Образ Петербурга в поэзии А. Блока

Размещено на http://www.allbest.ru/

ОГЛАВЛЕНИЕ

ВВЕДЕНИЕ

ГЛАВА I. Петербург в русской поэзии XVIII - начала XX века

1.1 Образ Петербурга и мотив чуда в русской поэзии XVIII века

1.2 Двойственность образа Петербурга в литературе XIX века

1.3 Петербург в восприятии западников и славянофилов. Апокалиптические мотивы в поэзии 30-40 годов XIX века

1.4 Петербург как воплощение антигуманной государственности

1.5 Петербургские «проклятые вопросы» в творчестве писателей-шестидесятников

1.6 Образ Петербурга в урбанистической поэзии модернистов

ГЛАВА II. Мифологические, мистические и социальные мотивы в пространственно-временной структуре Петербурга, значение цветовых и звуковых символов

2.1 Петербург как город с эксцентрическим положением. Эсхатологический мотив потопа

2.2 Тема Петра Первого. Семантика скульптуры царя в пространстве города

2.3 Положение народа в пространстве Петербурга. Мотивы обреченности и преображения. Народ и «сытые»

2.4 Структура и семантика пространственных образов петербургского «пейзажа» в циклах «Город», «Страшный мир», «Ямбы», «Родина»

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

ВВЕДЕНИЕ

Самые ранние сведения о возникновении городов как особых форм поселения содержатся ещё в Ветхом завете. Так, в Книге Бытия основателем первого города назван Каин, который построил город и дал ему имя. («И построил он город; и назвал город по имени сына своего: Енох»). Очевидно, первоначальная номинация поселения как города была обусловлена его «ограждённостью» от природного (или «чужого») пространства. В этом плане о городе Енохе Священное Писание ничего не сообщает, но нам хорошо известно о наличии городских стен разного типа и качества в городах Средневековья.

По мере развития цивилизации и формирования монотеистических воззрений город стал воплощением картины мира его основателей. Города закладывались в строгом соответствии с требованиями того или иного религиозного учения и общества его адептов. Городские стены, как и рельефные изображения на них, обладали магической силой. В тех странах, где господствующей религией было христианство, вся культурная символика, а также пространственная ориентированность города по сторонам света, расположение ворот, храмов и пр. обычно служат формой отражения представления о небесном Иерусалиме.

Ю. М. Лотман отмечал, что особое символическое значение всегда имело соотношение города окружающим природным и социальным пространством. Отношение это может быть двояким. Город может быть не только изоморфен государству, но олицетворять его, быть им в некотором идеальном смысле, но и быть антитезой.

В случае, когда город относится к окружающему миру как храм, расположенный в центре города, к нему самому, т.е. когда он является идеализированной моделью вселенной, он, как правило, «расположен в центре Земли».

Однако город может быть расположен и эксцентрически по отношению к соотносимой с ним Земле - находиться за её пределами. Концентрическое положение города в семиотическом пространстве, как правило, связано с образом города на горе (или на горах). Такой город выступает как посредник между землёй и небом, он имеет начало, но не имеет конца - это «вечный город».

Эксцентрический город расположен «на краю» культурного пространства: на берегу моря, в устье реки. Здесь актуализируется не антитеза «земля - небо», а оппозиция «естественное - искусственное». Вокруг такого города будут концентрироваться эсхатологические мифы, предсказания гибели, идея обречённости и торжества стихий будет неотделима от этой городской мифологии.

Соединение в образе Петербурга двух архетипов: «вечного города» и «невечного, обречённого» создавало характерную для культурного осмысления Петербурга двойную перспективу: вечность и обречённость одновременно.

Во времена строительства Петербурга, ставшего, бесспорно, знаковым событием петровской эпохи преобразований, всё здесь создавалось по единому замыслу и точному расчёту, по заранее продуманному и на долгие годы вперёд сочинённому общему чертежу. «Нелюбовь» Петром 1 древней, боярской Москвы, напоминавшей ему о стрелецком бунте и возглавлявшей его царевне Софье, стремление получить выход к Балтийскому морю и, наконец, верный расчёт Петра в его желании «приблизить» Европу стали одними из главнейших причин строительства нового русского города. Строился не просто город, но столица громадного государства, выходившего, как спущенный корабль на простор мировой жизни.

В состав петровского замысла входила и важная идея исторической преемственности. Новая столица империи должна была наводить на воспоминания об ушедшем в небытие великом прошлом и внушать мысль о нём, как о законно принятом наследстве.

Естественно, что и строительство Петербурга, и его основатель, и история Города стали предметом художественного осмысления и исследования в русской литературе XVIII - XX веков.

В русской литературе, начиная уже с XVIII века, к «городу на болоте» отмечается большой интерес. На протяжении столетий менялось восприятие Петербурга в художественном сознании и специфика его изображения в творчестве различных авторов. Этот город воспевают в своих одах В. Тредиаковский, M. Ломоносов. В поэзии декабристов Петербург становится городом больших надежд и благородных стремлений. В XIX веке петербургская тема обретает драматическое звучание. Наконец, Петербург занял особое место в поэзии символистов, в частности А. Блока.

К изучению творчества А. Блока обращались в своих работах многие литературоведы. Орлов В. П. в книге «Александр Блок» (очерк творчества) останавливается на изучении мировосприятия символиста А. Блока, особенностей его поэтики, а также вычленяет тему Петербурга в лирике поэта. Горелов А.Е. в работе «Гроза над соловьиным садом» прослеживает драматическую эволюцию мироощущения А. Блока, привлекает к своему исследованию много новых фактов и материалов, обогащающих и уточняющих биографию поэта, по-новому освещает многое в его идейно-творческом развитии. В. Орлов в книге «Гамаюн» документально освещает жизнь великого поэта, дает яркое представление о литературной жизни первых двух десятилетий XX века, вводит в атмосферу напряженного времени, с которым неразрывно связана судьба и творчество поэта. И. Крук в книге «Поэзия А. Блока» исследует основные проблемы и образы, особенности поэтики А. Блока в движении, в единстве и взаимосвязях, а также характерных для поэта противоречиях мироощущения и художественного мышления.

Объектом нашего исследования является художественный образ Петербурга в поэзии А. Блока.

Материал исследования - циклы стихотворений «Город», «Страшный мир», «Ямбы», «Родина».

Цель дипломного исследования состоит в том, чтобы

- определить основные этапы развития «петербургской темы» в русской литературе 18-19 вв.;

- выявить типы художественного изображения города и их семантику;

- установить художественные составляющие образа Петербурга в поэзии А. Блока;

- проследить наличие традиций и выявить новаторство А. Блока в изображении и трактовке «северной столицы».

Достижение обозначенных целей требует решения следующих задач:

- изучение научной литературы по обозначенной проблеме;

- чтение и анализ литературных произведений 18-19 веков, содержащих «петербургскую» тематику;

- чтение и анализ стихотворных циклов А. Блока «Город», «Страшный мир», «Ямбы», «Родина»;

- систематизация полученных материалов.

Методологической основой дипломной работы являются литературоведческие труды таких исследователей, как Ю.М. Лотман, В.Н. Топоров, В.В. Хализев, В.А. Сапогов, И. Мюллер, И.В. Фоменко. Л.С. Яницкий и других.

В процессе работы были использованы описательный, сравнительно-исторический и типологический методы.

Дипломная работа состоит из Введения, двух глав, Заключения и Библиографического списка, который содержит 51 наименование. Общий объем 62 страницы.

В I главе мы рассматриваем эволюцию образа Петербурга в русской литературе XVIII - ХХ веков. Во II главе определяем эксцентрическое положение Петербурга в семиотическом пространстве и рассматриваем реализацию петербургского мифа, выявляя мотив потопа, образ народа, пространственные образы.

ГЛАВА I. ПЕТЕРБУРГ В РУССКОЙ ПОЭЗИИ XVIII - НАЧАЛА XX ВЕКА

К теме Петербурга обращались многие поэты. Н. П. Анциферов в книге «Душа Петербурга»[2] отметил, что литературные произведения, посвященные этому городу, обладают немалой степенью внутреннего единства. Они образуют как бы цепочку текстов, в которой каждое звено подключено к общему смысловому напряжению. На этом основании можно говорить об едином петербургском тексте. Эта мысль Н.П. Анциферова получила развитие в современных работах.

В русской литературе Петербург с момента своего возникновения стал восприниматься не только как конкретный город, но и как символ новой России, символ ее будущего.

1.1 Образ Петербурга и мотив чуда в русской поэзии XVIII века

Образ Петербурга в литературе ХШ века характеризовался по преимуществу позитивно. Авторы XVIII века смысл творческой задачи видели в том, чтобы найти оригинальные приемы, образы, сравнения для передачи удивления и восторга.

Приятный брег! Любезная страна!

Где свой Нева поток стремит к пучине.

О! прежде дебрь, се коль населена!

Мы град в тебе престольный видим: ныне, -

так писал Василий Тредиаковский «Похвалу Ижорской земле и царствующему граду Санкт-Петербургу».

В стихах поэтов XVIII века, посвященных Петербургу, мы видим обилие исторических и мифологических параллелей, аллюзий, частые упоминания античных богов и героев. В этом сказалось стремление поэтов вписать своего «героя» в мировой культурно-исторический контекст, подчеркнуть неслучайный и в то же время чудесный характер его появления. Не может быть случайности там, проявилась высшая мудрость. Чудесный - потому что город возник на болоте, в гибельном месте и возник «вдруг».

Так, в оде Ломоносова Нева дивится этому неожиданному возникшему на ее берегах городу:

В стенах внезапно укрепленна

И зданиями окружена,

Сомненная Нева река

«Или я ныне позабылась

И с оного пути склонилась,

Которым прежде я текла?»

Мотив чуда и чудо-строителя оказался в поэзии очень стойким. Он дошел до пушкинских времен, прозвучал в обращении Евгения к Медному всаднику («Строитель чудотворный <.,.>Ужо тебе!...»), но не угас. В стихотворении В. Романовского «Петербург с Адмиралтейской башни», опубликованном в «Современнике» (1837г. №1), в номере, который вышел уже без Пушкина, об этом говорится с какой-то для тех лет уже архаичной прямолинейностью:

О дивный град! о чудо света!

Тебя волшебник созидал,...

И силой творческой, в мгновенье,

Болотный кряж, окаменел.

Воздвигся град, - и, в удивленьи,

Свет чудо новое узрел.

В поэзии XVIII века было не принято вспоминать о тысячах человеческих жизней, которыми пришлось оплатить невское «чудо»: предполагалось, что у «чуда» цены не бывает. Но в народной памяти жила страшная правда о жертвах Петербурга. На этой основе в народном устном преданье зародился мотив «вины» Петербурга и его основателя, мотив будущей гибели проклятого города, города Антихриста, столицы, построенной на костях.

Мысль о «вине» Петербурга, его обреченности, призрачности, о проклятии, тяготеющем над городом, многое определила в зарождении и формировании особого петербургского мифа, которому суждена длинная жизнь в русской литературе, в искусстве в целом. «В истории Петербурга, - писал Н.П. Анциферов, - одно явление природы приобрело особое значение, придавшее петербургскому мифу совершенно исключительный интерес. Периодически повторяющиеся наводнения, напор гневного моря на дерзновенно возникший город, возвещаемый населению в глубокие осенние ночи пушечной пальбой, вызывал, образы древних мифов. Хаос стремился поглотить современный мир».[1]

Трагическое пророчество, эсхатологический вариант петербургского мифа не нашли отражения в светской литературе XVIII века. Еще при жизни Петра о нем стали писать как о божественной личности. Сакрализация Петра привела к тому, что город святого Петра стал восприниматься как город императора Петра. Святость основателя как бы распространялась и на его город.

В поэтических произведениях различных авторов XVIII века настойчиво утверждается исключительность, необычность петербургской жизни. Предлагается своеобразная концепция относительности: здесь, в новой столице России, иное время, жизнь идет с другой скоростью. В отличие от других столиц мира, здесь десять лет - значительный срок, полвека - очень большой, а век - просто громадный. Феофан Прокопович в «Слове похвальном в день рождества благороднейшего государя, царевича и великого князя Петра Петровича», произнесенном в 1716 году, об этом сказал так: «Кто бы от странных зде пришед и о самой: истине не уведав, кто бы, глаголю, узрев таковое града величество и великолепие, не помыслил, яко сие от двух или трех сот лет уже зиждется».[36]

В середине века В. Тредиаковский охотно будет развивать этот же мотив:

Не больше лет, как токмо с пятьдесят,

Откеле ж все хвалу от удивленной

Ему души со славою гласят,

И честь притом достойну во вселенной.

И в XIX веке будут писать о стремительности петербургской жизни. У П. Вяземского в «Петербурге» (1818 г.):

Державный дух Петра и ум Екатерины

Труд медленных веков свершили в век единый.

П.П. Ершов, автор «Конька-горбунка», в «Прощании с Петербургом» (1835г.) скажет о нем, что он «летами юный, ветхий славой», ибо здесь жизнь «годами веки протекла».

Особенно манящим и. интригующим представлялось людям XVIII века будущее этого города. Заглядывание в завтра, конструирование этого «завтра» - было чертой культуры XVIII века. Ведь, например, и известные гравюры А. Зубова, создававшиеся в 1716-1717гг., нельзя воспринимать как документально точное свидетельство о Петербурге тех лет. Он изобразил на своих листах многое из того, что еще только начинало строиться или существовало в проектах архитекторов. Это тоже был Петербург будущего.

Тредиаковский писал о временах, когда Петербургу исполнится сто лет:

Что ж бы тогда, как пройдет уж сто лет?

О! вы, по нас идущие потомки,

Вам слышать то, сему коль граду свет,

В восторг пришед, хвалы петь будет громки.

По истечении ста лет со дня основания Петербурга многие гости северной столицы восторгались чудесными ансамблями на берегах Невы. Госпожа де Сталь, например, писала: «Нельзя не задуматься над чудом создания столь прекрасного города, в такое малое время».[38] Однако в отзывах знаменитых иностранцев были, и сомнения, по поводу окраинного положения новой столицы. Дидро высказывается так: «Чрезвычайно нецелесообразно помещать сердце на кончике пальца».[38]

Неожиданным было то, что построенный с учетом новейших, завоеваний европейского архитектурного искусства город не воспринимался заезжими, европейцами как «свой». «Уже природа петербургской архитектуры - уникальная выдержанность огромных ансамблей, не распадающаяся, как в городах с длительной историей, на участки разновременной застройки, создает ощущение декорации».[25] Одним из первых об «эффекте театральных декораций», который производят ансамбли Петербурга, написал побывавший в России, в 1762г. Бернарден де Сен-Пьер, автор романа «Поль и Вирджиния».

В Петербурге работали архитекторы из многих стран Европы, но второй Венеции или второго Амстердама (к началу XIX века это стало очевидно) из него не получилось. Город обладал единством, но это единство какого-то необычного для Европы рода.

петербург творчество писатель образ

1.2 Двойственность образа Петербурга в литературе XIX века

К 1810-м годам громкая хвала Петербургу постепенно уходит из русской поэзии. В стихах этих лет можно уже найти не восторги «вообще», а выражения личной привязанности, симпатии к Петербургу. Город оказывается родным и близким, прежде всего потому, что его можно воспринимать как произведение искусства (таким он предстает в очерке К. Батюшкова «Прогулка в Академию художеств») и потому, что он стал городом искусства, где произошел «юных русских муз блистательный рассвет» (П. Вяземский). Именно этим дорог Петербург и Г. Державину, написавшему, что здесь он «слышит муз афинских звон», и Е. Баратынскому, который назвал «пышный Петроград» «русскими Афинами» («Н.И. Гнедичу», 1823г.).

Параллель с Афинами (в этом случае она имела и дополнительный смысл: «отчий дом», родина) возникает и в стихотворении К. Батюшкова «Странствователь и домосед» (1814-1815). Рассказывая о возвращении Филалета в родные Афины («землю целовал с горячими слезами / в восторге, вне себя»), поэт вспоминает о своем приезде после длительной отлучки в Петербург:

Я сам, друзья мои, дань сердца заплатил,

Когда волненьями, судьбины

В отчизну брошенный из дальних стран чужбины

Увидел наконец адмиралтейский шпиль,

Фонтанку, этот дом и столько милых лиц,

Для сердца моего единственных на свете!

В стихотворении П. Вяземского «Петербург» (1818г.), наиболее значительном среди сходных по теме произведений этого десятилетия, героическая жизнь России (победа над Наполеоном) и высокодуховная атмосфера Петербурга осмысленны как то будущее, которое готовил в свое время основатель города: «Здесь мыслил Петр об нас». В русской поэзии значителен образ Петербурга 1810-х - начала 1820-х годов: Петербурга декабристов, города больших надежд, благородных: стремлений, города Пушкина. О Петербурге тех лет с необоримым ностальгическим чувством писал Ф. Глинка. Его герои - молодые офицеры, только что вернувшиеся из французского похода.

Минута чудная мелькнула

Тогда для города Петра <...>

Их не манил летучий бал

Бессмысленным кружебным шумом:

У них чело яснелось думой,

Из-за которой ум сиял...

Влюбившись от души в науки

И бросив шлагу спать в ножнах,

Они в их дружных семьях

Перо и книгу брали в руки<...>

Тогда гремел звучней, чем пушки,

Своим стихом лицейский Пушкин...

(Стихи о бывшем Семеновском полку, 1856г.)

Развернутые картины петербургской жизни конца 1810-х годов в ее пестроте и изменчивости даны в первой главе «Евгения Онегина». Поэт воссоздает атмосферу высоких помыслов, истинной духовности, надежд, присущую Петербургу тех лет. «Стихи, - замечает Г.П. Макогоненко, имея в виду первую главу романа, - насыщены лексикой эпохи, именами, словами, вызывающими рой совершенно конкретных, привязанных ко времени ассоциаций: «вольность», «гражданин», Адам Смит, Руссо («защитник вольностей и прав»), Байрон (автор «Чайльда Гарольда»), Каверин и Чаадаев (оба члены Союза Благоденствия), «томление жизнью», «охлажденный ум», «буря», «море» и свобода. [27]

В этой атмосфере создавались произведения поэтов-декабристов, в которых Петербург предстал в новом, неожиданном ракурсе. В «Подражании первой сатире Буало» А. Бестужева-Марлинского Петербург показан как средоточие всевозможных нравственных пороков, привычное наименование «Северная Пальмира» сменилось на «роскошный Вавилон». У К. Рылеева «шумный град Петра» - место гибельное, главное в нем то, что Пушкин вскоре назовет духом неволи:

Едва заставу Петрограда

Певец унылый миновал;

Как раздалась в душе отрада,

И я дышать свободней стал,

Как будто вырвался из ада…

(«Давно мне сердце говорило», 1821г.)

Отличительная черта пушкинского образа Петербурга - переданная в нем противоречивость столичной жизни, двойственность вызываемых городом чувств:

Город пышный, город бедный,

Дух неволи, стройный вид,

Свод небес зелено-бледный,

Скука, холод и. гранит...

В 1833г. в Болдине Пушкин написал поэму «Медный всадник», новаторский характер которой проявился в выборе героя, в построении конфликта и в решении темы Петербурга. Анализируя жанровую природу «Медного всадника», Ю.Н. Тынянов показал, какой смысл имел у Пушкина отход от традиционного деления героев на главных и второстепенных. Поэма названа «Медный всадник», поэтому можно предположить, что главный герой-царь, основатель Петербурга. Но в поэме «главный герой (Петр) вынесен за скобки: он дан во вступлении, а затем сквозь призму второстепенного,<…> Второстепенный герой оказался ведущим действие, главным». [47] Такое смещение имело глубокий смысл: исторически значимыми оказывались судьбы и поступки обыкновенного, ничем не примечательного петербургского жителя. Ничтожный перед «горделивым истуканом» в обычной жизни, Евгений, когда «прояснились в нем страшно мысли», в нравственном, в общечеловеческом смысле становится равен ему. В пушкинской поэме «правда» строителя чудотворного, преобразователя России, и «правда» Евгения, страдающего человека, сосуществуют в трагическом противоречии.

В поэме намечена более чем вековая история Петербурга: замысел Петра («здесь будет город заложен»), рост северной столицы, трагические события в день наводнения 1824г. «Прошло сто лет», - эта реплика адресована прежде всего Тредиаковскому, загадавшему в свое время: «Что ж бы тогда, как пройдет уж сто лет?». «Медный всадник» - это воссоздание средствами искусства процесса истории в его глубинном, трагическом содержании. В сознании читателя формируется мысль: никакая внешняя по отношению к этому противоречивому миру поэмы точка зрения не может восприниматься как до конца объективная и справедливая. Разрешение этого противоречия может мыслиться только как результат движения самой истории. В мире поэмы эти трагические противостоящие начала (Медный всадник и Евгений) взаимосвязаны, и, следовательно, изменение одного неизбежно влечет за собой изменение другого. Подтверждение этому - реакция Медного всадника на брошенное ему Евгением «Ужо тебе!». Еще В. Брюсов отметил, что «преследование Евгения Медным всадником изображено не столько как бред сумасшедшего, сколько как реальный факт...».[9] Сюжетный ход с элементами фантастики способствует формированию в сознании читателя важнейшего вывода: в основе этого противоречивого петербургского мира нет «дурной бесконечности», он обладает динамикой, способен изменяться.

Программным в развитии петербургской темы стало и пушкинское стихотворение «Пир Петра Первого» (1835г.). Пушкин напечатал его на первой странице первого номера своего журнала «Современник». В стихотворении дан совсем иной, нежели в «Медном всаднике», образ петербургской жизни. «В Петербурге-городке» - такое словосочетание вызывает представление о каком-то живом, уютном, почти, семенйом мире.

В этом мире определяющим, нравственным началом является милосердие. И правит здесь Петр, который

Виноватому вину

Отпуская, веселится;

Кружку пенит с ним одну;

И в чело его целует.

Светел сердцем и лицом,

И прощенье торжествует,

Как победу над врагом.

«Это, - писал Б.В. Томашевский, - был урок и укор царю. «Пир Петра Первого», говоривший о примирении Петра с подданными, прозрачно намекал на то, что ждут от Николая: на необходимость возвращения, ссыльных декабристов. Николай не понял или сделал вид, что не понял намека».[44]

1.3 Петербург в восприятие западников и славянофилов. Апокалиптические мотивы в поэзии 30-40 годов XIX века

В 30-40 годы XIX века тема Петербурга оказалась в центре споров западников и славянофилов. Для славянофилов Петербург - олицетворение жизни холодной, обезличенной, насильственно европеизированной, обреченной на дальнейшую бюрократизацию и омертвление. А. С. Хомяков в 1832 г, имея в виду Петербург, писал так:

Здесь, где гранитная пустыня

Гордится мертвой красотой…

Он предпослал своему сочинению два эпиграфа на французском языке («Быть в Петербурге с душой и сердцем - значит быть одиноким»; и второй: «И я увидел город, где все было каменное: дома, деревья и жители»), которые дают ясное представление об отношении автора к Петербургу.[50]

Ты граду дал свое названье,

Лишь о тебе гласит оно, -

писал К. Аксаков в стихотворении «Петру», которое не могло быть в 1840-е годы напечатано, но получило большое распространение в списках. Оно воспринималось как программное в творчестве славянофилов: это и было стихотворное публицистическое вступление на тему петровских реформ, к которым они относились отрицательно.

Не случайно молва приписывала славянофилам - то К.С. Аксакову, то А.С. Хомякову - стихотворение «Подводный город», посвященное теме гибели чужого, с нерусским именем города. Автором стихотворения был Михаил Дмитриев. Он использовал мотив, к которому охотно обращались поэты 1830-. 1840-х годов: гибель города под напором водной стихии. Такая картина нарисована в анонимном, стихотворении, которое приписывалось то А. Одоевскому, то Лермонтову.

... И день настал, и истощилось

Долготерпение судьбы;

И море шумно ополчилось

На миг решительной борьбы,

Картина потопа и гибели жестокого мира, изображение которого должно было ассоциироваться с Петербургом, нарисована в поэме B.C. Печерина «Торжество смерти».

В русле этой традиции было создано и. стихотворение М. Дмитриева, имеющее иронический подзаголовок «идиллия». Море плещется там, где был когда-то город, о нем рассказывает мальчику старый рыбак:

Тут был город всем, привольный

И над всеми господин.

Ныне шпиль от колокольни.

Виден, из моря один.

Город, слышно, был богатый

И нарядный, как жених;

Да себе копил он злато,

А с сумой пускал других.

Гибель города объяснялась у Дмитриева нравственной виной его строителя-богатыря:

Все за то, что прочих братии

Брат богатый позабыл.

Ни молитв их, ни проклятий

Он не слушал, ел да пил...

Резонанс, вызванный этим стихотворением, объясняется в какой-то степени тем, что оно было написано в 1847 г., когда отмечалось 700-летие Москвы и когда, вновь обострились споры о старой и новой столицах.

Поэтов различных общественных ориентации объединяло убеждение, что жестокий, равнодушный, к страданиям человека город, должен поплатиться за содеянное и творимое им зло.

1.4 Петербург как воплощение антигуманной, государственности

Конфликт петербургского жителя, «маленького человека», и равнодушного к его страданиям, казенного Петербурга получил художественное осмысление в прозе Гоголя. Гоголь не дает описаний города, его архитектурных ансамблей. Автор «Петербургских записок 1836 года», «Носа», «Записок сумасшедшего», «Невского проспекта», «Шинели» создает художественный образ столицы, в котором: выражена социальная и нравственная суть Петербурга.

Начиная с 40-х годов XIX века, в русской литературе петербургская тема подавалась чаще всего в ее драматическом или даже трагическом звучании. Ведущим становится мотив страдания социально униженного человека. Десятки раз употреблявшееся поэтическое наименование «Северная Пальмира» постепенно приобретает иронический смысл.

По-разному относились писатели 1840-х годов к Петербургу, по-разному оценивали его роль в современной русской жизни, но их объединяло сознание исключительной важности этой темы. Об этом постоянно пишет В.Г. Белинский. Об этом категорично заявляет Герцен в очерке-памфлете «Москва и Петербург», который тогда широко распространялся в списках: «Говорить о настоящем России - значит говорить о Петербурге, <...> который один живет и действует в уровень современными своеземным потребностям огромной части планеты, называемой Россией».[12]

Именно Белинский и Герцен, в те годы заговорили о «странной» любви к Петербургу, любви, которая, возникает вопреки логике и. обыденному сознанию. «Задавленный тяжелыми, сомнениями, - писал в своем очерке Герцен, - бродил я, бывало, по граниту его и был близок к отчаянью. Этими минутами я обязан Петербургу, и за них я полюбил его». А. Белинский в письме к В. П. Боткину (22апреля 1847г.) сделал такое признание: «Я привык к Питеру, люблю его какою-то странною любовью за многое даже такое, за что бы нечего любить его». [6]

В литературе послепушкинской каждое поколение русских писателей в той или иной форме говорило о своем неприятии Петербурга или даже о ненависти к нему. Но в тоже время это не исключало тяги или даже любви к этому городу. У С. Надсона находили, казалось бы, неожиданное признание:

Да, только здесь, среди столичного смятенья,

Где, что ни миг, то боль, где что ни шаг, то зло, -

Звучат в моей груди призывы вдохновенья

И творческий, восторг сжимает мне чело.

А в стихотворении П. Якубовича «Сказочный город» (1883г.) есть такие строки о городе «мглы и тоски»:

Ах! любовью болезненно-страстной

я люблю этот город несчастный.

Любовь-ненависть к Петербургу чувствовал и сумел передать в своих стихах и Аполлон Григорьев. Москвич по рождению, он впервые попал в Петербург, когда ему было двадцать два года. Позднее поэт вспоминал: «...волею судеб или, лучше сказать, неодолимою жаждою жизни, я перенесен в другой мир. Это мир гоголевского Петербурга, Петербурга в эпоху его миражной оригинальности». [14]

«В <...> чаром и страшном образе является Петербург <...>Аполлону Григорьеву, буйному, благородному и страждущему юноше с душою Дмитрия Карамазова», - так потом сказал в своей статье «Судьба Аполлона Григорьева» А. Блок. [8]

В 40-е годы Григорьев написал несколько стихотворений о Петербурге, в которых на первом плане оказываются социальные и нравственные мотивы. Наибольший успех выпал на стихотворение «Город» («Да, я люблю его, громадный, гордый град...»), Белинский назвал его «прекрасным». Свою любовь к Петербургу поэт противопоставлял любви «других»:

Не здания его, не пышный блеск палат

И не граниты вековые

Я в нем люблю, о нет! скорбящею душой

Я презираю в нем иное -

Его страдание под ледяной корой,

Его страдание больное.

В ряде его стихотворений Петербург предстает как «гигант, больной гниением и развратом», «великолепный град рабов, казарм, борделей и рабов».

Аналогичные по пафосу стихи писали и петрашевцы, хотя никто из них не смог найти более убедительное и яркое художественное решение этой темы, чем Григорьев.

В 40-е годы создается значительная часть поэмы Николая Огарева «Юмор». В ней заметен опыт осмысления пушкинского «Медного всадника»: тема исторического Петра не сливается с темой «Медного всадника», «огромного всадника», которого герой видит на площади. Глубоким лиризмом наполнены строки, посвященные Петру, его «домику»:

Направо стул, простой с столом.

Нева течет пред окном...

Теперь все пусто, этот дом

На вас могильным хладом веет.

Душа тоскует и немеет,

Ей тяжело и страшно в нем.

И так она благоговеет.

Как будто что-то тут давно

Великое схоронено.

Совсем другие чувства и мысли возникают у героя поэмы, когда он видит Медного всадника или вспоминает о нем. Эти чувства и мысли противоречивы и во многом, неожиданны для самого героя. С одной стороны, он чувствует себя патриотом:

Я сам был горд на этот раз,

Как будто б был причастен к делу,

Которым он велик для нас.

С другой стороны, патриотическое чувство гасится мучительными сомнениями, О Петре и о России Огарев говорит от лица своего поколения, того, которое, по словам Герцена, разбудил «гром пушек на Сенатской площади». Поэтому у героя поэмы, оказавшегося перед Медным всадником, естественно возникают вопросы:

Куда рукою машет он?

Куда сквозь тьму вперил он очи?

Какою мыслью вдохновлен,

Не знает сна он среди ночи?

С чего он горд? Чем увлечен?

В поэме даются убедительные ответы на эти вопросы:

Он тут стоит затем, что тут

Построил он свой город славный,

С рассветом корабли придут-

Он кажет в даль рукой: державной;

Они с собою привезут

Европы ум в наш край дубравный,

Чтоб в наши дебри: свет проник;

Он горд затем, что он велик!

Но ответы даны по рецептам XVIII века, они не могли объяснить действительность николаевской России.

Перед глазами героя поэмы, который идет по набережной Невы, - царский дворец, а напротив него - крепость, тюрьма:

Вопль, рыданья

И жертв напрасных стон глухой,

Проклятий полных и страданья,

Мне ветер нес с тех берегов

Сквозь стуки льдин и плеск валов.

Традиция предполагала, что в центре города должен быть храм. В Петропавловском соборе похоронен основатель Петербурга. Но здесь же, в крепости, рядом с собором находился и Алексеевский равелин с его секретным застенком. Центром города стала страшная тюрьма.

1.5 Петербургские «проклятые вопросы» в творчестве писателей-шестидесятников

Следующее поколение писателей - шестидесятники - взяло на себя груз этих «проклятых» вопросов. К Петербургской теме обращался Д. Минаев, П. Вейнберг, В. Курочкин. Но главные открытия этой эпохи связаны с творчеством Некрасова.

В стихах Некрасова находим противопоставление «Петербург-провинция», на котором строились сюжеты многих произведений 1840-1850-х годов. Герой поэмы «Несчастные» связан с обоими этими мирами. Вот «бедный городок», где «солнце каждому довольно»: собор, четыре кабака, Волга. Но мир провинции губителен для молодого ума:

Но там бесплотно гибнут силы.

Там духота, бездумье, лень.

Там время, тянется сонливо <…,>

Куда ж идти? К чему стремиться?

Где силы, юные пытать?

Ответ на эти вопросы легко находили молодые люди середины XVIII века в Петербурге. Но Петербург, каким он показан у Некрасова, «город роковой», жестокий и беспощадный.

Пройдут года в борьбе бесплодной,

И на красивые плиты.

Как из машины винт негодный,

Быть может, брошен будешь ты?

Итак, Россия в поэзии Некрасова - это два противопоставленных друг другу мира: провинция и Петербург, - и оба они губительны для молодых талантливых сил.

В. Брюсов в статье «Н. А. Некрасов как поэт города» обратил внимание на то, что Некрасов некоторые свои описания Петербурга противопоставляет пушкинским, прежде всего тем, которые даны в «Медном всаднике».[10]

О новаторстве Некрасова-урбаниста впервые сказал В. Брюсов: «Некрасов сумел найти красоту в таких областях, перед которыми отступали его предшественники. Его сумрачные картины северного города могут поспорить с лучшими страницами Бодлера...».[10]

Некрасов часто описывает как бы случайные, попавшие на глаза детали и эпизоды городской жизни, но в них проявляются социальные драмы, угадывается трагическая суть жизни. Наиболее убедительно этот принцип использован в стихотворении «Утро» (1872-1873); «на позорную площадь кого-то провезли», «проститутка домой на рассвете поспешает», «офицеры <...> скачут загород: будет дуэль», «торгаши, просыпаются». И наконец - финальная строфа:

Дворник вора колотит - попался!

Гонят стадо гусей на убой;

Где-то в верхнем этаже раздался

Выстрел - кто-то покончил, с собой...

Здесь жизнь представлена так, что нельзя, усомниться: в этом городе люди неизбежно должны стреляться. Жуткий итог этого сюжета в его обыденности: стихотворение и построено на сопоставлении обычного деревенского дня с обычным городским. «Именно вследствие необычайной концентрированности, сгущенности исключительного оно переходит в свою противоположность. Один из главных и страшных смыслов произведения содержится в этой уничтоженности исключительного обыденностью. Проблема в том, что сама смерть уже не проблема».[41]

Влияние города на поэта Брюсов увидел и «в самой речи» Некрасова, «торопливой, острой, свойственной нашему веку». Традиционная гармоничность, уравновешенность, мелодичность стиха, противоречила бы его темам: речь шла о страданиях.

Некрасов, много писавший о жизни горожан-бедняков, выпустивший знаменитый коллективный сборник очерков «Физиология Петербурга» (1845г.), вдруг в цикле «О погоде» заявил, что эта тема исчерпала себя:

Ты знаком уже нам,

Петербургский бедняк,

Нарисованный ловкою кистью

В модной книге...

В 50-е годы «любопытная, жизнь бедняков» стала ходовой. Усердие эпигонов как бы привело к девальвации темы. Этим объясняется некрасовский призыв «не читать гуманных, книжонок»: он предлагает отказаться от гуманизма «на словах» в пользу гуманизма поступка. Этот мотив был поддержан поэтами демократического лагеря. В «петербургской части поэмы «Та или эта» (1861г.) Д. Минаев писал с иронией:

Ведь известно: нам мода велела

Жить, как истый живет демократ,

И кричать возмутительно смело:

Дорог нам погибающий брат!

Дорог! да, господа, ведь не так ли?

Тема страдания, невинной жертвы Петербурга в ее историческом развороте была раскрыта Яковом Полонским в стихотворении «Миазм» (1868г.). Сюжет стихотворения наполнен яркими историко-бытовыми деталями и выстроен с редкой психологической точностью. В Петербурге, в богатом доме около Мойки, от непонятной болезни умирает маленький наследник. Причину его смерти убитой горем матери объясняет косматый мужичонка, явившийся к ней из петровских времен. На вопрос: кто он, как вошел? - он отвечает:

«А сквозь щель, голубка! Ведь твое жилище

На моих, костях.

Новый дом твой давит старое кладбище-

Наш отпетый, прах <...>

Ты меня не бойся, - что я? мужичонко!

Грязен, беден, сгнил,

Только вздох мой тяжкий твоего ребенка

словно придушил...»

Здесь, в Петербурге мужала русская демократия, для которой этот город стал, как писал П. Якубович, «колыбелью нашей русской свободы». У этой демократии были давние традиции и великие предшественники. Еще в поэме «Несчастные» Некрасов писал о Петербурге:

В стенах твоих

И есть и были, в старые годы

Друзья народа и свободы,

А посреди могил немых

Найдутся громкие могилы.

Ты дорог нам, - ты был всегда

Ареной деятельной силы,

Пытливой мысли и труда.

П. Якубовичу Петербург дорог тем, что он учит «жить и действовать». Лирический герой стихотворения «Свидание» (1900г.), народоволец по убеждению, размышлял о прошлом и настоящем страны, почувствовал свое родство с Петром Первым, в котором он увидел «бойца и гражданина». Они союзники в борьбе против «пошлости бесстыдной и бесславной». Герой «Свидания» обращается к Медному всаднику от имени своего поколения:

И если дел твоих и дум кипучих пламя

На искры малые распалось в бурной мгле.

Твой дух живет в иных! Твое несем мы знамя,

Разбитые, с венком терновым на челе...

Петербург конца XIX века - это был уже большой капиталистический, город, что сказывалась в его архитектуре, ритме жизни. А. Блок в набросках к поэме «Возмездие», имея в виду Петербург последнего десятилетия XIX века, написал: «Петербург рождается новый, напророченный Достоевским».[8]

Для писателей второй половины XIX-XX веков большое значение имел образ Петербурга, созданный Достоевским. Достоевский по-новому воплотил в Петербурге русскую национальную трагедию - трагедию подавления личности. Следуя за Гоголем, Достоевский сделал Петербург антитезой стихийного гуманизма русского народа. Петербург у Достоевского - «самый фантастический», «самый отвлеченный, и умышленный город», и в тоже время он в высшей степени реален, он оказывает постоянное и страшное воздействие на души людей. Раскольников («Преступление и наказание»), Долгоруков («Подросток») - мысли, поступки, судьбы этих и других героев Достоевского в значительной степени объясняются тем, что они петербургские жители. Воздействие города проявляется в том, что герои Достоевского живут в странном душевном напряжении, как бы на грани катастрофы, которая вот-вот или все разрушит, или разрешит главные вопросы.

В поэме «Возмездие» А. Блок написал, имея в виду конец девятнадцатого столетия:

Кончался век, не разрешив

Своих мучительных загадок.

Стремлением разрешить эти мучительные загадки объясняется тот обостренный интерес к петербургской теме, который проявился в начале XX века.

1.6 Образ Петербурга в урбанистической поэзии модернистов

Возрождению интереса к истории Петербурга, его архитектуре, его памятникам в высшей степени способствовала деятельность сотрудников журнала «Мир искусства». А. Бенуа в своих стихах «Живописный Петербург», «Архитектура Петербурга» и «Красота Петербурга» призывали посмотреть на Петербург свежим взглядом, без предвзятости. В отличие от многих своих предшественников, он ратует, прежде всего, за «художественное отношение» к «старому» городу, предлагает вновь посмотреть на Петербург с эстетической точки зрения.

За два первых десятилетия XX века было создано большое количество художественных произведений, посвященных Петербургу, Как бывало не раз в истории культуры, мода на какую-то тему приводит к издержкам. Об этом говорил А. Блок в 1913г.: «Петербург был прекрасен, когда никто не замечал его красоты и все плевали на него; но все мы воспели красоту Петербурга, Теперь все знают, как он красив, любуются на него, восхищаются! И вот - уже нет этой красоты; город уже омертвел, красота ушла из него в другие, какие-то новые места. Красота вообще блуждает по миру».[34]

Чисто эстетическое отношение к Петербургу не могло возобладать в литературе еще и потому, что для художественного сознания той поры большое значение имел опыт литературы XIX века. И. Анненский писал о том, что «Петра творенье» стало уже легендой, и этот дивный «град» уже где-то над нами, с колоритом нежного и прекрасного воспоминания. Теперь нам грезятся новые символы, нас осаждают еще не оформленные, но уже другие волнения, потому что мы прошли сквозь Гоголя и нас пытали Достоевским.

Среди поэтов рубежа веков, обращавшихся к петербургской теме, одним из первых должен быть назван Иван Коневской (Ореус). Он многое предвосхитил в «петербургских» произведениях других символистов. В его стихах выстраивается особый сюжет, связанный с петербургским мифом: победа над стихиями обернулась победой над самой жизнью:

Так воздвигнут им город плавучий,

Город зыбкий, как мост на плотах.

Вдоль воды, разливной и дремучей,

Люди сели в бездушных дворцах.

(«Среда», 1900-1901 гг.)

Петербургская жизнь предстает в стихах Коневского как неестественно упорядоченная, геометрически организованная. В этом краю, где «граждан коренных не бывало», который «продрог под бореньем ветров», у людей особая судьба, им уготовано особое историческое сиротство:

В шумящей пустыне,

В твердыне из камня

На дальней границе обширной пустой стороны

На свет родилися

Мы, нежные дети,

И небыли сказки веков нам родны...

(«Сверстники», 1899г.)

Но в стихах Коневского, казалось бы, вопреки их главному мотиву прорастает любовь к этой стылой земле, в основе ее чувство сострадания, которое ведомо людям Петербурга. В Петербургских стихах Коневского Блок увидел нечто существенное для русской поэзии начала века, черту, «интересную как освещение того этапа русской поэзии, когда она из «собственно - декадентства» стала переходить к символизму. Одним из признаков этого перехода было совсем особенное чувство связи, со своей страной и своей природой». Таким местом, которое он полюбил, вопреки всему, и стал для Коневского «город Петербург, возведенный на просторах болот».

Некоторые строки Коневского (Петербург как земля без «сказок века») отозвались в стихотворении Анненского «Петербург» (1910):

Вместо сказки в прошедшем у нас

Только камни да страшные были.

«Городская душа», по Анненскому, значит механистическая, лишенная гуманистического содержания. А такую жизнь, такой Петербург сознание, сформированное литературой XIX века, принять не может («Мы прошли сквозь Гоголя и нас пытали Достоевским»).

Только камни нам дал чародей.

Да Неву буро-желтого цвета,

Да пустыни немых площадей,

Где казнили людей до рассвета, -

К сознанию «проклятой ошибки», произошедшей в жизни страны, автора приводят размышления о конкретном историческом опыте.

О «проклятой ошибке» писали многие русские символисты. «Вина» при этом часто возлагалась на Петра. Но был в произведениях символистов и другой вариант толкования вины Петербурга: Петр не доделал своего дела, Россия не пошла по пути царя-преобразователя. У И. Анненского это поэтически сформулировано так:

Царь змеи раздавить не сумел,

И прижатая стала нам идол.

Иногда в подобном «двоевластии» петербургской жизни (город во власти двух начал: созидающего - Медный всадник, и разрушительного - змей) видели основу своеобразного равновесия, необходимое для развития страны.

Часто в произведениях символистов будущее виделось в эсхатологических тонах. «Вдохновение ужаса» сумел передать В. Иванов в стихотворении «Медный всадник»:

Замирая кликом бледным

Кличу я: «Мне страшно, дева,

В этом мороке победном

Медноскачущего Гнева...

А Сивилла: «Чу, как тупо

Ударяет медь о плиты...,

То о трупы, трупы, трупы

Спотыкаются, копыта…»

«Вдохновение ужаса» можно связывать как с прошлым Петербурга (жертвы, на костях, которых, воздвигнут город, жертвы кровавых событий 1905г), так и с неясным для автора, но пугающим будущим.

В общем плане можно отметить, что у символистов мы находим не конкретно-исторический или бытовой образ Петербурга, а образ мифологизированный. Причем миф о Петербурге включается ими в общесимволический миф о преобразовании, жизни: торжество «богочеловеческого начала возможно только через катастрофическое перерождение мира. В соответствии с этой общей мифопоэтической концепцией символистов - «Петербург, «дьявольское», «гнилое место»,- воплощение городской цивилизации, подошедшей к последней грани всемирного катаклизма (отсюда органическое вхождение в символистские произведения о Петербурге эсхатологических пророчеств и предреволюционных «чаяний»)». [30]

Наиболее явственно эсхатологический мотив был выражен в стихотворении. В. Брюсова «Конь бдед»(1903г), в котором появляется апокалиптический призрак грядущей гибели. Это и другие урбанистические стихотворения Брюсова оказали значительное влияние на русскую поэзию начала века и, в частности, на ее «петербургскую» линию. В урбанистических стихах Брюсова предстает не какой-то конкретный город, с его точными приметами, а некий город вообще, город как олицетворение некой грядущей цивилизации. Эта тенденция сказывалась и на его стихах о Петербурге.

В 1906г. под впечатлением событий 1905г. Брюсов написал стихотворение «К Медному всаднику». Принцип контрастности оказался здесь ведущим: подчеркнута какая-то особая незначительность, призрачность («как тени во сне») и города, и людей в сравнении с единственной реальностью, существом, которое обладает действительной жизненной силой - Медным всадником. Медный всадник: предстает одной из тех героических фигур, которые Брюсов находил в различных исторических эпохах, и которыми не уставал восхищаться.

Урбанистическая лирика Брюсова оказала воздействие на многих поэтов, в том числе и на А. Блока, об особенностях изображения Петербурга которого мы обратимся в следующей главе.

В литературе постсимволизма возрастает интерес к истории Петербурга, особенно Петербурга XVIII века, к городу как эстетическому целому. Стремление взглянуть на Петербург с эстетической точки зрения, сказалось сильнее всего именно в поэзии 1910-х годов. В это время появляется большое количество поэтических произведений, в которых тщательно и любовно описывается петербургский архитектурный пейзаж. Обостренным вниманием к культурам, с ярко выраженными чертами отмечено творчество Осипа Мандельштама. В ряду близких ему тем - ампирный Петербург и пушкинский Петербург. Реконструкция образов далекой культуры не превращается у Мандельштама в самоцель, в его стихах намечается диалог культур, сегодняшней и какой-то другой, не похожей на сегодняшнюю, но глубоко с ней связанной.

Над желтизной правительственных, зданий

Кружится, долго мутная метель,

И правовед опять садится в сани.

Широким жестом запахнув шинель...

Тяжка обуза северного сноба -

Онегина старинная тоска;

На площади Сената - вал сугроба,

Дымок костра и холодок штыка.

Так пушкинскую эпоху поэт «сопрягает» с современностью, и поэтому в его «Петербургских, строфах» «чудак Евгений - это одновременно и пушкинский герой и человек XX века, которому приходится «бензин вдыхать». В своих попытках воссоздать образ Петербурга прошлого Мандельштам, пробивается к историческому пониманию своего предмета, тем самым и пушкинской и блоковской традиции русской литературы».[13]

Для А. Ахматовой Петербург, «город, горькой любовью любимый», «гранитный город славы и беды», не фон для лирических сюжетов, которые разворачиваются в ее стихах, а их необходимое начало:

Оттого, что стали рядом

Мы в блаженный миг чудес,

В миг, когда над летним садом

Месяц розовый воскрес...

В своих стихах А. Ахматова передает не только общую атмосферу петербургской жизни, но и конкретный реальный образ города.

Со времени шестидесятников - Василия Курочкина и Дмитрия Минаева - в русской поэзии существовала сатирическая линия в истолковании петербургской темы. Вначале века она была продолжена Демьяном Бедным («Дом») и поэтами журнала «Сатирикон» (С. Черный, П. Потемкин, В. Горянский, В. Князев). Поэтические опыты сатириконцев резко выделяют социально-нравственную проблематику в трактовке петербургской темы, гротесковые сдвиги в обрисовке персонажей и ситуаций. Резкий сатирический «бытовизм» поэтов этой группировки помогал увидеть неожиданное в привычном. Элементы фантастики, гиперболизации, разговорная манера речи, фамильярность интонации - эти качества поэзии сатириконцев были близки Маяковскому. Пример тому - его «Последняя петербургская сказка», где «трое медных» император Петр, змей и конь тихо, «чтобы не спугнуть Сенат», спустились с гранита, явились в гостиницу «Астория» и «по карточке спросили гренадин». Поэтический смысл сюжета в том, что на них никто не обратил внимания, никто не удивился такому явлению. Петр становится «узником, закованным в собственном городе», не потому, что враждебные ему силы оказались сильнее его, а потому, что здесь до него никому нет дела.

Не случайно измененную пушкинскую строку «Запирую на просторе я» Маяковский рифмует со словами «Астория», названием гостиницы, которая в этом стихотворении, становится символом пустой, сытой, пошлой жизни". Чувство одиночества, которое остается в удел Петру, роднит его с лирическими героями раннего Маяковского.

ГЛАВА II. МИФОЛОГИЧЕСКИЕ, МИСТИЧЕСКИЕ И СОЦИАЛЬНЫЕ МОТИВЫ В ПРОСТРАНСТВЕННО-ВРЕМЕННОЙ СТРУКТУРЕ ПЕТЕРБУРГА. ЗНАЧЕНИЕ ЦВЕТОВЫХ И ЗВУКОВЫХ СИМВОЛОВ

К изображению города А. Блок обращался во второй период своего творчества, когда начинается перестройка внутреннего мира поэта, изменяется его отношение к действительности. Если раньше преобладало субъективное видение мира, то теперь он приходит к убеждению, что его долг как поэта - обратиться к реальной действительности,

Блоковский образ Петербурга - явление совершенно уникальное в русской поэзии. «Этот город, этот Петербург Блока, - написал Б. Пастернак, - наиболее реальный из Петербургов, нарисованных художниками новейшего времени. Он до безразличия одинаково существует в жизни и в воображении. В то же время образ этого города подвергается такому одухотворению, что весь превращен в захватывающее явление редчайшего внутреннего мира».

В стихах Блока о Петербурге периода первой русской революции сказался реальный опыт горожанина, который знал, как живет улица в эти дни. Об этом времени писал А. Белый: «Общественность Блока в то время совершалась не в заседаниях, а в прогулках по Петербургской стороне... мы блуждали по грязненьким переулкам, наполненным к вечеру людом, бредущим от фабрик домой. Здесь из грязных лачуг двухэтажных, домов раздавались пьяные крики; здесь в ночных кабачках насмотрелся А. Блок на суровую правду тогдашней общественной жизни; о ней же он, мистик-поэт, судил резче, правдивей, реальней ходульных общественников, брезгующими такими местами».

Война и революция еще более сгустили ту совершенно особенную петербургскую атмосферу, которой в начале века дышала тогдашняя интеллигентская элита - и с нею молодой Блок. Атмосфера была навеяна «Медным всадником», «Пиковою дамой», «Шинелью», «Преступлением и наказанием», «Подростком». Великий город хотели видеть непременно под покровом неразгаданной зловещей тайны. За этим стояли своя философия и своя эстетика, коротко сформулированные Герценом: «В судьбе Петербурга есть что-то трагическое, мрачное и величественное». Блоку было свойственно внесенное в русскую литературу, главным образом Достоевским, ощущение Петербурга как одушевленного существа, живущего своей собственной, единственной и неповторимой жизнью и непостижимым образом воздействующего на бытие и судьбу человека.