Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Введение

роман достоевский карамазов библейский

Ключевым понятием для продуктивного подхода к проблеме соотношения христианства и русской художественной литературы является православная традиция.

Православная традиция в русской культуре, как считает И. Есаулов, - это осмысление христианской сущности человека и православной картины мира в литературе, имеющее трансисторический характер.

Эта традиция соприродна культуре русского народа и включает в себя православные церковные представления, а также широкий круг образуемых вокруг них, как духовного ядра нации, других культурных ярусов. Такими являются, например, духовные стихи, пословицы, поговорки и другие явления культурной жизни народа, отнюдь не «оппозиционные» православию, но по-своему «адаптирующие» догматы церкви к народному сознанию и, тем самым, структурирующие это сознание.

Большинство русских писателей как раз и являются носителями русской духовной культуры, выразившими в своем творчестве как раз тот характер, который сформировало «греческое вероисповедание» согласно известному убеждению А.С. Пушкина.

Для многих поколений русских людей не столько домашнее чтение, сколько именно литургическая практика была основным способом освоения текстов Священного Писания. Это отразилось в художественных текстах даже тех русских авторов, которые могли и не принимать христианского вероисповедания. Русская словесность христоцентрична, ориентирована на Новый Завет. В русской литературе центром является Христос, проявляющий себя как прямо, так и имплицитно: авторской духовной, этической и эстетической ориентацией, не всегда осознаваемой самим автором. Это происходит потому, что в сознании автора всегда присутствует «наилучший», так как в русскойлитературе мало положительных героев.

При всей очевидной разнице художественных миров авторов, творчество их имеет общий знаменатель: укорененность в православном типе культуры. Отсюда - неуверенность в своем праве на роль судьи ближнего (пусть и вымышленного персонажа). Претензия на завершение героя - своего рода посягательство на последний Суд над ним, тогда как только Бог знает о личности высшую и последнюю правду. В пределах же земного мира, воссозданного в текстах, последняя правда о человеке становится известной лишь после его кончины.

Осмысление творчества Ф.М. Достоевского в свете православия имеетдолгую историю. Впервые эта проблема была поднята в трудах русских религиозных философов и богословов конца 19 - начала 20 веков, таких, как: В. Соловьев, Н. Бердяев, Н. Лосский, Г. Флоровский, К. Мочульский, В. Розанов и др. Они впервые подняли вопрос о функции текстов Священного Писания в последнем романе Достоевского «Братья Карамазовы». Их исследования многое дают для понимания особенностей мировоззрения позднего Достоевского, его религиозных и этических поисков, отразившихся в полной мере в его последнем романе. Однако структурные элементы романа в свете библейской традиции затронуты в них косвенным образом.

В дальнейшем вопросы присутствия православной традиции в текстах великого писателя в советском литературоведении долгое время не могли быть рассмотрены в силу известных исторических условий. Некоторые попытки вновь вернуться к этой проблеме наблюдались в отечественной науке лишь с конца 60-х годов. Достаточно назвать В. Ветловскую, Г. Померанца, Г. Щенникова. Авторы этих монографий исследуют лишь отдельные, соотносимые с библейскими и житийными текстами, сюжеты, мотивы и образы.

Их западных ученых, исследующих христианский контекст произведений Достоевского, следует назвать С. Сальвестрони, Х. Лоте, Р.-Л. Джексона.

В последние десятилетия появились отечественные новаторские работы В. Захарова, М. Дунаева, Ф. Тарасова А. Осипова, Т. Касаткиной И. Есаулова и др. Их усилиями сложилось представление о мировоззрении Достоевского, о характере его христианства.

Целью данной работы является обозначение того духовно-православного контекста, который находит свое художественное выражение в романной структуре «Братьев Карамазовых».

Эта цель определяет следующие задачи:

1. Проанализировать морально-этические и религиозные взгляды Достоевского.

2. Рассмотреть и определить функции текстов Священного Писания в романе.

3. Проследить духовный путь героев романа.

Поставленные в работе задачи отнюдь не исчерпывают проблему присутствия православной традиции в рассматриваемом нами романе. Однако, именно эти аспекты анализа художественной структуры романа наиболее наглядно подтверждают мысль Достоевского о том, что «кто не понимает Православия - тот никогда ничего не поймет в народе. Мало того, тот не может любить русского народа…»



1. Своеобразие мировидения Ф.М. Достоевского

1.1 Ф.М. Достоевский в 40-е годы

Доктор богословия А. Осипов в статье о великом писателе утверждает, что Достоевский был одним из тех, кто своим творчеством выразил идею христианского реализма. И поясняет, что христианский реализм - это реализм, в котором жив Бог, зримо присутствие Христа, явлено откровение Слова. Известному принципу «Человек - мера всех вещей» он противопоставил иной: «Христос - мера всех вещей». Достоевский дал новое понимание искусства как служения Христу, смысл которого он видел в его апостольском призвании (проповеди Святаго Духа).

А. Осипов продолжает, что при всей сложности характера и нравственных проявлений своей непростой натуры это был человек, горящий исканием, ищущий святыни, высшей Правды - не философской отвлеченной истины, большей частью ни к чему не обязывающей человека, но Правды вечной, которая должна воплощаться в жизнь и сохранять человека от духовной смерти. Однако только с точки зрения вечности можно, по Достоевскому, говорить о Правде, ибо она есть Сам Бог, и потому отречение от идеи Бога неминуемо приведет человечество к гибели. Мысль о великом значении для человека веры в Бога и бессмертие души Федор Михайлович высказывает и развивает во многих своих сочинениях и выступлениях, и она, бесспорно, заключает в себе основной стержень его жизни и творчества, источник его целожизненного, прошедшего в великих интеллектуальных и нравственных борениях богоискательства, приведшего его ко Христу и Православной Церкви.

Но путь Федора Михайловича к Богу был тернист.

Писателю, воспитанному в благочестивой семье, строки Евангелия были знакомы с детства. С ранних лет мать читала ему рассказы о праведном Иосифе, о многострадальном Иове, о Рождестве Христовом. Первыми прочитанными Достоевским словами были слова библейского повествования из книги «Сто четыре священных истории, выбранные из Ветхого и Нового Завета» И. Гибнера.

К. Мочульский, один из биографов Достоевского, отмечал, что детская вера оказалась хрупкой. Ранние впечатления от церквей, богослужения, духовного пения были более эстетическими, чем религиозными. Обядовое благочестие родителей коснулось только поверхности души ребенка.

А потом в юности христианский гуманизм и романтическая мистика надолго утолили религиозную жажду «мечтателя».

М. Дунаев считает, что сама эпоха была мечтательной. Многие не находили такого приложения своих сил и возможностей, какого они ожидали от жизни. И на которое претендовали, высоко оценивая свои способности, - основательно или нет, вопрос иной. Но амбициозность многих вовсе не была удовлетворена. Оставалось мечтать. А мечтательность - всегда от оскудения веры.

Мечтатели стали главными героями раннего Достоевского - все они едины в своем бегстве от жизни в призрачный вымысел (у всякого свой, с другими несхожий) и все едины в безрадостном итоге своем житейском. «Хозяйка» (1847), «Ползунков» (1848), «Слабое сердце» (1848), «Белые ночи» (1848), «Неточка Незванова» - произведения все сплошь о мечтателях.

Писатель в себе такой грех также распознал, признаваясь в своей близости собственным героям-мечтателям. В одном из фельетонов Федор Михайлович писал: «А знаете ли, что такое мечтатель, господа? Это кошмар петербургский, это олицетворенный грех, это трагедия, безмолвная, таинственная, угрюмая, дикая, со всеми неистовыми ужасами, со всеми катастрофами, перипетиями, завязками и развязками, - и мы говорим это вовсе не в шутку. …Нередко же действительность производит впечатление тяжелое, враждебное на сердце мечтателя, и он спешит забиться в свой заветный, золотой уголок, который на самом деле часто запылен, неопрятен, беспорядочен и грязен. Мало-помалу проказник наш начинает чуждаться толпы, чуждаться общих интересов, и постепенно, неприметно, начинает в нем притупляться талант действительной жизни. Ему естественно начинает казаться, что наслаждения, доставляемые его своевольной фантазиею, полнее, роскошнее, любовнее настоящей жизни. Наконец, в заблуждении своем он совершенно теряет то нравственное чутье, которым человек способен оценить всю красоту настоящего, он сбивается, теряется, упускает моменты действительного счастья и, в апатии, лениво складывает руки… И не трагедия такая жизнь! Не грех и не ужас! Не карикатура! И не все мы более или менее мечтатели!» (18; 32-34)

Далее К. Мочульский пишет, что молодой писатель жил в атмосфере мистических чаяний, веры в скорое наступление золотого века и в полное преображение жизни. Ему казалось, что новое христианское искусство (Виктор Гюго, Жорж Занд, Бальзак) призвано обновить мир и осчастливить человечество; он верил, что системы Сен Симона, Фурье и Прудона сдержат обещания романтизма, утолят его тоску по лучшей жизни. Для поколения 40-х годов социальный утопизм представлялся продолжением христианства, осуществлением евангельской правды. Он был переводом на современный «общественный» язык христианского Апокалипсиса.

Вспоминая о своей восторженной юности, Достоевский отмечает в «Дневнике Писателя»: «Тогда понималось дело еще в самом розовом и райски-нравственном свете. Действительно правда, что зарождавшийся социализм сравнивался тогда, даже некоторыми из коноводов его, с христианством и принимался лишь за поправку и улучшение последнего, сообразно веку и цивилизации. Все тогдашние новые идеи нам в Петербурге ужасно нравились, казались в высшей степени святыми и нравственными и, главное, общечеловеческими, будущим законом всего без исключения человечества. Мы еще задолго до парижской революции 48-го года были охвачены обаятельным влиянием этих идей» (18; 37).

Дунаев отмечает, что главным авторитетом для начинающего писателя в те годы стал В.Г. Белинский. Критик восторженно приветствует автора «Бедных людей», как создателя первого русского социального романа. «Белинский был по преимуществу не рефлективная личность, а именно беззаветно восторженная, всегда, во всю его жизнь… Я застал его страстным атеистом; и он прямо начал со мной с атеизма» (21; 10), вспоминал Достоевский в 1873 году, о времени первого знакомства с Белинским, и прямо указал два главных порока в индивидуальности неистового критика: безбожие и подверженность страстям. От такого соединения может проистечь немало бед и для самого человека, и для тех, на кого направлена его страстность.

Белинский все же обрел в Достоевском не вполне равнодушного слушателя, тот не мог лишь слушать хульных речей о Христе, выдавая себя болезненными искажениями лица при всяком нарочитом подзадоривании критиком своего подопечного. Впрочем, Белинский Христа не отвергал, лишь хотел видеть в Нем первого борца за народное счастье - заблуждение весьма банальное. Вот в этом оба, несомненно, сходились, недаром же читал Достоевский прилюдно среди Петрашевцев то самое письмо к Гоголю. В объяснениях следствию по делу Петрашевского он, правда, настаивал, что «не согласен ни с одним из преувеличений, находящихся в письме» (18; 128), но, не на следствии же было говорить о согласии с Белинским, а во-вторых, сам отказ от единомыслия выглядит какой-то дипломатической недоговоренностью: ведь не одни же преувеличения мог увидеть он у оппонента Гоголя. Отговоркою звучит и утверждение, будто письмо революционного демократа было в тот момент «ни более ни менее как литературный памятник», не могущий никого ввести в соблазн: писатель не мог быть так близорук и наивен. Вспомним хотя бы признание Тургенева о том, что письмо Белинского составляет всю его религию. Идеями социализма, пусть и в неполном виде, Достоевский переболел - бесспорно: только придерживаясь подобных взглядов можно было увлечься социальными утопиями, какими, как известно, прельстились петрашевцы, мечтая на основе таких-то идей переустроить мир. А уж утопия-то есть всегда ярчайшее измышление, соблазнительный призрак - но на то и мечтателями были те молодые люди, которые в жестокой реальности поплатились за свою мечту.

«Я уже в 46 году, - признавал позже, в 1873 году, Достоевский, - был посвящен во всю правду этого грядущего «обновленного мира» и во всю святость будущего коммунистического общества еще Белинским. Все эти убеждения о безнравственности самих оснований (христианских) современного общества, о безнравственности религии, семейства; о безнравственности права собственности; все эти идеи об уничтожении национальностей во имя всеобщего братства людей, о презрении к отечеству, как к тормозу во всеобщем развитии, и проч. и проч. - все это были такие влияния, которых мы преодолеть не могли и которые захватывали, напротив, наши сердца и умы во имя какого-то великодушия. Во всяком случае тема казалась величавою и стоявшею далеко выше уровня тогдашних господствующих понятий - а это-то и соблазняло» (21; 131). То есть: гордыня опять-таки соблазняла, гордыня причастности к высшим идеям.

По деятельности своей петрашевцы были весьма безобидны, репрессии власти предержащей не вполне соответствовали вине их. Оставим в стороне размышления о причинах поведения этой власти, но признаем, что повела она себя мерзко, допустив фарс смертной казни над живыми душами человеческими.

Достоевский позднее описал свои переживания, когда он, стоя на Семеновском плацу, отсчитывал, как ему представлялось, последние минуты своей жизни. Но наверное даже Достоевский не мог в полноте передать то страшное состояние.

Дунаев продолжает, что эшафот был огромным событием в душевной жизни писателя; жизнь его «переломилась», прошлое кончилось, началось другое существование, «перерождение в новую форму». Для осознания всей значительности этого второго рождения понадобились долгие годы. Прошло почти двадцать лет со дня симуляции казни прежде чем Достоевский мог перевести личное переживание на язык художественных форм. В романе «Идиот» князь Мышкин рассказывает о последних минутах приговоренного к расстрелу. В этом описании развиваются мотивы, намеченные в письме к брату от 22 декабря 1849 года: «драматизируется обстановка казни, углубляется анализ душевного состояния приговоренного и усиливается мистическое чувство жизни» (28; кн. 1. С. 112).

Среди Петрашевцев Достоевский был радикалом по убежденности своей. Страстная натура его не была удовлетворена одними благими разговорами, ей потребно было действие. Он, выражаясь по современному, являлся экстремистом. Быть может, находился неподалеку от идеи террора… «Нечаевым, вероятно, я бы не мог сделаться, но нечаевцем, не ручаюсь, может, и мог бы… во дни моей юности» (21; 129). Он еще блуждал в поисках правды, и в блужданиях своих оказался на краю пропасти.

Достоевский еще не был пророком, по мысли Дунаева, но он уже был избран. И Создатель промыслительно провел своего избранного через тяжкие скорби и испытания, заключил в несвободу Мертвого дома, показал самые страшные язвы пороков человеческих. «И в Мертвом доме» Достоевский узнал не только о силе зла над человеком, в опровержение гуманистического оптимизма. Важнее другое… В каторжной жизни есть еще одна мука, чуть ли не сильнейшая, чем все другие. Это вынужденное общее сожительство», - писал протоирей Г. Флоровский. Ужас принудительного общения с людьми, - вот первый личный вывод Достоевского из опыта Мертвого дома.

Далее Дунаев ставит вопрос: «Не будет ли безнравственным рассуждать о благотворности таких испытаний человеку, их не пережившему? Не будет ли это цинизмом? Солженицын, имеющий моральное право оценивать подобное, осмысливая свой опыт и опираясь на Достоевского, утвердил: «Благословение тебе, тюрьма!» И в опоре на ее нравственное право и авторитет мы получаем возможность, с опаскою касаясь столь страшной темы, постигнуть: в этих испытаниях посылается человеку промыслительно - благодать Божия (а сами в робости молимся, содрогаясь от одного мысленного перенесения на себя той пугающей участи: Господи, пронеси мимо чашу сию)».

Промысел Божий есть благодатное создание Творцом для человека в каждое мгновение его жизни таких обстоятельств, в которых наиболее полно может осуществиться человеческое стремление к спасению. Это - предоставление человеку возможности выбирать в каждое мгновение бытия наиболее верный путь к спасению. Воля Творца направлена всегда к тому. Но к чему потом направится воля человека?

«Воля Достоевского в его «петрашевский период» пребывала на распутье. Он искал и сомневался. Мечтал. Мечты прервала жестокая реальность. Кажется: вот когда метания и сомнения многократно усугубятся. Тут путь к спасению, но тут же - к отчаянию и духовной гибели. Это реальность.», - писал М. Дунаев.

1.2 Философия мира и человека Ф.М. Достоевского в 60-80 годы

На пересыльном дворе в Тобольске женой декабриста Н.Д. Фонвизиной Достоевскому был подарен экземпляр Нового Завета - «утешительное благословение и ободряющее напутствие в неведомую, страдальческую каторжную жизнь». Заключенным разрешалось читать только литературу духовного содержания. Таким образом, Новый Завет была единственной книгой, с которой писатель не расставался все четыре года каторги (правда, первое время с ним была Библия, которую вскоре украли в остроге).

О духовном перевороте Достоевского рассуждал К. Мочульский и писал, что четыре года каторги, четыре года «страдания невыразимого, бесконечного» были поворотным пунктом в духовном развитии писателя. В Омском остроге началось «перерождение убеждений».

Оно подготовлялось давно и не закончилось на каторге. «Ветхий человек» умирал медленно, мучительно борясь с «новым»; новый неуверенно, ощупью отыскивал свое место. В «Дневнике Писателя» за 1873 г. Достоевский утверждает, что ни эшафот, ни каторга не сломили его убеждений, что мысли и понятия, которые владели его духом, по-прежнему представлялись ему «чем-то очищающим». Но подземная работа критики и переоценки идеалов молодости уже происходила; постепенно расшатывалась старая вера, незаметно выростало новое мировоззрение. В «Дневнике» мы читаем: «Мне очень трудно было бы рассказать историю перерождения моих убеждений… История перерождения убеждений, - разве может быть во всей области литературы какая-нибудь история более полная захватывающего и всепоглощающего интереса? История перерождения убеждений, - ведь это и прежде всего история их рождения. Убеждения вторично рождаются в человеке, на его глазах, в том возрасте, когда у него достаточно опыта и проницательности, чтобы сознательно следить за этим глубоким таинством своёй души» (27; 79).

Отправляясь в Сибирь, Достоевский верил, что, изменив жизнь, он «переродится в новую форму» Что произошло с его душой за четыре года каторги? Рассказать об этом он не в силах. «Ну, как передать тебе мою голову, пишет он брату, понятия, все, что я прожил, в чем убедился, и на чем остановился во все это время? Я не берусь за это. Такой труд решительно невозможен…» И после описания жизни в остроге, снова повторяет: «Что сделалось с моей душой, с моими верованиями, с моим умом и сердцем в эти четыре года - не скажу тебе. Долго рассказывать». На человеческом языке нет слов, чтобы рассказать о страшном опыте заживо-погребенного. Можно говорить только намеками и загадками. «Вечное сосредоточение в самом себе, продолжает он, куда я убегал от горькой действительности, принесло свои плоды. У меня теперь много потребностей и надежд таких, об которых я и не думал. Но это все загадки, и потому мимо» (26; 45).

«Перерождение» началось с беспощадного суда над самим собой и над всей прошлой жизнью. В казарме, в «общей куче», среди крика и гама «ста пятидесяти врагов», писатель замкнулся в себе, в своем «страшном уединении». Впоследствии он писал об этом периоде: «Помню, что все это время, несмотря на сотни товарищей, я был в страшном уединении, и я полюбил, наконец, это уединение. Одинокий душевно, я пересматривал всю прошлую жизнь, перебирал все до последних мелочей, вдумывался в мое прошлое, судил себя неумолимо и строго, и даже в иной час благословлял судьбу за то, что она послала мне это уединение, без которого не состоялись бы ни этот суд над собой, ни этот строгий пересмотр прежней жизни. И какими надеждами забилось тогда мое сердце! Я думал, я решил, я клялся себе, что уже не будет в моей будущей жизни ни тех ошибок, ни тех падений, которые были прежде… Я ждал, я звал поскорее свободу, я хотел испробовать себя вновь на новой борьбе… Свобода, новая жизнь, воскресение из мертвых. Экая славная минута!» (28; кн. 1. С. 139)

В душе совершается не только суд, но и осуждение прошлого, разрыв с ним, освобождение. Опять говорится о надеждах, о новой жизни. Из письма мы узнаем об отрицательной душевной работе (разрушение прошлого), но не видим положительной ее стороны. Какие новые «потребности» родились в душе? И «воскресение из мертвых» означало ли нечто большее, чем выход из «мертвого дома»?

Ответ на этот вопрос мы находим в письме Достоевского к Н.Д. Фон Визиной, подарившей ему в Тобольске Евангелие. Выйдя из острога, он пишет: «Я слышал от многих, что вы очень религиозны, Н.Д. Не потому, что вы религиозны, но потому, что сам пережил и прочувствовал это, скажу вам, что в такие минуты жаждешь, как «трава иссохшая», веры и находишь ее, собственно потому, что в несчастии яснеет истина. Я скажу вам про себя, что я дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И однако же Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим и в такие минуты я сложил себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост; вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, то мне лучше бы хотелось оставаться с Христом, нежели с истиной» (28; кн. 1 - с. 176).

А.И. Осипов писал: «Евангелие открыло ему тайну человека… Величайшая заслуга Достоевского в том и состоит, что он не только познал свое падение, смирился и пришел через труднейшую борьбу к истинной вере во Христа, как и сам говорил: «Не как мальчик же я верую во Христа и Его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла» (27; 86), - но и в том, что в необычно яркой, сильной, глубокой художественной форме раскрыл миру этот путь души. Достоевский как бы еще раз благовествовал миру христианство, и так, как, по-видимому, никто из светских писателей еще ни до, ни после него не сделал».

«О! это большое для меня было счастие: Сибирь и каторга! - восклицал он, например, в 1874 г. в разговоре с В.С. Соловьевым. - Я только там и жил здоровой и счастливой жизнью, я там себя понял, голубчик… Христа понял… русского человека понял и почувствовал, что я и сам русский, что я один из русского народа. Ах, если бы вас на каторгу».

«Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров! Я сжился с ними и потому, кажется, знаю их порядочно, - писал Достоевский брату в начале 1854 году уже по выходе из острога. - Что за чудный народ. Вообще время для меня не потеряно. Если я узнал не Россию, так народ русский хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его» (28; 172-173).

«Идеал красоты человеческой - русский народ» (27; 59).

«Освежите этот корень - душу народную. Это великий корень. Этот корень начало всему» (27; 74).

«Русский народ весь в православии и в идее его. Более в нем и у него ничего - да и не надо, потому что Православие все. Православие есть церковь, а Церковь - увенчание здания и уже навеки. …Кто не понимает Православия - тот никогда и ничего не поймет в народе. Мало того: тот не может и любить русского народа, а будет любить его лишь таким, каким бы желал его видеть» (27; 64).

Литературовед Ф. Тарасов поясняет, что эти слова Достоевского из подготовительных записей к «Дневнику писателя» за 1881 год (то есть тут итоговое, предсмертное его суждение) - средоточие всего творческого осмысления им народного бытия. Русского бытия. Достоевский отождествлял понятия русский и православный. Даже в чрезмерности писал однажды: «…что православное, то русское» (24; 173). И славянский вопрос осмыслял через Православие: «В славянском вопросе не славянство, не славизм сущность, а Православие» (24; 313). Вот где обретал он ту почву, в отрыве от которой сознавал главную беду просвещенного русского общества.

Правду народную он понимал вполне конкретно: «Не говорите же мне, что я не знаю народа! Я его знаю: от него я принял вновь в мою душу Христа, которого узнал в родительском доме еще ребенком и которого утратил было, когда преобразился в свою очередь в «европейского либерала» (26; 152).

В 60-е годы писатель приступает к созданию своих самых значительных произведений, принесших ему всемирную славу как одного из самых глубоких писателей-мыслителей. Вместе с братом Михаилом он также издает журналы «Время» (1861-1863) и «Эпоха» (1864-1865). В этих журналах формировалась идеология «почвенничества» в полемике с революционными демократами, с позицией «Современника» Н.Г. Чернышевского и «Русского слова» Д.И. Писарева, в дискуссиях с Н.А. Добролюбовым, М.Е. Салтыковым-Щедриным, М.А. Антоновичем и др. Почвенники продолжали обсуждение славянофильско-западнической проблематики в новых исторических условиях, когда активно распространялись идеи естественнонаучного материализма, классовой борьбы, радикальных преобразований на пути к «единоспасающему» прогрессу. Достоевский подчеркивал, что стремление отыскать общую формулу для всего человечества, отлить готовую форму для всех национальностей ставит под сомнение саму идею прогресса, ибо без собственного фундамента и родной почвы «ничего не вырастет и никакого плода не будет», а движение вперед может обернуться невозвратными потерями. В печатавшихся на страницах журнала «Время» «Объявлениях об издании «Времени», «Ряде статей о русской литературе», работе «Два лагеря теоретиков» и других писатель утверждал, что органическое развитие русской культуры и народного самосознания нарушилось Петровскими реформами, которые были исторически необходимы, но проводились не нормальным, естественным путем, а революционными, насильственными, противоречившими народному духу средствами. В результате образовалась огромная пропасть, разделяющая «наше цивилизованное по-европейски общество с народом», далеко разводящая интересы разных сословий.

Главным губительным следствием удаления высшего слоя общества от «земли» Достоевский считал потерю живых связей с традициями и преданиями, сохраняющими атмосферу непосредственной христианской веры. По его мнению, возвышение над народом и атеизация дворянской интеллигенции создавали благоприятные условия для смещения иерархии духовных ценностей, развития болезненной гордыни ума, вызревания наивной и безграничной уверенности в непогрешимости науки и в незаменимости внешних социальных преобразований в деле нравственного благоустроения человечества. Следовательно, необходимо «примирение цивилизации с народным началом» - в его разных, но самых лучших и наиболее глубоких проявлениях.

В продолжение темы почвенничества сошлемся на Дунаева, который отмечал, что понятие почвы в данном случае метафорично: это те православные начала народной жизни, какие единственно, по убежденности Достоевского, могут питать здоровую жизнь всей нации. «Кто почвы под собой не имеет, тот и Бога не имеет» (8; 452), вот основная идея почвенничества, в сжатой форме выраженная главным героем романа «Идиот». В романе «Бесы» та же мысль выражена несколько иначе: «А у кого нет народа, у того нет и Бога» (10; 34).

Мечтательное неведение народа было свойственно прежде всего западникам, подобным идеалисту Белинскому или трезвому скептику Герцену. «…Отделяясь от народа, они естественно потеряли и Бога. …К русскому народу они питали лишь одно презрение, воображая и веруя в то же время, что любят его и желают ему всего лучшего. Они любили его отрицательно, воображая вместо него какой-то другой народ, - каким бы должен быть, по их понятиям, русский народ» (21; 9).

«Они смеялись над верой своего народа, считая себя за народ» (24; 184).

«Знает же народ Христа своего потому, что во много веков перенес много несчастий и в последнем горе своем слышал об этом Христе от святых своих, тогдашних представителей и веры и народа, работавших для него и положивших за него голову. Не презирайте веру народа! Впрочем нет, презирайте: это вам прилично» (24; 192).

«Наши западники - это такой народ, что сегодня трубят во все трубы с чрезвычайным злорадством и торжеством о том, что у нас нет ни науки, ни здравого смысла, ни терпенья, ни уменья; что нам дано только ползти за Европой, ей подражать во всем рабски и, в видах европейской опеки, преступно даже думать о нашей самостоятельности…» (21; 93-94)

Со славянофилами Достоевский имел более точек соприкосновения, хотя на первых порах и у них предполагал неполноту знаний о народе. Ранние отрицательные отзывы Достоевского о славянофилах, его противопоставление себя славянофилам - имеют причину и чисто внешнюю: он имел о них стороннее мнение, пользуясь скорее мифом о славянофилах, нежели подлинным знанием. Позднее о такой мифологии говорил ясно: «Славянофилы до сих пор понимаются различно. Для иных, даже и теперь, славянофильство, как в старину, например, для Белинского, означает лишь квас и редьку. Белинский действительно дальше не заходил в понимании славянофильства» (25; 195).

В «Дневнике писателя» за 1877 год Достоевский определяет славянофильство как «духовный союз всех верующих в то, что великая наша Россия, во главе объединенных славян, скажет всему миру, всему европейскому человечеству и цивилизации его свое новое, здоровое и еще неслыханное миром слово. Слово это будет сказано во благо и воистину уже в соединении всего человечества новым, братским всемирным союзом, начала которого лежат в гении славян, а преимущественно в духе великого народа русского, столь долго страдавшего, столь много веков обреченного на молчание… Вот к этому-то отделу убежденных и верующих принадлежу и я» (25; 196). Последняя фраза прямо свидетельствует о его сознательной принадлежности к славянофильскому направлению. А почвенничество можно назвать развитием и совершенствованием славянофильской идеи. Да и само понятие почвы Достоевский заимствовал у К. Аксакова. Писателю оказалось доступным одолеть частные несовершенства начального славянофильства.

Г. Фридлендер справедливо отмечал, что в отличие от славянофилов, Достоевский, начиная с первых шагов в литературе и до конца жизни, неизменно ставил своей задачей в каждом произведении изображение реальной картины «текущей» общественной жизни. Признание за современной ему общественной жизнью, ее типами и проблематикой определяющего значения не только для идейно-тематического содержания, но и для всей поэтической структуры современной повести и романа, определило наличие всегда сохранившейся резкой грани между эстетикой Достоевского и славянофильской эстетикой. Более того, это признание делало Достоевского - при всей отмеченной выше сложности и противоречивости его идейных устремлений - в основном и решающем отношении последователем не основных принципов славянофильской эстетики, а выдвинутой Белинским в борьбе со славянофилами программы реалистической социальной повести и романа.

Выступая против идей русских революционеров 60-х и 70-х годов, ожесточенно критикуя социалистические учения Запада, Достоевский вслед за славянофилами стремился доказать, что в русской общественной жизни уже зреет синтез тех противоположных начал, путь к которому тщетно стремятся найти революционеры и социалисты. Он доказывал, что пореформенная Россия находится будто бы накануне «примирения» народа и общественных верхов и что необходимые для этого синтеза элементы уже находятся в ней налицо.

Но, мечтая об утопическом «синтезе» личности и общества, интеллигенции и народа, угнетателей и угнетенных при сохранении основ крепостническо-буржуазной России, Достоевский в каждом из своих романов - и при том не случайно - показывал нечто совсем иное. Все его внимание как романиста было отдано изображению противоречий и дисгармонии пореформенного общественного строя, картины глубокого разлада, существовавшего в его время между господствующими классами и народом, между идеалами мыслящей личности и прозой реальной жизни.

Достоевский, по мысли Фридлендера, не мог в своем творчестве подняться до отрицания самых глубоких основ дворянско-буржуазного общества. Критикуя многие стороны жизни господствующих классов России и Западной Европы, он вместе с тем верил в возможность примирения народа и высших классов, идеализировал самодержавие и церковь. И все же главным содержанием его романов оставалась не картина этого примирения, а изображение «героя из случайного семейства», реальные трагические противоречия и конфликты, которые вносило в жизнь и сознание русского общества пореформенное капиталистическое развитие. Призывая к «примирению» классов, Достоевский, как реалист, в отличие от романтиков-славянофилов, в каждом из своих романов показывал объективную невозможность этого примирения. В этом заключается один из главных источников художественной силы романов Достоевского.

Достоевист В. Захаров полагает, что у Достоевского была почти религиозная концепция творчества. Как священник на исповеди, писатель был исповедником своих героев. Их грехи становились его грехами, увеличивая тяжесть его креста. Свою вину герои и их автор разрешают самим актом творчества: исповедью, покаянием и искуплением своих и чужих грехов.

Но главным предметом мысли Достоевского является человек, его душа. «А любил он прежде всего живую человеческую душу во всем и везде, и верил он, что мы все род Божий, верил в бесконечную силу человеческой души, торжествующую над всяким внешним насилием и над всяким внутренним падением» - так говорил на могиле Достоевского 1 февраля 1881 года философ В.С. Соловьев.

Еще в юности Федор Достоевский писал брату Михаилу, излагая вполне зрелые философские мысли: «Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком» (28; кн. 1 - с. 63).

«Достоевский видел свою задачу не в простом изображении жизни человека, всеми видимой, но в раскрытии самой сущности души человека, самых глубоких ее движущих начал, откуда возникают и развиваются все чувства, настроения, идеи, все поведение человека. И здесь Федор Михайлович показал себя непревзойденным психологом» - рассуждает А. Осипов и продолжает, что писатель необычайно правдиво изображал внутренний мир человека, сокровенные движения его души, его греха и падения и святость образа Божия. При этом никогда не чувствуется со стороны автора ни малейшего осуждения самого человека.

Н. Бердяев отмечал, что мыслители религиозного направления видели в творчестве писателя величайшие откровения, борьбу Христа и антихриста, божественных и демонских начал, раскрытие мистической природы русского народа, своеобразного русского православия и русского смирения. Далее продолжал, что у Достоевского было одному ему присущее, небывалое отношение к человеку и его судьбе - вот где нужно искать его пафос, вот с чем связана единственность его творческого типа. У Достоевского ничего и нет кроме человека, все раскрывается лишь в нем, все подчинено лишь ему. Еще близкий ему Н. Страхов заметил: «Все внимание его было устремлено на людей, и он схватывал только их природу и характер. Его интересовали люди, исключительно люди, с их душевным складом, с образом их жизни, их чувств и мыслей». В поездке за границу «Достоевского не занимала особенно ни природа, ни исторические памятники, ни произведения искусства».

Это подтверждается всем творчеством Достоевского. Такой исключительной поглощенности темой о человеке ни у кого никогда не было. И ни у кого не было такой гениальности в раскрытии тайн человеческой природы. Достоевский, прежде всего, великий антрополог, исследователь человеческой природы, ее глубин и ее тайн. Все его творчество - антропологические опыты и эксперименты. Достоевский - не художник-реалист, а экспериментатор, создатель опытной метафизики человеческой природы. Все художество Достоевского есть лишь метод антропологических изысканий и открытий. Он не только ниже Толстого как художник, но он и не может быть назван в строгом смысле этого слова художником. То, что пишет Достоевский, - и не романы, и не трагедии, и никакая форма художественного творчества. Это, конечно, какое-то великое художество, целиком захватывающее, вовлекающее в свой особый мир, действующее магически. Но к этому художеству нельзя подходить с обычными критериями и требованиями. Нет ничего легче, как открыть в романах Достоевского художественные недостатки. В нем нет художественного катарсиса, они мучительны, они всегда переступают пределы искусства. Фабулы романов Достоевского неправдоподобны, лица нереальны, столкновение всех действующих лиц в одном месте и в одно время всегда невозможная натяжка, слишком многое притянуто для целей антропологического эксперимента, все герои говорят одним языком, временами очень вульгарным, некоторые места напоминают уголовные романы невысокого качества. И лишь по недоразумению фабулы этих романов-трагедий могли казаться реалистическими. В этих романах нет ничего эпического, нет изображения быта, нет объективного изображения человеческой и природной жизни. У Достоевского нельзя найти таких вырванных из жизни, реальных людей в плоти и крови. Все герои Достоевского - он сам, различная сторона его собственного духа. Сложная фабула его романов есть раскрытие человека в разных аспектах, с разных сторон. Он открывает и изображает вечные стихии человеческого духа. В глубине человеческой природы он раскрывает Бога и дьявола и бесконечные миры, но всегда раскрывает через человека и из какого-то исступленного интереса к человеку. У Достоевского нет природы, нет космической жизни, нет вещей и предметов, все заслонено человеком и бесконечным человеческим миром, все заключено в человеке.

По мнению Бердяева, Достоевский - самый христианский писатель потому, что в центре у него стоит человек, человеческая любовь и откровения человеческой души.

Достоевский, по мысли В. Зеньковского, поставил проблему культуры внутри самого религиозного сознания. То пророческое ожидание «православной культуры», которое зародилось впервые у Гоголя, впервые у Достоевского становятся центральной темой исканий и построений. Эта проблема теснейшим образом связана со стремлением великого писателя к воцерковленности всей русской жизни, чему посвящен основной пафос его творчества.

«Вне Православия Достоевский постигнут быть не может, всякая попытка объяснить его с позиции не вполне внятных общечеловеческих ценностей малоосмысленна» - такой точки зрения на творчество Достоевского придерживался М. Дунаев. Он предполагал, что некоторые истины можно извлечь из творческого наследия писателя, но без скрепляющей все основы (Православия) всякое осмысление любой проблемы останется неполным.

Невозможно не согласиться с такой позицией исследователя, так как именно православная традиция определяет духовный подтекст всех романов Достоевского и наиболее полно выразила себя в его последнем, итоговом романе «Братья Карамазовы». Во второй главе мы перейдем непосредственно к рассмотрению этого романа, так как он является объектом данной работы.



2. Тексты Священного Писания в структуре романа «Братья Карамазовы»

2.1 История создания романа

«Ну вот и кончен роман! Работал его три года, печатал два - знаменательная для меня минута», - писал Достоевский 8 ноября 1880 г. Н.А. Любимову, редактору журнала «Русский вестник», где публиковались «Братья Карамазовы» (30, кн. 1; 227).

Достоевед Ф. Тарасов пишет, что знаменитый роман завершает знаменитое «пятикнижие» Достоевского (как их часто называют исследователи по аналогии с пятикнижием Моисея, входящим в состав Ветхого Завета), собирая воедино фундаментальные проблемы предшествующих четырех «больших» романов («Преступления и наказания», «Идиота», «Бесов», «Подростка»).

В «Дневнике писателя» формируется идеология последнего романа; в «Подростке» начинается построение семейной хроники и намечается трагедия «отцов и детей»; в «Бесах» противостояние атеиста Ставрогина и святителя Тихона является прообразом трагической борьбы веры и неверия (старец Зосима - Иван Карамазов); в «Идиоте» схема сюжета развивается, близкая к «Карамазовым»: в центре романа - уголовное преступление; оскорбленная красавица Настасья Филипповна напоминает Грушеньку, гордая Аглая - Катерину Ивановну: мотив драматического свидания соперниц повторяется в обоих романах.

Буйный Рогожин так же охвачен любовной страстью, как и Дмитрий Карамазов; «положительно-прекрасный человек» - князь Мышкин - духовный брат Алеши.

В «Преступлении и наказании» Раскольников нарушает моральный закон, ведь «все позволено»; его судьба похожа на судьбу Ивана; психологическая борьба между следователем Порфирием Петровичем и преступником Раскольниковым продолжается в «предварительном следствии» по делу Дмитрия Карамазова.

С. Белов полагает, что заключительный роман Федора Михайловича - шедевр русской и мировой литературы и итоговое произведение писателя, в котором по-новому повторились многие мотивы, сюжеты, образы его предыдущих сочинений. К изданию этого романа писатель шел всю жизнь. В нем поставлены коренные проблемы человеческого бытия: вопрос о смысле жизни каждого человека и всей человеческой истории, вопрос о нравственных основах и духовных опорах существования людей. Эта книга созрела на национальной ниве, сложилась на почве общих исканий русской философско-религиозной и художественно-гуманистической мысли и знаменует новый этап в ее развития: стремление сблизить, свести воедино философию и веру, науку и религию, ярко проявившееся в те же годы в деятельности В. Соловьева. Вместе с тем «Братья Карамазовы» опираются на длительную европейскую литературную традицию в осмыслении названных вопросов, вступают в диалог с произведениями Шекспира, Шиллера, Гете, Гюго, включены в широчайший культурный контекст эпохи.

В творческой лаборатории писателя истоки романа восходят к его масштабным замыслам - «Атеизм» (1868-1869) и «Житие великого грешника» (1869-1870). Весной 1878 года возникает замысел романа в двух-трех томах о нравственных мытарствах Алексея Карамазова и его братьев, один из которых - тип Атеиста, а сам герой - монастырский выученик, уходящий в мир.

С. Белов пишет, что фабула романа сложилась по впечатлениям от знакомства писателя с Дмитрием Ильинским, обвиненным в отцеубийстве и отбывавшим наказание в Омском остроге. Достоевскому уже через несколько лет после выхода из острога стало известно, что Ильинский был осужден за чужое преступление: история его дважды изложена в «Записках из Мертвого дома». Осенью 1874 года писатель задумал на основе этой истории написать психологическую драму о преступлении и нравственном перерождении двух братьев, но затем этот замысел существенно трансформировался и перерос в грандиозный эпический роман, создаваемый с оглядкой на эпопею Л.Н. Толстого «Война и мир». Позиции героев романа - братьев Карамазовых» - предельно обобщены: в их судьбах представлена вся современная интеллигенция в отношении к России и к человечеству в целом, будущее России и человечество поставлено в зависимость от нравственно-этического развития личности.

Своеобразной лабораторией стал и «Дневник писателя» за 1876-1877 года: в нем поставлены многие проблемы, ставшие предметом художественного анализа в романе: «русская идея» - концепция самобытного духовного развития России, нравственное разложение общества - всеобщее обособление, социальная роль русского суда, отношения отцов и детей и др. Для автора «Братьев Карамазовых» было важно, как он подчеркивал в «Дневнике писателя», «написать роман о русских теперешних детях, ну и, конечно, о теперешних их отцах, в теперешнем взаимном их соотношении» (22, 7).

Роман создавался в течение почти трех лет и печатался в журнале «Русский вестник» два года. Достоевский писал роман книгами. Случалось, что половина книги уже находилась в печати, а другая половина - в работе. В процессе работы Достоевский придавал большое значение реалистической достоверности изображения, советовался с юристами относительно описания судебной процедуры, с медиками по поводу болезни Ивана Карамазова. Место действия - город Скотопригоньевск - воспроизводит топографию Старой Руссы, где Достоевский писал свой роман и где сохранились дорогие достопримечательности: и дом самого писателя (в романе это дом старика Карамазова), и дом Грушеньки (мещанки Агриппины Меньшовой), и другие места. Писатель стремился к «полному реализму» не только в изображении подробностей быта и душевной жизни персонажей, но также и при воссоздании духовного облика героев. Одной из задач романиста было представить новые образцы положительно прекрасных людей - подвижников, истинных героев русской жизни: старца Зосимы и Алеши Карамазова.

К. Мочульский по поводу создания романа писал, что три года длилось лишь художественное воплощение, духовно же Достоевский работал над романом всю жизнь. «Братья Карамазовы» - вершина, с которой нам открывается органическое единство всего творчества писателя. Все пережитое, передуманное и созданное им находит свое место в этом огромном синтезе. Сложный человеческий мир «Карамазовых» вырастает естественно, в течение десятилетий, вбирая в себя философские и художественные элементы предшествующих произведений.

По мнению исследователя, «Братья Карамазовы» «не только синтез творчества Достоевского, но и завершение его жизни». В романе воспоминания детства соединяются с впечатлениями последних лет: город, в котором происходит действие романа, - это Старая Русса, а названия окружающих город деревень - Даровое, Чермашня и Мокрое - связаны с имением отца Достоевского в Тульской губернии и ранними годами будущего писателя. Федор Павлович напоминает отца писателя, и его насильственная смерть (он погибает от рук своих же крепостных крестьян) соответствует трагическому концу Михаила Андреевича.

На наш взгляд, Мочульский отметил очень важный момент проблематики романа, что Дмитрий, Иван и Алеша - три аспекта личности Достоевского, три этапа его духовного пути. Пылкий и благородный Дмитрий, декламирующий «Гимн к радости», воплощает романтический период жизни автора; трагическая судьба его, обвинение в отцеубийстве и ссылка в Сибирь, определяется историей невинного преступника Ильинского и этим связывается с воспоминаниями о годах каторги. Иван, атеист и создатель социальной утопии, отражает эпоху дружбы с Белинским и увлечения атеистическим социализмом, Алеша - символический образ писателя после каторжного периода, когда в нем произошло «перерождение убеждений», когда он обрел русский народ и русского Христа.