Интерпретация романа Ф.М. Достоевского "Униженные и оскорбленные" в отечественном литературоведении

Размещено на http://www.allbest.ru/

Министерство образования и науки Российской Федерации

ФГБОУ ВПО «Удмуртский государственный университет»

Филологический факультет

Кафедра истории русской литературы и теории литературы

Специальность 031001 «Филология»

Выпускная квалификационная работа

«Интерпретация романа Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные” в отечественном литературоведении»

Шаймранова Татьяна Валентиновна

Научный руководитель: Т.В. Зверева

Ижевск 2015

СОДЕРЖАНИЕ

Введение

I. Роман Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные” в интерпретации современников

II. Изучение романа Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные” в XX веке

III. “Униженные и оскорбленные” в контексте современного достоевсковедения

Заключение

Библиография

ВВЕДЕНИЕ

В настоящем квалификационном исследовании мы обратимся к проблеме интерпретации одного из самых неизученных романов Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные”. Несмотря на то, что творчество Достоевского никогда не было обделено вниманием исследователей, роман «Униженные и оскорбленные» не принадлежал к излюбленным текстам филологов. Вместе с тем вопрос о функционировании данного романа во времени и об истории его восприятия отечественной критикой и отечественным литературоведением представляется интересным. Решение этого вопроса позволит нам не только проследить историю рецепции романа, но и отчасти еще раз осмыслить саму проблему интерпретации художественного текста.

Интерпретация (от латинского слова interpretatio - посредничество) - это объяснение, истолкование, раскрытие смысла. Проблема интерпретации - одна из самых сложных в литературоведении, и сегодня еще только намечаются пути к ее разрешению. Между тем проблема эта важная - редкий читатель отказывается взять на себя роль интерпретатора. Возможно, именно поэтому на интерпретацию долгое время смотрели как на нечто само собой разумеющееся. И когда в середине XX века представители структурно-семиотического подхода предприняли реформу в литературоведении, попытавшись сделать его полноценной наукой, некоторыми учеными (например, французским структуралистом Р. Бартом) интерпретация была объявлена ненаучной сферой, сферой исключительно литературной критики. Однако такая постановка вопроса не могла получить общего признания, и в 1970--1980-е годы проблема интерпретации стала одной из центральных в самом литературоведении.

Говоря об интерпретации, нельзя не остановиться на таком понятии как текст. По лаконичному определению Б. А. Успенского, текст (от латинского слова textum - связь, соединение) - это “семантически организованная последовательность знаков”. Художественный текст - это знак, реализующий себя только в диалоге, в ситуации, когда есть говорящий и слушающий, отправитель и получатель. Художественное произведение существует только в сознании человека - создателя или интерпретатора текста.

Один из крупнейших представителей семиотики конца XX века Ю. М. Лотман выделяет три признака текста:

1. выраженность (текст всегда имеет материальное воплощение);

2. отграниченность (текст всегда отделен от других текстов и от нетекстов);

3. структурность (тексту свойственна иерархическая внутренняя организация).

Воспринимая текст, читатель всегда соотносит его с реалиями физического и нефизического мира, которые являются для него актуальными. Восприятие текста в его единстве и целостности, установление взаимосвязей между его элементами, создающих определенную концепцию действительности, мы будем называть его осмыслением, стремлением обнаружить его смысл. Смысл является результатом понимания, читатель способен обнаружить его даже тогда, когда его не видит сам писатель. И это вызывает законный вопрос: как связаны между собой текст и его смысл?

По мнению польского структуралиста Р. Ингардена, смысл изначально присутствует в тексте и только актуализируется читателем. По мнению же немецкого философа М. Хайдеггера, смысл возникает в результате диалога текста и читателя каждый раз заново, и это всегда новый смысл. По мнению русского литературоведа и культуролога М. М. Бахтина, смысл всегда является завершением, итогом одного из этапов бесконечного диалога сознаний, и любое изменение в осмысляемом нами предмете, любая новая замеченная нами деталь, приводит к рождению нового смысла.

Соотнося эти теории между собой, можно прийти к выводу, что понимание текста невозможно, с одной стороны, без читательской активности, с другой стороны, без уважения к тексту. Мы можем говорить о смысле текста, только если принимаем во внимание его компоненты, однако для осмысления текста мы обращаемся к нашему жизненному опыту (включая опыт литературный), а он у каждого человека индивидуален. П. Рикер уверен, что “всякая интерпретация имеет целью преодолеть расстояние, дистанцию между минувшей культурной эпохой, которой принадлежит текст, и самим интерпретатором. Преодолевая это расстояние, становясь современником текста, интерпретатор может присвоить себе смысл: из чужого он хочет сделать его своим, собственным; следовательно, расширения самопонимания он намеревается достичь через понимание другого. Таким образом, явно или неявно, всякая герменевтика - это понимание самого себя через понимание другого”.

Анализ неизбежно связан с расчленением, разъятием целого на части. Напротив, понимание тесно связано с осмыслением, то есть с восприятием предмета или явления как целого, как единства, как необходимой взаимосвязи компонентов, а осмысление является основой интерпретации. Получается, что анализ и интерпретация связаны между собой как две половинки одного целого. Мы анализируем текст, опираясь на интуитивное его понимание, и мы понимаем текст благодаря проделанному нами анализу.

Получившееся целое называют термином герменевтический (от греческого слова hermзneutikз (technз) -- истолковательное искусство) круг. Круг символизирует бесконечную повторяемость описанного процесса: каждое новое понимание открывает путь для нового анализа и каждый новый анализ открывает путь для нового понимания. Понимание рождает интерпретацию. Интерпретация позволяет исследователю почувствовать целостность текста, анализ вычленяет и описывает его части. Целое не существует без частей, но и части не имеют большой ценности, если они не объединены в целое.

В этом парадокс литературоведения, на который обратил внимание еще немецкий философ XIX века В. Дильтей. Он предложил разделить науки на две группы: естественные науки и науки о духе, при этом, правда, подчеркивал, что граница между ними весьма условна. Например, лингвистику он в равной степени относил и к той, и к другой группе, противопоставляя такие разделы, как фонетика и семантика. Разница между естественными науками и науками о духе, по мнению Дильтея, состоит в том, что одни исследуют внешний мир, а другие -- внутренний. И если в первом случае возможен так называемый «объективный» подход, то есть установление твердых закономерностей, то во втором случае без интуитивных озарений и, следовательно, без субъективизма не обойтись. Основой художественного произведения он считал переживание, которое охватывает произведение в его целостности, но при этом «его не разрешить в мысль, в идею», его можно только истолковать, опираясь на свой жизненный опыт и соотнося его с «целым человеческого существования».

Идея противопоставления гуманитарных и естественных наук получила своеобразное продолжение в работах Бахтина. Дело в том, что предмет изучения естественных наук может жить в природе независимой от нас жизнью. Художественное же произведение -- продукт социальных отношений и существует только в социуме. Если у художественного произведения не будет читателей, то никакой жизни у него не будет. “Мысли о мыслях, переживания переживаний, слова о словах, тексты о текстах” - так Бахтин характеризует гуманитарные дисциплины. Бахтин выделяет двух субъектов текста: первый - это автор, пишущий или говорящий; второй - это тот, кто воспроизводит и обрамляет текст (комментирующий, оценивающий, возражающий). Это так называемая двусубъектность гуманитарного мышления. Воспроизведение текста субъектом (возвращение к нему, повторное чтение, новое исполнение, цитирование) - это новое, неповторимое событие в жизни текста.

Бахтин считает, что если всякая система знаков (то есть всякий язык) может быть расшифрована (то есть переведена на другие языки), то текст никогда не может быть интерпретирован до конца. “Событие жизни текста, то есть его подлинная сущность, всегда развивается на рубеже двух сознаний, двух субъектов”. В сложном взаимоотношении текста (предмета изучения и обдумывания) и создаваемого обрамляющего контекста (вопрошающего, возражающего и т. п.) реализуется познающая и оценивающая мысль исследователя. Это взаимоотношение - встреча двух текстов - готового и создаваемого реагирующего текста, то есть встреча двух субъектов, двух авторов. “Текст не вещь, а потому второе сознание, сознание воспринимающего, никак нельзя элиминировать или нейтрализовать”.

В любом произведении мы ощущаем его автора. При этом мы никогда не видим автора так, как видим созданные им образы. “Мы чувствуем его во всем как чистое изображающее начало (изображающий субъект), а не как изображенный (видимый) образ”. Бахтин считает, что образ автора - это образ особого типа, отличный от других образов произведения, то есть автор создает образ себя самого. “Увидеть и понять автора произведения - значит увидеть и понять другое, чужое сознание и его мир, то есть другой субъект (“Du”). При объяснении - только одно сознание, один субъект; при понимании - два сознания, два субъекта. К объекту не может быть диалогического отношения, поэтому объяснение лишено диалогических моментов (кроме формально-риторического). Понимание всегда в какой-то мере диалогично”. Подлинное понимание нуждается в другом сознании. Если читатель готов воспринимать текст как воплощение чужого сознания, речь на чужом языке, то он обязательно будет принимать во внимание интенцию текста, считая ее главным руководством к пониманию смысла. Поэтому в понимании есть объединяющее людей начало, поиск общих ценностей. Таким образом, исследование становится беседой, то есть диалогом. Изучая человека, исследователь ищет знаки и старается понять их значение. Но, исследуя текст, интерпретатор “беседует” не только с его автором. Сам того не зная, он вступает в диалог и с другими исследователями данного текста. “Два сопоставленных чужих высказывания, не знающих ничего друг о друге, если только они хоть краешком касаются одной и той же темы (мысли), неизбежно вступают друг с другом в диалогические отношения. Они соприкасаются друг с другом на территории общей темы, общей мысли”. Затрагивая тему интерпретации, нужно упомянуть и о таком понятии как шум, о котором пишет Ю. М. Лотман в своей работе “Структура художественного текста”. Это понятие с точки зрения теории информации можно охарактеризовать как вторжение беспорядка, дезорганизации в сферу структуры и информации. Шум гасит информацию. Лотман приводит разные примеры негативного влияния шума на информацию: гибель книг под влиянием механической порчи, заглушение голоса акустическими помехами, деформация авторского текста посредством цензорского вмешательства - это все шум в канале связи.

Искусство наделено очень интересной особенностью. “Искусство <…> обладает способностью преображать шум в информацию, усложняет свою структуру за счет корреляции с внешней средой (во всех других системах всякое столкновение с внешней средой может привести лишь к затуханию информации)”. Эта особенность связана с многозначностью художественных элементов. Новые структуры, новые варианты прочтения, входя в текст или во внетекстовый фон произведения, не отменяют старых значений, а вступают с ними в семантические отношения. Все то, что может в том или ином отношении коррелировать со структурой текста, перестает быть шумом и становится художественной информацией. Каждое новое прочтение художественного произведения приводит к наращению смысла.

Таким образом, мы исходим из понимания текста как принципиально открытой системы, способной к бесконечному диалогу во времени культуры. С этой точки зрения, проблема интерпретации романа Ф.М.Достоевского «Униженные и оскорбленные» интересна нам как в историческом, так и в теоретическом аспектах. Насколько нам известно, подобных исследований не проводилось, именно этим обусловлена актуальность настоящего исследования.

Цель работы - проследить функционирование романа «Униженные и оскорбленные» в отечественной литературоведческой науке. Этой цели подчинен ряд конкретных задач, которые мы попытаемся разрешить в данной работе:

1. Изучить основные исследования романа Ф.М.Достоевского, относящиеся к XIX, XX и XXI вв.;

2. Выявить основные линии, по которым шло изучение романа в различные историко-культурные периоды;

3. Обнаружить зависимость интерпретации текста Ф.М.Достоевского от эпохальных представлений;

4. Показать влияние взглядов исследователей на восприятие романа.

Методологической базой исследования являются труды М. М. Бахтина, Ю. М. Лотмана, П. Рикера.

Настоящая работа состоит из Введения, трех глав («Роман Ф.М.Достоевского “Униженные и оскорбленные” в интерпретации современников»; «Изучение романа Ф.М.Достоевского “Униженные и оскорбленные” в XX веке»; «“Униженные и оскорбленные” в контексте современного достоевсковедения»), Заключения и Библиографии.

I. РОМАН Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО “УНИЖЕННЫЕ И ОСКОРБЛЕННЫЕ” В ИНТЕРПРЕТАЦИИ СОВРЕМЕННИКОВ

Роман “Униженные и оскорбленные” был одним из четырех больших произведений Ф. М. Достоевского наряду с “Маленьким героем”, “Дядюшкиным сном” и “Селом Степанчиковым и его обитателями”, которые были выпущены после десятилетнего молчания автора. На момент выхода романа читающая публика уже и не ждала от Достоевского значительных литературных творений. К тому времени критики уже уверились во мнении, что писателя опрометчиво возвели в ранг гениев после того, как его первое произведение “Бедные люди” снискало славу и расположение.

Когда в журнале “Время” были напечатаны первые главы романа, за ними последовали краткие, но положительные отзывы. Н. Г. Чернышевский одобрительно отозвался о начале романа и особенно отметил из персонажей Наташу: «… это соединение гордости и силы в женщине с готовностью переносить от любимого человека жесточайшие оскорбления, одного из которых было бы, кажется, достаточно, чтобы заменить прежнюю любовь презрительной ненавистью, - это странное соединение в действительности встречается у женщин часто». Критик «Современника» сочувственно отметил психологическую глубину романа, художественную новизну в разработке нравственных проблем.

Положительно оценил развитие Достоевского как писателя, которое нашло отражение в его новом романе, Аполлон Григорьев. Он отрицательно характеризовал «сентиментальный натурализм» 1840-х годов. Григорьев отметил, что в «Униженных и оскорбленных» Достоевский попытался отойти от традиций натуральной школы и гоголевского влияния: «При его жизни (Гоголя) еще это слово раздалось скорбным и притом, в Достоевском, могущественным стоном сентиментального натурализма, стоном болезненным и напряженным, который, может быть, только теперь, в последнем произведении высокодаровитого автора ''Двойника'', в ''Униженных и оскорбленных'', переходит в раздумное и глубоко симпатическое слово».

Наличие интереса читателей и критики к новому роману Ф. М. Достоевского подтверждают слова Н. А. Добролюбова: “… едва ли не его только и читали с удовольствием, чуть ли не о нем только и говорили с полною похвалою”. Тем самым Н. А. Добролюбов признает, что роман Достоевского не остался незамеченным. Однако читательский интерес он объясняет тем, что в год выхода романа на литературной арене было мало достойных произведений, которые могли бы составить серьезную конкуренцию “Униженным и оскорбленным”.

Уже первые читатели и критики рoмана, в том числе Н. А. Добролюбов, обратили внимание на то, что многие мотивы, а также характеры главных героев «Униженных и оскорбленных» в той или иной мере повторяют соответствующие мотивы «Бедных людей» и в еще большей мере - “Белых ночей”. И действительно, подобно Макару Алексеевичу в “Бедных людях”, Иван Петрович выступает в романе в роли защитника и покровителя несчастной героини. Отношения между Иваном Петровичем, Наташей и Алешей близки к отношениям Мечтателя, Настеньки и ее возлюбленного в “Белых ночах”. Можно отметить также некоторое сходство между Быковым и Валковским, хотя фигура последнего психологически и философски гораздо сложнее.

К моменту, когда публикация романа была завершена, журнал братьев Достоевских “Время” включился в общественно-политические и литературные споры 1861 г., заявил о себе как орган “почвенничества” - течения общественной мысли, родственного славянофильству. И это не могло не повлиять на оценку романа, который стал рассматриваться как одно из выражений общих идейных позиций журнала “Время”.

Журналы 1860-х годов, поддерживающие позицию почвеннического органа, обычно склонялись к утверждению художественных достоинств нового романа Достоевского, отмечали его превосходства над всем ранее им написанным. Так, рецензент “Сына отечества” А. Хитров полностью принимал то, что считал “главной идеей” романа, - пафос смирения, любви и всепрощения: “… по этой живости идеи, по тому благотворному влиянию, какое она может иметь на общество, мы и ставим высоко новое произведение г. Достоевского, мы ставим его <…> выше всех других его произведений. Там не так ясна была эта идея, не так понятна, здесь она прямей и откровенней <…>. В “Бедных людях” только лишь затрагивались те вопросы, которые здесь раскрылись вполне”. Также А. Хитров обратил внимание на представленную в романе новую манеру повествования: “Рассказ ведется так, что вы не можете заподозрить автора в какой-нибудь выдумке или сказать, что этого быть не может; напротив, вы видите как будто перед вашими глазами совершающееся, в котором как будто и сами принимаете участие <…> и судьба действующих лиц вас заинтересовывает до того, что вам непременно хочется проследить все дело до конца <…>. В этом отношении “Униженные и оскорбленные” также далеко оставляют за собой все предыдущие произведения того же автора”.

В отличие от рецензента “Сына отечества” ряд критиков либерального и демократического лагеря посчитали композицию романа “неестественной”. Но, тем не менее, Г. А. Кушелев-Безбородко, не обнаружив в романе “развития важной социальной идеи”, которую, по его мнению, обещало “само название”, писал: “…несмотря на все <…> неестественные положения, несмотря на то что тотчас же читатель видит ясно, как все это натянуто, придумано, продолжает читать этот роман и читает, может быть, с увлечением: причина тому единственная - самый способ рассказа”. Далее критик указывает на отличие особенностей художественной манеры Достоевского от большинства его современников: “Ф. Достоевский еще раз нам в этом романе доказал свое несомненное и, можно сказать, неподражаемое искусство рассказывать; у него свой оригинальный рассказ, свой оборот фраз, совершенно своеобразный и полный художественности. Фразы его не так отделаны, не так копотно и тщательно выглажены, как у Гончарова; описания его не так поэтичны, не так полны художественных мелочей, подробностей, которые воскрешают целый мир, целый образ картины, как у Тургенева; обрисовка лиц его не так резко и рельефно очерчена, как у Писемского; но своеобразный слог Ф. Достоевского никак не уступит этим трем писателям. Его рассказ - не описание, а именно рассказ, заманчивый донельзя”.

Увлекательность сюжета “Униженных и оскорбленных”, несмотря на “недостатки” построения романа, отметила и Евгения Тур: “… “Униженные и оскорбленные” не выдерживают ни малейшей художественной критики; это произведение преисполнено недостатков, несообразностей, запутанности в содержании и завязке и, несмотря на то, читается с большим удовольствием. Многие страницы написаны с изумительным знанием человеческого сердца, другие с неподдельным чувством, вызывающим еще более сильное чувство из души читателя. Внешний интерес не падает до самой последней строки <…> заманчивой, волшебной сказки г-на Достоевского”. Однако, герои романа, по мнению Е. Тур, обрисованы “недовольно ярко”. Единственным удачным исключением является князь Валковский - “самый выпуклый, самый цельный, самый верный жизни и действительности характер”.

Пожалуй, одна из самых глубоких оценок роману Ф. М. Достоевского в критике 1860-х годов дана в статье Н. А. Добролюбова “Забитые люди”, опубликованной в сентябрьской книжке “Современника” за 1861 г. Добролюбов подытожил все сделанное Достоевским к этому времени, проследил его творческий путь и попытался определить, в какой мере сбылось предсказание В. Г. Белинского, сделанное в 1846 г., о том, что Достоевский достигнет “апогея своей славы” тогда, когда забудутся многие таланты, “которых будут противопоставлять ему”.

Статья Н. А. Добролюбова была первым в русской критике полным и обстоятельным обзором идейно-художественного развития Достоевского. В статье Добролюбова есть свидетельство о том, что “Современник”, несмотря на намечающиеся разногласия с журналом “Время”, считает Достоевского одним из лучших деятелей русской литературы.

Добролюбов, как и Белинский, отводит самое почетное место Достоевскому в “гуманическом” направлении литературы 1840-х годов: “… в забитом, потерянном, обезличенном человеке он отыскивает и показывает нам живые, никогда не заглушимые стремления и потребности человеческой природы, вынимает в самой глубине души запрятанный протест личности против внешнего, насильственного давления и представляет его на наш суд и сочувствие”. Характеры некоторых персонажей, по мнению Добролюбова, разработаны довольно неплохо: “В романе очень много живых, хорошо отделанных частностей, герой романа хотя и метит в мелодраму, но по местам выходит недурен, характер маленькой Нелли обрисован положительно хорошо, очень живо и натурально очеркнут также и характер старика Ихменева”. Образ Ивана Петровича, за исключением некоторых моментов, критик счел художественной неудачей. Самоотверженность героя, по мнению Добролюбова, надуманна, неестественна. Критик считает Ивана Петровича едва ли не самым униженным и оскорбленным из всех героев романа. Если только “… представить, как в его душе отражались эти оскорбления, что он выстрадал, смотря на погибающую любовь свою, с какими мыслями и чувствами принимался он помогать мальчишке - обольстителю своей невесты…”! И чтобы обрисовать все это буйство чувств нужен талант огромный, считал критик. Добролюбов ожидал раскрытия души героя, показа внутренней бури чувств, но не находит и “слабого изображения внутреннего состояния Ивана Петровича”. Автор как будто пренебрег своим главным героем. По мнению Добролюбова, “… перед нами не страстно влюбленный, до самопожертвования любящий человек <…>, перед нами просто автор, неловко взявший известную форму рассказа, не подумав о том, какие она на него налагает обязанности. Оттого тон рассказа решительно фальшивый, сочиненный; и сам рассказчик, который по сущности дела, должен бы быть действующим лицом, является нам чем-то вроде наперсника старинных трагедий”. Все то изливают Ивану Петровичу душу, то выказывают свой непростой характер, то знакомятся с ним с целью разузнать о ком-либо, а он “все слушает и все записывает”.

Образ Алеши также видится Добролюбову нелогичным, исполненным противоречий: “… по описанию это обаятельный, милый ребенок, только очень ветреный, а по ходу дела - это рано развращенный, эгоистический и пустой мальчишка, не имеющий никакого направления, никакого убеждения, поддающийся на минуту постороннему влиянию, но постоянно верный только влечениям своих капризов и чувственности, которых он не умеет даже стыдиться”.

Добролюбову кажется неправдоподобной и психологически не мотивированной любовь Наташи к Алеше. Критик недоумевает: “… как может смрадная козявка, подобная Алеше, внушить к себе любовь порядочной девушке”? Но раз уж автор допускает возможность этой любви, то критик требует от него разъяснения по этому поводу, но не получает его: “Сердце героини от нас скрыто, и автор, по-видимому, смыслит в его тайнах не больше нашего. Мы с доверием обращаемся к нему и спрашиваем: как же это могло случиться? А он отвечает: вот подите же - случилось, да и только.” А Н. Г. Чернышевский, напротив, считает, что такая безрассудная любовь описана Достоевским очень реалистично и встречается в жизни довольно-таки часто: “Те из мужчин, которым не случалось всматриваться в драмы, происходящие около них, или которые слишком рано загрубели, назовут такую историю невозможной <…>. К несчастию, слишком многие из благороднейших женщин могут припомнить в собственной жизни подобные случаи…”

Осудил критик и то, что “во всем романе действующие лица говорят, как автор; они употребляют его любимые слова, его обороты; у них такой же склад фразы”. То, что Добролюбов считал “невыдержанностью” характеров в “Униженных и оскорбленных”, имело принципиальный характер: вместо привычного уже для реализма Гоголя и писателей натуральной школы 1840-1850-х годов по преимуществу социального обоснования характеров Достоевский применил в “Униженных и оскорбленных” новую для себя и литературы своего времени идеологическую мотивировку психологии героев, поведения персонажей. Именно поэтому образ князя Валковского, в основе которого лежит идея эгоизма, Добролюбов осудил, так как не находил в романе необходимого, с его точки зрения, художественного объяснения: “Как и что сделало князя таким, как он есть? Что его занимает и волнует серьезно? Чего он боится и чему, наконец, верит? А если ничему не верит, если у него душа совсем вынута, то каким образом и при каких посредствах произошел этот любопытный процесс?.. Мы знаем, например, как Чичиков и Плюшкин дошли до своего настоящего характера, даже знаем отчасти, как обленился Илья Ильич Обломов”. Новая система мотивировок, примененная Достоевским в “Униженных и оскорбленных”, еще не была разработана писателем с достаточной убедительностью. Поэтому критикам “Униженных и оскорбленных” художественное открытие Достоевского могло показаться лишь неоправданным отступлением от его прежней художественной манеры, отходом от принципов “гуманического направления”.

Статья Добролюбова вызвала ответное полемическое выступление. В журнале “Библиотека для чтения” появилась статья Е. Ф. Зарина “Небывалые люди”. Зарин считает, что весь смысл романа сводится к женскому вопросу: “В намерении нашего романиста было - сделаться адвокатом самостоятельности (emancipation) женщин, хотя в действительности он исполнил роль совершенно противоположную”.

Герои романа, а это - эгоистичная, неблагодарная дочь, жестокосердый отец, “мелодраматический злодей” князь Валковский, “идиотик” Алеша, бесхарактерный, дряблый Ваня, в представлении критика, какие-то “небывалые люди”, таких нельзя встретить в реальной жизни. История любви Наташи Ихменевой к Алеше Валковскому, по мнению Зарина, - невозможна в действительности, неестественна по своему литературному выполнению. Е.Ф. Зарин посчитал произведение Достоевского подражательством французским романам. Роман Достоевского, пишет критик, относится к тому легкому жанру, “который вызывает на трудное соперничество с очень известными корифеями легкого рода, столь изобилующими во французской литературе <…> он (Достоевский) только отделал его местными петербургскими колерами, <…> снял на все время своего романа солнышко с нашего горизонта, почастил мелкой, автоматического свойства изморозью, развел по улицам жижу и, в заключение, свел своего героя в казенную больницу”.

Зарин повторяет некоторые суждения Добролюбова о романе. В статье “Забитые люди” содержалось так много верных и обоснованных оценок, метких характеристик “Униженных и оскорбленных”, что вся позднейшая русская критика, когда высказывалась о романе Достоевского, неизбежно вспоминала статью Добролюбова. Само название “Забитые люди” стало нарицательным обозначением персонажей Достоевского вообще.

В фельетонности и книжности упрекали “Униженных и оскорбленных” самые близкие Дoстоевскому критики - сотрудники журнала “Время”. В письме к Н. Н. Страхову от 12 августа 1861 г. Аполлон Григорьев писал: “Что за смесь удивительной силы чувства и детских нелепостей роман Достоевского? Что за безобразие и фальшь - беседа с князем в ресторане (князь - это просто книжка!). Что за детство, т. е. детское сочинение, княжна Катя и Алеша! Сколько резонерства в Наташе и какая глубина создания Нелли! Вообще, что за мощь всего мечтательного и исключительного и что за незнание жизни!”. В этой оценке Григорьева, первоначально приветствовавшего идеологический пафос “Униженных и оскорбленных”, как бы сконцентрировались все те упреки, с которыми обращались к романисту критики самых разных направлений.

Появление в журнале “Эпоха” в тексте “Воспоминаний об Аполлоне Александровиче Григорьева” Н. Н. Страхова выдержки из письма Григорьева Страхову, где говорилось, что редакции “Времени” следовало “не загонять, как почтовую лошадь, высокое дарование Ф. Достоевского, а холить, беречь его и удерживать от фельетонной деятельности”, дало повод писателю через три года после выхода романа высказать свое мнение об “Униженных и оскорбленных”. В специальном примечании к этому месту статьи Н. Н. Страхова Достоевский согласился с оценкой “Униженных и оскорбленных” как романа-фельетона: “В этом письме Григорьева, очевидно, говорится о романе моем “Униженные и оскорбленные” <…>. Если я написал фельетонный роман (в чем сознаюсь совершенно), то виноват в этом я, и один только я. Так я писал всю мою жизнь, так написал всё, что издано мною, кроме повести “Бедные люди” и некоторых глав из “Мертвого дома” <…>. Совершенно сознаюсь, что в моем романе выставлено много кукол, а не людей, что в нем ходячие книжки, а не лица, принявшие художественную форму (на что требовалось действительно время и выноска идей в уме и в душе). В то время, как я писал, я, разумеется, в жару работы этого не осознавал, а только разве предчувствовал <…>. Вышло произведение дикое, но в нем есть с полсотни страниц, которыми я горжусь. Произведение это обратило, впрочем, на себя некоторое внимание публики”.

Из этих слов Достоевского видно, что он не отвергал указания на сходство построения и повествовательной манеры “Униженных и оскорбленных” с “фельетонным романом” 40 - 60-х годов, для которого были характерны яркие контрасты света и тени, добра и зла. Но в отличие от своих критиков, подходивших к оценке “фельетонного романа” с позиций традиционной романтической эстетики и упрекавших его за обращение к этому “низкому”, с их точки зрения, виду романа, Достоевский признавал жанр романа-фельетона закономерным явлением современной реалистической литературы и стремился насытить его глубоким психологическим, нравственным и социальным содержанием.

В критике 80-х годов своеобразная интерпретация "Униженных и оскорбленных" принадлежит Н. К. Михайловскому. Пытаясь противопоставить свой взгляд на роман точке зрения Добролюбова, в итоге H. К. Михайловский сходится с последним в отрицательных оценках. Он пишет об отсутствии чувства меры у художника, о "толкотне событий", "ненужных надстройках, вставках и отступлениях". Помимо этого, находит в романе "присутствие ненужного мучительства", - в чем видит общую тенденцию творчества Достоевского.

В целом критики благосклонно отнеслись к сюжету романа, к истории, которую поведал Достоевский читателю. А вот само исполнение романа - композиция, стиль, по мнению критиков, оставляли желать лучшего. “Униженные и оскорбленные” имели успех, правда, больше у публики, чем у критики, которая в целом восприняла роман довольно-таки сдержанно. Возможно, это объяснялось настороженностью к писателю, который только что вернулся из долголетней ссылки.

Также следует отметить, что роман «Униженные и оскорбленные» относится ко второму периоду творчества Достоевского. Вместе с тем, большинство критиков, в том числе и Добролюбов, продолжают видеть в этом произведении те тенденции «натуральной школы», которые оформились в 1840-ые гг. Закономерно, что негативно оцениваются те черты произведения, которые не укладываются в рамки представлений о гуманистическом начале русской литературы. Не случайно, почти все критики сравнивают «Униженных и оскорбленных» с романами «Бедные люди» и «Белые ночи». Вместе с тем оказалось очень многое не понятым, критики не увидели внутреннего движения Достоевского.

II. ИЗУЧЕНИЕ РОМАНА Ф.М.ДОСТОЕВСКОГО “УНИЖЕННЫЕ И ОСКОРБЛЕННЫЕ” В XX ВЕКЕ

литературоведческий достоевский роман интерпретация

Во второй главе нашего исследования мы обратились к работам критиков XX века. При подборе материала для данной работы мы убедились в том, что в многочисленных литературоведческих исследованиях творчества Ф. М. Достоевского роману «Униженные и оскорбленные» отведено довольно-таки скромное место. Причем основная масса критических работ, посвященных писателю, приходится на вторую половину XX века. Отношение к Достоевскому со стороны советской власти было более чем сдержанным. На это имелись причины. Во-первых, В. И. Ленин дал отрицательную оценку стилю писателя (“архискверный стиль”), во-вторых, Достоевский был одним из самых любимых писателей А. Гитлера, что тоже не могло не сказаться на отношении к писателю со стороны советской власти. Это привело к тому, что изучение Достоевского в 1930-1950-ые годы было практически сведено на нет. Тем не менее, произведения Достоевского, за исключением романа “Бесы”, все же печатались, тотального запрета на них не было, но из школьных программ их убрали.

Вместе с тем, в произведениях, принадлежащих перу зрелого Достоевского, многие русские мыслители XX века видели философский смысл. В XX столетии проблема метафизического содержания сочинений писателя становится важной темой русской философской мысли. О Достоевском как о гениальном художнике-метафизике писали Вяч. Иванов, В. В. Розанов, Д. С. Мережковский, Н. А. Бердяев, Н. О. Лосский, Лев Шестов, Павел Флоренский и др. Поскольку роман «Униженные и оскорбленные» почти не поднимал эти проблемы, то он оказался за пределами внимания философско-религиозной критики, которая предпочитала «Униженным и оскорбленным» другие романы писателя («Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Братья Карамазовы»).

При изучении творчества Достоевского советские литературоведы, такие как В. Б. Шкловский, М. С. Гус, Ю. Г. Кудрявцев и др., в своих исследованиях выделяли социальную проблематику его произведений, причисляя писателя к обличителям пороков буржуазной действительности. Религиозные искания Достоевского считались ошибочными, и в связи с этим Достоевский считался очень неоднозначным писателем.

Говоря о советской критике, нужно отметить, что в этот период литературные произведения интерпретировались, прежде всего, в социальном аспекте, в контексте общественно-политических отношений и так называемой освободительной борьбы. Несложно догадаться, что подобный сугубо социальный подход, связанный также с поиском классовых особенностей героев или автора, часто приводил к искаженной интерпретации произведений.

Так Г. М. Фридлендер, подчиняясь влиянию эпохи, дает творчеству Достоевского социологическую трактовку. Исследуя творческий путь писателя, он делит его на два этапа: первый - этап демократических идей в творчестве (1840-е годы) и второй - этап проповедования покорности и смирения (1860-1870-е годы). На этом основании критик считает творчество и идейное развитие Достоевского глубоко противоречивым.

Неоднозначным видится Фридлендеру и роман “Униженные и оскорбленные”. С одной стороны, в романе есть черты, которые, по мнению критика, приближают его по духу к творчеству писателей 1840-х годов: “Близость идейно-художественной основы “Униженных и оскорбленных” гуманистическим тенденциям повестей Достоевского 40-х годов сознательно подчеркивается в самом романе”. Фридлендер полагает, что роман “Униженные и оскорбленные” продолжает темы и идеи, поднятые писателем в его первом произведении “Бедные люди”: “Достоевский подчеркивает, что он продолжает сохранять верность демократическому, социально-гуманистическому направлению своего первого романа…”.

С другой стороны, критику в “Униженных и оскорбленных” “отчетливо видно влияние новых, реакционных тенденций, появляющихся в творчестве Достоевского 60-х годов. Эти ложные тенденции особенно резко выступают на первый план в освещении главного отрицательного персонажа романа - князя Валковского”. Фридлендеру совершенно не импонируют представители аристократически-дворянской среды, изображенные в одном из эпизодов, ему кажутся отвратительными их воззрения, “проникнутые враждой к демократическому движению и к совершающимся буржуазным реформам”. Либерализм же молодого дворянского поколения представляется критику глуповатым и несерьезным. Образ князя Валковского представляется исследователю олицетворением вырождающейся дворянско-аристократической среды. Развитие капитализма, полагает Фридлендер, способствует не только росту социальных противоречий, но и разложению семьи. Достоевский остро осознавал противоречия современного ему мира, но “… не умел дать правильного объяснения причин социальных противоречий и конфликтов…”. А между тем, по мнению критика, ответ очевиден - капитализм - вот корень всех бед.

Не согласен Фридлендер с мнением Достоевского, выраженным устами его героини Наташи, о том, что счастье нужно “выстрадать”: “Ни один из героев романа не достиг счастья путем пассивного протеста и самоотречения. Вопреки своим призывам к страданию, Достоевский реалистически показывает, что покорность и самоотречение Вани были одной из причин крушения его надежд и разбитой жизни”. В этом критик даже заручился поддержкой Н. А. Добролюбова, которому просто претила безропотная покорность Вани.

В. Б. Шкловский, в свою очередь, находит, что история, рассказанная Достоевским, не нова и повторяет в какой-то мере сюжет романа “Бедные люди”: “История Нелли частично повторяется историей Вари Доброселовой: обеих хотела продать злая сводница, и адрес этой сводницы в обоих романах один и тот же - 6-я линия Васильевского острова. Отцу Вари, который потерял место и был разорен, соответствует отец Наташи, которого разоряет князь Валковский”. Таким образом, В.Шкловский также отказывается видеть в «Униженных и оскорбленных» черты романа второго периода, возвращая произведение в более ранний историко-литературный контекст.

По мнению Л. П. Гроссмана, произведения “Униженные и оскорбленные”, “Записки из Мертвого дома” являются самым ценным вкладом в журнал братьев Достоевских. Гроссман упоминает о спорных моментах в критических отзывах современников писателя. Он считает, что некоторые погрешности в исполнении романа вполне можно объяснить исканиями Достоевского, который находился в то время на распутье.

Роман печатался в журнале и потому, конечно, выходил отрывками. По мнению Гроссмана, это “…предполагало особую выкройку каждого куска с подъемом интереса в конце, с театральными эффектами, с прерванными кульминациями, с условными и упрощенными типами, вычерченными плакатно. Раздробленный роман превращался в текущий газетный фельетон, легко воспринимаемый читателем”.

Одной из самых значимых работ, обращенных к роману «Униженные и оскорбленные» является исследование Р.Г.Назирова. Исследователь в первую очередь обращает внимание на композицию романа, которая построена по принципу контрастного параллелизма. По мнению критика, такое построение романа призвано “…показать превосходство смирения над гордыней”. Он также отмечает, что замысел романа “… грешил некоторой подражательностью”.

Назиров разделяет роман на две сюжетные линии - сентиментальную (линия Ихменевых) и трагическую (линия Смитов). Критик соглашается с характеристикой Добролюбова, который был уверен, что “Униженные и оскорбленные” стоят “ниже эстетической критики”. Однако эти слова, по мнению Назирова, справедливы лишь в отношении сентиментальной линии. Трагическая сторона сюжета более совершенна и причина тому - сложный, цельный образ Нелли, который по своей силе и художественной убедительности превосходит все остальные образы романа и сам роман, считает критик. В своей статье “Трагедийное начало в романе Ф. М. Достоевского “Униженные и оскорбленные” Назиров концентрирует внимание на трагической линии романа и образе Нелли. Критик отмечает, что “… в трагической линии сюжета все усилено по сравнению с сентиментальной линией: мать Нелли не только бежит с любовником, но и способствует разорению отца; старик Смит, в отличие от Ихменева, остается непреклонным в своем озлоблении; его дочь умирает в нищете, тогда как Наташа получает прощение и возвращается под отчий кров”. С самого начала повествования Достоевский, описывая трагическую линию, сгущает краски, использует слова “странный”, “вдруг”, чем нагнетает напряжение. Этот тон очень контрастен по отношению к спокойному, размеренному тону повествования о семье Ихменевых, о жизни рассказчика.

Особый смысл заключен в образе собаки. Ведь “… пес - последняя связь старика с жизнью. Смысл жизни Смита сосредоточился в собаке его умершей дочери; на собаку он бессознательно перенес ту любовь, в которой отказал самому близкому существу”. Умирает Азорка, а вслед за ним умирает и старик Смит. Здесь Назиров видит очень жестокую метафору: “… собачья старость, собачья смерть”.

Достоевский тщательно нагнетает обстановку перед приходом Нелли. Рассказчик охвачен “мистическим ужасом”. “…И вдруг в это самое мгновение мне пришло на мысль, что когда я обернусь назад, то непременно увижу Смита… Я быстро оглянулся и что же? -- дверь действительно отворялась <…> Я вскрикнул. Долго никто не показывался, как будто дверь отворялась сама собой; вдруг на пороге явилось какое-то странное существо… Холод пробежал по всем моим членам. К величайшему моему ужасу, я увидел, что это ребенок, девочка, и если б это был даже сам Смит, то и он бы, может быть, не так испугал меня, как это странное, неожиданное появление незнакомого ребенка в моей комнате в такой час и в такое время”. Живой ребенок оказывается страшнее мертвого старика. Назиров склоняется к мысли, что необъяснимый страх рассказчика “… имеет целью внушить читателю ощущение, что Нелли отмечена печатью рока”.

Критик полагает, что образ Нелли базируется на образе другой героини Достоевского: “Неточка Незванова тоже рано испытала страх, одиночество, блуждания по улицам Петербурга, смерть матери… Она тоже рано задумалась о жизни, начала наблюдать и тонко понимать людей”. Однако Неточка мечтает о счастье, ее образ устремлен к жизни. Образ Нелли, напротив, навевает мысли о трагической обреченности.

Будучи в Сибири на каторге, Достоевский, полагает Назиров, утратил веру в доброту и бескорыстие людей. В “Неточке Незвановой” много добрых, гуманных людей, среди которых Неточка не может погибнуть. Совершенно иное видение мира открывает нам автор в “Униженных и оскорбленных”: “… муки детей, обман, предательство и торг. И здесь есть гуманные люди, но они сами гонимые и могут поделиться только слезами бессилия. <…> Изменилось видение мира, появился трагизм”.

Не избежал Назиров социологического влияния: он уверен, что бунт Нелли - это символ протеста против капитализма. Испытанные трудности, лишения, побои ожесточили и без того упертый характер этого ребенка, напоминающего дикого зверька. “Нелли отравлена страданием, страшная жизнь лишила ее детства”. Все свои душевные силы девочка сосредоточила в ненависти к отцу. И свою ненависть она несет как моральный долг, от которого не может отступить в память о матери: “Нелли носит свою трагедию с собой, как драгоценную реликвию, как ладонку с последним письмом матери, спрятанную на груди”. Смерть Нелли словно предопределена, ведь бунт, направленный против нее самой, оказывается саморазрушительным, ее психика не выдерживает колоссального напряжения.

Что касается образа князя Валковского, то в повествовании можно было бы обойтись и без его присутствия, рассуждает Назиров: “Князь Валковский мог бы оставаться за кулисами романа или вообще мог быть удален в прошлое: конфликты, завязанные при его активном участии, составляют предысторию сюжета. <…> Ни в семейной драме Ихменевых, ни в неизмеримо более важном конфликте ребенка и мира князь Валковский не участвует”. Также образ князя не получил завершения. В последующих романах Достоевского все негодяи кончают жизнь самоубийством или впадают в горячку (Свидригайлов, Ставрогин, Рогожин, Иван Карамазов, Смердяков и др.). Таким образом, показывается саморазрушительная сила неограниченного своеволия. Но ничего подобного не происходит с князем Валковским, который полон самодовольства и продолжает наслаждаться жизнью. Далее Назиров приходит к такому выводу: “… образ князя Валковского в романе «Униженные и оскорбленные» является рудиментарным: он был заимствован Достоевским вместе со схемой западноевропейского социального романа с авантюрным сюжетом, но при переработке этой схемы утратил свои сюжетные функции, оказался «за бортом» трагедии. Детальная же разработка образа объясняется тем, что Достоевский стремился создать социально заостренный портрет наиболее одиозного персонажа тех лет - аристократа, приспособляющегося к буржуазным нравам, хищника новой формации <…>, а в то же время экспериментировал в области интересующих его моральных проблем, пытаясь сконструировать фантастическую психику”.

Назиров полагает, что критика справедливо относила “Униженных и оскорбленных” к числу малоудачных произведений Достоевского, однако роман этот является важной вехой в становлении творческого пути писателя. Важно, что именно Назиров одним из первых обратился к изучению поэтики романа и, несмотря на дань советской эпохе, выявил в романе основные смысловые линии.

В. Я. Кирпотин считал, что роман Достоевского имеет особое значение и его нельзя недооценивать. Он начинает свое рассмотрение “Униженных и оскорбленных” в идейно-политическом аспекте. Кирпотин увидел в некоторых главах романа отражение атмосферы шестидесятых годов XIX века: “В одном месте Достоевский прямым образом соотносит повествование с обострившейся борьбой десятилетия. В великосветском салоне рассуждают “о современном положении дел, о начинающихся реформах и о том, следует ли их бояться или нет”. Однако события романа протекают в 40-х годах. Такие хронологические “перебои”, по мнению Кирпотина, объясняются следующими причинами: “Достоевский не только как редактор и публицист, но и как художник стремился уловить неустановившийся смысл современности, чтобы повести за собой распавшуюся на группы и противоположные течения интеллигенцию”. Кирпотин называет “Униженных и оскорбленных” самым “книжным” романом Достоевского. Причина тому, считает критик, кроется в недостаточности реальных наблюдений над современностью, ведь Достоевский долгое время, находясь на каторге, был оторван от общественной жизни. “По возвращении в Петербург он оказался как бы перенесенным сразу из обстановки сороковых годов в обстановку шестидесятых…” В результате этого революционный подъем шестидесятых годов Достоевский воспринял как прямое продолжение кульминации сороковых.

“Сверхзадачу” романа Кирпотин видит в демонстрации Достоевским переоценки своих воззрений 40-х годов под влиянием нажитых им в Сибири выводов: “Достоевский воспроизвел в “Униженных и оскорбленных” свою идейную эволюцию от сороковых годов к шестидесятым и круг сопровождавших ее эмоций”.

Достоевский знакомит всех главных героев “Униженных и оскорбленных” со своим первым литературным детищем - романом “Бедные люди”. Отношение героев к роману ярко характеризует их душевные устремления: “Ихменевы нашли в романе все, что они сами чувствовали и знали, что руководило их каждодневным поведением, во что они веровали, но что не могли выразить словами. <…> У Валковского “Бедные люди” вызвали сардоническую насмешку; он увидел в них только лишнее доказательство слабости своих противников, беспомощности своих жертв”.

В Иване Петровиче, как в единомышленнике Белинского, Кирпотин видит продолжателя заветов знаменитого критика, провозвестника братства между людьми, защитника обездоленных и бесправных. Однако, по мнению Кирпотина, Иван Петрович несколько отошел от заветов наставника: “ Во всеобщей “петербургской” свалке всех против всех Иван Петрович поднял знамя братства как мирного принципа единения униженных и оскорбленных в противоположность призыву борьбы за братство, громко звучавшего в уроках Белинского”.

Особо выделяет Кирпотин образ Наташи - натуры твердой, решительной, любящей и готовой пойти на жертвы во имя любви: “Наташа уступает Алешу Кате, она готова радоваться своему несчастью, она соглашается, как бестелесный ангел, с фарисейскими аргументами своей соперницы: “…если вы очень любите Алешу… то… вы должны любить и его счастье”. И здесь прослеживается тема страдания как своеобразной болезненной радости: “Наташа не боится “никаких мук” от Алеши. Она “рада”, что от него страдает. <…> Поверженные в жизненной битве фиксируют уцелевший остаток нравственных сил на своем горе, сладострастно растравляют его, превращая вынужденное несчастье как бы в добровольную добродетель”.

Точно также “наслаждается” своим страданием и другая героиня романа - Нелли, про которую Достоевский устами Ивана Петровича говорит: “…точно она наслаждалась сама своей болью, этим эгоизмом страдания, если так можно выразиться. Это растравление боли и это наслаждение ею было мне понятно: это наслаждение многих обиженных и оскорбленных, пригнетенных судьбою и сознающих в себе ее несправедливость”.

Однако страдание Кирпотин не считает добродетелью. Более того, страдающий, по мнению критика, несколько неполноценен, инфантилен. Страдающий пассивен и созерцателен, - его сочувствие переходит скорее лишь в солидарность, но не в активность. Также Кирпотин уверен, что наслаждение страданием чревато переходом к поискам удовлетворения в мучениях другого, а далее - в жестокость. Так и Наташа, отдаваясь вся без остатка возлюбленному, грезит о взаимной возможности упиваться терзанием Алеши: “Она предвкушала наслаждение любить без памяти и мучить до боли того, кого любишь, именно за то, что любишь, и потому-то, может быть, и поспешила отдаться ему в жертву первая”.

Желание Наташи отдаться без остатка, раствориться, по мнению Кирпотина, лишает ее любовь эротического оттенка: “Видишь, Ваня, ведь… я его (Алешу) не любила… так, как обычно женщина любит мужчину. Я любила его как… почти как мать”. Отсутствие эротического начала в любви характерно также и для Ивана Петровича. Ведь “… в любви он отрекается от самого себя, так же как Наташа. Он любит Наташу без ревности и готов с умиленным сердцем уступить ее другому. Иван Петрович любит Наташу больше как оскорбленную и униженную страдалицу, чем как женщину, любит больше любовью-жалостью, чем любовью-страстью”.