Влияние античности на творчество А.С. Пушкина

Размещено на http://www.allbest.ru/

Государственное бюджетное образовательное учреждение

высшего профессионального образования

«Курский государственный медицинский университет»

Министерства здравоохранения Российской Федерации

Фармацевтический факультет

Кафедра латинского языка и основ терминологии

Курсовая работа по литературе

Тема: Влияние античности на творчество А.С. Пушкина

Курск

2012-2013



Содержание

Введение

1. Мир классической древности в творчестве А.С. Пушкина: особенности осмысления и интерпретации

1.1 Пушкин и античные авторы

1.2 Этапы обращения Пушкина к античности. Формы проникновения античных мотивов и сюжетов в творчество А.С. Пушкина

2. Античные мотивы в различных жанровых формах

2.1 Античность в лирических произведениях А.С. Пушкина

2.2 Античность в романе в стихах «Евгений Онегин»

Заключение

Список использованной литературы



Введение

Изучение русской классической литературы в свете основополагающих для европейской культуры античных традиций имеет важный смысл и в историко-литературном, и в теоретическом плане. «История взаимодействия двух литератур, возникших в разные исторические эпохи, на разных географических широтах способна пролить свет на важные особенности и общие закономерности существования русской литературы в контексте мирового литературного процесса»[18, с.3]. В русской литературе идеи и образы античности активно использовали Г.Р. Державин, В.А. Жуковский, М.Ю. Лермонтов, Н.В. Гоголь, Ф.И. Тютчев, А.А. Фет и др.

Среди авторов, на протяжении всей жизни обращавшихся к античности, можно выделить А.С. Пушкина. Сюжеты ряда его сочинений развивают темы античной литературы и истории; произведения и письма пестрят именами и образами исторических деятелей, героев и богов античного мира; большое количество стихов представляют собой переводы древних поэтов или вариации на их темы; многочисленные отрывки и наброски, в которых речь идет о литературе и истории классической древности, как бы документируют частые раздумья поэта над историческим опытом античности и его осмыслением в культуре последующих веков. Античность живёт в его творчестве в виде единого потока исторических образов, реалий, событий, ситуаций, идей без отчётливого разграничения данных собственно художественной литературы, философии, истории, мифологии и т.д. Мир классической древности не делится для него на художественную литературу, пластические искусства архитектуры или скульптуры, на философию, мифологию или политическую реальность. Это еще не академический, не специализированный тип восприятия и знания, а переживание исторической реальности, мифологии и культуры единым аккордом.

Увлечение античной поэзией возникло у Пушкина в его лицейские годы. Он изучает творчество Овидия, Горация, Цицерона, Апулея, Сенеки, Ювенала, Вергилия, Тибулла, Катулла. Через латынь и литературу Древнего Рима Пушкин приобщался к антологической поэзии, учился экономии поэтических средств при глубине поэтического содержания (ср. Лаиса Венере, посвящая ей свое зеркало), проникая в мир римской мифологии, истории.

Античным богатством А.С. Пушкин овладевал путем переводов латинских и греческих поэтов, а также через имитацию и стилизацию. Большое значение имело посредство французских авторов (Парни, Бернар, Дюпезе и др.) и традиции русской поэзии конца XVIII - начала XIX вв. с ее ориентацией на античные образцы и образы, особенно творчество К.Н. Батюшкова. Так, Н.В. Налегач отмечает: «Ещё в ранней лирике происходит активное обращение к общеевропейским мифологическим именам из античного пантеона, с помощью чего обозначается движение лирического сюжета; на протяжении всего своего творчества Пушкин постоянно прибегал к различным мифологическим мотивам и образам, особенно в разработке наиболее сильно волнующих его тем, например, при разработке темы поэта и поэзии - образы Музы, Аполлона…» [14, с. 19].

Античные сюжеты, ассоциации, аллюзии нередки в пушкинской прозе, особенно в незаконченной, в отрывках, где мысль и чувство автора только прокладывают себе путь, только рождаются из живущего в сознании и в подсознании материала. - «Замечания на «Анналы» Тацита» (1825-1827), «Гости съезжались на дачу...» (1828), «Повесть из римской жизни» (1833-1835), «Египетские ночи» (1835). Письма - жанр, где материал истории и культуры, переплавившийся в мысли и эмоции автора, отражается наиболее прямо и естественно. Уже в лицейских письмах: Пегас, Парнас, Ювенал, Феб, Беллона. В письмах с Юга: Пантикапей, Митридат, Вергилий, Андромахаи т.д.

Бесчисленные греческие и римские ссылки, ассоциации, мифологические имена, цитаты - вся «античная материя» - точно так же окутывают страницы Пушкина и создают их неповторимую ауру даже там, где они с глубинным существом творчества поэта прямо не связаны.

О боги мирные полей, дубров и гор,

Мой робкий Аполлон ваш любит разговор,

Меж вами я нашел и музу молодую,

Подругу дней моих, невинную, простую,

Но чем-то милую - не правда ли, друзья?

Большинство исследований, относящихся к этой теме, посвящено раскрытию частных связей между Пушкиным и тем или другим представителем античных литератур. Однако, по замечанию исследователя Якубовича, «и самая методология специальных работ об античности и Пушкине продолжает вызывать в отдельных случаях сомнения, и круг фактов остается явно не исчерпанным до конца, проблема берется статически, и даже осмысление отношений Пушкина к определенному древнему классику зачастую подменяется простой случайной цитатой о нем из Пушкина»[20].

Теоретической базой курсовой работы послужили работы Д.П. Якубовича «Античность в творчестве А.С. Пушкина», Г. Кнабе «Пушкин и античность», «Тацит и Пушкин», статьи Т.Г. Мальчуковой, исследующие различные формы влияния и проникновения античности в пушкинские тексты, и др.

Объект исследования: лирические произведения А.С. Пушкина и роман в стихах «Евгений Онегин» (в настоящей работе не рассматриваются прозаические тексты и письма Пушкина, где обнаруживаются связи с античной культурой).

Предмет исследования: античные образы, мотивы, сюжеты, реминисценции в творчестве А.С. Пушкина.

Цель исследования: комплексное рассмотрение вопроса о влиянии античности на творчество А.С. Пушкина.

Для достижения данной цели были поставлены следующие задачи:

- выявить отношение и частотность обращения Пушкина к античным авторам;

- изучить основные пути проникновения античных текстов в творчество А.С. Пушкина;

- определить формы проникновения античных мотивов и сюжетов в творчество А.С. Пушкина;

- рассмотреть основные этапы обращения А.С. Пушкина к античным авторам и сюжетам;

- определить основные жанровые формы, изобилующие античными мотивами, героями и реминисценциями.

Структура исследования: курсовая работа состоит из введения, двух глав, заключения и списка использованной литературы, насчитывающего 20 наименований.



1. Мир классической древности в творчестве А.С. Пушкина: особенности осмысления и интерпретации

1.1 Пушкин и античные авторы

Греческая и римская античность, единые для Пушкина в общем типе античной культуры, в одном весьма примечательном отношении сильно отличаются друг от друга. Греческая античность представлена у Пушкина, главным образом, традиционным набором мифологических имен, который именно в силу своей традиционности и универсальности характеризовал не столько отношение Пушкина к эллинской культуре или истории, сколько условный лексикон поэзии XVIII - начала XIX вв. Из 93 древнегреческих имен, упоминаемых в корпусе его сочинений, к поэтам и писателям относятся 13, тогда как к мифологическим фигурам - 59. Деятели греческой истории (их в корпусе 7) обычно просто упоминаются, без характеристики и анализа. В огромной библиотеке Пушкина было лишь 15 книг греческих авторов, из которых 8 в переводах (т.е. без оригинального текста enregard). Он не обнаруживал ни серьезного интереса к истории и культуре древней Греции, ни глубоких познаний в ней - достаточно перечитать беглую характеристику греческой литературы в "Примечаниях к "Цыганам"", где на пяти строчках содержится две ошибки (одна из которых грубая). Напротив, все (или почти все) содержательные суждения о культуре и истории античного мира, разборы произведений античной литературы и вариации на их темы, объяснения событий русской истории, исходя из государственно-политического опыта античности, строятся на римском материале. Неслучайно также, что среди древних авторов наибольшее число цитат, ссылок, переложений или переводов приходится на долю трех римлян, которые как бы сопровождают поэта на протяжении всей жизни - Горация, Овидия и Тацита. К ним Пушкин обращался при решении годами волновавших его вопросов: право поэта на память в потомстве, поэт и властитель, мораль и государственная необходимость.

Как известно, Тацит был весьма популярен в среде, близкой декабристам, и среди самих декабристов. Люди, переживавшие фотиевщину и аракчеевщину, действительно могли зачитываться Тацитом, Плутархом, полными превознесений республиканских доблестей и бичевания тирании. Тацит - последний представитель «патрицианского образа мыслей» - принадлежал к тем авторам, которые способствовали формированию республиканских воззрений декабристов. А.С. Пушкин остро чувствовал неповторимый стиль Тацита и сумел передать многие его особенности в наброске «Цезарь путешествовал», перефразировавшем 18-ю и 19-ю главы XVI книги «Анналов».

Большинство упоминаний о Таците у Пушкина входит в тот «античный репертуар времени», о котором говорилось выше. Таковы строки из юношеского стихотворения «Пирующие студенты» (1814 г.):

Шипи, шампанское, в стекле. Друзья, почто же с Кантом Сенека, Тацит на столе, Фольант над фолиантом?..

Все развернутые суждения о Таците, все случаи использования материалов его в пушкинских сочинениях приходятся на михайловские годы. Результатом чтения и раздумий этих лет явились «Замечания на Анналы Тацита» и тацитовские рецепции в одновременно создававшемся «Борисе Годунове». «Замечания на Анналы» показывают, до какой степени образ Тацита, «наставника государей», господствовавший в эпоху контрреформации и абсолютизма, был вытеснен к интересующему нас времени сложившимся в XVIII столетии образом «карателя тиранов». Пушкин знает только этот последний образ и полемизирует именно с ним. В IX замечании он как бы подводит итоги: «С таковыми суждениями не удивительно, что Тацит, бич тиранов, не нравился Наполеону; удивительно чистосердечие Наполеона, который в том признавался, не думая о добрых людях, готовых видеть тут ненависть тирана к своему мертвому карателю» (XII, 194)[Цит.по: 6]. Выражение «бич тиранов» навеяно Пушкину французскими писателями конца XVIII в. В концентрированном виде оно, как мы видели, выражало взгляд на Тацита, распространенный впоследствии среди французских революционеров 1789-1794 гг., либералов, оппозиционных Наполеону, и русских декабристов.

Пушкин дает меткие характеристики Горация и оценку его творчества: "Гораций - умный льстец", но его произведения "прозрачны"; в них проявляется "спокойствие, ум, рассудительность", за исключением од, которые "прелестны". На особую роль римского поэта в творчестве Пушкина указывали многие исследователи, подчеркивая, что «из всех поэтов античности Гораций занимает в течение всей жизни Пушкина первое место

по количеству обращений к нему»[20]. Действительно, присутствие Горация в художественном сознании Пушкина устойчиво и постоянно. Для молодого поэта Гораций - прежде всего автор, чтение произведений которого не только обязательно, но и приятно:

И счастлив в утренних трудах;

Вот здесь под дубом наклоненным

С Горацием и Лафонтеном

В приятных погружён мечтах.

«Послание к Юдину»

«Умный льстец», под маской лести скрывающий иронию; «бессмертный трус», избегающий вычурной и фальшивой городской жизни; «ленивый мудрец», предающийся обычным занятиям сельского жителя, выбирая их по своей воле без принуждения и считая это мудрым. Основные мотивы поэзии Горация: прославление «золотого века» человечества, культ меры, восхваление прелестей уединенной жизни, довольство малым, дружба, вино, любовь - близки миросозерцанию раннего Пушкина. Проповедуя довольство малым, Гораций восхваляет простую деревенскую жизнь, свое Сабинское поместье, непринужденно рисует свое пребывание в этом уголке; призывает к умеренности и простоте. Эти мотивы, присущие лирике Пушкина, начиная с лицейских его времен, «слышатся» в стихотворениях «Мечтатель» (1815), «Городок» (1815), в «Послании к Юдину» (1815). Характерная для буколической поэзии оппозиция города и деревни у Пушкина предстает как противопоставление неестественного естественному, ложного натуральному. «Естественная» жизнь неотделима от дружеского общения, поэтому неудивительно, что в большинстве стихотворений, посвященных воспеванию сельской жизни, находим обращение к друзьям поэта. Часто эти стихотворения имеют форму послания, о чем говорят сами названия стихотворений: «Послание к Галичу», «Послание к Юдину», «Чаадаеву» и другие.

Одну группу филологического материала о творческой связи Пушкина и Овидия составляют воспоминания современников, на которые ссылаются и исследователи. В дневнике И.П. Липранди, в записках К.А. Полевого и А.П. Керн находятся интересные данные, касающиеся знакомства Пушкина с поэзией Овидия. Липранди вспоминает первый, кишиневский период южной ссылки: «В первую половину пребывания Пушкина в Кишиневе он, будучи менее развлечен обществом, нежели во вторую, когда нахлынули молдоване и греки с их семействами, действительно интересовался многими сочинениями, и первое сочинение, им у меня взятое, был Овидий, и первая книга был Овидий во французском переводе, и книги эти остались у него с 1820 по 1823 год»[3, с. 318-320].

Липранди еще несколько раз упоминает о сознательности пушкинского отношения к римскому поэту-изгнаннику; он пишет, что Пушкин «любил сравнивать себя с Овидием, называл Раевского спартанцем, а этот его - Овидиевым Племянником» [Там же, с. 341-343].

Слова Пушкина из письма к брату 30 января 1823 года подтверждают воспоминания Липранди: «Каковы стихи к Овидию? Душа моя, и «Руслан», и «Пленник», и «Noлl» и всё дрянь в сравнении с ними».

В творчестве Пушкина находят отражение различные формы осуществления овидиевских аллюзий. Так, например, можно обнаружить следы певца противоречий любви и эроса (в лирике, в «Гаврилиаде»), учителя любви (Arsamatoria и рефлексии о ней в «Евгении Онегине») и поэта драмы и страдания из-за любви (Heroides и женские образы поэм, образ Татьяны).

Римские мотивы у Пушкина вернутся в виде реминисценций творчества и судьбы Овидия, с участью которого ссыльный поэт сравнивает свое положение (особенно во время вынужденного пребывания в Бессарабии, куда некогда был сослан римский поэт), в виде латинизмов в поэзии (Lumencaelum, sancta Rosa и др.):

Овидий, я живу близ тихих берегов,

Которым изгнанных отеческих богов

Ты некогда принес и пепел свой оставил.

Твой безотрадный плач места сии прославил,

И лиры нежный глас еще не онемел;

Еще твоей молвой наполнен сей предел.

Ты живо впечатлел в моем воображенье

Пустыню мрачную, поэта заточенье,

Туманный свод небес, обычные снега

И краткой теплотой согретые луга.

Как часто, увлечен унылых струн игрою,

Я сердцем следовал, Овидий, за тобою!

Я видел твой корабль игралищем валов

И якорь, верженный близ диких берегов,

Где ждет певца любви жестокая награда.

Там нивы без теней, холмы без винограда;

Рожденные в снегах для ужасов войны,

Там хладной Скифии свирепые сыны,

За Истромутаясь, добычи ожидают

И селам каждый миг набегом угрожают.

«К Овидию»

Знакомство Пушкина с классической литературой началось очень рано: еще в доме своего отца, до поступления в лицей, он прочитал во французском переводе биографии Плутарха и обе поэмы Гомера. Из воспоминаний сестры поэта О.С. Павлищевой известно, что Пушкин «уже девяти лет любил читать Плутарха или «Илиаду» и «Одиссею» в переводе Битобе» [2, с. 45].

Ранняя поэма «Бова» (1814) начиналась признанием автора в том, что он «часто, часто ‹...› беседовал» с Гомером в поисках образца для воспевания «героев Севера». Авторитетные отзывы и литературно-критические разборы французских писателей (Ш. Монтескье, Вольтера, Ж.-Ф. де Лагарпа, Ж.Делиля и др.), отражавшие сложившееся полемическое отношение к древнегреческому автору, в чьих творениях последние указывали погрешностей и недостатков (нравы героев, аморализм богов, описательность, обилие отступлений, пространные речи, произносимые в разгар боя, подробные родословные, длинные сравнения и пр.), способствовали формированию у Пушкина критического и даже несколько иронического взгляда на творения поэта. Сложившееся у Пушкина в юные годы не столько, вероятно, по собственным читательским впечатлениям, сколько под влиянием чужих оценок, насмешливо-скептическое мнение о некоторых особенностях гомеровских поэм держалось в его сознании какое-то время на первом плане, оттесняя представление об «Илиаде» и «Одиссее» как о величайших поэтических творениях античности. Этот аспект восприятия Гомера всегда, несомненно, у Пушкина наличествовавший, стал набирать силу и проявляться отчетливо позднее под воздействием различных факторов. Однако стойкого, последовательного интереса, равно как и ассоциаций с собственной поэтической судьбой ни образ, ни творения древнего поэта у него не вызывали.



1.2 Этапы обращения Пушкина к античности. Формы проникновения античных мотивов и сюжетов в творчество А.С. Пушкина

«Античные» произведения, под которыми понимаются тексты: 1) воспроизводящие мотивы античной литературы (напр., «К Лицинию», 1815); 2) содержащие описание или оценку лиц и/или событий древней истории и/или мифологии (например, «Прозерпина», 1824); 3) сюжетно не связанные с древними Грецией или Римом, но насыщенные античными образами (например, «Ф.И. Глинке» («Когда средь оргий жизни шумной...»), 1822); 4) переводы и переложения древних авторов (например, «Мальчику», 1832), - распределяются в творчестве Пушкина неровно. Они стягиваются в несколько достаточно отчетливых условных тематически-биографических циклов, отмеченных повышенным содержанием античного материала.

Первый цикл охватывает 1814 - январь 1822 года. Из 284 стихотворений, созданных за эти годы, античных 33 (12%). Если не учитывать образы греческой мифологии, входившие в поэтический канон времени, по содержанию все античные стихи этих лет - римские. Тематическое движение в пределах этого цикла выглядит следующим образом. В 1814-1818 античных стихотворений особенно много - каждое седьмое. За двумя лишь исключениями («К Лицинию» и «Вольностъ») все они могут быть названы анакреонтически-горацианскими, т.е. воспевают вино и любовь, безмятежность сельского досуга, презрение к богатству, славе и власти, свободное от принуждения поэтическое творчество. Эта античность - условная, прочитанная сквозь французскую поэзию XVIII в. и русскую «легкую» поэзию. В двух коротких пьесах 1818-1820: надписях к портретам А.А. Дельвига («Се самый Дельвиг тот, что нам всегда твердил...») и П.Я. Чаадаева («Он вышней волею небес...») и эпиграммой на А.А. Аракчеева («В столице он - капрал, в Чугуеве - Нерон...»), принадлежность которой Пушкину оспаривается, - продолжается тема стихотворения «К Лицинию» и античной строфы оды «Вольность», предваряются античные мотивы «Кинжала». В совокупности данные пять текстов могут рассматриваться в пределах цикла 1814 - января 1822 как небольшая, но важная самостоятельная группа: античность воспринята здесь в своем героическом тираноборческом аспекте, стихи анакреонтически-горацианской тональности полностью исчезают, речь идет о борьбе с деспотизмом и о возмездии тиранам в духе якобинской и главным образом декабристской революционной фразеологии. Начиная с 1819 года, под влиянием поэзии А. Шенье у Пушкина развивается параллельное восприятие античности как источника образцов для новых стихотворных форм, отличающихся особой гармоничностью и пластичностью, что отразилось в стихотворениях, выделенных в отдел «Подражания древним», из которых большинство было написано в 1820-1821 (В стихотворении «Дориде»: «В Дориде нравятся и локоны златые…», «Я верю: я любим; для сердца нужно верить…», «Нереида», «Редеет облаков летучая гряда…», «Земля и море», «Дионея» и др.). В 1821 - январе 1822 определяется еще одна небольшая тематическая группа - четыре связанных с Овидием текста: «Из письма к Гнедичу» («В стране, где Юлией венчанный...»), «Чаадаеву» («В стране, где я забыл тревоги прежних лет...»), «К Овидию», «Баратынскому. Из Бессарабии» («Сия пустынная страна...»), окруженных беглыми упоминаниями того же имени: «Овидиева лира» («Кто видел край, где роскошью природы...»), «Овидиева тень» («К Языкову» («Издревле сладостный союз...») (1824) и др. Настроение этих пьес двойственное: с одной стороны, Пушкин сравнивает свою ссылку в Бессарабию со ссылкой Овидия примерно в те же места и ищет утешения в подобии своей судьбы судьбе великого древнего поэта, с другой - подчеркивает отличие свое от Овидия, который много раз молил сославшего его императора Августа о прощении и разрешении вернуться, тогда как Пушкин никогда так не поступал: «Суровый славянин, я слез не проливал» («К Овидию»). В особой форме здесь продолжена та же тема протеста против деспотического произвола.

Следующие 10-11 лет характеризуются отходом Пушкина от тем и образов античной литературы. В течение ряда лет - 1825-1826, 1828-1829, 1831 - не создается ни одного античного стихотворения. В интервалах, когда они возникают, в произведениях почти неизменно варьируют условные сюжеты и образы греческой мифологии («Внемли о Гелиос, серебряным луком звенящий...», 1823; «Прозерпина»; «Чедаеву» («К чему холодные сомненья?..»), 1824; «Эпиграмма» («Лук звенит, стрела трепещет...»), 1827; «Арион», 1827; «Рифма», 1830), а в 1832 впервые появляется, пока еще единичный, перевод античного автора («Мальчику») - стихотворение Катулла XXVII. В целом из 374 стихотворений, написанных в 1822-1832, с античностью связаны 11 (менее 3%). Тем не менее, при общем упадке интереса Пушкина в 1820-е к античной литературе наибольшее число античных реминисценций, представленных отдельными стихотворениями (4), написаны в 1824, а на 1824-1826 приходится второй, краткий, но очень значительный античный цикл в творчестве Пушкина. Он связан не с художественным наследием античности, а с ее государственно-политическим опытом, осмысляемым через сочинения римского историка Тацита «Анналы». В михайловские годы в центр внимания Пушкина выдвигаются отношения между ценностями личной свободы и историей народа, историей государства, требующей от человека подчинения ее объективному ходу. Импульсы к постановке этой проблемы шли от впечатлений русской действительности, окружившей поэта в деревне, и от его раздумий над историей России, но поиски ее решения вызвали его интерес к истории ранней империи Рима и в т. ч. к деятельности императора Тиберия. Цикл включает «Замечания на “Анналы” Тацита» (в частности в сопоставлении с первыми сценами «Бориса Годунова»), записку «О народном воспитании» (черновой текст в сопоставлении с готовым), письма - П.А. Вяземскому от 24-25 июня 1824, А.А. Дельвигу от 23 июля 1825 и П.А. Плетнева к П. от 14 апреля 1826.

Третий античный цикл в творчестве Пушкина занимает последние пять лет жизни поэта и отличается особой интенсивностью переживания античного наследия. Из 87 стихотворений, написанных в 1833-1836, с античностью связаны 21 (около 25%); к ним надо прибавить полностью или частично посвященные античным темам прозаические тексты: «Мы проводили вечер на даче...», «Повесть из римской жизни», «Египетские ночи» и рецензию на «Фракийские элегии» В.Г. Теплякова. В этом цикле впервые столь значительную роль играют переводы (10) из Горация, Ювенала, Анакреонта, из Палатинской антологии; большое место занимают вариации на антологические темы: краткие, красивые, пластические зарисовки - «Из Ксенофана Колофонского» («Чистый лоснится пол...»), «Из Анакреона: Отрывок» («Узнают коней ретивых...»), «Ода LVI (Из Анакреона)» («Поредели, побелели...»), «На статую играющего в свайку», «На статую играющего в бабки», «От меня вечор Леила...» (этому стихотворению, имеющему бесспорный арабский источник, П. придал колорит, неизменно заставляющий читателей и исследователей воспринимать его как «анакреонтическое»); афоризмы застольной мудрости - «Юноша! скромно пируй...», «Вино. (Ион Хиосский)» («Злое дитя, старик молодой, властелин добронравный...»); надгробные надписи - «Из Афенея» («Славная флейта, Феон, здесь лежит...»). Необычно высок удельный вес начатых и неоконченных произведений (5 из 10 переводов, 3 из 4 прозаических сочинений); среди римских авторов преобладают мотивы завершения античной цивилизации, катастрофы, старости и смерти.

Пушкин прекрасно владел материалом античной культуры, помнил сотни имен, событий и тех любопытных, ярких и показательных фактов, которые в его время назывались "анекдотами". Подтверждения можно найти в занимательных деталях и глубоких замечаниях, которыми испещрены страницы его сочинений, вроде приведенного выше обозначения Эпиктета как "раба Эпафродита", вроде того, что Вергилий болел чахоткой и "разводил сад на берегу моря недалеко от города", убитый Цезарь не просто упал, а упал именно к подножью стоявшей в зале заседаний римского сената огромной статуи Помпея, а Брут был не столько пламенным борцом за свободу, которого видело в нем все декабристское поколение, сколько консерватором, мстившим Цезарю за подрыв всевластия аристократической олигархии города Рима. Таких примеров бесчисленное количество.

В то же время подобная эрудиция странно сочеталась с пробелами в знаниях, с неточностями и ошибками. Греческого языка Пушкин не знал. Латинским он занимался в лицее в течение четырех лет по 2-3 часа в неделю и, хотя кончил курс, по оценке экзаменаторов, «с весьма хорошими успехами», всю жизнь предпочитал читать латинских авторов по изданиям с параллельным французским текстом, а в переводах, бывало, повторял ошибки, допущенные французскими переводчиками. «Знаменитые "Марсорские селения", как Пушкин перевел у Тацита vici Marsorum (вместо "селения марсов", поскольку - orum - не часть корня, а не узнанная Пушкиным падежная флексия), или (вслед за французским переводчиком) "Цезарь позволил", как эквивалент латинского remisit Caesar, тогда как латинский глагол имеет прямо противоположное значение, давно уже отмечались пушкинистами» [Цит по: 7, с.63]. Знаменитое изречение «без гнева и пристрастия» принадлежит Тациту, а не, как полагал Пушкин, жившему веком ранее Вергилию. Лукан не жил "гораздо позже" Квинтилиана, а был старшим его современником, и т.д. Таких ошибок у Пушкина не много, но и не так уж мало.

Самая замечаемая исследователями форма проявления «чувства древности» - способность поэта проникать в глубину античной эпохи, ситуации или героя через некоторые детали, сами по себе ошибочные либо несущественные, но способные пробуждать совершенно точную образно-историческую интуицию.

Ещё одной формой проникновения античных мотивов и сюжетов в творчество А.С. Пушкина является присутствие и переосмысление античной поэтической традиции в изображении пейзажа в отдельных поэтических текстах. «Здесь открывается возможность увидеть образцы рецепции Пушкиным античного наследия не только в использовании поэтом античных мифологических образов и сюжетов, исторических имен и реалий, но и в связи с его оригинальной интерпретацией «вечных тем» или «общих мест» европейской поэзии, источником которых в значительной степени, наряду с библейско-христианской традицией, является античная литература»[9, с. 37].

Формой проникновения античности в творчество А.С. Пушкина является обращение к античным идеалам. Эти идеалы славы, красоты, поэзии, искусства, свободы, отечества, дома, дружбы и любви входят в ценностный мир Пушкина, он ими живет, ими проникнута его поэзия. В известной степени он разделяет и соревновательный дух античной культуры. Так, Т.П. Волохонская отмечает в нём «желание первенствовать»[4, с. 25].

Это стремление к первенству и славе имени он противопоставляет современному буржуазному миру корысти и стяжательства и в стиле античных состязательных метафор описывает свою биографию в послании к «Дельвигу»:

Мы рождены, мой брат названый,

Под одинаковой звездой.

Киприда, Феб и Вакх румяный

Играли нашею судьбой.

Явилися мы рано оба

На ипподром, а не на торг

Вблизи державинского гроба,

И шумный встретил нас восторг

Так, в стихотворении "Свободы сеятель пустынный" евангельская притча о сеятеле соединяется с античным в своих истоках понятием политической свободы. В стихотворении "Демон" характерный для нового времени "дух отрицания или сомнения" получает греческое название в классическом значении "божества, злого божества, рока" и вместе с тем христианскую трактовку "дьявола - клеветника бога": "Неистощимой клеветою он провиденье искушал". В послании "К вельможе" античная нравственная философия отстраненного иронического созерцания жизни подкрепляется мыслью Экклесиаста о суете сует и возвращении "на круги своя": «Ты, не участвуя в волнениях мирских,/ Порой насмешливо в окно глядишь на них/ И видишь оборот во всем кругообразный». Христианский подтекст отмечен исследователями в стихотворении «Полководец». Укажем и на реминисценции в нем античной нравственной философии "смеющегося" Демокрита и «плачущего» Гераклита: «О люди! Жалкий род, достойный слез и смеха».

Любопытным примером использования евангельской цитаты является стихотворение «Герой». Оно приурочено к конкретному моменту современной жизни - дню приезда императора Николая в холерную Москву, посвящено недавней истории и биографии Наполеона, откликается на последнюю новинку мемуарной литературы. Лирическое освещение ситуации идет по пути осмысления истории и биографии в ценностях светской европейской культуры, имеющих античное происхождение: слава, героизм, истина. В сторону этого же культурного ареала ориентированы персонажи диалога, поэт и друг, и сама сократическая форма исследования истины. Но в противоположность платоновской традиции искомая истина оказывается неоднозначной. Ее расщепление осуществляет предпосланный стихотворению в качестве эпиграфа вопрос Пилата Христу: "Что есть истина? - фЯ ?уфйн ?лЮиейб (Иоан. XVIII, 38). В словах римского прокуратора чувствуется скептическое разочарование в несовершенном и разноречивом человеческом знании и готовность принять ту высшую божью правду, о которой свидетельствует Христос. Именно после этой фразы Пилат утверждает невиновность обвиняемого и предпринимает попытку спасти его от крестного пути. Это не удается не только из-за жестокости, злобы, зависти и слепоты людей, но и потому, что так предопределено Провидением, и потому, что Христос добровольно принял крестную муку во имя искупления человеческого греха и спасения их в истинном учении.

Эпиграф вовлекает в орбиту восприятия стихотворения евангельский контекст и переключает проблему в систему христианских ценностей. Мерой оценки исторического деятеля становится не воинская доблесть или политическая мудрость и успех, как для героев древности в биографиях Плутарха, но подвиг человеколюбия, самопожертвования, а мерой оценки литературы - присутствие в ней высших воспитывающих, "возвышающих нас" нравственных истин.

Особую группу в интересующем нас плане составляют стихи Пушкина о поэте и поэзии: в них сочетание античных и библейско-христианских образов является постоянным. В стихотворении "Поэт" повествование выдержано в античном стиле от начальной аллегории: «Пока не требует поэта/К священной жертве Аполлон» до концовки с "гомеровским" сложным эпитетом и южным, морским пейзажем:

Бежит он, дикий и суровый,

И звуков и смятенья полн,

На берега пустынных волн,

В широкошумные дубровы…

Таким образом, выделяют три античных цикла пушкинского творчества. Первый цикл охватывает 1814 - январь 1822 года. На 1824-1826 гг. приходится второй, краткий, но очень значительный античный цикл. Среди форм проникновения античности можно выделить следующие: обращение к античным идеалам; проникновение в глубину античной эпохи, ситуации или героя через некоторые детали, сами по себе ошибочные либо несущественные, но способные пробуждать совершенно точную образно-историческую интуицию; сочетание античных и христианских мотивов и др.



2. Античные мотивы в различных жанровых формах

2.1 Античность в лирических произведениях А.С. Пушкина

В разное время его привлекали разные стороны античности и соответствующие им жанрово-стилевые формы: анакреонтические пьесы и стихи в горацианском духе, застольные песни и дифирамбы, идиллии в духе древних и подражания сатирам Ювенала, и многие другие. Французская традиция освоения Греческой антологии заслоняла для Пушкина-лицеиста антологию в ее подлинном, «наивном» и пластическом виде. Из всего многообразия жанрово-стилевых типов пушкинской античности в ранней лирике была представлена лишь анакреонтика с ее «игриво-шаловливой эротикой и застольной поэзией, выраженной в небольших, изящных по форме стихах, объединенных краткой и острой мыслью» [17, с. 197].

В «Стихотворениях А. Пушкина» антологические опыты конца 1810 - начала 1820 гг. были собраны в разделе «Подражания древним». В него вошли двенадцать пьес: «Муза», «Дориде», «Редеет облаков летучая гряда...», «Юноша» (другое заглавие - «Сафо»), «Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду...» (впоследствии озаглавленное «Нереида»), «Дионея», «Дорида», «Дева», «Ночь», «Приметы», «Земля и море» и «Красавица перед зеркалом».

Первоначально эти стихотворения составляли основу пушкинского замысла «Эпиграммы во вкусе древних». Под этим заглавием большинство из вышеприведенных пьес были перебелены поэтом в так называемой «третьей кишиневской тетради». Однако среди 19 пьес, объединенных общим заголовком «Эпиграммы во вкусе древних», находим и послания («Катенину» («Кто мне пришлет ее портрет...»), «К Чедаеву»), и шутливую надпись («К портрету Вяземского»), и стихи в альбом («В альбом» («Пройдет любовь, умрут желанья...»), «Аделе»), и «острые» эпиграммы («Эпиграмма» («Клеветник без дарованья...»), «Эпиграмма» («Оставя честь судьбе на произвол...»), «Эпиграмма» («У Клариссы денег мало...»)), и элегии («Увы, зачем она блистает...», «Я пережил свои желанья...», «Воспоминаньем упоенный...»), и сатирическую миниатюру («Христос воскрес...»). Таким образом, заголовок соответствует лишь части стихотворений, вписанных под ним. По мере заполнения тетради лишь до шестой пьесы («К портрету Вяземского») Пушкин оставался верен первоначальному замыслу. Первые пять стихотворений - «Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду...», «Редеет облаков летучая гряда...», «Морской берег. Идиллия Мосха», «Мила красавица, когда свое чело...», «Увы, зачем она блистает...», записанные в один прием с пометой «1820. Юрзуф», действительно соответствовали значению, которое Пушкин вкладывал в то время в понятие «Эпиграммы во вкусе древних». Один из излюбленных пушкинских жанров эпиграмма имела широкую традицию, прежде всего, во французской литературе, с которой Пушкин был хорошо знаком. В начале XIX века эпиграмма культивировалась как один из популярнейших жанров и в России. Вяземский, Дмитриев, Боратынский и многие другие поэты этих лет были выдающимися представителями искусства эпиграммы. Эпиграмма привлекала Пушкина, как своей сатирической остротой, так и точной лапидарностью формы.

Традиция воссоздания древнегреческой антологической поэзии в условных, современных формах и традиция подражания древним в формах самих древних до Пушкина существовали параллельно, не пересекаясь в творчестве одного и того же поэта. Пушкин в конце 1820-х годов свободно перешел от одной традиции к другой. Смена традиций была в то же время и сменой поэтической ориентации в области антологической поэзии: формы, созданные Батюшковым и Шенье, уступили место дельвиговским классическим образцам антологической эпиграммы, писанной элегическим дистихом.

Антологические эпиграммы Пушкина несут на себе следы явного воздействия Дельвига. Не случайно первая эпиграмма Пушкина «Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы...» (1829) была посвящена заслугам Дельвига в воссоздании древнегреческой поэзии, да и самая мысль сопроводить «посылку бронзового Сфинкса» кратким стихотворным посланием в дистихах была, вероятно, подсказана ему антологической эпиграммой Дельвига «Ф.Н. Глинке. (Присылая ему греческую Антологию)» (1821).

В первую болдинскую осень поэт создает еще четыре пьесы, писанные античным антологическим размером. Под общим заглавием «Анфологические эпиграммы» они были опубликованы в «Северных цветах на 1832 год».

Шутливые поэмы Пушкина "Монах" и "Гавриилиада" обнаруживают влияние ирои-комических травестий античного эпоса. Юмористическое истолкование житийного сюжета и библейских преданий в "Гавриилиаде" идет рядом с шуткой над языческими богами:

И царь небес, не говоря ни слова,

С престола встал и манием бровей

Всех удалил, как древний бог Гомера,

Когда смирял бесчисленных детей;

Но Греции навек погасла вера;

Зевеса нет, мы сделались умней.

«Чудные изваяния» Пушкина можно не только видеть, но и трогать, ощущать. Так широко представлена в его антологических пьесах предметная сфера языка. Эта черта идет, по-видимому, еще от Шенье; она свойственна и антологическим опытам Пушкина 1820-х годов. Прилагательные обычно передают ощущение или имеют вещественный характер. Как еще в пушкинской «Музе» «скважины пустого тростника» были «звонкими», а «персты» - «слабыми», так в дистихах 1829-1836 гг. «розы» - «нежные», «век» - «железный» и «золотой» (наряду с метафорическим значением отчасти здесь сохраняется и прямое), «море» - «студеное», «сон» - «легкий», «юноша» - «напряженья, усилия чуждый». Предметный, а иногда и вещественный характер имеют и многие существительные; они также часто передают форму или фактуру предмета: «тростник» в значении «свирель», «скважины» («Муза»), «грудь» «пена» («Нереида»), «хлад», «дремота» («Приметы»). Это же находим и в эпиграммах, писанных элегическим дистихом: «урна», «утес», «черепок», «мрежи», «флейта», «гробница», «влага», «плечо», «гипс», «мрамор», «кость». В глагольной сфере царят формы, передающие незавершенные и застывшие движения: деепричастия, глаголы несовершенного вида, иногда причастия. «Откинув локоны», «брала», «наполнял»; «лобзающие», «сокрытый», «воздымала», «выжимала» - примеры все из тех же «Музы» и «Нереиды», отличающихся особенно пластическим, скульптурным характером. В эпиграммах 1830-х годов чаще встречаются деепричастия: «уронив», «держа», «изливаясь», «спеша», «рыдая», «лелея», «лия», «дуя в цевницу», «обнявшись»; но встречаются и глаголы несовершенного вида: «скиталась», «росла», «бранила», «улыбалась», «расстилал», «помогал», а также причастия: «послушна», «преклонен». Нетрудно заметить, что наибольшее количество примеров приходится на экфрастические эпиграммы. Следует подчеркнуть в них также обилие глаголов, обозначающих то или иное пространственное перемещение или же, напротив, неподвижность: «разбила», «сидит», «шагнул», «наклонился», «оперся», «поднял», а также временных и пространственных указательных наречий: «вот Зевс громовержец», «вот исподлобья глядит, дуя в цевницу, сатир», «вот и товарищ тебе», «вот уж прицелился».

При этом в антологических эпиграммах часто происходит переход от категорий с выраженным значением времени вида (с «точечным» действием) к категориям, где эти значения нейтрализуются, - как бы преображение временного в вечное (переход от совершенного вида к несовершенному («Царскосельская статуя», «Юношу, горько рыдая...»), или смена реальной модальности на ирреальную (вопросительная конструкция - «Труд», сослагательное наклонение - «Художнику», будущее время - «Отрок»). Тем самым создается эффект, аналогичный основному принципу скульптуры, где живое, временное «застывает» навечно в глине и мраморе. Особенно ярко этот эффект ощущается в экфрасисах, где его усиливает сюжет. Ведь в основе «Царскосельской статуи» - превращение живой «девы» в статую, а в стихотворении «Юношу, горько рыдая...» и в надписях к статуям 1836 г. статуи и скульптурные группы описаны как сценки из жизни.

Дополнительный скульптурный эффект возникает еще и при движении словесной массы по метрическим частям стихотворения. Как отмечено выше, в основе композиции антологических эпиграмм Пушкина лежит принцип симметрии. Но в самом течении стиха эта симметрия слегка нарушается, чтобы в следующем стихе или через стих вновь восстановиться. Если начало пьесы принять за точку равновесия, то первый член антитезы или параллелизма нарушает симметрию, а второй ее восстанавливает. Создается впечатление, аналогичное впечатлению потенциального движения в скульптурной группе. В реальном движении текста одна и та же составляющая одного и того же параллелизма корреспондирует, как правило, сразу с несколькими составляющими других фигур. Это производит впечатление относительной устойчивости при возможном потенциальном движении в разные стороны. Так, например, первый стих «Царскосельской статуи» как бы нарушает равновесие:

Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила... -

второй же восстанавливает его, замыкая дистих синтаксическим (в данном случае перестановка деепричастного оборота) и звуковым хиазмом:

Дева печально сидит, праздный держа черепок.

К античной эпиграмме восходит и такой жанр как надпись. В лицейской лирике Пушкина встречаются разновидности этого жанра. В первую очередь это надписи в альбом, две из которых посвящены лицейским друзьям Пушкина: первая, «В альбом Илличевскому», написанная товарищу по лицею Алексею Демьяновичу Илличевскому, вторая, «В альбом Пущину» - самому близкому другу Ивану Ивановичу Пущину. Еще одна надпись обращена к Алексею Николаевичу Зубову, корнету лейб-гвардии гусарского полка, с которым Пушкин был знаком последние три месяца пребывания в лицее. Также юным поэтом написаны «Надпись к беседке» и «Надпись на стене больницы».

Античные мотивы встречаются в стихах самых задушевных, лирических. Например, в послании «Батюшкову»:

Дано мне мало Фебом:

Охота, скудный дар.

Пою под чуждым небом,

Вдали домашних лар,

И, с дерзостным Икаром

Страшась летать недаром,

Бреду своим путем:

Будь всякий при своем…

И в громозвучной риторике гражданской оды. Например, в произведении «Кинжал»:

Шумит под Кесарем заветный Рубикон,

Державный Рим упал, главой поник закон;

Но Брут восстал вольнолюбивый:

Ты Кесаря сразил - и мертв объемлет он

Помпея мрамор горделивый.

Наиболее известное обращение к латинской поэзии в поздние годы - стихотворение «Памятник», написанное на основе оды Горация «Exegimonumentum». Здесь поэт ведет полемику с Г.Р. Державиным, его «Памятником», написанным на основе того же римского оригинала.

Интересно то, что стихотворение А.С. Пушкина Памятник, как и некоторые другие его поэтические творения, переведены в наше время на латинский язык, что можно рассматривать как еще одно проявление многогранного PaxLatinaPuschkiniensis. Это произведение - одно из самых цитируемым при упоминании вопроса о влиянии античности на творчество Пушкина, поэтому следует остановиться на нём более подробно.

У Горация и Державина начало стихотворений сдержаннее, мотив превосходства есть, но выражен он куда менее экспрессивно, чем это делает Пушкин. У обоих предшественников центром внимания является не столько поэт, сколько созданная многолетним трудом "масса" поэзии, которую воображение рисует в виде массивного памятника, чего-то подобного надгробиям египетских фараонов. "Превосходство" памятника есть превосходство в монументальности - он "выше пирамид". Пушкина же массивность, монументальность не волнует. Его памятник предполагает сравнение не с пирамидой, а со скульптурой, с человеческим образом. Взгляд зрителя должен взлетать от земли вверх к "главе непокорной", памятник "на голову выше" всех других. Центр тяжести в "превосходстве" смещается с поэзии на поэта. «Христианская и античная традиции, во многом различные, даже противоположные, примиряются в сознании поэта и идут через весь текст "Памятника", по-разному взаимодействуя друг с другом. При этом возможны спор и согласие, взаимная корректировка, ограничение и дополнение, и отношения иерархии, главенства и подчинения, и наложение образов, просвечивание языческого памятника христианским смыслом и уплотнение христианского символа благодаря античным реминисценциям. «Пушкин начинает с идеи личной славы, изначально чуждой христианскому сознанию и смирению» [11, с. 93].

Но определение "нерукотворный" дематериализует монумент, превращая его в символический и духовный. В дальнейшем описании поэт не балансирует на грани, но все время переходит от земного к небесному и обратно, обозначая в образе памятника "бездну пространства" и активизируя все его возможные материальные, телесные, аллегорические и духовные смыслы. При этом понимать дело так, что христианские символы просвечивают через античные материально-телесные образы, было бы упрощением. Процесс дематериализации, одухотворения памятника обозначился еще в оде Горация, который использует форму надгробной надписи метафорически и понимает памятник как иносказание, аллегорию поэзии, почему он и не подвластен физическому тлению и "бегу времен". У Горация имеет место представление поэзии как храма богов, а поэта как жреца Муз - Musarum sacerdos и пророка - vates. Отсюда причастность поэта-пророка миру людей и богов, земному и небесному. Ее сознание реализуется у Горация в одном гиперболическом образе, в котором можно угадать источник подобной гиперболы в пушкинском «Памятнике». Ода «К Меценату» (Carm. I, 1), которую Пушкин прекрасно знал и переводил в 1833 г., заканчивается словами: "Если ты причислил меня к лирным пророкам, я до звезд вознесусь гордой головой" - "Quodsi me lyricis vatibus inseris, sublimi feriam sidera vertice". Пушкинское "вознесся выше он главою непокорной" вначале понимается в материальном плане как деталь скульптурного памятника, но потом освещается и освящается христианскими символами телесного и духовного образа как божьего храма. Этот своеобразный диалог античности и христианства продолжается и во второй строфе. При этом их голоса и сливаются в единый симфонический образ: «душа в заветной лире». И звучат как разные лейтмотивы: если понять "душа... мой прах переживет и тленья убежит" как выражение христианской идеи личного бессмертия, то нельзя не увидеть античной идеи личной славы в заключительных стихах: «И славен буду я, доколь в подлунном мире / Жив будет хоть один пиит». В третьей строфе на первом плане известность поэта «по всей Руси великой», соизмеримая со славой Горация на громадных просторах Римской империи и, может быть, с распространением христианства далеко за пределы его первоначального существования. «В четвертой строфе речь идет о воздействии и содержании пушкинской поэзии, соединившей нравственные ценности античности и христианства: «чувства добрые», «свобода» и «милость к падшим». В пятой строфе поэт подчиняет античную Музу «Веленью Божию», ограждая ее - то есть предостерегая собственную поэзию, себя - от земных дел, забот и соблазнов: «Обиды не страшась, не требуя венца,/ Хвалу и клевету приемли равнодушно/И не оспоривай глупца». В этом заключении некоторые исследователи видят уподобление нравственных страданий поэта предсмертным страданиям Христа. [12, с. 78].

Ведущими ассоциацию являются слово "послушна" и отказ от венца: «Веленью Божию, о Муза, будь послушна, /Обиды не страшась, не требуя венца...». Отсюда идут нити к описанию казни Христа в стихотворении "Мирская власть": "тернием венчанного колючим, Христа, предавшего послушно плоть свою Бичам мучителей, гвоздям и копию". Не оспаривая этих ассоциаций (их возможность подсказана и русской пословицей: "Бог терпел и нам велел"), напомним об имеющихся здесь автореминисценциях из стихотворений «Поэт и толпа», «Поэту» и даже из «Дневника Онегина»: «Чти бога и не спорь с глупцом» (V). Последняя мысль возводится в романе "Евгений Онегин" к Корану: «В Коране много мыслей здравых...» (V). Образы независимости поэта от суждений толпы в вышеназванных лирических стихотворениях находятся в кругу античных ассоциаций: «алтарь, где твой огонь горит,... твой треножник» (III). Со своей стороны, и античная поэзия, и прежде всего горацианская, представляет немало аналогий к последней пушкинской строфе. Здесь существенны и спор, и согласие. Пушкин не ждет поэтического венца, которого требует Гораций от Мельпомены (в латинском тексте стоит повелительное наклонение: «cinge» - «увенчай»), и в этом можно увидеть отказ от горацианской идеи памятника и земной славы и возврат к христианской скромности.

Таким образом, можно заметить, что культурные античные традиции обнаруживаются в различных малых жанровых формах пушкинских произведений. Самое частотное обращение обнаружили в эпиграммах, эпитафиях, надписях, посланиях и одах.

пушкин творчество античный сюжет

2.2 Античность в романе в стихах «Евгений Онегин»

«Евгений Онегин» - роман, «синтезирующий отечественную и мировую культуры в изображении русской жизни».

Сатирическое, ироническое соотнесение античных образов с героями «Евгения Онегина» происходит в русле предшествующей и последующей европейской и русской традиций. Так, можно указать, в частности, на пародирование античности в творчестве Гейне, карикатуры О. Домье на темы античной мифологии, русскую ироикомическую поэму. В сатирической сказке И.И. Дмитриева «Модная жена» (модные жены упомянуты в главе первой «Евгения Онегина») неверная супруга, так же как затем и героиня «Графа Нулина», иронически названа Лукрецией, добродетельной римской матроной, которая не вынесла бесчестья и лишила себя жизни. В шутливой поэме В.Л. Пушкина «Опасный сосед», герой которой Буянов увековечен в «Евгении Онегине», обитательница борделя Варюшка, принимающая Буянова, купца и дьячка, названа Аспазией, собирающей в своем доме философов, художников и поэтов. Восходящий к образу Буянова герой «Евгения Онегина» Зарецкий - «...некогда буян, / Картежной шайки атаман, / Глава повес, трибун трактирный» (VI) - иронически назван «Новейшим Регулом, чести богом» (VI) и столь же иронически сопоставлен с Горацием.

Сам автор в VI главе шутливо сопоставляет себя и с Гомером:

И кстати я замечу в скобках, Что речь веду в моих строфах Я столь же часто о пирах, О разных кушаньях и пробках, Как ты, божественный Омир, Ты, тридцати веков кумир!