Психологическая теория права Л.И. Петражицкого

Размещено на http://www.allbest.ru/

[Введите текст]

Федеральное агентство по образованию РГУ им. И. Канта

Юридический факультет отделение ОСП

Кафедра теории и истории государства и права

Курсовая работа

По дисциплине: Теория государства и права

На тему: «Психологическая теория права Л.И. Петражицкого»

Калининград

2010

Введение

В мире всегда существовало и существует множество различных теорий, объясняющих процесс возникновения и развития государства и права. Это вполне естественно и понятно, ибо каждая из них отражает или различные взгляды и суждения различных групп, слоев, наций и других социальных общностей на данный процесс. Или взгляды и суждения одной и той же социальной общности на разные аспекты данного процесса возникновения и развития государства и права.

За время существования науки были созданы дeсятки самых различных теорий и доктрин, высказаны сотни, если не тысячи, самых различных предположений. Вместе с тем споры о природе государства и права продолжаются и по сей день.

Обзор существующих теорий происхождения права считаю необходимым начать с теологической теории, которая, на мой взгляд, стоит несколько в стороне - данная теория опирается не на имеющиеся в арсенале современной науки исторические факты, не на научные доказательства и аргументы, а исключительно на веру, вeру людей в то, что право было даровано им самим богом. К тому же это одна из самых древних известных теорий. Теологическая теория исходит из божественного происхождения права как вечного, выражающего божью волю и высший разум, явления. Но она не отрицает наличия в праве природных и человеческих (гуманистических) начал. Многие религиозные мыслители утверждали, что право - Богом данное искусство добра и справeдливости. Теологическая теория одна из первых связала право с добром и справедливостью. В этом ee несомненное достоинство.

В теологической теории, особенно со времен Фомы Аквинского (ХП-ХШ вв.) утверждается о существовании высшего божественного закона и естественного права, которые и составляют основу действующего права. Фома Аквинский говорил, что процесс возникновения и развития государства и права аналогичен процессу сотворения богом мира.

Также очень интересной является теория естественного права. Она получила распространение в более позднее время - в XVII - XVIII веках в трудах Г. Гроция, Дж. Локка, Т. Гоббса, Ж.Ж. Руссо, А.Н. Радищева и др. Согласно этой теории государство возникает в результате заключения общественного договора между людьми, находящимися в «естественном» состоянии, превращающего их в единое целое, в народ. На основе этого первичного договора создается гражданское общество и его политическая форма - государство. Последнее обеспечивает охрану частной собственности и безопасности заключивших договор индивидов. В последующем заключается вторичный договор о подчинении их определенному лицу, которому передается власть над ними, обязанному осуществлять ее в интересах народа. В противном случае народ имеет право на восстание (Ж. Ж. Руссо, А.Н. Радищев). Теория естественного права (распространенная во многих странах мира) отличается большим плюрализмом мнений ее создателей по вопросу происхождения права. Теория естественного права, таким образом, снимала, по существу, проблему происхождения права, делая упор на изначальном присутствии у человека как у социального существа определенной суммы прав. Она разрывала взаимосвязь между возникновением государства, классовых и иных социальных структур, потребностей общества и самого права как объективного результата развития регулятивной системы, появляющегося на определенном этапе. Тем самым она уходила от изучения и объяснения объективных процессов возникновения суммы прав у каждого человека, в ее абстрактное признание.

В системе различных тeорий происхождения права необходимо рассмотреть и марксистскую теорию происхождения права. Упомянутая теория, хотя и основывается на правильном материалистическом подходе к этому процессу, вместе с тем преувеличивает связь права с государством, с экономическим cтроем, c клаccовыми cтруктурами, с принуждением и насилием. Так, именно в рамках этой теории утверждалось, что право - ничто без аппарата, способного принудить к исполнению норм права. Тем самым исключалась самоценность права как глубинного пласта регулятивной cистемы, обеспечивающей жизнедеятельность общества, насаждалась репрессивная, карательная, принудительная функция права, так называемая «функция насилия». В марксистской теории утверждается, что классовый характер норм права, вытеснивших собой родовые обычаи, был ярко и открыто выражен в них. С появлением частной собственности и образованием классов правила поведения стали отражать и закреплять общественное неравенство. А с возникновением классового деления общества и образованием государства появились правила поведения, исполнение которых обеспечивалось всей силой государственного принуждения.

Рассмотрев несколько теорий происхождений права я бы хотела заострить внимание на психологическую теорию права, следствием которой является психологическая теория происхождения государства.

Психологическая теория права. Одним из оcновоположников ее является Л. Петражицкий (1897 - 1931). Психологическая теория права характеризуется следующими чертами:

Она подразделяет право на позитивное и интуитивное. Позитивное право «определяется как совокупность норм права». Оно представлено в виде официально действующих в государстве нормативно - правовых предписаний. Интуитивное или неофициальное право - это чисто психическое явление, особое состояние души человека. Охватывая эмоции, представления, переживания и т. п. Оно отходит от однообразного шаблона поведения людей, который диктуется позитивным правом.

Интуитивное право имеет индивидуальный, индивидуально - изменчивый характер, его содержание определяется индивидуальными условиями и обстоятельствами жизни каждого, его характером, воспитанием, образованием, социальным положением, профессиональными занятиями, личными знакомcтвами и отношениями и прочее. Отсюда делается вывод о том, что есть интуитивное право данного класса, данной семьи, данного кружка детей, преступников и т. д.

Психологическая теория права исходит из того, что «интуитивное право вырабатывается путем взаимного психического общения в разных кругах и кружках людей с общими интересами, противостоящими интересам других». Причем это общение основывается на их эмоциях.

Эта теория носит идеалистический характер, ибо считает, что собственность, к примеру, не существует как объективная реалия, а являются плодом воображения в сознании людей. Точно также она придает дейcтвительный характер мнимому договору, заключенному сумасшедшим с дьяволом и т. п. Короче говоря, эта теория усматривает в психологии и даже в болезненном воображении душевнобольных изначальный источник правоотношений, которые порождают реальные права и обязанности.

Следовательно главные причины происхождения права и государства эта теория усматривает не в окружающей их экономической, социальной и иной среде, а в особенностях психики человека, в «импульсах» и в эмоциях, которые играют главную роль не только в приспособлении человека к условиям жизни общества, но и в образовании государства и права.

Глава 1. Понятие и общая характеристика теории права Л. И. Петражицкого

1.1 Право и нравственность

Право определяется и исследуется Петражицким как явление нашей индивидуальной психики. Социальный момент в праве не игнорируется, но воспринимается под углом зрения психологически-правовых переживаний постольку, поскольку социальный элемент в этих переживаниях отражается. Петражицкий признает различия между правом и нравственностью, но главное различие между ними он видит и воcпринимает как различие между чисто императивным характером нравственных импульсов (и соответствующих им норм) и императивно-атрибутивным характером права. «Императивность» в данном случае предстает в толковании Петражицкого индивидуально-личностным сознанием долга, обязанности, в то время как «атрибутивность»- это сознание «своего права», выступающее вовне как притязание. Для нравственности важен императив и момент добровольности в исполнении обязанностей, тогда как для права основное сосредоточено в моменте атрибутивности, т. е. В непременном исполнении обязанности и в связанном с этим удовлетворением. Еcли в нравственном общении психика участников довольно мирно реагирует на неисполнение обязанностей, то в правовом общении неисполнение обязанностей (в том числе правовых требований, подтвержденных судебным решением) вызывает гнев, влечет оправданные требования принудительного исполнения.

Решающее значение атрибутивных элементов в праве и правовом общении в несколько тяжеловесной, но логически согласованной форме получило такое обоснование: «Сообразно атрибутивной природе правовых эмоций импульс в пользу исполнения правового долга имеет характер давления в пользу того, чтобы другой стороне, управомоченному, было доставлено то, что ему причитается; что же касается поведения обязанного оно имеет значение не само по себе, а как способ и средство достижения этого результата на стороне управомоченного. Напротив, нравственный импульс имеет характер непоcредственного и безотносительного давления в пользу определенного поведения как такового, а не как средства удовлетворения права, другого».

1.2 Философия права профессора Л.И. Петражицкого

В те годы в русской философско-юридической литературе господствовало необычайное оживление. Ряд более или менее видных исследователей выступил с попытками определить существо права, выяснить отличие его от нравственности. Между исследователями, пишущими о праве, теперь, как и прежде, нет согласия. Всякий по-своему определяет основные юридические понятия, и всякий так или иначе чувствует недостаточность существующих определений. Г. Петражицкий очень кстати напоминает изречение Канта: «Юристы все еще ищут определения для своего понятия о праве». Это несогласие юристов относительно того, что составляет объект и содержание их науки, эта множественность даваемых ими разноречивых определений показывают, что в науке права творится что-то неладное. Несмотря на многовековые усилия гениальнейших представителей человеческой мысли - великих философов и корифеев юриспруденции, - науке права до сих пор еще недостает единой руководящей нити. Говоря словами г. Петражицкого, «сфинкс существа права так и остался сфинксом. Ни одно из бесчисленных, предложенных определений права не получило санкции науки и не признано общим фундаментом для возведения научного здания. Ни одно из них не сделалось даже господствующим мнением».

Состояние науки, не выяснившей себе как следует, чем собственно она занимается, само собою разумеется, не может быть признано нормальным, и усиливающаяся с каждым годом разноголосица мнений служит симптомом тяжкой болезни, переживаемой юриспруденцией. В появившейся только что вышеназванной книге профессор Петражицкий пытается поставить диагноз этой болезни и предлагает энергическое лечение, которое должно выразиться в виде коренного преобразования всей науки права. В отличие от других названных выше сочинений, книга г. Петражицкого не примыкает ни к одному из существующих или существовавших до сих пор в юриспруденции течений. Она не защищает какого-либо из высказанных доселе определений существа права, не пытается внести каких-либо частичных поправок или дополнений в традиционные воззрения; г. Петражицкий недоволен всем методом современной юриспруденции; он хочет порвать с ее вековыми преданиями и перестроить все ее научное здание на новых основаниях.

«Неуспех массы попыток определить существо права, - говорит г. Петражицкий, - подал в последнее время повод к сомнению в возможности решения этой задачи, к довольствованию явно неудовлетворительными определениями, к стремлению обойти вопрос об определении права и т. п. средствам самоуспокоения». Действительно, сомнения в возможности удовлетворительно определить право были высказываемы не раз весьма авторитетными учеными (достаточно назвать Савиньи, Меркеля, Бергбома), и нельзя не согласиться с указаниями г. Петражицкого на ненаучность подобных сомнений, основанных на нелогическом заключении a non esse ad non posse (от несуществовании к невозможности). Чтобы признать существо права «неразрешимой загадкой», надо доказать, что самая задача выходит за пределы возможного познания, нужно установить путем гносеологического исследования, что данные для ее разрешения недоступны человеческому разуму. Такого доказательства до сих пор никем представлено не было и представлено быть не может: напротив того, путем анализа человеческого сознания можно доказать, что мы обладаем «вполне достоверным материалом для познания существа права».

Таким материалом, говорит г. Петражицкий, являются, во-первых, наши внутренние психические акты. «Дело в том, что право есть (этого никто не отрицает) явление не внешнего, материального мира, как, например, камень, дерево, а явление духовного мира, психическое явление, явление нашей души»; поэтому с природой его мы можем познакомиться непосредственно и достоверно «в нашей душе, то есть путем наблюдения, сравнения, анализа наших же собственных духовных состояний». Во-вторых, так как наши внутренние психические состояния выражаются во вне, в человеческих словах и действиях, то материал для познания права может быть добыт путем изучения человеческой речи и человеческих действий. Наконец, в-третьих, таким материалом могут послужить и «всякого рода сообщения, повествования и иные источники сведений о действиях, речах других, исторические памятники, письма путешественников и т. д.».

Анализируя человеческое самосознание, г. Петражицкий прежде всего констатирует присутствие в нем норм, авторитетно регулирующих наше поведение.

Размышляя в разных случаях нашей жизни о том, как поступить, на что решиться, мы чувствуем себя совершенно свободными в выборе того или другого поведения: идет ли речь о выборе того или другого места для прогулки, того или другого распределения наших занятий, магазина, в котором мы хотим купить нужную для нас вещь, наша воля ничем не связана: мы выбираем тот образ действий, который представляется нам наиболее приятным и целесообразным. В других случаях, мы, напротив, чувствуем связанность нашей воли, чувствуем необходимость поступить так или иначе независимо от соображений удовольствия и эгоистической пользы. «Какой-то внутренний голос авторитетно предписывает, предопределяет наше поведение; наша совесть «повелевает» нам то или другое; иными словами, нам присущи такие убеждения, которые властно и авторитетно для нас же самих нормируют наше поведение». Этим повелительным нормам, управляющим нашей совестью, мы приписываем высший авторитет не только по отношению к нам самим, но и по отношению к другим людям: мы убеждены в том, что не мы одни, но и всякий на нашем месте должен был бы поступить так, как подсказывает нам внутренний голос нашей совести.

«Отмеченное выше чувство связанности нашей воли, - продолжает г. Петражицкий, - сознание необходимости подчинения ее известному авторитетному импульсу (авторитетному побуждению к такому или иному поведению) мы выражаем словами: обязанность, долг, обязательство, долженствование, а те убеждения, которые порождают такие или иные обязанности, то есть авторитетно регулируют наше поведение (авторитетно-импульсивные убеждения), мы называем нормами, императивами».

Чувство связанности нашей воли бывает в различных случаях жизни различным, а соответственно с этим - неодинакова природа тех повелительных норм, которые управляют нашим поведением. Наше психическое отношение к бедняку Ивану, которому мы считаем себя обязанными дать десять рублей по долгу человеколюбия, совсем не таково, как наше психическое отношение к извозчику Петру, которому мы обязались уплатить десять рублей за совершенную им с нами поездку. «Ивану мы ничего не должны; ему ничего от нас не «следует», не «причитается»; если он получит 10 рублей, то это - дело нашей «доброй воли». Несмотря на связанность нашу по отношению к собственным убеждениям, к нашей „совести", по отношению к Ивану мы считаем себя свободными, не связанными и от него ожидаем признания этой свободы, признания нашей «доброй воли», дать или не дать, а во всяком случае не ожидаем противоположного отношения». Если бы Иван стал требовать с нас уплаты 10 рублей, как чего-то ему должного, то, очевидно, мы такое требование сочли бы «неуместным, нахальным». Словом, наша нравственная обязанность - дать 10 рублей не закреплена за Иваном: «мы чувствуем по отношению к нему свободу отвернуть от него положительный полюс нашего намерения, например, направить его на другого, более нуждающегося».

«Совсем иное, прямо противоположное говорит нам наше сознание о нашем отношении к Петру, который заработал с нас 10 рублей, доставив нас в город, или которому мы проиграли 10 рублей. Ему мы должны 10 рублей, ему следует, причитается от нас получить 10 рублей. По отношению к нему мы связаны, лишены свободы дать или не дать. Заявление извозчику, требующему от нас условленной платы, что мы платить не желаем, что это зависит от нашей доброй воли, нам кажется абсолютно недопустимым, бесстыдным, нахальным». Словом, если по отношению к Ивану мы чувствовали себя свободными, то по отношению к Петру мы связаны; «нашу обязанность уплатить ему 10 рублей мы признаем закрепленною за ним как что-то приобретенное им (заработанное, выигранное и т. п.), так что мы не чувствуем свободы отвернуть от него положительный полюс нашей обязанности, лишить его получения».

Обязанности наши бывают двух родов: в одних случаях обязанность лица сознается закрепленною за другим или за другими лицами, «принадлежащею другому как его добро (alii attributum, acquisitum)», в других случаях, обязанность лица представляется односторонне связывающей, незакрепленной за кем-либо другим. В этом-то г. Петражицкий и видит тот характеристический признак, который отличает правовые обязанности от нравственных. Обязанности «по отношению к другим свободные (односторонне связывающие)» он считает обязанностями нравственными; обязанности же «по отношению к другим несвободные (закрепленные активно за другими и образующие, таким образом, двустороннюю связь)» он признает обязанностями правовыми, юридическими.

Различию обязанностей соответствует различие повелительных норм, управляющих нашим поведением. Существо одних из этих норм (нравственных) «состоит исключительно в авторитетном предопределении нашего поведения; предписывая нам то или другое (например, утешать страждущих, любить ближних), эти нормы ничего не закрепляют за другими людьми, ничего не приписывают им как им с нас должное, следуемое. Существо же других - правовых норм (например, проигранное в карты должно быть уплачено партнеру, занятые деньги должны быть возвращены занявшим) «состоит в двух функциях: с одной стороны, они авторитетно предопределяют наше поведение, с другой стороны, они авторитетно отдают другому, приписывают как ему должное то, чего они требуют от нас».

Нравственные нормы только повелевают и потому могут быть названы императивами, нормы же правовые не только повелевают лицу обязанному, но предписывают, предоставляют другим лицам (управомочным) то, что им следует, поэтому они могут быть названы атрибутивами или, еще точнее, императивно-атрибутивными нормами. Нравственные нормы нормируют положение только лица обязанного и постольку имеют односторонний характер; напротив того, нормы правовые суть нормы по существу двусторонние, ибо они одновременно нормируют положение двух лиц, обязанного и управомоченного, того, с кого следует, и того, кому следует.

Таковы те основные черты права в отличие от нравственности, которые, по мнению г. Петражицкого, должны составить «базис для синтетического построения науки права». Чтобы разобраться критически в воззрениях автора, мы должны исследовать степень прочности этого базиса.

Прежде всего, нетрудно убедиться в некоторой неопределенности и двусмысленности основной мысли г. Петражицкого, которая обусловливается смешением психологической точки зрения с этической. Во вступительных замечаниях к своему исследованию г. Петражицкий предлагает чисто психологический критерий для различения права от не права. Единственным материалом для познания права являются наши психические акты, то есть состояния нашего сознания и их внешние проявления - человеческие речи и действия. Казалось бы, тут идет речь о таких психических состояниях, которые всякий вообще человек может наблюдать в своем сознании. Однако в дальнейшем своем изложении, переходя к определению «существа права», г. Петражицкий берет за исходную точку вовсе не общечеловеческую психологию, а психологию человека нормального, обладающего правильно развитым нравственным и правовым чувством. Это - психология тех людей, которые признают или «чувствуют» себя связанными теми или другими нормами должного по отношению к ближнему, тех, например, которые считают «бесстыдным и нахальным» не уплатить партнеру проигранное в карты и не выдать извозчику, доставившему их город, условленного вознаграждения. Ясное дело, что та чисто психологическая точка зрения, из которой первоначально исходил автор, незаметно для него самого подменивается точкой зрения этической.

Вряд ли Петражицкий станет оспаривать возможность нравственного и правового идиотизма, вряд ли он станет отрицать существование таких людей, которые не только не считают себя обязанными уважать чужое добро, но не признают себя связанными вообще никакими «закрепленными за ближним обязанностями». Спрашивается, какой материал могут дать «психические состояния» этих людей для определения существа права? Очевидно, никакого, и, если в результате анализа Петражицкого получилось то или другое определение права, то только потому, что он, не отдавая себе в том отчета, ограничивал область своих наблюдений: материалом для его анализа на самом деле послужили психические состояния только тех людей, которые мыслят и чувствуют согласно тем и другим представлениям о должном, иначе говоря, такое сознание, которое уже содержит в себе нравственные и правовые нормы. Г. Петражицкий хочет оставаться на почве эмпирической психологии, но это оказывается невозможным: эмпирическая психология изучает все вообще состояния, переживаемые человеческой душой в действительности безо всякого предпочтения к тому или другому из них; из нее мы можем узнать, например, что одни люди считают себя связанными, руководствуются в своем поведении нормами, ограничивающими их эгоизм, другие, же управляются исключительно своекорыстными побуждениями. Но вопрос о том, чем они должны руководствоваться, вовсе выходит из сферы ее рассмотрения. Сама по себе эмпирическая психология бессильна разрешить вопрос о существе права, потому что это - вопрос не только о существующем, но и о должном. Вот почему и исследование Петражицкого вовсе не есть чистая психология, а психология, подкрепленная этикой.

Само по себе привлечение этики для разрешения философско-юридических вопросов составляет не недостаток, а достоинство в виду несомненной связи права с нравственностью, бесчисленное множество раз указанной учеными исследователями - юристами и философами. Но этика, не помнящая родства и принимающая себя за психологию, может стать источником опасных заблуждений, ибо она не отдает себе ясного отчета в своих логических предположениях и в своих логических обязанностях.

Раз материалом для исследования Петражицкого служит не общечеловеческая психология, а сознание нормальное в правовом отношении, то он, прежде всего, должен был бы спросить себя, какое же сознание должно быть признано нормальным? В чем заключается критерий для различения нормального от ненормального в области правового сознания? Но если бы г. Петражицкий поставил вопрос таким образом, он тотчас же увидел бы, что поставленный им вопрос превышает компетенцию эмпирической психологии. Нормальным в правовом отношении может быть признано, очевидно, только сознание тех людей, которые признают те или другие обязательства по отношению к ближним, то есть обладают правовым чувством и считают себя связанными правовыми нормами. Психология несомненно может послужить ценным пособием для изучения права, но, чтобы разобраться в доставляемом ею материале и отличить в нем годное от негодного для правоведения, нужно предварительно уяснить себе, что такое правовые нормы, что вообще должно признаваться правовым и что - неправовым. Иначе говоря, прежде чем приступать к психологическому материалу, нужно определить понятие права.

Петражицкий поступает как раз наоборот: он начинает с психологии. Вследствие этого ему не удается избежать того заблуждения, которое он столь основательно ставит в упрек многим из своих предшественников. Его рассуждение содержит в себе логический круг: в самом деле, выводить определение права из наблюдений над психическими состояниями людей, «переживающих в своем сознании правовые нормы», значит, определять право - правом, неизвестное - неизвестным. Эта логическая погрешность наглядно обнаруживается в даваемом автором определении понятия «обязанности» в юридическом смысле. Мы видели, что, с точки зрения г. Петражицкого, это - такая обязанность одного лица, которая «сознается закрепленною за другим, принадлежащей ему как его добро». Нетрудно себе представить добро хищнически приобретенное, закрепленное за владельцем-разбойником тем страхом, который он внушает ближним; очевидно, что не такое добро разумеет здесь г. Петражицкий, а добро правильно приобретенное, закрепленное за владельцем правовым сознанием его ближних. Очевидно, что под словом «добро» в приведенном определении следует разуметь «право»; логический круг тут прикрывается простой заменой одного слова другим. Петражицкий определяет юридические обязанности как «обязанности по отношению к другим несвободные, закрепленные активно за другими и образующие таким образом двустороннюю связь». Опять-таки спрашивается, что разуметь здесь под «обязанностями активно закрепленными»? В Сардинии разбойники облагают определенною данью сельское население, угрожая смертью всем землевладельцам, которые отказываются ее платить, и всем рабочим, работающим в их поместьях; в этом примере есть и «двусторонняя связь» и «активно закрепленная за разбойниками обязанность» землевладельцев - платить определенную дань, притом связь несомненно психическая, поддерживаемая чувством страха; вряд ли, однако, эта связь признается правовою помещиками и даже самими разбойниками, вряд ли и г. Петражицкий решится утверждать тут наличность правовой обязанности. Ясное дело, стало быть, что в приведенном определении под «активно закрепленными обязанностями» следует подразумевать не всякое вообще долженствование, не «обязанности», вызванные одним страхом или интересом, а обязанности правомерно закрепленные; иначе говоря, и в этом определении скрывается указанное выше тождесловие.

Определения, основанные на тождесловии, разумеется, ничего не определяют, а потому определения, даваемые г. Петражицким, не дают возможности отличить право от нравственности, с одной стороны, от правовых убеждений и правовых галлюцинаций, с другой стороны.

Нравственные нормы, говорит он, суть нормы односторонне связующие - императивные, между тем как нормы юридические всегда установляют двустороннюю связь и суть нормы императивно-атрибутивные. Правовые нормы суть действительно нормы императивно-атрибутивные. Будучи знакомыми с воззрениями г. Петражицкого не по одной только разбираемой работе, я уверена в возможности убедительно доказать путем анализа функций юридических норм, что каждая из них, с одной стороны, «повелевает», с другой стороны, «предоставляет». Но выражается ли в этом отличие юридических норм от всяких других и в особенности от нравственных?

На самом деле трудно найти хотя бы одну нравственную норму, которая бы не была «императивно-атрибутивной», которая не закрепляла бы «психически» каких-либо обязанностей одних лиц за другими (за ближними и за Богом для тех, кто в него верит). Высшее выражение нравственности - заповедь любви и милосердия, когда она управляет нашей совестью, несомненно связывает нашу волю по отношению к ближнему, несомненно закрепляет за ним целую сложную совокупность наших нравственных обязанностей; примеры, приводимые г. Петражицким, не доказывают противного. Рассуждая о бедняке Иване, которому мы считаем себя нравственно обязанными дать десять рублей, г. Петражицкий говорит: «Ивану мы ничего не должны; ему от нас ничего не причитается; если он получит десять рублей, то это - дело нашей доброй воли». Конечно, мы ничего ему не должны с точки зрения той или другой правовой нормы, требующей воздаяния за оказанные нам услуги, потому что речь идет о лице, не оказавшем нам никаких услуг; но по долгу человеколюбия мы всем должны, всем обязаны, и если Иван находится в более несчастном положении, чем другие, то по отношению к нему для нас возникают особые обязанности, закрепленные именно за ним в отличие от всех прочих людей. Конечно, подобного рода обязанности закрепляются за ближними не какими-либо велениями внешнего авторитета, внешней нам власти, а внутренним голосом нашей совести; связь между нами и бедняком Иваном есть связь психическая. Но г. Петражицкий вовсе не отожествляет правовые нормы с велениями внешнего авторитета: он признает правовыми все те нормы, которые закрепляют психически долженствование одного лица за другим, а следовательно, указанное им различие между правовыми и нравственными нормами оказывается мнимым. Как правовые, так и нравственные нормы связывают нашу волю по отношению к другим. Если бедняк Иван не имеет права от нас требовать материальной помощи, то это не значит, чтобы мы были в отношении к нему «свободны», ничем не связаны; а это значит только, что связывающий нас долг человеколюбия не должен выразиться непременно в форме уплаты определенной денежной суммы и вообще в материальной помощи всякому бедняку, как таковому, а в той форме, которая обусловливается рядом конкретных условий, - нашими средствами, положением лица, коему мы помогаем, и, наконец, его настроением. Если бедняк станет нахально требовать от благотворителя десяти рублей, то последний, вероятно, ему откажет, как основательно замечает г. Петражицкий; но это будет обусловливаться не тем, что благотворитель по отношению к бедняку ничем не связан, а тем, что, будучи связан законом любви, он не связан посторонними любви мотивами, например, чувством страха. Г. Петражицкому остается говорить, что и здесь есть «право», а именно - право ближнего на нашу любовь и милосердие; но вряд ли и этим он спасет свою теорию, так как тем самым он сотрет всякие границы между правом и нравственностью.

Точно так же в теории г. Петражицкого отсутствуют всякие границы между правом и правовым убеждением. «С точки зрения нашего понятия права, - говорит он, - правовым явлением, правовым психическим актом приходится признать, например, и такую атрибутивную норму или такое сознание долженствования или принадлежности правового притязания, которые существуют только в душе одного человека и не встречают признания и согласия со стороны общественной власти, суда или вообще кого бы то ни было другого, кроме того, кто переживает эти психические состояния». Если бы тут шла речь только о явлениях правового сознания, то, разумеется, не о чем было бы и спорить: под явлениями правового сознания можно разуметь все то, что мы сознаем или даже воображаем как право. Но г. Петражицкий идет дальше: «для наличности правового явления в нашем смысле, - говорит он, - как нормы права, так и правоотношения, не требуется не только признания нашей нормы, нашего права или нашей обязанности со стороны кого бы то ни было другого, но даже существование в смысле внешней реальности, реальности внешнего мира, какого-либо существа, кроме того, кто переживает норму права или правоотношение. Если, например, суеверный или умалишенный человек заключает договор с дьяволом (сон, гипноз, idйe fixe, галлюцинация, иллюзия и т. п.), например, договор продажи души, брачный договор (женщина, считающая себя ведьмою), то здесь действует норма права, предписывающая исполнение договора, существует правоотношение, права и обязанности, объекты прав и обязанностей, два субъекта и т. д., хотя дьявол, которому суеверный субъект в нашем примере приписывает права и обязанности, не существует, как внешняя реальность».

Отсутствие правового отношения между ведьмой и дьяволом, разумеется, не может быть доказано не только с точки зрения теории г. Петражицкого, но и с точки зрения любой научной теории, так как в этой сфере наука решительно некомпетентна. Но вот в чем беда: иной сумасшедший предъявляет те или другие правовые притязания не к воображаемым им лешим или нимфам, а к действительным людям; сумасшедший, воображающий себя испанским королем, претендует не на воображаемых, а не действительных подданных. Если взять за исходную точку теорию г. Петражицкого, то решительно невозможно доказать, что сумасшедший не имеет права на испанский престол. Притязания такого «испанского короля» не признаются, конечно, ни испанскими властями, ни кем-либо из испанских граждан; но для наличности правоотношения, с точки зрения г. Петражицкого, такое признание вовсе не требуется. С другой стороны, в приводимом примере есть правовая норма, «переживаемая» сумасшедшим и «закрепляющая» за ним обязанности его подданных, иначе говоря, - есть налицо все те элементы, которые г. Петражицкий считает признаками права, правоотношения. Затруднения, разумеется, только возрастут, если мы примем во внимание, что испанские граждане переживают иные нормы, закрепляющие права на испанский престол не за умалишенным, а за другим лицом. Где тот критерий, на основании которого мы могли бы решить спор между испанскими подданными и их воображаемым владыкой? Какими признаками вообще мы можем отличить действительное право от правового убеждения или галлюцинации.

Эмпирическая психология бессильна дать тот или другой ответ на этот вопрос, а потому, если мы станем на точку зрения г. Петражицкого, то нам придется признать неразрешимыми все те правовые споры, где обе стороны одинаково убеждены в правоте своего дела: обе спорящие стороны одинаково переживают правовые нормы, закрепляющие за ними ту или другую спорную вещь или обязательство; по теории г. Петражицкого в этом убеждении и заключается сущность права; ясно, что с этой точки зрения нет никаких оснований предпочесть право одного из спорящих праву другого, да и самый вопрос о том, на чьей стороне право, становится неуместным: если критерием права являются субъективные психические состояния, то каждый является безошибочным судьей своего права; сознание индивида является единственным мерилом истинного и ложного в праве, и то, что истинно для одного, может быть и неистинным для другого.

То или иное разрешение правовых споров возможно только при том условии, если мы признаем, что индивидуальная психика не является достаточным критерием для различения права от не права, что есть объективный масштаб, объективный критерий истинного в праве - который возвышается над эмпирическими состояниями сознания индивида. Утверждая противное, мы неизбежно должны будем прийти к тому заключению, что нет вообще юридических норм, могущих иметь объективную обязательность и значение, что юридические нормы вообще обладают лишь субъективною обязательностью для того или для тех субъектов, которые их переживают. Но стать на такую точку зрения - значит отрицать самое существование права, самое существование правовых норм: ибо под правовыми нормами можно разуметь только такие правила, которые имеют объективное значение, которые не только управляют сознанием того или другого индивида, но регулируют взаимные отношения людей.

Последовательно развитая точка зрения г. Петражицкого должна выродиться в такой скептицизм, который должен подорвать всякое правовое убеждение: всякое правовое убеждение непременно претендует на объективное значение; оно, как замечает и сам г. Петражицкий, покоится на том предположении, что правовая норма, управляющая сознанием лица убежденного, обязательна не только для него, но и для других людей; на этом основании лицо, считающее себя обязанным, исполняет свои обязанности, а лицо, считающее себя управомоченным, требует от других исполнения их обязательств. На этом основании человек, убежденный в своем праве, готов вступить в спор со всяким, кто вздумает его отрицать: он предполагает, что есть высший объективный критерий, который возвышается над убеждением индивида, а потому может удостоверить истинность его правового воззрения и изобличить лживость воззрения противника. И вот, с точки зрения г. Петражицкого, приходится сказать, что все это правовое убеждение покоится на иллюзии: будучи само единственным критерием истины в области права, правовое убеждение лишено объективных оснований и объективной опоры. Развитое во всех своих последствиях учение г. Петражицкого должно прийти к саморазрушению; ибо, если мы признаем вместе с автором, что нет другого критерия в праве кроме «индивидуального психического», то единственно последовательным выводом отсюда будет тот, что всякое правовое убеждение есть ложь.

Несмотря на ошибочность основной мысли г. Петражицкого, работа его далеко не лишена научного значения: такова редкая привилегия людей даровитых, что они остаются интересными и поучительными в самих своих заблуждениях; даже и там, где они не убеждают, они будят мысль и вынуждают ее к исканию.

Заблуждения г. Петражицкого поучительны потому, что они коренятся вовсе не в стремлении к субъективной оригинальности во что бы то ни стало, а обусловливаются действительными, серьезными затруднениями науки права, притом такими затруднениями, с которыми доселе никто не справился и с которыми, тем не менее, обязан считаться всякий ученый-юрист и философ права. При всей невозможности согласиться с выводами г. Петражицкого, нельзя не признать, что его исследование ставит перед нами задачу, требующую самого серьезного внимания.

Нетрудно убедиться вместе с автором в односторонности господствующего в современной юриспруденции узко-позитивного понимания права; нетрудно убедиться вместе с ним и в ложности всех тех учений, которые отожествляют право вообще с правом только официальным (признанным государственною властью) или с правом только позитивным (обнимающим в себе кроме норм, признанных государством, ряд таких норм, которые существуют и действуют независимо от признания или непризнания их государственною властью). Помимо других недостатков, указанных г. Петражицким, несомненно, что эти учения содержат в себе логический круг: говоря словами г. Петражицкого, «логическая ошибка теорий, исходящих из понятия государства, состоит в том, что они заключают в себе definitio per idem (определение через то же самое), определяют х путем ссылки на х». В самом деле, государство есть прежде всего правовой союз, а следовательно, понятие государства уже предполагает понятие права. Акт признания или непризнания государственною властью тех или других норм за право, очевидно, не может послужить критерием для различения права от не права, ибо этот акт в свою очередь покоится на праве, присвоенном государственной власти.

Нет надобности воспроизводить здесь всех прекрасных и остроумных замечаний г. Петражицкого относительно «теорий официального права», так как уж одного приведенного возражения достаточно, чтобы обнаружить их полную несостоятельность. Возражение это не ново, и заслуга г. Петражицкого заключается, разумеется, не в его воспроизведении, а в том, что он проследил теорию «официального права» в ряде ее разветвлений, указав во всех этих разветвлениях ряд общих недостатков.

Разумеется, автору всего легче возражать против тех «ходячих» в наше время теорий, которые прямо вводят государство в определение права или считают государство единственным источником права. Задача критика становится труднее, когда ему приходится иметь дело с такими определениями, в которых самый термин «государство» не упоминается, но в коих, тем не менее, такие понятия, как «государство» или «власть», - фигурируют в качестве скрытых предположений. Таковы модные в наши дни определения права, исходящие из понятия принуждения, теории, определяющие право как «организованное принуждение» или как «совокупность принудительных норм». Теории эти в настоящее время имеют множество разветвлений, причем слово «принуждение» понимается теоретиками то в буквальном смысле - физического насилия, то в смысле устрашающего воздействия на человеческую психику (психическое принуждение). Но, каковы бы ни были те или другие оттенки мысли, связываемые с термином «принуждение», очевидно, что теоретики считают признаком права не всякое вообще принуждение, физическое или психическое, а только такое принуждение, которое не представляется актом произвола. Принуждение в свою очередь может быть правомерным, если оно исходит от признанной правом власти, которая при этом не выходит из сферы своей компетенции; но оно может быть и неправомерным, если оно применяется не призванными к тому лицами, самозванными властями, или если власть, хотя бы и правомерная, нарушает пределы своих полномочий. Теории, считающие принуждение признаком права, очевидно, содержат в себе логический круг, так как, говоря о принуждении, они с самого начала имеют в виду принуждение правомерное. Говоря словами г. Петражицкого, теории эти, «поскольку они исходят из предположения организованной исполнительной власти и имеют в виду не произвольное насилие со стороны кого бы то ни было, а применение принуждения со стороны призванных к этому правопорядком, установленных правом и действующих в порядке, правом предусмотренном, органов, то они заключают в себе ту же многократную definitio per idem, которая заключается в теориях, исходящих при определении права из понятия государства».

Весьма типичны приводимые г. Петражицким изречения Иеринга (Zweek im Recht, III Aufl, I В., S. 320): «Ходячее определение права гласит: право есть совокупность действующих в государстве принудительных норм. И это определение, по моему убеждению, вполне правильно». Далее на той же странице приведенное определение поясняется Иерингом в том смысле, что «государство есть единственный источник права».

Никакое «государство» и никакая «власть» не есть первоначальный источник права, ибо всякое государство, точно так же, как и всякая власть, обусловлено правом. Ясное дело, стало быть, что основных признаков права надо искать в чем-то высшем, нежели «официальное признание» и «организованное принуждение». Недостаточность определений, исходящих из понятия государства, сказывается еще и в том, что они не обнимают в себе ряд форм права, существующих независимо от признания или непризнания их тем или другим государством: право каноническое, международное и, наконец, целый ряд юридических обычаев, из коих многие предшествуют самому возникновению государства. Словом, существует необозримое множество норм позитивного права, коих обязательность обусловливается не признанием их государством, а какими-либо другими внешними фактами, например, тем, что таков был обычай у отцов и дедов, что так постановил тот или другой собор пастырей церкви, та или другая международная конференция.

В этом заключается исходная точка ряда теорий, которые г. Петражицкий удачно называет «теориями положительного (или позитивного) права». Теории эти ищут такого определения права, под которое подходили бы не только юридические нормы, официально признанные за таковые государством, но все вообще нормы позитивного права. Таковы учения, определяющие право как общее убеждение, общую волю, таково же, наконец, учение Бирлинга, отождествляющее право с нормами и правилами общежития, пользующимися в качестве таковых общим взаимным признанием членов этого общежития.

Относительно этих учений г. Петражицкий также высказывает ряд ценных критических замечаний, среди коих даже старое звучит как новое, благодаря той замечательно остроумной форме, в которую умеет облекать их автор. Ему, разумеется, нетрудно показать крайнюю неопределенность и неясность таких выражений, как «общая воля» и «общее убеждение». «Общее убеждение» уже потому не может быть критерием для различения права от не права, что предметом «общего убеждения» могут быть и такие истины, как дважды два - четыре, вообще чисто теоретические аксиомы, ничего общего с правом не имеющие. Неопределенность выражения «общая воля» также явствует из того, что общая воля может быть направлена и на цели, не имеющие правового значения. Если все члены того или другого общежития желают быть счастливыми и здоровыми, то, очевидно, что такое выражение «общей воли» не имеет ничего общего с правом; стало быть, нельзя без дальнейших оговорок определять право, как «общую волю»; определение это получает определенный смысл только в значительно суженном виде, в том, например, случае, если мы будем понимать право, как общую волю, направленную на обязательные правила поведения. Но и в этом виде теория «общей воли» встречается с непреодолимыми затруднениями: нет такой правовой нормы, которая являлась бы выражением воли всех членов того или другого общежития (в том числе детей, слабоумных), а потому теоретики, определяющие право как «общую волю», оказываются вынужденными прибегнуть к фикции, отличая «общую волю» от «воли всех». Под выражениями общей воли обыкновенно понимаются постановления и заявления тех или других представителей органов или лиц, компетентных ее выражать, управомоченных говорить от имени общежития как целого. Так, при наличности государственной организации компетентными выразителями общей воли будут законодательная власть, собрания избирателей, выбирающих народных представителей в законодательные собрания; при отсутствии же государственной организации, при исключительном государстве юридического обычая, унаследованного от отцов и дедов, выразителями «общей воли» будут знатоки обычаев, старейшие. Словом, общая воля может выразиться лишь при условии существования той или другой правовой организации. Люди только тогда могут столковаться относительно того, что является предметом их общей воли, когда они уже связаны теми или другими правовыми узами. Ясное дело, стало быть, что общая воля в своих проявлениях уже обусловлена правом, а потому не может быть понимаема ни как сущность права, ни как первоначальный его источник.

Не более состоятельна и новейшая вариация теории «общей воли», учение Бирлинга, который понимает право в смысле норм и правил общежития, пользующихся в качестве таковых общим взаимным признанием членов общежития. Норм, прямо признанных всеми членами того или другого общежития, не может быть уже потому, что есть такие члены общежития (слабоумные, дети), которые вовсе не знают господствующих в нем норм, и нет ни одного члена общежития, который знал бы все эти нормы. Поэтому прямое признание у Бирлинга заменяется косвенным признанием: человек, признавший законодательную власть, действующую в данной стране, должен, с точки зрения Бирлинга, считаться признавшим все законы этой страны; равным образом человек, обращающийся к тому или другому специальному закону той или другой страны, должен считаться признавшим ее законодательную власть, а следовательно, все ее законодательство. Говоря словами г. Петражицкого, «признание» в устах Бирлинга выражает собою не реальный факт, а только то, «что было бы в том случае, если бы все соблюдали в поведении правила логической последовательности», то есть если бы все люди действительно сознавали и признавали неизбежные выводы, логически вытекающие из их посылок.

Ошибки этой теории очевидны, и они не ускользнули от верного критического взгляда г. Петражицкого: во-первых, «она не в состоянии установить критерий для различения норм права от других действующих в данной общественной среде правил поведения», а во-вторых, нельзя не согласиться с г. Петражицким в том, что теория Бирлинга, подобно многим другим, заключает в себе логический круг, definitio per idem. В самом деле, прямое или косвенное «признание» тех или других норм, господствующих в общежитии, предполагает существование общежития, а всякое общежитие в свою очередь предполагает право.

Г. Петражицкий мог бы свести значительную и притом наиболее существенную часть своих возражений против теорий официального и позитивного права к следующей обобщенной формуле: всякое официальное и позитивное право покоится на том или другом внешнем человеческом авторитете; но так как всякий человеческий авторитет в свою очередь обусловлен правом, то все учения, отождествляющие право вообще с правом только позитивным или только официальным, - совершают неизбежный логический круг: они сводят право к внешнему авторитету, который в свою очередь представляется видом права.

В самом деле, «официальное» право обусловлено авторитетом государственной власти, церковное право - авторитетом церкви, право международное - авторитетом той или другой группы государств, связанных узами международного общения; ряд юридических обычаев обусловлен авторитетом отцов и дедов; наконец, всякое вообще официальное и позитивное право обусловлено одной высшей формой авторитета - авторитетом того или другого человеческого общества, от имени которого уполномочены говорить и действовать те или другие органы или представители - государственная власть, церковные соборы, международные конференции, старейшие и т. п. Но авторитет общества есть не что иное, как его право предписывать, его право связывать своих членов обязательными правилами поведения. Ясное дело, что всякое позитивное право как таковое представляется не более как одним из видов права; право, установленное внешним авторитетом, обусловлено иною высшею формою права, из коей истекают правомочия всех человеческих властей; будучи само источником и условием всякого внешнего авторитета, всякого позитивного права, это первоначальное высшее право не обусловлено никаким внешним авторитетом: оно само по себе авторитетно; оно само в себе заключает источник своей обязательной силы.

Исследование г. Петражицкого как нельзя более ярко раскрывает роковую дилемму, перед которой стоит современная философия права: она должна или отказаться от дальнейших попыток определить право, иначе говоря, отречься от самой себя, признав свою основную задачу неразрешимою, или искать критерии для различения права от не права вне и выше права позитивного. В выяснении этой дилеммы заключается главная и, безо всякого сомнения, крупная заслуга разбираемой книги. Вся эта книга представляет собою горячий и страстный протест против узкого позитивизма, господствующего в современной юриспруденции, и постольку представляет собою реакцию естественную и законную.