаем себя идейными продолжателями "Народной воли"». Правда, полагал он, новые исторические обстоятельства, выраженные в развитии капитализма «в его разрушающих и созидающих формах», предполагают организацию террористической деятельности с опорой на массовую партию. «Верные традициям Исполнительно комитета, - писал Н.С. Русанов, - мы смотрим на террор как на необходимое, хотя и печальное, орудие борьбы с правительством, которое само отказывается от человеческих форм самозащиты. И, как Исполнительный же комитет, мы полагаем, что систематический террор может оказаться целесообразным лишь в руках организованной партии. Не забудем, что террористическая деятельность «Народной воли» отвечала насущной необходимости революционной борьбы, отвечала исторической, до сих пор еще не решенной задаче низвержения самодержавия, отвечала, наконец, настроению всех живых сил общества. Но уж, конечно, не из заграницы мы будем призывать людей к террору и ограничиваемся простым напоминанием о той точке зрения, на которой стояли двадцать лет назад наши товарищи...». Причем прием исторической апелляции к народовольческой террористической традиции был характерен для большинства программных работ адептов развития терроризма в конце XIX - начале XX века.

Эсеры

При сравнительно многочисленных попытках реконструкции исторических воззрений В.М. Чернова, как правило, недостаточное внимание уделялось интерпретации им террористической составляющей в истории революционного движения. Эсеровский теоретик определял вектор исторического развития терроризма в России конца XIX - начала XX в. соединением его с массовым движением.

Поводом к началу широкой общественной дискуссии о терроризме стало убийство в апреле 1902 г. членом эсеровской Боевой организации СВ. Балмашевым министра внутренних дел Д.С. Сипягина. Вопреки современному стереотипу о ПСР как террористической партии изначально социалисты-революционеры отнюдь не ассоциировались с терроризмом. Ввиду этого в социал-демократической печати ставилась под сомнение эсеровская принадлежность СВ. Балмашева. Только взяв на себя ответственность за совершенный теракт, ПСР вступила на террористические рельсы. Теоретическое обоснование эсеровский терроризм получил в статье

В.М. Чернова «Террористический элемент в нашей программе», опубликованной в 1902 г. в седьмом номере «Революционной России». Для контекста преобладания умеренных течений в общественной мысли она имела характер сенсации. Уже годом позже, после совершения эсеровскими боевиками новых терактов, ее сенсационность при переиздании в сборнике статей «По вопросам программы и тактики» заметно уменьшилась. «Сколько ни высказывали сомнений, сколько возражений ни выставляли против этого способа борьбы партийные догматики, - декларировал автор, - жизнь каждый раз оказывалась сильнее их теоретических предубеждений. Террористические действия оказывались не то что просто "нужными" и "целесообразными", а необходимыми, неизбежными». В.М. Чернов противопоставлял эсеровский терроризм народовольческому. Он предостерегал от ошибок «Народной воли», чьи лидеры, оторвавшись от массового движения, в конце концов «затерроризировались».

По представлениям же В.М. Чернова, терроризм был эффективен лишь при взаимодействии с другими формами борьбы. Он писал: «Отнюдь не заменить, а лишь дополнить и усилить хотим мы массовую борьбу смелыми ударами боевого авангарда, попадающими в самое сердце вражеского лагеря». На упреки социал-демократов об отказе эсеров от работы в массах В.М. Чернов отвечал: «Отнюдь не заменить, а лишь дополнить и усилить хотим мы массовую борьбу смелыми ударами боевого авангарда, попадающими в самое сердце вражеского лагеря».

Терроризм рассматривался В.М. Черновым, прежде всего, как средство самообороны общества от произвола властей. В статье прослеживалась динамика роста правительственных репрессий, что и предполагало организацию соответствующего отпора террористическими методами.

Другая функция революционного теракта, согласно В.М. Чернову, заключалась в оказании агитационного воздействия на массы. Убийство министра внутренних дел он оценивал как наиболее эффективный пропагандистский шаг. Резонанс от совершения теракта был на порядок выше, чем от длительной словесной агитации. «Если обвинительный акт Сипягину, -писал В.М. Чернов, - в обычное время был бы прочитан тысячами людей, то после террористического акта он будет прочитан десятками тысяч, а стоустая молва распространит его влияние на сотни тысяч, на миллионы».

Определенный скепсис В.М. Чернова в отношении дезорганизующей функции терроризма отмечал О.В. Будницкий. Черновский скептицизм проистекал, очевидно, из характера общественного восприятия последствий важнейших терактов для определения государственного курса страны. На место убитого народовольцами царя-реформатора Александра II пришел реакционер Александр III, а ликвидированного эсерами Д.С. Сипягина сменил В.К. Плеве, который, по всеобщему признанию оппозиции, был гораздо хуже. Впоследствии В.М. Чернов подчеркивал, что допускал дезор-ганиционное воздействие терактов на правительство только при совокупности благоприятных условий. Лишь при ситуации, когда самодержавный режим «окружает огненное кольцо волнений, демонстраций, сопротивлений властям, бунтов, - тогда метко направленные удары, неожиданно сваливающие с ног наиболее ревностных и энергичных столпов реакции, безусловно, способны внести в ряды правительственных слуг расстройство и смятение».

Дальнейшее осмысление В.М. Черновым истории российского терроризма предпринимается в статье «Террор и массовое движение», вызванной новым эсеровским терактом, на этот раз убийством в мае 1903 г. членом Боевой организации ПСР Е. Дулебовым уфимского губернатора Н.М. Богдановича. Автор был вынужден сосредоточиться на опровержении искровской критики терроризма. Он еще раз подтвердил эсеровскую позицию, «что террористические акты должны иметь возможно более тесную связь с массовым движением, опираться на нужды этого движения и дополнять его и, в свою очередь, давать толчок проявлениям массовой борьбы, возбуждая революционное настроение в массах». Именно в отсутствии поддержки в массовом рабочем движении видел В.М. Чернов историческую обреченность террористов «Народной воли». У социалистов-революционеров, полагал он, такая поддержка «теперь уже есть и растет с каждым днем». Террористическая организация, по оценке В.М. Чернова, есть не более чем один из отрядов общей революционной армии, отличающийся лишь определенным родом оружия и выполняющей такую же важную функцию, как и другие отряды, к примеру транспортная и типографская группы.

Главным аргументом В.М. Чернова в полемике с «искровцами» являлось указание на необходимость отпора произволу «царских опричников». Такой отпор применяется, например, при расстреле войсками рабочей демонстрации. Поэтому убийство Н.М. Богдановача, по приказу которого солдаты стреляли в Златоусте в бастовавших рабочих, выглядело в глазах В.М.

Чернова вполне оправданно. Террористический акт против уфимского губернатора, предсказывал эсеровский теоретик, «будет понят борющимся пролетариатом и, отвечая осознанной им психологической необходимости дать отпор врагу, он поднимет революционную энергию рабочей массы».

Среди эсеровских теоретиков В.М. Чернов одним из последних продолжал отстаивать принципы террористической тактики. На состоявшемся в мае 1909 г. V Совете партии он представил в защиту терроризма едва ли не все аргументы его сторонников, в том числе и ряд исторических доводов. Именно благодаря громким терактам, утверждал В.М. Чернов, партия социалистов-революционеров преобразовалась в массовую организацию. При вступлении эсеров в 1902 г. на террористическую стезю в стране наблюдалось общественное затишье. Но, организуя покушение на Д.С. Си-пягина, террористы верили в возможность преобразовать «потенциальную» революционную энергию масс в «кинетическую». «Партия вступила на террористический путь, и,- заключал В.М. Чернов, - в настоящее время мы вправе сказать, что эта вера, это убеждение - оправдались».

В качестве примера агитационного воздействия терактов В.М. Чернов приводил убийство в течение декабря 1906 г. во время избирательной компании по выборам в Государственную Думу военного прокурора В.П. Павлова, петербургского градоначальника В.Ф. Лауница, графа А.П. Игнатьева и руководителя одной из локальных карательных экспедиций Литвинова. По его оценке, эти деяния пробудили политическую активность избирателей, предопределив соответствующие результаты голосования. Если эсеры, как следовало из выступления В.М. Чернова, сознательно организовывали убийства «под выборы», то такой способ ведения избирательной кампании следует признать беспрецедентным в мировой исторической практике.

Судя по всему, определенное влияние на формирование представлений В.М. Чернова о терроризме оказал основоположник Боевой организации эсеров Г.А. Гершуни. Статья «Террористический элемент в нашей программе» создавалась им при активном участии последнего. По свидетельству В.М. Чернова, часто цитировавшаяся фраза социал-демократии «мы протягивали свою левую руку, потому что правая держит меч» принадлежала именно Г.А. Гершуни.

Значительное место вопросам отношения эсеров к террору было уделено в одной из первых работ, непосредственно посвященных истории ПСР, - «Из прошлого партии социалистов-революционеров», опубликованной в 1907 г. в историко-революционном журнале «Былое». Ее автор А.А. Аргунов подчеркивал, что лейтмотивом формирования партии являлись жаркие споры о террористической тактике и о преемстве ПСР по отношению к «Народной воле».

По проблемам истории революционного террора счел нужным высказаться и один из организаторов ПСР М.Р. Гоц. Не случайно в заглавие его работы были вынесены лишь даты 1881-1901 гг. «Титаническая борьба конца 70-х годов, достигшая кульминационной почки 1-го марта, - писал М.Р. Гоц, - может до сих пор дать нам полезные указания, которые, в связи с уроками нашего современного революционного опыта, помогут, наконец, русским социалистам выйти на широкую дорогу решительной борьбы с самодержавием во имя интересов трудящегося большинства».

В отличие от большинства других адептов террористической тактики, он указывал, что наследие «Народной воли» не исчерпывается терроризмом. Наряду с терактами народовольцы с успехом осуществляли и другую революционную работу. Поэтому М.Р. Гоц предостерегал против абсолютизации какого-либо одного из направлений деятельности народовольцев.

В дискуссию с В.М. Черновым по принципиальным вопросам революционного терроризма вступил на V Совете партии некий делегат, настоящая фамилия которого оказалась сокрыта за псевдонимом Северский. Оппонент даже ссылался на авторитет психиатра В.М. Бехтерева, исследовавшего эффект привыкания к сильным ощущениям и связанное с этим притупление страха перед смертью. Пребывая много лет под дамокловым мечом террора, представители высшей власти стали постепенно привыкать к опасности. Ввиду этого, полагал Северский, запугать терактами их не удастся. Ссылку В.М. Чернова на успешный в агитационном отношении опыт террористической кампании 1902-1905 гг. он подверг критике с методологических позиций. Главный его аргумент заключался в утверждении о неповторяемости истории. То, что удалось осуществить однажды, не повторится второй раз. Впрочем, Северский вовсе не отвергал терроризм как метод ведения борьбы. Он лишь считал необходимым объявлять «антракты». Террору «несдержанного рефлекса», каким ему представлялась предшествующая деятельность эсеровской БО, Северский противопоставлял «террор расчетливый, холодно-расчетливый, начинающий органические движения и тесно связанный с ними, террор сосредоточенно-вдумчивый».

Ряд вопросов истории российского терроризма затрагивали во время дискуссии на V Совете партии и другие ораторы. Так, И.А. Рубанович указывал, что во «времена Плеве» теракты оправдывались двумя основными аргументами соответственно юридического и морального плана: во-первых, необходимостью дать отпор правительственному произволу, во-вторых, мотивом осуществления возмездия и правосудия. Однако в контексте наступления эпохи борьбы классов индивидуальный террор, полагал оратор, теряет свою актуальность. Вместе с тем И.А. Рубанович говорил о временном торжестве реакции, поражении народа. Он даже угрожал реакционным классам: «Есть одна затаенная мысль: накопить силу, чтобы одолеть реакцию и, кто знает, может быть, отплатить ей теми же жестокостями, но не индивидуальными, а массовыми». Оратор, очевидно, не замечал, что тезис о торжестве реакции вступает в противоречие с утверждением о наступлении принципиально новой эпохи по сравнению с «временами Плеве», когда вместо террористических групп в борьбу вступают целые классы.

Другой упрек И.А. Рубановича был направлен против кавалергардской психологии террористов. Она, по его мнению, стала следствием оторванности их от общепартийной работы, чрезмерной специализации.

Одним из первых в самой революционной среде на тенденцию перерождения терроризма в хулиганство обратил внимание Б.Г. Билит, публиковавшийся под псевдонимом Борисов. Его как бывшего члена народовольческого кружка «парижских бомбистов» и заведующего эсеровскими мастерскими по производству взрывчатых веществ во Франции и Швейцарии нельзя было заподозрить в трусости. Для иллюстрации своих идей он привлекает особенно яркий, в силу региональных особенностей, материал. Автор представил палитру перманентного насилия над местным населением различного рода революционных банд, выступавших под наименованиями анархистов-коммунистов, анархистов-индивидуалистов, интернациональных летучих боевых отрядов, армавирского комитета, комитета-бюро и т.п. Их социальную основу составляли люмпенизированные слои населения, маргинальные личности. Однако, как с прискорбием сообщал Б.Г. Билит, в эти хулиганские группировки входило немало бывших эсеров и социал-демократов, которые чаще всего и возглавляли псевдореволюционные предприятия. Под революционными лозунгами осуществлялись тривиальные вымогательства и грабежи. Оппонируя на V Совете партии В.М. Чернову, Б.Г. Билит утверждал, что революционный терроризм был скомпрометирован его массовостью, т.е. как раз тем, к чему призывал ведущий эсеровский теоретик. «Возбуждающий» эффект от совершения терактов, полагал он, ввиду их повседневности также сомнителен. «Громом -теперь никого не удивишь, - констатировал Б.Г. Билит». Да и романтический ореол революционного теракта при ситуации, когда он совершался ради 50 копеек, по его мнению, был существенно развенчан.

Для историографии революционного движения в России в целом была характерна этизация вопроса о политическом терроризме. Его историческая правомочность зачастую рассматривалась через призму проблемы нравственности. В.М. Чернов, к примеру, пытался разрешить ее, апеллируя к библейскому тезису «не человек для субботы, а суббота для человека». При осуществлении революций, указывал он, количество жертв гораздо больше, нежели при проведении терактов. Неужели, вопрошал он, жизнь тысяч крестьян и рабочих, переодетых в солдатские шинели и мобилизованных на защиту самодержавного режима «с нравственной точки зрения менее священна, чем жизнь таких зверей в образе человеческом, как Сипягины, Клейгельсы и Плеве?». Вообще, при всех различных вариациях нравственной реабилитации террористов так или иначе апробировался все тот же тривиальный тезис об оправдании высокой целью средств ее достижения.

Однако в историографии российского революционного движения имелось и направление эстетизации терроризма. Оно было, в частности, представлено рядом публикаций на страницах газеты крайнего левого течения в ПСР «Революционная мысль». Терроризм обосновывался не стремлением к социальной справедливости, а неким демиургическим порывом террористов. Так, редактор «Революционной мысли» В.К. Агафонов, выступавший под литературным псевдонимом Сиверский, в характерном для газеты афористическом стиле вещал: «В руках русских революционеров судьбы России... Только героические акты, только предсмертная песнь борцов за бессмертные идеалы может поднять передовые отряды масс и вдохновить их на бой. Эти грозные мстители - прообраз грядущего нового человека. Для них "я хочу" сливается с "я творю". Проявление "я" -есть творчество новой ценности. И в этом творчестве "я" сливается с миром. Во имя утверждения такой ценности герой жертвует своей жизнью». Даже если судить по процитированному фрагменту, будет очевидным влияние на воззрения автора философии Ницше и Шопенгауэра. Недоразумением можно считать негативную оценку В.К. Агафоновым творчества В. Ропшина. Редактор «Революционной мысли» даже сравнивал выведенного в «Коне бледном» савинковского персонажа Жоржа с Азефом. «К русскому терроризму, - негодовал он, - прикоснулись и пресмыкающийся Азеф, и гарцующий «Конь бледный». Удар копытом может быть иногда опаснее змеиного жала. Азев - шпион, он вожделенец по натуре и по профессии. Жорж - террорист. И у террориста оказалась почти та же психика, что и у вожделенца-шпиона!.. Если среди русских террористов действительно находятся Жоржи, то погиб террор и погибла русская революция» Между тем эстетствующий террорист Б.В. Савинков в мировоззренческом плане был наиболее близок именно к «Революционной мысли».

Историографический по существу характер имели дискуссия вокруг литературных произведений В. Ропшина (одного из лидеров Боевой организации эсеров Б.В. Савинкова). Многочисленные рецензенты и оппоненты дискутировали не об особенностях художественного стиля автора, а о соотношении литературных персонажей с реальным историческим обликом революционного террориста.

Среди авторов, представлявших революционную семиосферу, утвердился взгляд на Б.В. Савинкова как на «оплевывателя революции». Так, A.M. Горький называл автора «Коня бледного» «палачом, не чуждым лиризма и зараженным карамазовской болезнью». В письме к А.В. Амфитеатрову он предрекал, что начавшаяся в эсеровских «Заветах» публикация романа В. Ропшина «То, чего не было» «даст очень солидный материал гасителям духа и тем, кто любит плясать на могилах». Однако респондент отказывался поверить в диссидентскую сущность авангарда революционного движения. Он предпочитал трактовать произведение В. Ропшина как антинигилистический роман. В его понимании Б.В. Савинков выступал наследником литературной традиции Н.С. Лескова, В.В. Крестовского и В.П. Клюшникова.

Максималисты

Теоретики максимализма не были склонны отделять, а тем более противопоставлять, индивидуальный террор и прочие насильственные формы революционной борьбы. Именно максималисты теоретически и практически обосновали возможность массовых террористических операций. Все виды террора - «центральный», местный массовый «экономический», аграрный годились, с их точки зрения, для дезорганизации правительственного аппарата самодержавия. Террор перестал быть исключительно индивидуальным. «Революционная тактика, - декларировалось со страниц максималистского издания «Воля труда», - чтобы при всяких условиях, во всякие времена развивать максимум боевой энергии... и считать целесообразным всякое действие, ведущее к дезорганизации современного строя». Правда, при этом максималисты ни под каким видом не принимали парламентские формы. Одна из задач террора виделась ими в «выталкивании» революции из «думского тупика». Идеи развития терроризма соотносились у максималистов с народническим пониманием факторов исторического процесса. В качестве локомотива истории они, в отличие от марксистов, определяли не классовую борьбу, а деятельность творческого меньшинства. «История, - рассуждал легендарный лидер максималистов М.И. Соколов («Каин», «Медведь»), - идет по равнодействующей: чем левее отклонимся мы, тем левее направится и равнодействующая сложного параллелограмма сил истории. Мы хотим дать колесу истории максимальный размах.... Пусть немедленная социализация фабрик и заводов неосуществима как прочное завоевание, пусть это будет лишь минутный захват -один миг реальной власти пролетариата приблизит его будущую власть на многие годы. Идея должна воплотиться хоть на мгновение - она даст росток, из которого разовьется дерево социализма». Комментируя противоречия соколовских воззрений, исследователь истории максималистских организаций Д.Б. Павлов писал: «Как видим, в угоду немедленному «боевиз-му» лидер максималистов был готов попрать даже основополагающие идеи максималистской теории».