Повесть начитается с того, что Пушкин называет СПб "омрачённым" «Медный всадник», с. 138. Чем же омрачён тот светлый образ величия и великолепия, который сам поэт так убедительно воспел во вступлении? Этот вопрос приводит нас к первой части отмеченной нами выше оппозиции - к конфликту Культуры и Природы, где сталкивается Пётр, создавший, ради величия основанной им империи, свою новую столицу на "непригодных" для жизни болотистых берегах Невы, то есть вопреки Природе, где "маленькие" люди, строившие и продолжающие строить величие империи, страдают в своей повседневной жизни - гибнут от нездорового климата, часто голодают и страдают от случающихся наводнений. Нева выступает в качестве побеждённой, но отнюдь не смирившейся со своим поражением Стихии, а наводнение - очередной бунт против своего поработителя, "заключившего" реку в гранит как в смирительную рубашку. Так же - как бунт - можно воспринять и возмущение Евгения против Петра, создавшего СПб в непригодном для жизни месте, что привело к несчастью, разрушившего его жизнь.

Мотивы вызванных плохим климатом и повторяющимися наводнениями страданий, болезней и смерти, бывшие как бы "изнанкой" величественной "Северной Пальмиры", представляли собой "обратную", тёмную сторону СПб, и Пушкин, возможно, был первым русским писателем, который не обошёл молчанием, а наглядно представил её в "Медном всаднике". СПб считался построенным "на костях" своих строителей, что неудивительно, так как "по смертности Петербург в […] не знал себе соперников ни в России, ни за ее пределами" Топоров, «Петербург и Петербургский текст в русской литературе», с. 30. СПб был одним из немногих городов России, где смертность превышала рождаемость, а численность населения компенсировалась многочисленными приезжими из провинции, многие из которых, в свою очередь, "так и не смогли адаптироваться к погодно-климатическим условиям и погибали от простудных заболеваний, воспаления легких, чахотки, а то и от обморожения, о чем свидетельствует петербургская пресса" Там же, с. 31. Появляющиеся на улицах пушкинского СПб "гроба, плывущие с кладбища" «Медный всадник», с. 141 есть не что иное, как вымывание (выявление) Стихией тех костей, на которых основан город, является одним из прямых последствий наводнения. Можно сказать, что Пушкин обращал внимание своего читателя на эту "тёмную сторону" СПб - мотив смерти, присущий самому его существованию. Таким образом, Нева, то есть дикая Стихия, покорённая Петром и взбунтовавшаяся против него, "подмывает" не только физический, но и "идеологический" фундамент СПб, нарушая его "идеализированный" литературный образ, включавший в себя, как мы уже говорили, только "положительные" черты. Кроме того, выбор поэтом подобного описания несущего множество бедствий простым жителям СПб наводнения, нарушающего "идеализированный" образ СПб, можно расценить в качестве "поэтического бунта" против одической традиции 18 века, на которой, в сущности, основывался образ СПб во вступлении.

Мотив природного катаклизма, угрожающего существованию СПб, также являлся частью поэтической "конвенции" того времени. Пушкин, как отмечает Пумпянский, "знает про одическую уместность темы городского бедствия и про неоднократную реализацию этой темы в столичной поэзии 18 века" Пумпянский, «Медный всадник и поэтическая традиция 18 века», с. 171 . Традиция описывать поразившую город глобальную катастрофу, в частности наводнение, присутствовала ещё в классической поэзии, у Горация и Овидия, и именно к ним "восходит литературная допустимость и литературная авторитетность самой темы" Там же, с. 173 бедствия, причём именно наводнения. В русской классицистической литературе намёки на наводнение присутствуют, как отмечает Пумпянский, уже в оде Ломоносова 1742 года Там же, с. 174, а концу 18 века эта тема "прочно входит в литературное сознание" русских писателей, причём часто при описании батальных сцен "трактуется как развёрнутый член сравнения" Там же, с. 176 для изображения ярости битвы.

Мотив наводнения был характерен не только для классицистической традиции, но и в творчестве архаистов, которые, как отмечает Пумпянский, "были тесно связаны с предромантизмом" Пумпянский, «Медный всадник и поэтическая традиция 18 века», с. 176 через Державина. Говоря о теме наводнения в произведениях архаистов, Пумпянский отмечает:

Наводнение вполне соответствовало той imagination noire, которая выразилась у архаистов в серии монументально-зрелищных образов, контрарно-паралельных "дневным" образам государственной мощи и империального величия. В развитии традиционно одической темы Петербурга это давало типическое для архаистов разложение темы: "царственное великолепие" и "угроза гибели", величие архитектурное и величие трагическое. Там же

Таким образом, в одической традиции начала 19 века наводнение уже неразрывно связывалось с СПб различными авторами, в частности, упоминаемым Пушкиным в его поэме Хвостовым, посвятившим оду тому же наводнению 1824 года, которое описывает Пушкин в "Медном всаднике".

Пушкин, пользуясь готовым сравнением битвы и наводнения, "перевернул" его, сравнив не битву с наводнением, а наводнение с битвой, вводя, таким образом, в своё произведение мотив "бунта Стихии", грозящей разрушить СПб так же, как это сделал бы внешний враг. "Бунт" Невы, "побеждённой стихии", как называет её Пушкин во вступлении, против своего покорителя Петра, описывается поэтом в соответствующих эпитетах битвы: Стихия идёт на приступ: "Осада! Приступ! Злые волны, / Как воры лезут в окна", царь, отрезанный во дворце от своих подданных всё прибывающей водой, посылает не кого-нибудь, а именно генералов "Спасать и страхом обуялый / И дома тонущий народ" «Медный всадник», с. 141 - всё это свидетельствует об очередной битве, происходящей между СПб как твердыней победившей Воли Петра и между покорённой, но не покорившейся Невой. Отметим, что реакция преемника Петра Александра 1, который:

… молвил: "С божией стихией

Царям не совладеть". Он сел

И в думе скорбными очами

На злое бедствие глядел Там же

Даёт нам понять, что он не имеет возможности, подобно своему великому предку, победить Природу.

Однако, в соответствии с пожеланием, высказанным поэтом в завершающем абзаце вступления, который мы приводили выше, о том, чтобы "волны финские" не смогли потревожить "вечный сон Петра", Петр остаётся невозмутим:

В неколебимой вышине, Над возмущенною Невою Стоит с простертою рукою Кумир на бронзовом коне. «Медный всадник», с. 142

И эта невозмутимость - предвестник очередного поражения вновь взбунтовавшейся Природы.

С целью подчеркнуть противопоставление Петра взбунтовавшейся Стихии, Пушкин ввёл в этот отрывок многочисленные анжабменты, связывая, тем самым, их появление в тексте с буйством захлёстывающих СПб волн. Так, 21 стих, составляющий описание ярости Стихии, "атакующей" город (стихи 87-106), содержат, в общей сложности, 10 анжабментов, причём три первых анжабмента встречаются уже в первых трёх стихах отрывка:

"На город кинулась. Пред нею

Всё побежало; всё вокруг

Вдруг опустело - воды вдруг Там же, с. 140

Через четыре стиха "тройной" аджабмент повторяется:

Осада! Приступ! Злые волны,

Как воры лезут в окна. Челны Там же

как повторяется он в завершении описания "штурма" СПб Невой:

Увы! Всё гибнет: кров и пища!

Где будет взять? Там же, с. 141

Можно сказать, что прерывистость повествования, создающаяся за счёт большого числа анжабментов, не только уподобляет "течение" стиха волнам, захлёстывающим берег, но и связывает подобную "прерывистость" ритмической "темы" стиха в данном отрывке с бунтом порабощённого, в данном случае, Природы, против своего поработителя, в данном случае, СПб, как символа этой победы.

Надо отметить, что многочисленные анжабменты появляются не только в этом отрывке, а уже в самом начале первой части "Медного всадника". Можно сказать, что их появление совпадает с моментом появления Евгения, и многие исследователи считали анжабменты неотрывно связанными именно с ним. Так, например, полагал Л. Тимофеев, считавший, что анжабменты "характеризуют интонационную тему Евгения" Пушкин. Сборник статей. Под редакцией проф.А. Елогина. Москва, «Государственное издательство художественной литературы», 1941.Л. Тимофеев, «"Медный всадник". Из наблюдений над стихом поэмы», с. 214-242.С. 232, а также Пумпянский, считавший, что анжабменты "сосредоточены главным образом вокруг Евгения и составляют как бы строфическое обозначение всей беллетристической части повести" Пумпянский, «Медный всадник и поэтическая традиция 18 века», с. 193. Функция, которая приписывалась анжабментам - внедрение в "одическую" традицию "разговорного элемента", употребление которого подходит Евгению ("маленькому человеку") больше, чем торжественный одический стиль. Этот "разговорный" элемент, начиная с "Евгения Онегина", составивший "сердцевину пушкинской реформы русской художественной речи и литературного языка вообще" Серия литературы и языка. Том 33, № 3, «Наука», 1974.В.Д. Левин, «О стиле "Медного всадника"», с. 195-206.С. 196, нарушает одическую торжественность вступления, подменяя её "онегинской" жизненностью.

Действительно, в 71 стихе, открывающем первую часть повести, мы находим 14 анжабментов, то есть приблизительно один на пять стихов, что представляет собой резкий контраст с "темой Петра" Тимофеев, «"Медный всадник". Из наблюдений над стихом поэмы», с. 232, то есть вступлением, где они, как мы уже говорили выше, фактически отсутствуют, появляясь в 96 стихах лишь трижды, что, на первый взгляд, подтверждает мнение Пумпянского и Тимофеева. Однако анжабменты, появляющиеся во вступлении, никак не связаны с Евгением: первые появляются в связи с дикой Природой, а третий - в связи с постройками, покорившими её, что противоречит вышеприведённому мнению Тимофеева и Пумпянского. Нам кажется, что приписывая анжабменты исключительно "теме Евгения", эти исследователи не приняли во внимание насыщенность анжабментами "темы реки", когда она, взбунтовавшись, "штурмует" город. Также отметим, что пока Нева, которая "рвалася к морю против бури" «Медный всадник», с. 140, не "кинулась на город", в её "теме" на 17 стихов нет ни одного анжабмента, а в 21 стихе, посвящённом буйству Стихии, мы находим их сразу 10, что составляет соотношение вдвое большее, чем в "теме Евгения", прозвучавшей в начале первой части повести. Более того, "тройной" анжабмент, трижды встречающийся в отрывке, посвящённому бунту Стихии, тесно связывает частоту их появления с яростью восстания против поработителя, в данном случае - Невы против Петра.

Связь анжабментов с темой бунта усиливается тем фактом, что они выступают и в качестве орудия "литературного бунта", где Пушкин, создавая свой образ СПб, ломает, тем самым, "идеализированный", далёкий от "реальной" действительности образ СПб и его создателя, воспетый "гладким" стихом торжественной оды им самим во вступлении к повести. Анжабменты появляясь уже во вступлении и являясь как бы атрибутом первозданного Хаоса, пытающегося разрушить то, что было создано Разумом, говорят нам о том, что элемент неупорядоченности присутствовал в образе СПб ещё тогда, когда Пётр только задумывал основать город, то есть СПб обречён на повторяющиеся катаклизмы в силу своей природы. Более того, этот "элемент хаоса" проник и в императорский дворец, где в 12 стихах, посвящённых преемнику Петра Александру (стихи 106-118) мы находим пять анжабментов, то есть, в среднем, их частота почти такая же, какая была в теме "атакующей" реки. Любопытно, что в нескольких стихах, посвящённых "генералам", которых царь отправил противостоять Стихии (стихи 119-124), анжабменты отсутствуют, как бы подчёркивая их противостояние разбушевавшейся Неве в качестве "представителей Воли Царя".

Последний абзац первой части (стихи 124-163) сводит все три действующие в этой повести "силы" - бунтующую Стихию (реку), статую Петра (символ СПб и "непоколебимого" самодержавия, подчинившего все и вся, включая природу, своей Воле) и Евгения ("простого" жителя этого города) на Сенатской площади, являясь как бы центральной сценой всего произведения. Отметим тот факт, что эта сцена выделена как центральная не только тем, что здесь появляются всё три главных "героя" повести, но и тем, что она является "текстуальным" центром повести. Так, от начала повести до момента, когда появляется Евгений, с мыслей которого и начинается эта сцена «Медный всадник», с. 141, стих 132: «Евгений. Он страшился, бедный», мы насчитываем 222 стиха - то есть ровно столько же, сколько содержит вторая часть повести, начинающаяся сразу по завершении этой сцены. В этой "центральной сцене" мы находим некое уподобление Евгения Петру, которое подчёркивается их сходным положением в пространстве - оба находятся на той же пощади, оба сидят верхом, оба неподвижны и оба окружены со всех сторон водой. Вместе с тем, невозмутимость Медного всадника противопоставляется буйству волн Невы и чувств Евгения, что, в свою очередь, объединяет их. Эта кажущаяся противоречивость в образе Евгения, уподобляемого, как Стихии, так и Медному всаднику, даст ему возможность, как мы увидим в дальнейшем, благодаря своей сопричастности обеим сторонам в этом конфликте, увидеть проблему во всей её полноте.

Сходство Петра и Евгения дополнительно подчёркнуто отсутствием анжабментов в описании Евгения (стихи 124-129), с которого начинается этот абзац, и Петра (стихи 159-163), которым он завершается. Так же подчёркнуто единство между Евгением и Стихией: в середине абзаца (стихи 132-158) анжабменты, характерные, как мы видели, как для "темы реки", так и для "темы Евгения", снова появляются в тексте, как бы отмечая, тем самым, начало "центральной сцены". Появляясь, анжабменты "смешиваются", относясь, в этом абзаце, к реке и Евгению одновременно, и обозначая переход от описания буйства Стихии к мыслям Евгения и наоборот, усиливают ощущение сходства между ними, как бы "сливая" их в единую, противостоящую общему врагу силу. Приведём несколько примеров подобных "переходов" через анжабмент. Этот отрывок начинается с "перехода" от мыслей Евгения к описанию наводнения:

Евгений. Он страшился, бедный,

Не за себя. Он не слыхал,

Как поднимался жадный вал «Медный всадник», с. 141-142

Через несколько стихов мы встречаем такой же "переход":

Его отчаянные взоры

На край один наведены

Недвижно были. Словно горы

Из возмущённой глубины

Вставали волны там и злились Там же, с. 142

А ещё через несколько стихов - пример обратного "перехода", от описания ярости Стихии и причинённых ей разрушений к мыслям Евгения:

Там буря выла, там носились

Обломки. Боже, боже! Там -

[.]

Вдова и дочь, его Параша,

Его мечта. Там же

Можно сказать, что за счёт подобных "смежных" анжабментов, "тема" Евгения сливается с "темой" бунтующей реки, и теперь они вместе противостоят "монолитной", лишённой анжабментов "теме" Петра. Таким образом, наличие анжабментов в "теме" Евгения в начале первой части, отмеченное нами, представляется, скорее, намёком на то, что и он, подобно реке, взбунтуется против самодержавия и его создателя - Петра - который, в погоне за величием созданной им империи, остаётся невозмутим при виде всеобщего бедствия. Отметим также, что интонационная тема "бунта" реки имеет в своём описании "тройные анжабменты" - элемент, не встречающийся в "теме" Евгения в этой главе, что, возможно, символизирует его "неготовность" к открытому возмущению против своего "тирана", как это сделала Нева.

Часть вторая. Бунт "маленького человека"

Мотив гражданского бунта

Безусловно, и до Пушкина находились русские писатели (например, Радищев), выступавшие с критикой самодержавия, требуя отмену крепостного права и принятие конституции. Однако наиболее вероятным "источником" обращения "маленького человека" к статуе Петра как символу тирании большинство комментаторов называют полученный Пушкиным 22 июня 1833 года, то есть за несколько месяцев до написания "Медного всадника", четвёртый том Собрания сочинений Мицкевича, с которым Пушкин был дружен в 20-х годах и ценил как выдающегося поэта. Получив его, "Пушкин не только прочитал наиболее важные для него стихотворения [.] но, более того, три из них переписал в тетрадь" Н. Эйдельман. «Пушкин. Из биографии и творчества. 1826-1837». Москва, «Художественная литература», 1987.С. 263-264. Эти три стихотворения - "Петербург", "Олешкевич" и "Памятник Петру Великому" - на которые Пушкин обратил особое внимание, включают в себя мотив вызова, обращенного к бронзовой статуе Петра, символизирующей уже не торжество Разума, а жестокую тиранию, сметающую всё на своём пути:

Царь Петр коня не укротил уздой.

Во весь опор летит скакун литой,

Топча людей, куда-то буйно рвется,

Сметает все, не зная, где предел. А. Мицкевич, «Памятник Петру Великому», цитируется по э. версии: http: //www.e-reading.org.ua/chapter. php/133311/167/Mickevich_-_Stihotvoreniya_i_poemy.html

Пётр в этих стихотворениях "низко пал, тиранство возлюбя", став "добычей дьявола" А. Мицкевич, «Олешкевич», цитируется по э. версии: http: //www.e-reading.org.ua/chapter. php/133311/169/Mickevich_-_Stihotvoreniya_i_poemy.html, он называется "Венчанный кнутодержец" Мицкевич, «Памятник Петру Великому», который построил СПб по своей прихоти:

Не люди, нет, то царь среди болот

Стал и сказал: "Тут строиться мы будем!"

И заложил империи оплот,

Себе столицу, но не город людям. А. Мицкевич, «Петербург», цитируется по э. версии: http: //www.e-reading.org.ua/chapter. php/133311/169/Mickevich_-_Stihotvoreniya_i_poemy.html

В ещё одном стихотворении сборника, также прочитанным Пушкиным, - "Смотр войска" - Мицкевич выражается ещё более резко:

Воздвигнутый на ханжестве престол,

Объявленный законом произвол

И произволом ставшие законы,

Поддержку прочих деспотов штыком,

Грабеж народа, подкуп чужеземцев,

И это все - чтоб страх внушать кругом А. Мицкевич, «Смотр войска», цитируется по э. версии: http: //www.e-reading.org.ua/chapter. php/133311/169/Mickevich_-_Stihotvoreniya_i_poemy.html

Создавая в этом стихотворении "злейшую сатиру на "военный стиль" самодержавия" Эйдельман, «Пушкин. Из биографии и творчества. 1826-1837», с. 266, то есть на то, что Пушкин описал, в свою очередь, как любимую им "воинственную живость / потешных Марсовых полей" «Медный всадник», с. 137.

Возводя СПб - символ своей неограниченной власти - Пётр, по словам Мицкевича, не считался жертвами, "втоптав" в болота "тела ста тысяч мужиков", и это привело к тому, что "стала кровь столицы той основой" Мицкевич, «Петербург», обращаясь к уже упомянутому нами мотиву города, построенного "на костях". Описывая СПб, Мицкевич не замечает его красоты, видя только его подражание различным европейским столицам, и даже считает, что "Петербург построил сатана" Там же. Здесь же мы находим описание Медного всадника в качестве символа тирании:

Но век прошел - стоит он, как стоял.

Так водопад из недр гранитных скал

Исторгнется и, скованный морозом,

Висит над бездной, обратившись в лед.

Но если солнце вольности блеснет

И с запада весна придет к России

Что станет с водопадом тирании?" Мицкевич, «Памятник Петру Великому»

Стихотворение "Памятник Петру Великому", из которого взят последний процитированный нами отрывок, посвящено "русским друзьям" Мицкевича, а насчёт диалога между "Сыном Запада" и "певцом русской вольности", как отмечает Эйдельман, "у русского читателя не могло быть сомнений, что описана встреча Мицкевича и Пушкина" Эйдельман, «Пушкин. Из биографии и творчества. 1826-1837», с. 267. Таким образом, вопрос, прозвучавший в конце приведённого нами отрывка, принадлежит Пушкину Мицкевича, который вложил ему в уста этот "вопрос-предсказание" Там же , причисляя его, тем самым, к врагам русского самодержавия, олицетворяемого Петром и его статуей. Это стихотворение как бы является продолжением тех бесед о личности Петра и его влиянии на Россию, которые вели в 20-х годах Мицкевич, Пушкин и Вяземский, что позволяет сказать, что каждое из стихотворений Мицкевича, приведённых нами - "вызов, поэтический, исторический, сделанный одним поэтом другому" Эйдельман, «Пушкин. Из биографии и творчества. 1826-1837», с. 269 . Более того, в своём стихотворении, озаглавленном: "Русским друзьям", Мицкевич "произносит самые острые, предельно обличительные формулы, которые Пушкин, по всей вероятности, принял и на свой счёт", осуждая своих "русских друзей" Там же, и Пушкина в том числе, за отказ от безоговорочного осуждения самодержавия. Таким образом, ""Медный всадник" [.] был ответом Пушкина на памфлет польского патриота" М.А. Цявловский, «Рукою Пушкина», Москва - Ленинград, 1935.С. 551, однозначно осудившего самодержавие и самого Петра.

Написание "Медного всадника" стало как бы "поэтическим ответом" на критику Мицкевича, но не просто "ответным выпадом", а таким ответом, где "правоте польского собрата противопоставлена высочайшая правота спора-согласия" Эйдельман, «Пушкин. Из биографии и творчества. 1826-1837», с. 277, так как Пушкин, не отрицая "тёмной" стороны самодержавия, и соглашаясь в этом с польским поэтом, описывает и другую его сторону - великолепие СПб в качестве символа величия империи и гения его создателя, становясь, таким образом, в позицию "печальной, высочайшей объективности" Там же, с. 275. Помимо схожих мотивов и прямых текстуальных совпадений, присутствующих в стихотворениях Мицкевича и "Медном всаднике" Конкретные примеры подобных совпадений приведены в цитируемой нами работе Эйдельмана (с. 265-267) , Пушкин усилил связь своего произведения с творчеством польского поэта примечаниями, где прямо полемизирует с ним, отмечая, что его описание наводнения "не точно", а также ссылается не созданное Мицкевичем описание Медного всадника и отмечает "Олешкевича" как одно из лучших стихотворений поэта «Медный всадник», примечания, с. 150.

Можно сказать, что вступление, о котором шла речь выше, является как бы опровержением образа Петра и СПб, созданного Мицкевичем. Пушкин, в отличие от польского поэта, видит не только "тёмную", но и "сторону" "Северной Пальмиры", которую он любит и чьим величием, отражающим величие империи, столицей которой она является. восторгается. Отметим, что в стихах

Или, взломав свой синий лёд,

Нева к морям его несёт,

И, чуя вешни дни, ликует «Медный всадник», с. 137

Пушкин вводит использованный Мицкевичем в стихотворении "Памятник Петру Великому" образ тающего льда, сравниваемый им с падением тирании, в качестве одного из атрибутов СПб как центра великой и могучей Российской империи, которой он искренне восхищён.

Возвращаясь к двусмысленности невозмутимости Петра в последней сцене первой части повести, отмеченное нами в начале данной главы, можно сказать, что помимо "одического" Петра-покорителя Стихии, появляется другой Пётр, чем-то напоминающий Петра Мицкевича, равнодушно взирающий "в неколебимой вышине" на народные страдания. Таким образом, Пушкин, противопоставляя Петра Евгению в конце первой части, вводит в своё произведение новую оппозицию, развитую им во второй части повести, где Пётр выступает уже не только в качестве Героя, но и в качестве тирана, ради прихоти ломающего жизнь своих подданных, принимая, тем самым, в какой-то мере, позицию Мицкевича.

Можно сказать, что образ Петра, выступающего в качестве тирана, а также мотив бунта "маленького человека" против сломавшего ему жизнь самодержавия, были отчасти заимствованы Пушкиным у Мицкевича. Однако Пушкин, в отличие от последнего, не ограничился только критикой самодержавия, такой же "однобокой", какой была одическая традиция его безоговорочного восхваления. Принимая обе стороны фигуры Петра, русский поэт старается остаться объективным, и это приводит к тому, что все детали поэмы становятся образами, "в которых воплощается историческая мысль Пушкина, его размышления о судьбах России" Б.В. Томашевский. Пушкин. Работы разных лет. Москва, книга, 1990. «Поэтическое наследие Пушкина (лирика и поэмы) », с. 179-288.С. 247. Таким образом, сама поэма становится философско-историческим трудом, включающим в себя, помимо уже рассмотренных нами ранее одической традиции вступления, "онегинской" манеры ввода разговорной речи в повествование и одическо-архаического мотива буйства стихий, реплику "поэтического диалога" двух поэтов, произнесённую в качестве части "беллетристического", почти прозаического повествования, в рамках которого, как правило, и обсуждались подобные темы, где Пушкин продемонстрировал ширину своего взгляда, охватывающего обе стороны российского самодержавия и не дающего ему однозначной оценки.