Анализ романов "Александр I" и "14 декабря"

Зверство военных поселений проявляется благодаря образу сумасшедшего, Капитона Алилуева, незаконного сына Аракчеева. Он рассказывает о страшных кощунствах - будучи живописцем, Капитон был принужден отцом на создание икон: «девки поганой Настьки во образе Владычицы да Аракчеева-изверга во образе Спасителя». Алилуев пытается открыть царю глаза на истинное положение дел в Грузино, но Александр не хочет верить в свои ошибки: Аракчеев и его программы - для него надежда и утешение. Как когда-то Пален, Аракчеев становится тенью Александра, всегда готовой подсказать решение, найти выход за него. Несчастный Капитон Алилуев признается безумным, словам которого, как бреду, нельзя верить, - и выполняет единственно возможный протест: вешается почти на виду Аракчеева и Александра.

Данное «удвоение» образов, в том числе указанная выше система «двойничества», «двойников», «взаимных отражений героев» является одним из основополагающих приемов поэтики Мережковского-романиста. Зачастую герои сами ассоциируют себя как чьего-то двойника или другого как свое отражение, продолжение, копию: так, Валериан Голицын, вспоминая о Грибоедове и его страшном смехе, затем подтверждает свое сходство с ним, ранее слышанное им от других людей. Голицын сближается с одним из «заговорщиков», Александром Одоевским, реализуя подобной связью невоплощенное соединение декабристов с другим Александром - императором Александром I . Посредничество с ним намечается, но не воплощается, через посредничество Софьи Нарышкиной; Софья, в свою очередь, имеет «два отца» и «две матери». Александр I, «отражаясь» в Аракчееве, своем ближайшем друге, имеет еще одного близкого по духу товарища - старого князя А. Голицына; эти отношения образуют уже более широкую, «тройную» связь.

Более таинственным представляется «духовный двойник» царя Александра - старец Федор Кузьмич, странник, в котором Александр видит воплощение своего желания уйти от царствования в служение богу, освободиться, став незаметным рабом божиим. Давняя мечта Александра об отречении, сопровождающаяся его признаниями в том, что он видит Федора Кузьмича в своем отражении в зеркале, в последующих событиях осложняется внезапной смертью царя, чье бальзамированное тело слишком долго едет в столицу и не поддается узнаванию, - и все это в совокупности создает в умах очевидцев легенду о старце, которым будто бы становится Александр I, подстроив свою смерть. Мережковский не только объективно передает историю этого «биографического мифа», но и объясняет читателю мотивы, ее породившие.

Подытоживая описанные связи между героями, можно сделать вывод о том, что в романах Мережковского приемы «парности и двойничества» «нарочито подчеркнуты, сам же принцип "двойственности" становится предметом рефлексии автора и его героев». «Двойственный» принцип реализует одну из ведущих черт поэтики - тенденцию к «диалектичности/метафизичности», обозначенную и описанную А.Н. Михиным. Центральные герои романов Мережковского - образы символические, воплощающие желаемый автором синтез двух крайностей, открывающихся в поисках истины.

Мережковский также прибегает к системе постоянных лексических повторов, акцентируя наиболее важные идеи. Одной из повторяющихся фраз об Александре становится формула Софьи Нарышкиной, перед смертью видящей страшный сон и предупреждающей Голицына, который готовится к восстанию против самодержца. Софья рассказывает Валериану Голицыну свой пророческий сон: «Намедни-то что мне приснилось. Будто входим с тобой в эту самую комнату, а у меня на постели кто-то лежит, лица не видать, с головой покрыт, как мертвец саваном. А у тебя в руках будто нож, убить хочешь того на постели, крадешься. А я думаю: что, если мертв? - живых убивать можно, - но как же мертвого? Крикнуть хочу, а голоса нет; только не пускаю тебя, держу за руку. А ты рассердился, оттолкнул меня, бросился, ударил ножом, саван упал... Тут мы и увидели, кто это... Знаешь кто? Знаешь кто?.. - повторяла она задыхающимся шепотом, и он слышал, как зубы у нее стучат. - Ох, Валенька, Валенька, знаешь кто?». Позже, когда Голицын решится вместе с Пестелем на убийство Александра, они сразу же получат весть о смерти государя, - и Валерьян вспомнит ужасное предостережение: «Убить мертвого!».

«Мертвенность» Александра выявляет именно Софья, максимально приближенная к небесному - умирающая в начале жизненного пути: с детства она разглядывала портреты любимого отца, всматривалась в изваяние - снимок с Торвальдсенова мрамора. «Он ей не нравился: родное лицо казалось чужим; напоминало виденных в музеях древних римских императоров: Траяна, Антонина, Марка-Аврелия, - та же печально-покорная, как бы вечерняя, ясность и благость в чертах», сравнивая изображения Александра с портретом Екатерины II, Софья замечает, что «у обоих - у внучка и бабушки, - одна улыбка. Двусмысленное противоречие между этой слишком ласковой улыбкою губ и жестокой морщинкою лба».

«Великий мастер красивых телодвижений», актер по природе, по словам бабушки, императрицы Екатерины II, - Александр наследует многие черты отца, что выражается через систему повторения ключевых категорий звериного, мертвенного, двойственного. Очередное пророчество о сходстве сына и отца звучит из уст Павла I: «И похожи-то как! Две капли воды. Не разберешь, где я, где он. Точно близнец, аль двойник. Ну да и не диво - ведь сын родной, первенец, плоть и кровь моя, мальчик мой милый!.. Александр, Александр!».

Но еще более похож на деспотичного Павла следующий самодержец - герой романа «14 декабря». «Лейб-гвардии дворянской роты штабс-капитан Романов Третий», Николай максимально сосредоточен на военных приказах и контроле воинской службы. И неудивительно - пятимесячного младенца Николая император Павел назначил генерал-лейтенантом Лейб-гвардии Конного полка. «Мальчик, прежде чем научился ходить, бил в барабан и махал игрушечной сабелькой», «ничего не хотел знать, кроме солдатиков», во взрослом возрасте - любил сочинять военные марши 198 . «В нем много от прапорщика и немного от Петра Великого», - характеризует Николая Сперанский.

Образ Николая проще и однозначнее его предшественника - брата Александра. С самого начала он провозглашает: «Да будет царствование наше токмо продолжением царствования его», отмечает преемственность Александру - следовательно, и Павлу, его «двойнику». Его правление обусловлено тем, как он повел себя, восходя на престол. Отречение престолонаследника Константина, его брата, повлекло за собой смуту в стране, напряженный период междуцарствия, в котором Николая легко можно было назвать «самозванцем», заставляющим идти народ на повторную присягу. Такая нелепая политическая ситуация могла возникнуть только в стране, где, по замечанию историка Г. Габова, «вопрос о престолонаследии был частным, семейным делом императорской фамилии». Трус по природе, Николай вынужден достойно пережить это испытание, которое усугубляет восстание во имя конституции и республики, которое «бедный Никс» не простит декабристам - и устроит жестокую расправу над вышедшими на площадь 14-го декабря.

Подобно Александру, Николай наследует «черты необыкновенно правильные, как из мрамора высеченные, но неподвижные, застывшие». Елизавета говорила о нем: «Аполлон, страдающий зубною болью»; но выражения лица он менял легко и часто, «внезапно до странности» - как маски: «множество масок, но нет лица».

В отличие Александра, лишенного какой-либо резкости в характере и способности действовать решительно, Николай не мог подавить в себе «восторг бешенства» - и предавался ему «с упоением»: свидетель его немилости, граф Милорадович, про себя думает: «Бросится сейчас и не ударит, а укусит, как помешанный». При этом Милорадович пятится назад, «как большой добрый пес, ощетинившись, пятится перед маленьким злым насекомым - пауком или сороконожкою». (И снова пророческим предостережением оказываются слова Павла: «Я пока не кусаюсь…»).

Зверство последнего правителя - в его умении переменять маски, притворяться бедным, несчастным, сострадательным: «Бедный Никс! Бедный малый! Pauvre diable!», - и самому верить в свой обман. (Примечательна игра слов с этой поговоркой императора, произнесенная его ближайшим подчинением: фраза «Pauvre diable!», в переводе с французского означающая «Бедный малый!», ими перевернута на буквально звучащую: «Бедный дьявол!»). Но не его имя вынесено в заглавие романа - в этой части трилогии фигуре Николая автор уделяет меньше внимания, чем декабристам, идейному центру всего произведения.

«Декабристы»: образно-историософские проекции революционеров в трилогии

Перед непосредственным событием на Сенатской площади Мережковский неспроста составляет подробную предысторию движения: историю смен режимов правления, личные истории некоторых бунтовщиков, чьи идеи оказывают влияние на самого писателя, историю Тайных Обществ, их ответвлений, споров о методах борьбы и разнообразных уставах, конституциях, катехизисах.

Одной из центральных фигур, соединяющих различных между собой членов Обществ, является Валерьян Михайлович Голицын. Петр Чаадаев, по словам Мережковского, родоначальник историософии и один из первых обличителей зла исторической церкви, вступившей в порочный союз с самодержавием, - его непосредственный друг, пробудивший в нем стремления освободить отечество от самодержавного зла и искажения христианской веры. Исследователь данной трилогии, А.Н. Михин, придерживается следующего мнения о системе образов: действие романа состоит из двух идейных частей - «сюжета» Александра, намеченного, но не исследованного в литературоведении, и «сюжета» второго основного героя романа - князя Валериана Голицына205. Такое деление на два полярных образа представляется соответствующим художественному мышлению Мережковского, привыкшего раскрывать религиозные и историко-философские концепции диалектическим путем. Именно молодому Голицыну, приезжающему из Европы в Россию и попадающему в эпицентр борьбы со злом самодержавия, предстоит пройти полный противоречий и сомнений путь: разрешить вопросы о допустимости насилия - убийства царя и царской семьи; вопросы веры - отходя от догм, воплощенных в его дяде, главе Священного Синода, критически осмыслить религиозный опыт сектантов-скопцов, «славян», иезуитских воззрений декабриста Лунина; совместить то, что «не соединено», - любовь к земному и небесному, борьбу духовную и общественную.

Большое внимание уделено также фигуре Кондратия Рылеева - своеобразного «центра» Северного Общества, объединяющего вокруг себя мыслящих людей, заветной целью которых является утверждение в России конституции и республики. И оппоненты петербургского Общества - Общество Южное, и сами реформаторы понимают, что во многом они не выходят за умозрительные рамки, неспособны к решительным действиям, - ведь для достижения целей и установления нового порядка необходимо «переступить через кровь», убить царя, - желательно, вместе со всей царской семьей, уничтожить самодержавие на корню. Для большинства в Северном Обществе это является недопустимым шагом. Готовы к действию лишь Петр Каховский и Александр Якубович; в Обществах зарождаются подлые идеи разделения на исполнителей заговора, которых после выполненного цареубийства нужно будет казнить перед народом, и на теоретиков, чьи руки останутся чистыми. Каховский, несмотря на страшное осознание того, что он - орудие убийства в руках Рылеева и прочих, идет до конца в своей готовности совершить дело; трагично его осознание положения исполнителя, которое отдаляет его от товарищей, и он остается один с тяжким моральным грузом. «Теоретичность» цареубийства зарождается еще в первой драме: заговорщики не видят греха в том, чтобы убить одного - тирана- царя - ради благоденствия десятков миллионов; этот «расчет», «чистая математика», проявятся и во взглядах некоторых «декабрьских» заговорщиков, - например, в речи Пестеля на собрании в Северном обществе, в его диалоге с Рылеевым. Южное Общество, главой которого он является, настроено радикально: на заседании по вопросу слияния двух движений в одно и установлению единых методов и программ Пестель математически хладнокровно настаивает на необходимости кровопролития.

Так как вопрос об объединении двух Обществ остается открытым, Голицын, находясь на юге, уже имея опыт общения с сектантами-хлыстами, сходится с представителями разобщенных течений - Славянами, иезуитом Луниным, более близко узнает Пестеля. Он движим идеей, постоянно повторяющейся в его голове: не соединено. Попытки преодолеть это разобщение, найти общую для всех правду он предпринимает на протяжении всего романа «Александр I».

Слияние происходит стихийно: новости о смерти Александра не ждали, и философы-теоретики буквально за несколько дней определяются с планом восстания на Сенатской площади и планируемым установлением конституции. Голицын с начала его участия в Тайном Обществе осознавал необходимость, но не верил в успех дела: «Думай, как хочешь: злодеи, убийцы, изверги… А может быть, глупые дети, - я ведь иногда и сам думаю: ничего не сделают, никого не спасут, только себя погубят. А все-таки правда Божья у них. И пусть недостоин я, пусть беру не по силам, не вынесу, а уйти от них не могу…», - признается он Софье Нарышкиной. Вслед за Рылеевым Голицын понимает: «Надо начать!», и постепенно укрепляется его вера в то, что они действительно начнут путь к всемирной правде.

Мнение о малом практическом значении восстания на Сенатской площади, выраженное словами Валериана Голицына «ничего не сделают, никого не спасут, только себя погубят» требует отдельной исторической рефлексии. Помимо того, что 14 декабря имело замеченное и романистом Мережковским, и историками, и политиками (В. Лениным) яркое символическое значение, «неудавшийся» исход бунта имеет конкретные исторические мотивы. По словам М. В. Нечкиной, «существенной чертой замысла [декабристов] является то обстоятельство, что весь революционный коллектив, задумавший и руководивший восстанием 14 декабря, полагал, что вопрос о форме правления - республике или конституционной монархии - решит Великий собор». Декабристы, таким образом, сознательно разделяли построение нового общественного порядка с выборными представителями различных сословий, ставя задачу свергнуть существующий строй и путем консенсуса соборно достичь нового, справедливого правления.

Окончательную веру в деятельное преобразование Валерьян Голицын обретает в романе «14 декабря»: происходит преодоление мучительной противоположности религиозных начал и политических программ, соединение небесного с земным, единение заговорщиков «во фраках» с войсками и с народом на Сенатской площади. Время, которое до этого распадалось на фрагменты и отграничивалось огромными промежутками (между действиями драмы и романа «Александр I» проходит почти 25 лет), будто ускоряется, концентрируется в нескольких судьбоносных для Голицына днях. Он встречает Мариньку, которая вскоре становится его женой, княгиней Марией Голицыной. Она - воплощение национального женского характера, совмещающая невинность с материнским началом, подобно Татьяне Лариной, обладает чертами религиозности, совмещенной с суевериями, простоты, близости природе, любви к ней. Маринька помогает Голицыну полюбить земную жизнь, а также возвращает высокую веру в святость миссии революционеров: если в преддверии восстания, в конце романа «Александр I», Пестель и Голицын вместе восклицают перед дорогой в Петербург: «С Богом!», то теперь, после совершенного бунта, после ужасов заключения и расправы над заговорщиками, Голицын не падает духом - ему открывается новая истина: «Радость, подобная ужасу, пронзила сердце, как молния: Россию спасет Мать».

Мережковским исторически достоверно описан процесс следствия по делу декабристов и итоговой экзекуции: для 116 человек - «шельмование», политическая смерть или ссылка, для 5 - смертная казнь через повешение - «смягченный» приговор вместо четвертования. Образы пяти казненных знакомы читателю по двум романам - по истории развития движения, «Александру I», и по завершению, финальной точке, достигнутой ими - «14 декабря». Однако избирательное авторское внимание сосредоточено не вокруг этих пяти фигур - Кондратии Рылееве, Михаиле Бестужеве-Рюмином, Петре Каховском, Сергее Муравьеве-Апостоле, Павле Пестеле. Мережковского интересуют прежде всего предтечи нового религиозного сознания, которыми являются как Валериан Голицын, так и Сергей Муравьев-Апостол. В первом романе, в период царствования Александра и развитии «подпольных» движений, направленных на поиски нового царства и новой веры, приводится дневник Голицына - прямое отражение его напряженной внутренней жизни, исканий, выводов. В последнем романе это слово от первого лица принадлежит Муравьеву-Апостолу: сохраняются его дневниковые записи, сделанные в заключении непосредственно перед казнью.

Сергей Муравьев-Апостол вместе с братом Матвеем интересует Мережковского прежде всего созданием Православного Катехизиса - документа, чья роль в истории декабризма не оказалась важной, но повлияла на мировоззрение писателя, соответствуя его представлениям о религиозности общественных преобразований. В романе дословно цитируются фрагменты Катехизиса, происходит развенчание кощунственного обмана самодержавия: в 1-й Книге Царств, главе 8-й «сказал Господь Самуилу: послушай ныне голоса людей, что говорят тебе, ибо не тебя уничижили они, а Меня уничижили, дабы не царствовать Мне над ними; но возвести им правду цареву <…> и будете рабами ему, и возопите в тот день от лица царя вашего, коего избрали себе, и не услышит вас Господь, потому что вы сами избрали себе царя». «Правда царева» - анти-христианский обман - становится тем, что должны преодолеть тайные Общества, соединившись в единое войско. Сергей Муравьев понимает Славян - неорелигиозное общество - их убеждения в том, что вера противна свободе; и вместе они могли бы утвердить синтез веры и свободы, низвергнув царя - наместника Бога на земле, развенчав «правду цареву».

Один из придворных заговорщиков убийства Павла I произносит пророческие предостережения: «Обратим же взоры наши на человечество и устыдимся, граждане! Низлагая тирана, да не будем сами тиранами - освободим рабов...». Ему же принадлежат и следующие предзнаменования: «Блюдитесь же, граждане! День мщения грядет - восстанут рабы с цепями своими разобьют нам головы и кровью нашею нивы свои. Плаха и петля, меч и огонь - вот что нас ждет. Будет, будет сие!.. Взор мой проницает завесу времен... Я зрю сквозь целое столетие… Я зрю…». Через столетие Мережковский, вспоминая эти слова Радищева и вкладывая их в уста своего героя, сам станет свидетелем худшего варианта развития борьбы со злом власти, худшим для идеалистов XIX столетия и вслед за ними, для самого писателя: религиозное окончательно отделится от революционного, и останутся убийственные, разрушительные «плаха, петля, меч и огонь» - средства, пригодные для разрушения. Но какое будущее они способны построить, создать?

После убийства заговорщиками Павла их надежды на светлое и справедливое будущее стремительно рушится: Александр, а затем и Николай повторяют тот же военно-деспотический сценарий. Убить царя недостаточно - заговорщиками во главе с военным губернатором Паленом совершен дворцовый переворот, смена одной насильственной власти другой.

В начале сквозного сюжета трилогии, в драме «Павел I», герои подходят к выводу о невозможности свержения самодержавного строя в сложившихся обстоятельствах, ведь везде слышны голоса: «Царя убить - страшное дело…», «Помазанник Божий…», «И в Писании сказано: Бога бойтесь, царя чтите». Народ - в том числе, его лучшие представители, просвещенные дворяне, - не в состоянии преодолеть святости самодержца, божественности власти. Декабрист Якубович развивает эту мысль: «Священная Особа, Помазанник Божий! Это у нас у всех в крови. Революционисты, безбожники, а все-таки русские люди, крещеные. Не подлецы же, не трусы, - все умрем за благо отечества. Ну а как до царя дойдет, рука не поднимется, сердце откажет. В сердце-то царя убить трудней, чем на площади…». Но даже декабристы, лучшие умы государства, не могут преодолеть веры в святость царского имени многие из них до конца не хотят расстаться со старым религиозным сознанием.

Убить царя в себе - самая трудная задача, бунт религиозный: революция в сознании, внутренняя победа, которая должна совершиться перед революцией в обществе, внешней победой над Зверем.

Вывод по главе 2

Подводя итоги проведенному анализу романов “Александр I” и “14 декабря” через рассмотрение политического контекста первой четверти XX века, основных философских концепций Д.С. Мережковского, а также через поэтику художественных произведений, можно сделать следующие выводы о творчестве писателя и философа.

Проза Мережковского, как и ряд его публицистических (условно - дореволюционных) текстов построена в системе неорелигиозных взглядов: здание трилогии зиждется на фундаменте религиозно-философских концепций, разрабатываемых автором еще с рубежа XIX-XX столетий. Представляется справедливым опровергнуть выводы многих как современных писателю, так и позднейших критиков творчества Мережковского, в частности, его трилогии “Царство Зверя”, о том, что в романах автор “проиллюстрировал” тезис из своих публицистических статей - “Самодержавие - от Антихриста”. Выявление “восстания” героев повествования против самодержавной власти и цезаропапистских установок императоров еще не является достаточным поводом для приравнивания художественных произведений к плоским “иллюстрациям” тезисов из критических и философских работ215. Напротив, как было показано выше, романы имеют самобытную художественную организацию, выражая диалектические, мифологические, историко- философские черты художественного мышления Мережковского.

Эволюция философской и религиозной мысли Мережковского, как было отмечено, непосредственно сопряжена с событиями в политической жизни общества, в которых автор выступает не только очевидцем, но и участником. Бурные социальные катаклизмы начала ХХ века отзываются в творческой мысли Мережковского в двух ключевых моментах:

Универсализация “вечной правды” через сопоставление и совмещение двух эпох: начала революционного движения ХХ века и исторической картины ХIХ столетия, в которой автор усматривает духоборческое “бунтарство”. Протест декабристов в романах Мережковского направлен против миропорядка в целом - внимание автора занимают не только событийно-политические действия оппозиции, но и трансцендентные стороны свержения царской власти как воплощения демонических сил;

Становление концепции религиозной общественности под влиянием революционных событий. Именно данная модель общества будущего - так называемого всечеловечества - должна воплотиться в результате революционной борьбы с Царем, совмещенной с духовной борьбой со Зверем.

Возвращаясь к описанию художественной картины мира и организации поэтики романов, стоит отметить и обобщить следующие ключевые моменты. Историческая основа частей трилогии осложнена диалектическими конструкциями мифологического сознания Мережковского, благодаря которому он создает своего рода “биографический миф” героев, находящихся на полюсах центрального конфликта цикла произведений: власти во главе с царями с одной стороны и революционеров во главе с Валерианом Голицыным с другой. Диалектичность путей писательского мышления направлена на формирование метафизического пласта описываемых событий: “взаимные отражения” героев, усложненные системы двойственности создают многозначные символические образы “вечных спутников” из разных эпох и культур, выражающие идею Мережковского о единстве прошлого, настоящего и будущего в сфере вечности, отражения в конечных исторических реалиях бесконечного, универсальной истины. Также данный прием совмещения хронологически разделенных эпох в единое художественное пространство метко назван исследователями “техникой палимпсеста”: прошлое, освещаемое писателем, органично встраивается в историческое настоящее благодаря найденной им “точке опоры”, мотива для синтеза различных исторических времен.

Глава 3. «Александр I» и «14 декабря» в контексте отечественных романов, посвященных революции и политическому террору

3.1 С. Нечаев и «нечаевщина» как источник философии и этики отечественного террора

Как было отмечено ранее, с конца XIX века слово приобретает статус ключевого элемента, определяющего содержание политико-идеологического дискурса. Литература становится движущей силой «той самой истории, в ходе которой изменяется жизнь всех - авторов и читателей, лидеров и масс”. “Литература задает неслыханные, фантастические нормы героического поведения, а жизнь героев пытается их реализовать. Не литература воспроизводит жизнь, а жизнь стремится воссоздать литературу”, - подтверждает объективную значимость слова Ю.М. Лотман. Мысль о теснейшей обоюдной взаимосвязи литературы и политической реальности подтверждается историей Сергея Нечаева, лидера кружка «Народная расправа» и предтечи массового террора, в 1869 г. возбудившего убийством студента И.И. Иванова и дальнейшим ходом судебного следствия толки и опасения в широкой публике.

Однако перед тем, как приступить непосредственно к литературным отражениям истории Сергея Нечаева, стоит обозначить особенности взглядов на фигуру террориста в конце XIX - начале ХХ века.

В русской литературной традиции многими авторами исторических романов неслучайно затрагивается вопрос о роли личности в истории. По словам Теодора Шанина, известного исследователя революционного террора в России начала ХХ века, в момент революционного подъема «лишь меньшинство готово бросить свою жизнь на весы, но это меньшинство должно стать достаточно крупным для того, чтобы чаши весов пришли в движение». Но и от этого меньшинства отделяется особенно сильный, исключительный герой. Выдающаяся личность идеализируется, становится образцом для подражания и закрепляется в литературном пространстве в виде мифа об исключительном герое-террористе, чье предназначение -сверхчеловеческий подвиг:

Я в битву шел, как духом гордый лев,

Мой спутник был - завет отцов нетленный,

И страшен был безудержный мой гнев:

Я бросил жизнь, - и пал мой враг надменный.

Строки, написанные ярчайшей фигурой русского террористического «подполья», Иваном Каляевым, как нельзя лучше иллюстрируют литературные тенденции рубежа веков: изобразить исключительную фигуру героя, обозначить его как основную ценностную доминанту. Герой при этом предстает «не просто профессиональным революционером, самоотверженно выполняющим свой долг перед народом, но террористом, жертвующим собственной жизнью ради революционного идеала» 222 . Данная модель подтверждена во множестве художественных произведений романных и стихотворных форм; не чужда она и Д.С. Мережковскому:

…Со знаменем в руках вступая в бой кровавый, Он может ранами гордиться пред толпой,

Он может совершить свой подвиг величавый И на виду у всех погибнуть, как герой.

Великая в своем жертвенном порыве, фигура террориста в литературном произведении неизменно жаждала «тернового венца», и жертва понималась целью человеческого существования: «Есть времена, есть целые века, когда ничто не может быть прекраснее, желаннее тернового венка», - цитировала В. Засулич, взахлеб читавшая Некрасова и литературу «о подвигах», в том числе и Евангелие.

Но несмотря на сложившиеся представления о герое-террористе, идущем на жертву во имя общего блага, лишенном каких бы то ни было личных недостатков и наделенном исключительной самоотверженностью и твердостью характера, - образ, максимально приближенный к образам христианских мучеников, - уже на заре террористического подполья в политической действительности появляются совсем другие образы.

В данной работе уже анализировалась личность Бориса Савинкова, с которым Мережковские были близко знакомы. Из-за силы сложившегося героического образа террориста - мученика, обреченного на одиночество и высокую жертву во имя народа и будущего блага, - им не сразу удалось разглядеть отрицательные стороны нравственного облика как Савинкова, так и других лидеров-эсеров. Позднее Зинаида Гиппиус подробно опишет в своих дневниках разочарованность в революционерах.

Стоит ли упоминать другую фигуру, - скандального Евно Азефа, чьи морально-этические принципы шокировали и самого Б. Савинкова в момент «разоблачения» предводителя партии эсеров и их Боевой Организации? Его партийный товарищ Слетов вспоминал, что все время считал Азефа «за человека, который может в некоторых случаях взять и освободить себя от морали».

Но и гораздо ранее Савинкова и Азефа, еще в 70-х годах XIX века, портреты героев-революционеров были не менее разнообразны. В этой «одной из самых героических эпох русской истории» сложились, по словам Е. Мельниковой, судьбы «штурманов революционной бури», в идеологии которых «материализм уступил место идеализму», а в сознании главенствовала «вера в "героев", в значение отдельной личности для достижения социалистического идеала». Воспитанные в традициях 60-х годов, выросшие на идеях Чернышевского и Добролюбова, революционеры данного периода не могли смириться с существующим государственным строем и положением крестьян, недавно вышедших из крепостной зависимости, но по-прежнему остающихся бесправными и нищими.

Описанный индивидуализм в революционной борьбе назвал “нигилизмом” активнейший террористический деятель, Сергей Михайлович Степняк- Кравчинский. В культовом произведении “Подпольная Россия”, сборнике статей и воспоминаний, написанном в 1880-х гг., он говорит об идейно- практическом направлении нигилизма: “В основе этого движения лежал безусловный индивидуализм. Это было отрицание, во имя личной свободы, всяких стеснений, налагаемых на человека обществом, семьей, религией”. В этой же заметке С. Кравчинский обозначает различия нигилизма старого и нового. Говоря о начальном этапе движения в России, Кравчинский критикует В. Зайцева, сотрудника “Русского слова”, “бывшего главным органом старого нигилизма” . Зайцев от лица героев своей эпохи восклицает: “мы не были эгоистами, как вы нас называете. <...> мы были глубоко убеждены в том, что боремся за счастье всего человечества, и каждый из нас охотно пошел бы на эшафот и сложил свою голову за Молешотта и Дарвина”. С. Кравчинский лишь улыбается в сторону “страстности, доходящей до фанатизма” у предшественников - хотя и признает, и высоко ценит их вклад в революционную борьбу, - ведь благодаря им “материализм стал своего рода господствующей религией образованного класса”, произошло “освобождение от всяких религиозных предрассудков”.

Осуждает Степняк-Кравчинский и принцип тургеневского Базарова “Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник”. Из него проистекает доведенное до абсурда отрицание искусства как проявления идеализма. Обращаясь к истории движения нигилистов, к десятилетию 1860-1870-х, Кравчинский делает вывод о том, что на данном этапе деятели стремились “к собственному счастью, идеал которого - "разумная" жизнь "мыслящего" реалиста”.

Но в 1870-х гг., по словам С. Кравчинского, начинается новый этап развития общественной мысли в России - рождение “социалиста-революционера”, который “ищет счастья других, принося ему в жертву свое собственное. Его идеал - жизнь, полная страданий, и смерть мученика”; новый революционер “будет исполнять тяжелую крестьянскую работу, будет подвергать себя всевозможным лишениям, чтобы только внести в <...> несчастную среду слово утешения, евангелие наших дней - социализм”. “Тургеневского нигилиста”, которого С. Кравчинский обличает в мечтательности и фанатизме, сменяет “весь поглощенный своей идеей” революционер, который “презирает страдание и самую смерть готов встретить с улыбкой блаженства на лице”.

Однако, расставляя акценты на идеологических моментах, С. Кравчинский выполняет роль литератора - публициста или мемуариста, - он рисует яркие идеализированные образы революционеров разных этапов, упуская объективно значимые факты истории.

Культ индивидуального подвига развивается параллельно с процессом формирования партийности в российском обществе; уже в первоначальном ее проявлении - кружках и обществах - ярко прослеживается субъективный аспект любого политического события, цели и идеалы его участников. Особенно это актуально, когда речь идет о революции, в ходе которой разбуженные массы слепо подчиняются своим лидерам. Цели и моральный облик, нравственные качества лидеров подполья во многом обусловили характер освободительного революционного движения, все активнее проявляющегося с 1870-х гг.

Нравственные постулаты, требования к деятелю новой эпохи, сформулированы С.Г. Нечаевым в скандально известном “Катехизисе революционера”. “Катехизис”, по словам Н.А. Бердяева, демонстрирует «предельную форму революционного аскетического мироотвержения, совершенной революционной отрешенности от мира». От революционера, по мнению Нечаева, требовались отречение от мира и личной жизни, исключительная работоспособность, сосредоточенность на поставленной цели (поставленной для достижения блага в общем “деле”), готовность к страданиям и пыткам. Настоящим революционером, кроме того, достоин считаться только тот, кто способен уничтожить все (и всех), что мешает ему достичь цели, - ему ничего не «жаль в этом мире», он не «остановится перед истреблением положения, отношения или какого-либо человека,принадлежащего к этому миру», в котором «все и вся должны быть ему ненавистны».

Следует отметить, что образ, созданный в “Катехизисе”, соответствует личным качествам самого С.Г. Нечаева. Это доказывает характеристика, данная ему Бакуниным уже после окончания «нечаевского дела» и после того, как сам Бакунин разобрался в своем бывшем протеже. Он называет его «фанатиком», преданным, но опасным, для которого не существует никаких человеческих чувств и никаких препятствий, чтобы «завладеть вашей личностью без вашего ведома». Для этого «он будет за вами шпионить, и постарается овладеть всеми вашими секретами и для этого в вашем отсутствии, оставшись один в комнате, он откроет все ваши ящики, прочтет всю вашу корреспонденцию, украдет и спрячет письма, компрометирующие хозяина, чтобы иметь документ против него...».

На формирование убеждений Нечаева повлияла радикальная среда конца 1860-х, в которой благодаря Д.В. Каракозову и его неудачному, но скандальному покушению на Александра II в 1866 г. актуализировались террористические идеи, и которая породила в конце концов первую в России последовательно террористическую организацию. Радикальные настроения вылились в “Народную расправу” и террористический манифест - “Катехизис революционера”, “созданные невероятной энергией и извращенно- последовательной мыслью” С.Г. Нечаева.

Сам Нечаев в первом номере журнала “Народная расправа” укажет: “Дело Каракозова надо рассматривать как пролог. Постараемся, друзья, чтобы поскорее наступила и сама драма”. Терроризм для него был обязательным условием революционной организации, он объяснял такое положение следующим образом: “Мы потеряли всякую веру в слова; слово для нас имеет значение только, когда за ним чувствуется и непосредственно следует дело. Но далеко не все, что называется делом, есть дело. Например, скромная и чересчур осторожная организация тайных обществ, без всяких внешних, практических проявлений, в наших глазах не более, чем мальчишеская игра, смешная и отвратительная. Фактическими же проявлениями мы называем только ряд действий, разрушающих положительно что-нибудь: лицо, вещь, отношение, мешающие народному освобождению”. Разрушительная деятельность впоследствии оказалась направлена прежде всего в сторону отдельных лиц: их устрашение или убийство.

В “Катехизисе революционера” С.Г. Нечаев создает несколько классификаций объектов террора: им выделяются ранжированные категории, заслуживающие либо полного истребления, либо изменения в интересах общего народного освобождения. В целом же при решении судьбы высших представителей “поганого общества” им утверждался принцип “руководствоваться мерою пользы, которая должна произойти от его смерти для революционного дела”.

В планах С.Г. Нечаева была организация массы террористических актов, результатом которой стало бы общенародное восстание против государственности и сословности. Но осуществить ему удалось только один террористический акт: жертвой стал не правительственный чиновник, не жандарм и не реакционный публицист (особо “вредные”, по мнению С.Г. Нечаева, “категории”), а студент, участник “Народной расправы”, И.И. Иванов. Его убийство, по мнению О.В. Будницкого, стало “классическим "теоретическим" убийством”, было осуществлено в полном соответствии с Катехизисом, в котором утверждалось: “прежде всего должны быть уничтожены люди, особенно вредные для организации”.

В среде защитников униженных и оскорбленных, традиционных нигилистов, готовых принести себя в жертву всеобщему благополучию и равенству, таким образом, появляется и закрепляется фигура С. Нечаева, способного на уничтожение людей по холодному расчету, согласно “теории”. Нечаев “на высоте своего сознания <...> объявляет себя человеком без убеждений, без правил, без чести. Он должен быть готов на всякую мерзость, подлог, обман, грабеж, убийство и предательство. Ему разрешается быть предателем даже своих соумышленников и товарищей”244. Вслед за Базаровым, родоначальником нигилизма, он провозглашает разрушение первейшей задачей, и на пути этого разрушения не видит каких-либо морально-этических преград.

Неся в себе максимализм, «нечаевщина» не прошла бесследно для русского революционного движения 70-х гг. XIX в. Она всколыхнула и расколола его. На «Катехизис революционера» одобрительно и не раз ссылался теоретик «заговорщического» направления П.Н. Ткачев, утверждавший, что «нравственное правило <...> имеет характер относительный, и важность его определяется важностью того интереса, для охраны которого оно создано». Теоретик «заговорщиков», Ткачев, вслед за Нечаевым, считал, что от революционера требуется жить одним желанием, бороться во имя того, чтобы «сделать счастливыми большинство людей. <...> Осуществление этой идеи становится единственной задачей их деятельности, потому что она «совершенно сливается с понятием о их личном счастье». Быть достойным такой идеи дано не каждому, а только тому, кто критически относится к себе и окружающему миру, а также сильной волей и твердым характером, чтобы не «сломаться» в борьбе и суметь «идти до конца».

Таким образом, революционеры для теоретика «заговорщиков» - это избранное меньшинство, воплощающее в себе лучшие умственные и нравственные силы общества. Подобные убеждения сложились при непосредственном следовании Ткачева этическому кодексу революционера, составленному С.Г. Нечаевым.

Нигилизм, доведенный до крайности, в лице Нечаева провозгласил: цель оправдывает средства. Этот лозунг - цель всеобщего разрушения, “которое одно остается само себе целью” - всколыхнул общественность, и обострившийся вопрос об общественной безопасности сплотил даже русскую литературу, которую было привычно считать “расколотой” на лагеря. “И вот литература наша, в качестве верного отголоска публики, - писал М.Е. Салтыков-Щедрин, - и с своей стороны единодушно вооружается против грозящего зла; она понимает, что ей предстоит очень важная миссия, и смело становится на высоту своего призвания”. В статье-обзоре Салтыкова- Щедрина “Так называемое "нечаевское дело" и отношение к нему русской журналистики” писатель говорит о литературе публицистической, - о текстах, в которых авторы рассуждали о происходящих у них на глазах судебных заседаниях по делу “нечаевцев”. Он дословно воспроизводит основные статьи, посвященные процессу - резкую критику “Московских ведомостей”, обзор и фельетоны “Санкт-Петербургских ведомостей”, фельетоны “Голоса”, обзоры и эссе “Биржевых ведомостей” и “Вестника Европы”, разъясняющие “не только самый факт, давший начало процессу, но и те отдаленные причины, которые породили этот факт”.

Но не менее громкий резонанс и не менее яркую реакцию поступок С. Нечаева вызвал в художественной литературе, - и прежде всего, в романе Ф.М. Достоевского “Бесы”.

3.2 «Бесы» Ф.М. Достоевского и романы «Александр I» , «14 декабря»

Решающим событием для создания романа “Бесы” послужило “нечаевское дело” убийство слушателя Петровской земледельческой академии И.И. Иванова пятью членами тайного общества “Народная расправа” во главе с С.Г. Нечаевым. Математический расчет убийства, политические предпосылки и организационные принципы зарождающегося массового терроризма, особенности личности их руководителя составили содержательную основу романа. Вместе с тем газетные материалы, судебные протоколы, слухи и вымыслы, бытовые факты как бы слились с препарированными идеями книг и статей либералов и западников (П.Я. Чаадаева, Т.Н. Грановского, В.С. Печерина), радикальных мыслителей (П.Ж. Прудона, М.А. Бакунина, П.Н. Ткачева), революционных демократов (А.И. Герцена, В.Г. Белинского, Н.А. Добролюбова, Н.Г. Чернышевского, Д.И. Писарева, Н.П. Огарева), материалистов (К. Фохта, Л. Брюхнера, Я. Молешотта). Идеи и теории претерпели существенную трансформацию в соответствии с многоплановым художественным замыслом Достоевского, были преобразованы философской, психологической, религиозной интерпретацией писателя.

Роман, остро критикуя политическое “подполье”, вышел за грани сложившейся к концу XIX века традиции антинигилистического романа - а для писателей-антинигилистов стал образцом, достойным подражания. В романе нашел преломление личный идеологический опыт писателя, выстраданный и отвергнутый им. Это придало особое звучание спорным идеям, в трактовке которых остается двойственность из-за неизжитых религиозных сомнений писателя. Нигилизм трактуется Достоевским как заблуждение человеческого разума, направляемого бесовскими силами к безбожному гуманизму - человекобожию, бросающему вызов Богу и стремящемуся “исправить подвиг Христов”.

Фактические указания на “нечаевскую” идею можно неоднократно встретить в романе. Громкий судебный процесс над пятеркой вызвал в Достоевском те же чувства, что и в авторах статей в уже упомянутой выше газете “Московские ведомости” (№161), которую приводил Салтыков-Щедрин в своем рассуждении о деле; становятся понятнее слова Петра Верховенского “Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв, <...> уже наш. <...> Присяжные, оправдывающие преступников сплошь, наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш. <...> приезжаю - и уже преступление не помешательство, а именно здравый-то смысл и есть, почти долг, по крайней мере благородный протест”. (В статье “Московских ведомостей”, по словам журналистов, судья говорил подсудимым “с некоторой восторженностью: "Подсудимые! ваше место не на этой позорной скамье, ваше место в публике, ваше место среди всех нас". <...> гг. Орлов, Волховской и другие как бы приглашались со скамьи подсудимых пересесть прямо в сонм судей”; “на преступников обрушились кары, рассчитанные по такой-то и такой-то статье уголовного законодательства; но образ мыслей, лежавший в основе их действий, не только не подвергся порицанию, но даже прославлен. Нигилистов ссылают на каторгу, нигилистов сажают в тюрьму, а нигилизму пред лицом суда воздан некоторый почет”).

В той же статье “Московских ведомостей” новые революционные общества в лице Нечаева и его единомышленников - это “революционная партия, руководимая людьми без правил и без чести, не соблюдающая никакого обязательства даже между собой”; те же слова о чести, ставшие горьким афоризмом, повторяет Кармазинов в “Бесах”: “вся суть русской революционной идеи заключается в отрицании чести. <...> Русскому человеку честь одно только лишнее бремя”.

Реальную основу, непосредственно связанную с С.Г. Нечаевым, имеют и стихи “Светлая личность”, прославляющие революционно настроенного студента (“А что эти вот стихи, так это будто покойный Герцен написал их Шатову, когда еще тот за границей скитался, будто бы на память встречи, в похвалу, в рекомендацию, ну, черт... а Шатов и распространяет в молодежи. Самого, дескать, Герцена обо мне мнение”, - подговаривает фон Лембке Петр Верховенский, желая уничтожить врага из своего же “общества” при помощи губернаторской власти). “Светлая личность” является пародией на стихотворение Огарева “Студент”, написанное им в Женеве отдельной листовкой с посвящением “молодому другу Нечаеву”.

Само понятие “нечаевщина”, закрепившееся в то время, в “Бесах” становится “шигалевщиной” - очередной вариацией социалистической теории, расчета, сочиненного персонажами Достоевского. Шигалев, герой-теоретик, создает проект рая на земле - наиболее разумного общественного устройства, при котором одной десятой дается максимум привилегий, когда как остальные девять десятых будут находиться в абсолютном, грубом рабстве, заниматься физическим, черным трудом без права на образование и какое-либо улучшение выпавшего им жребия. Такой проект поддерживает П. Верховенский, по мнению которого, в народе слишком не хватает “послушания”. “Все к одному знаменателю, полное равенство”, “Необходимо лишь необходимое”, - вот девизы Петра Степановича Верховенского. Позднее, десять лет спустя, Достоевский разовьет теорию Шигалева, и она перерастет в “Легенду о Великом Инквизиторе” Ивана Карамазова, конечное представление писателя о социализме как демоническом, разрушительном зле.

Но наибольшего накала достигает трансформация реальных событий в романе в момент гибели студента И.И. Шатова. Как и убийство И.И. Иванова С.Г. Нечаевым и его “пятеркой”, убийство Шатова было совершено с пользой, рассчитанной для общего дела лидером группировки. Задачи Петра Верховенского в романе предугадывает Николай Ставрогин, который пророчески скажет о крови Шатова: “Вы этою мазью свои кучки слепить хотите”. Ставрогин понимает: “есть одна штука еще получше: подговорите четырех членов кружка укокошить пятого, под видом того, что тот донесет, и тотчас же вы их всех пролитою кровью, как одним узлом, свяжете. Рабами вашими станут, не посмеют бунтовать и отчетов спрашивать”. После совершения убийства “пятеркой” Петр Степанович, культивирующий всеобщее рабство, действительно произносит: “Теперь никто не донесет”. В романе убийство выставлено на максимальную дистанцию от пользы общему делу, как было провозглашено в “Катехизисе революционера” С.Г. Нечаевым; предположения рассказчика, свидетеля событий, сводятся к личным мотивам Петра Верховенского: во-первых, мести за личную обиду - давний плевок в лицо, а во-вторых, - и самое главное, - к стремлению скрепить страхом перед совместно пролитой кровью, страхом перед разоблачением “пятерку” заговорщиков.

Наконец, и подробные обстоятельства убийства студента (предлог передачи типографского станка, место - парк, сценарий убийства и т.д.) взяты Достоевским из нечаевской истории.

Для Ф.М. Достоевского, однако, было важно не столько передать актуальность и непосредственное содержание события, сколько выявить его происхождение, определить метафизические основания подобного явления в России. Хронотоп романа - Россия в “187…” году: “Тогда было время особенное; наступило что-то новое, очень уж непохожее на прежнюю тишину, и что-то уж очень странное, но везде ощущаемое <....>. Факты были вообще известны более или менее, но очевидно было, что кроме фактов явились и какие-то сопровождавшие их идеи, и главное, в чрезмерном количестве”. Роман воссоздает огромное идеологическое пространство, разделенное между нигилистами, революционными демократами и западниками, которые не признали в террористической практике неожиданной эволюции собственных убеждений и собственных благородных целей, и отреклись от нее, как отрекся Степан Трофимович Верховенский от своего сына.

Степан Трофимович, перечитывая Н.Г. Чернышевского, “их самый катехизис” (замечает он о “бесах” их же языком), сокрушается: “Та же наша идея, именно Наша; мы, мы первые насадили ее, возрастили, приготовили, - да и что бы они могли сказать сами нового, после нас! Но, Боже, как все это выражено, искажено, исковеркано! <...> К таким ли выводам мы устремлялись? Кто может узнать тут первоначальную мысль?”. Создавая образ старшего Верховенского, человека, в сущности, “прекраснейшего”, автор реализует свой главный замысел: описать причины сложившейся идеологии и практики кружков и тайных обществ, которые кроются в действиях либералов 40-х гг. XIX века.

Именно такие люди, как старший Верховенский, воспитывают поколение новых людей - Петра Верховенского, его собственного сына; Николая Ставрогина, к которому Степан Трофимович был приставлен гувернером, “наших” - общества молодых людей, в которое вхож и Степан Трофимович, и рассказчик - вольный или невольный созерцатель происходящего. Именно старшее либеральное поколение обвиняет Достоевский как прямой исток радикальных идей и практик 70-х гг, хотя “дети” отличаются от “отцов” куда более резко, чем в одноименном романе Тургенева. Также Достоевский напрямую указывает и на ошибки правительственной политики, во многом лояльной к оппозиции, набирающей силы; Петр Верховенский в разговоре с фон Лембке, губернатором, проговаривается и веско замечает: “а все-таки вы нам прокладываете дорогу и приготовляете наш успех”.

“Бесы” - тотальное обличение всех слоев общества: писатель выявляет пороки молодежи, правительства, современных литераторов - целиком вольнодумных и с точки зрения художественного таланта и глубины незначительных; в романе нелегко отыскать не только идеализированных, но и хоть сколько-нибудь положительных героев. Россия несет расплату за тяжкие грехи - и это выражено писателем в аллегорической форме, через притчу о бесноватом и стаде свиней. “Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней, - это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века! <...> Но великая мысль и великая воля осенят ее свыше, как и того безумного бесноватого, и выйдут все эти бесы, вся нечистота, вся эта мерзость, загноившаяся на поверхности… и сами будут проситься войти в свиней. Да и вошли уже, может быть! Это мы, мы и те, и Петруша… <...> и я, может быть, первый, во главе, и мы бросимся, безумные и взбесившиеся, со скалы в море и все потонем, туда нам и дорога, потому что нас только на это ведь и хватит. Но больной исцелится и “сядет у ног Иисусовых”...”, - пророчески произносит умирающий Степан Трофимович Верховенский, история которого символически окольцовывает действие романа.