Античность и современные исторические школы

А значит, пока что так и не было создано никакой политической экономии, если понимать под ней морфологию экономической стороны жизни, причем жизни высоких культур с их единообразным по этапам, темпу и продолжительности формированием экономического стиля. Ибо в экономике нет никакой системы, а есть физиономия. Чтобы постичь тайну ее внутренней формы, ее душу, необходим физиогномический такт. Чтобы добиться в ней успеха, надо быть знатоком, точно так же как бывают знатоки людей и лошадники, и не нужно никакого «знания», как и от наездника совершенно не требуется что-то понимать в зоологии. Однако эту сметливость можно пробудить, и пробуждается она посредством сочувственного взгляда на историю, т. е. взгляда, дающего представление относительно тайных расовых побуждений, действующих также и в экономически деятельном существе с той целью, чтобы символически преобразовать внешнее положение (экономическую «материю», потребность) в соответствии с собственным нутром. Всякая экономическая жизнь есть выражение душевной жизни».76

Мыслитель утверждает, что экономика и политика - это две стороны единого живого и текучего существования, а не бодрствования духа. Нельзя сказать, чтобы у них имелось история, они сами есть история. В них господствует необратимое время «когда». Обе они относятся к расе в отличие от религии и науки. И политика, и экономика нацелены на факты, а не на истины. Таким образом, у жизни имеется политический и экономический способ пребывания для истории, считает учёный. Они перекрывают друг друга, друг друга поддерживают, друг с другом борются, но политический элемент, безусловно, первый.77

Далее Шпенглер переходит к разбору понятия денег.

С началом всякого раннего времени начинается экономическая жизнь в стабильной форме. Население обитает в сельской местности и ведёт исключительно крестьянский образ жизни. То, что выделяется здесь из деревни, из замка, крепости, монастыря, участка храма, - не город, но рынок, простая точка пересечения крестьянских интересов, обладающая также и определённым религиозным и политическим значением. Обитатели его, даже если они ремесленники или купцы, всё же воспринимают окружающее как крестьяне и, так или иначе, занимаются крестьянской деятельностью. В этом обществе существует только одна форма богатства, которую мыслитель называет «блага», то есть любое богатство вообще. И при этом, не важно, произведено ли оно на месте, или привезено издали. Это могут быть амбары пшеницы, стада скота, дорогие женские украшения, рабы или любые другие товары. Эти «блага» натуральны, они не пускаются в оборот, а, напротив, хранятся, используются или эксплуатируются самим хозяином в собственном хозяйстве. Лишь иногда (в случае большого избытка) они пускаются в ход для расширения влияния на общину (натуральная ссуда зерном, аренда лошади и т.д.). Обмен в такое время - это процесс, посредством которого блага переходят из одного жизненного круга в другой. Ещё не существует ни понятия стоимости, ни всеобщего менового товара, а золото и монеты являются ни чем, как благами, ценность которых определяется редкостью и неразрушимостью. Так куски меди из захоронений раннегомеровского времени или итальянской Вилланове деньгами не являются, но вполне отчётливо обозначают собой символы товаров. В такт и ход этого обмена благами торговец вмешивается только как посредник. При этом часто происходит так, что этот посредник является не из сельской жизни, которая замкнута в себе самой. Он чужестранец, который приходит из вне, лишённый предпосылок. Таковыми были финикийцы для гомеровской Греции, карфагеняне и греки для Италии эпохи Вилланове, римские всадники для эллинистического Востока времени Митридата, евреи, византийцы, персы и армяне для готического Запада. На рынке завоевательная и производящая экономика приходили в столкновение, однако даже там торговля развивается лишь в качестве органа сельского обобщения. 78

Совершенно иной род жизни пробуждается вместе с душой города. Стоит рынку стать городом, как появляются уже не просто центр товарного потока, текущего чисто по крестьянскому ландшафту, но второй мир внутри стен, для которого просто производящая жизнь «там снаружи» более не является ничем, кроме средства и объекта, и на основе которого начинает своё обращение другой поток. Вот что является здесь решающим моментом: подлинный горожанин непроизводителен в первоначальном почвенном смысле. В нём отсутствует связанность, как с почвой, так и с добром, которое проходит сквозь его руки. Он не живёт с ним, но рассматривает его снаружи, лишь в связи со своим жизнеобеспечением.79

Тем самым добро делается товаром, обмен - оборотом, а на место мышления благами приходит мышление деньгами. Таким образом, нечто чисто протяжённое, форма границеполагания, абстрагируется от зримых экономических предметов совершенно так же, как математическое мышление абстрагирует нечто от механически воспринимаемого окружающего мира. Ведь абстракция «деньги» всецело соответствует абстракции «число». И то, и другое совершенно неорганично. Картина экономики сводится исключительно к количеству, отрываясь от качества, которое как раз и образует существенную характеристику того или иного предмета. Для крестьянина раннего времени «его» корова является в первую очередь определённой сущностью, а лишь потом - предметом обмена; на экономический же взгляд подлинного горожанина существует лишь абстрактная денежная стоимость, принимающая образ коровы, который всякий момент может быть приведён к образу, к примеру, золотой монеты или банкноты. Точно также и подлинный технарь усматривает в знаменитом водопаде не единственную в своём роде картину природы, но чистое количество использованной энергии, и не более того.80

«Ошибкой всех современных теорий денег, - считает Шпенглер, - является то, что они отталкиваются от платёжного знака или даже от вещества платёжного средства, вместо того чтобы базироваться на форме экономического мышления. Однако деньги, как и число, как и право, - это категория мышления».81

Деньги, по его мнению, - это, в конечном счёте, форма духовной энергии, в которой отыскивает концентрированное выражение воля к господству, политическая, социальная, техническая, умственная одарённость, страстное стремление к жизни высокого полёта. Поэтому цивилизация означает такую степень культуры, на которой традиция и личность утратили своё непосредственное значение, и всякую идею, чтобы её реализовать, следует в первую очередь переосмыслить в деньгах. Вначале люди бывали «при имении», потому что имели власть. На стадии цивилизации человек имеет власть, только если у него есть деньги.

В экономической истории всякой культуры происходит отчаянная борьба, которую ведёт против духа денег коренящаяся на почве традиция расы, её душа. Крестьянские войны в начале позднего времени (в античности в 700 - 500 годах до н.э., в Европе в 1450 - 1650 годах, в Египте на исходе Древнего Царства) оказываются первыми выступлениями крови против денег набравших мощи городов, которые желали бы прибрать к рукам землю. Ведь фермер - это человек, которого связывают с землёй лишь практическое отношение. Деньги представляют опасность для всякой культуры. Ведь если им не удалось овладеть имением, они проникают в само крестьянское и аристократическое мышление; и унаследованное, сросшиеся с родом имение, представляется тогда имуществом, лишь помещённым в земельное владение, само по себе движимым. Мировая экономика - это сделавшаяся фактом экономика в абстрактных, полностью абстрагированных от почвы, текущих стоимостях. Всевозрастающая напряжённость этого мышления даёт о себе знать в экономической картине как нарастание наличной денежной массы, которая, как не что иное совершенно абстрактное и воображаемое, не имеет со зримыми запасами золота как товара абсолютно ничего общего. Так, например, «застой на рынке денег» - чисто духовный процесс, разыгрывающийся в головах чрезвычайно малого числа людей. Поэтому растущая энергия денежного мышления порождает во всех культурах ощущение, что «цена денег падает». Так, к примеру, в грандиозных масштабах, то есть по отношению к единице счёта, это имело место в период времени от Солона до Александра. На самом же деле единицы счёта, применяемые в деловой сфере, сделались чем-то искусственным, так что теперь они были абсолютно несравнимы с переживаемыми первичными стоимостями крестьянского хозяйства. Не имеет в конечном счёте никакого значения, в каких единицах происходит подсчёт, идёт ли речь о сокровищнице Аттического союза на Делосе82, мирных договора с Карфагеном83, а потом добыче Помпея84, как и то, не перейдём ли мы через несколько от миллиардов - к триллионам. Отсутствует какой бы то ни было масштаб для того, чтобы сравнивать стоимость таланта в 430 и 30 годах до н.э., ибо золото, как и корова и хлеб, изменило не только свою числовую стоимость, но и значение в рамках продвигающийся вперёд городской экономики. Продолжает сохранять значимость лишь тот факт, насколько беспощадно денежное мышление. Когда оно стало развиваться в Античности, в Риме, после войны с Ганнибалом, оно обратило целые города в монету, целые народности в рабов, а тем самым в деньги, движущиеся со всех концов в Рим, чтобы проявить там своё действие как власть. Фаустовское денежное мышление «открывает» целые континенты, водную энергию колоссальных бассейнов, мускульную силу населения отдалённых ландшафтов, каменноугольные залежи, девственные леса, природные законы, превращает их в финансовую энергию, которая будет где-то приложена, чтобы реализовать планы правительства, в виде прессы, выборов, бюджета, армии. Всё новые ценности - эти «дремлющие духи золота», как говорит Йун Габриэль Боркман, - извлекаются из пока ещё индифферентного в деловом плане содержания мира. Всё, чем являются вещи помимо и сверх того, экономически никак не учитывается.85

Фундаментальные религиозно-аскетические понятия, такие, как «самоотверженный» и «безгрешный», не имеют внутри экономической жизни никакого смысла. Для настоящего святого (или философа) грех - экономика как таковая, а не только ростовщичество, довольство богатством или же зависть к нему бедных. Слова о «полевых лилиях» являются для глубоко религиозных (и философских) натур безусловной истиной. Натуры эти всем центром тяжести своего существа пребывают вне экономики и политики, как и прочих фактов «этого мира». Об этом мы знаем по эпохе как Иисуса Христа, так и святого Бернара и фундаментальному ощущению сегодняшней русскости, а также по образу жизни Диогена или Канта. Потому и избирают такие люди добровольную бедность и странничество и укрываются в монашескую келью или кабинет учёного. Религия и философия никогда не предаётся экономической деятельности, и занимаются ею всегда лишь политический организм данной церкви или социальный организм теоретизирующего сообщества. Такая деятельность всегда оказывается компромиссом с «этим миром» и знаком «воли к власти». Перед святым всегда открывается выбор: приспособиться (и тогда он делается церковным политиком и бессовестным человеком) или бежать от мира в отшельничество, даже в потусторонность. Философ, возведший здесь свою полную абстрактной добродетели и единственно верную социально-этическую систему, желал бы, как следовало ожидать, раскрыть экономической жизни глаза на то, как ей следует себя вести и к чему стремиться. Картина всегда совершенно одна и та же, будь система либеральной, анархистской или же социалистической и кем бы она не была создана - Платоном, Прудоном или Марксом. Однако также и экономика, ничуть не смущаясь, идёт дальше, предоставляя мыслителю выбор: отступить и излить своё негодование по поводу мира на бумаге или же вступить в него в качестве экономо-политика. И тогда с ним произойдёт одно из двух - он либо превратится в посмешище, либо тут же пошлёт свою теорию к чертям, чтобы отвоевать себе ведущее место.86

Шпенглер считает, что абсолютное «мышление деньгами» распространилось в Античности в эпоху Римской республики, после войны с Ганнибалом.87 Он даже называет римлян (римских всадников) «евреями той эпохи», тем самым сравнивая их с иудейскими ростовщиками эпохи Средневековья и Возрождения, и указывая насколько грабительским был дух римских дельцов и коммерсантов. При этом учёный, развенчивая антисемитские мифы, указывает, что сами евреи в Античности были народом крестьян, ремесленников и мелких производителей.88 Мыслитель также утверждает, что эпоха «мышления деньгами» кончается в Риме с приходом императорской власти.

На этот счёт он пишет следующее: «У каждой культуры есть как собственный способ мыслить деньгами, так и характерный именно для неё символ денег. Античному человеку окружающий мир представлялся, также и в экономическом плане, суммой тел. Так что тело воплощает собой и деньги, точно так же как статуя Аполлона воплощает божество. Поэтому около 650 года до н. э. возникает монета - кусочек металла определённого веса и в изящной форме. У Гомера под «талантом» понимается небольшое количество золотой утвари и украшений, образующих определённый суммарный вес. На щите Ахилла были изображены «два таланта».89

Когда приблизительно начиная с Ганнибала, этот мир вступил в эпоху безусловного господства денег, в тех пределах, на которые распространялась его власть, масса благородных металлов и ценных с точки зрения материалов произведений искусства, ограниченная в силу естественных причин, была уже далеко не достаточной для покрытия потребности в наличных средствах, так что возник волчий голод на новые способных принести денежную отдачу тела. Уже к эпохе Августа от античных художественных изделий из благородных металлов и бронзы могло уцелеть лишь немногое. Даже образованный афинянин мыслил слишком неисторично, чтобы щадить статую из золота и слоновой кости лишь потому, что она принадлежала Фидию. Тут-то и заметили раба, который был не личностью, но вещью, а потому мог мылиться в качестве денег. Раб служит накоплению значительного наличного имущества, и лишь этим объясняется возникновение колоссальных масс рабов римской эпохи, которые никакой иной потребностью не объяснить. Пока держали лишь столько рабов, сколько требовалось для дела, их количеств было незначительным и оно легко покрывалось за счёт военной добычи и долгового рабства. Мнение, что даже в Афинах или на Эгине рабы, когда бы то ни было, составляли хотя бы треть населения, не имеет под собой абсолютно никаких оснований. Более того, происходившие начиная с 400 года до н. э. революции предполагают очень значительный перевес на стороне бедных свободных. Лишь в VI веке Хиос завозом купленных рабов положил начало работорговле. Их отличие от куда более многочисленных наёмных рабочих имело поначалу государственно- правовой, а не экономический характер. Поскольку античная экономика статична, а не динамична и не знает планомерного открытия источников энергии, в римскую эпоху рабов имели не для того, чтобы их эксплуатировать, но их занимали насколько могли, с тем, чтобы содержать в как можно большем количестве. Предпочтительнее считалось иметь высококвалифицированных штучных рабов, потому что при тех же затратах на содержание они представляли более высокую стоимость Их сдавали внаём точно также, как суживали наличные деньги. Им давали самостоятельно вести дела, так что они могли делаться богатыми. Ими сбивались расценки на свободный труд - всё делалось для того, чтобы только покрыть накладные расходы на поддержание этого капитала. Большинство невозможно было даже полностью занять. Они исполняли своё назначение уже тем, что просто были в наличии, как денежный резерв.90

А потому, разумеется, потребность в рабах возросла неимоверно, что приводило помимо войн, предпринимавшихся лишь ради добычи в форме рабов, ещё и к охоте на рабов, которой занимались частные предприниматели вдоль всех берегов Средиземного моря (к чему Рим относился терпимо). А также к тому новому способу приобретения имущества, когда какой-либо деятель, будучи наместником, высасывал из населения целых областей все соки, после чего продавал этих людей в долговое рабство. Когда, например, при разрушении Коринфа статуи переливали на монету, а горожан отправляли на невольничий рынок, для античного мышления это была одна и та же операция: и в том, и в другом случае телесные предметы превращались в деньги.91

Однако, с исчезновением античного мироощущения в раннеимператорскую эпоху угасает также и этот способ мышления деньгами. Денежные монеты снова становятся товаром, поскольку жизнь снова делается крестьянской, и этим объясняется происходивший начиная с Адриана колоссальный отток золота далеко на Восток, никакого объяснения чему до сих пор предложено не было. Экономическая жизнь в форме потока золота угасла под натиском юной культуры, и потому деньгами перестали быть также и рабы. Бок о бок с отливом золота происходит массовый отпуск рабов на свободу, который невозможно было сдержать ни одним из многочисленных императорских законов, принимавшихся начиная с Августа, а при Диоклетиане, знаменитые максимальные денежные тарифы которого уже вообще не относились к денежной экономике, но представляли собой регламентацию обмена товарами, античного раба как типа более не существует».92

Разобрав деньги, учёный переходит к технике. По мнению учёного, античный мудрователь «созерцает»; арабский, как алхимик, отыскивает волшебное средство, философский камень, с помощью которого можно будет без труда овладеть сокровищами природы; западный же желает управлять миром по своей воле.93

Шпенглер считает, что уже сама идея техники враждебна античному человеку с его эвклидовским ощущением окружающего мира. По мнению философа, никакой античной техники не существует. Ведь если откинуть отсюда то, что принадлежит ещё вавилонской цивилизации, как солнечные и водяные часы, или уже арабскому раннему времени, как химия или чудо часы в Газе, или такие вещи, что уже простая ссылка на них явилась бы оскорблением любой другой культуры, как виды дверных запоров, не останется абсолютно ничего. А что касается Герона и других ему подобных людей античности, то у них имелись лишь отдельные идеи, а не изобретения.94

Чем-то совершенно в ином роде оказывается фаустовская техника. Фаустовский изобретатель и первооткрыватель уникален в своём роде. Эти вдохновенные изобретатели в своих монастырских кельях, которые меж молитвами и постами отвоёвывали у Бога его тайны, воспринимали своё дело почти как богослужение. Начинается научное исследование этот ведущийся с пристрастием допрос природы при помощи рычагов и винтов, результатом чего являются простирающиеся перед нашим взором равнины, уставленные фабричными трубами и копрами шахт. Однако над всеми этими людьми нависает опасность того, что к этому «приложил свою лапу чёрт, чтобы отвести их духовно на ту гору, где он пообещает им всё земное могущество». То и дело они оказывались жертвой своего тщеславия: они вырывали у божества его тайны, чтобы самим стать Богом. И так они создали идею машины как малого космоса, повинующегося воле одного только человека. Тем самым они переступили ту незаметную границу, за которой на взгляд молитвенного благочестия прочих начинался грех, ибо считали: машина от дьявола.95

Таким образом, Шпенглер выделяет два фактора перерождения культуры в цивилизацию: деньги и технику. Оба этих фактора, считает учёный, выедают душу и идентичность культуры. А поскольку в фаустовской культуре роль техники была сильнее, чем в какой-либо другой культуре, то ко времени жизни автора стала наиболее технократичной, а стало быть всего лишённой самосознания. Именно это и предвещает её закат. В истории других культур происходило всё тоже самое, только роль техники была не настолько значительна. Что до утверждения автора о том, что якобы не было античной техники, то достаточно вспомнить Архимеда или чертежи учёных Александрийской библиотеки, чтобы понять, насколько неправдоподобно это утверждение.

Освальд Шпенглер выделяет понятие «души культуры». Под ним учёный подразумевает духовную, ментальную и эстетическую сущность той или иной цивилизации; общий тип внутреннего, образа мышления, мировосприятия человека данной цивилизации. В труде Шпенглера периодически фигурируют - «аполлоновская», «фаустовская» и «магическая» души. Он называет «аполлоновской» душу античной культуры. Ей он противопоставляет «фаустовскую» душу западноевропейской культуры.96

Поскольку тема настоящей работы Греко-Римский мир, мы постараемся обойти «фаустовскую» душу, насколько это возможно. По возможности, оставим в стороне и душу «магическую». Однако, совсем не рассматривать их никак невозможно, так как старая истина о том, что «истина познаётся в сравнении», является одним из краеугольных камней шпенглеровского стиля письменного изложения своих мыслей. Не рассмотрев их, я не только не смогу донести суть концепции Шпенглера, но без этого невозможно даже понять суть идей философа насчёт идентичности античной культуры. По этому я считаю включить некоторые рассуждения Шпенглера насчёт «фаустовской» и «магической» душ в данную работу необходимыми.

Отличительной чертой «аполлоновской» души учёный считает избрание чувственно-наличного единичного тела в качестве идеального типа протяжённого. Поэтому, по мнению Шпенглера, «аполлоновскими» являются статуя обнажённого человека, механическая статика, чувственные культы олимпийских богов, политически раздробленные греческие государства, рок Эдипа, символ фаллоса.

«Аполлоновской» оказывается та живопись, которая отграничивает отдельные тела контурами. Это резко отличает её от живописи «фаустовской», творящей пространство посредством светотени. Ведь, по мнению Шпенглера, что основой и прасимволом «фаустовской» души - это чистое и безграничное пространство.97 Шпенглер также считает, что существование человека «аполлоновской» души было лишено идеи внутреннего развития, а потому лишено и действительной внутренней и внешней истории, в то время как душа «фаустовская» обладает глубочайшей сознательностью, отслеживает саму себя, является решительно личностной культурой - культурой мемуаров, размышлений, итогов, перспектив, совести. Множественность отдельных тел, в которой предстаёт античный космос, требует такого же мира богов: вот в чём идея античного политеизма. Единственное пространство Вселенной, требует единственного бога магического или фаустовского христианства. Афина и Аполлон могут быть изображены статуей, однако божество Реформации и Контрреформации может явиться только в буре органной фуги или в праздничной поступи кантаты либо мессы.98

Из всего этого Шпенглер делает вывод, что люди Античности смотрели на чисто внешние характеристики, а не на глубинную, внутреннюю природу вещи, что основу их мировоззрения составляли материя и форма, а не абстракция.

Шпенглер показал, что фаустовская душа, чье бытие есть преодоление видимости, чье чувство - одиночество, чье стремление - бесконечность, вкладывает эту потребность уединения, дали, отделения во все свои действительности, во все свои общественные, духовные, художественные миры форм. Ницше наименовал это пафосом расстояния, не преминув, однако, испортить глубокое прозрение ложным употреблением. Пафос расстояния как раз чужд античности, в которой все человеческое нуждалось в близости, опоре и общности. В этом -- отличие духа барокко от духа ионики, культуры "ancien regime" от культуры Перикловых Афин. Пафос расстояния есть у Шекспира, Рембрандта, Баха и Наполеона; его нет у Софокла, Фидия и Александра. И этот пафос, отличающий героя-деятеля от героя- страдальца, вновь появляется в картине западной физики: как напряжение. Вот что отсутствовало в воззрениях Демокрита. Принцип толчка и обратного толчка содержит отрицание господствующей над пространством, идентичной с пространством силы. Сообразно этому в картине античной души отсутствует элемент воли. Между античными людьми, государствами, мировоззрениями нет внутреннего напряжения, есть только раздоры, зависть и ненависть, нет глубокой потребности в отделённости, одиночестве, превосходстве - следовательно, также нет напряжения между атомами античного космоса. Принцип напряжения - развитый в теории потенциалов -- совершенно непередаваемый на античных языках, а следовательно неприемлемый и для античной мысли, лег в основу современной физики. Он содержит и интерпретацию понятия энергии (воли к власти во вселенной) и поэтому настолько же необходим для нас, насколько невозможен для античных людей.99

«Не остаётся более никаких сомнений: мир форм естествознания полностью согласуется с соответствующим миром форм математики, религии и изобразительных искусств», - пишет учёный.100

Античная религия живёт в бесчисленных единичных культах, которые, будучи в такой форме естественными и само собой разумеющимися для аполлоновского человека, практически недоступны в своей настоящей сущности для любого чужака. Пока культы такого рода возникали, античная культура существовала. Как только они изменили свою сущность в позднюю римскую эпоху, душа этой культуры пресеклась. За пределами античного ландшафта ей никогда не доводилось быть подлинной и живой. Божественное постоянно связано с одним единственным местом и им ограничивается. Это соответствует статичному и эвклидовскому мироощущению. Отношение человека к божеству имеет форму также связанного с местом культа, значение которого состоит в образе ритуального действия, а не в догматическом тайном смысле. Как население распадается на бесчисленные национальные точки, так и его религия дробится на крошечные культы, каждый из которых полностью независим от любого прочего. Расти может не охват, но одна лишь численность. Это единственная форма роста в пределах античной религии, и она полностью исключает всяческое миссионерство. Ибо культы люди практикуют, но не принадлежат к ним. Никаких античных «общин» никогда не существовало. И если позднее мышление в Афинах принимает несколько более общий характер в отношении вопросов божественного культа, то это уже не религия, но философия, которая ограничивается мышлением отдельного человека и не производит на восприятие нации, а именно полиса, ни малейшего воздействия.101

Освальд Шпенглер относит к аполлоновской культуре Древнюю Грецию во все периоды её независимого существования, а также эллинистические государства восточного средиземноморья и Древний Рим в эпоху республики. Римскую республику после войны с Ганнибалом он считает апогеем античной культуры, античной цивилизацией. С приходом к власти императоров, по мнению мыслителя, аполлоновская душа в Риме начинает клониться к закату, и Римская империя начинает перерождаться в государство с магической душой. Окончилось это перерождением Восточной Римской империи в Византию и установлением в ней господства восточного христианства. Решающую роль в этом «перерождении» учёный отводит восточным провинциям Римской империи, населённые людьми магической души.

У позднейших римских писателей полно жалоб на обезлюдение и духовное опустошение Африки, Испании, Галлии, и прежде всего коренных античных областей - Италии и Греции. Однако, дух уныния, как правило, покидает их, когда речь заходит о провинциях, принадлежащих к магическому миру. Из них особенно плотно заселена Сирия, которая, как и парфянская Месопотамия, пышно расцветает. Перевес юного Востока ощущался всеми, и в конце концов он должен был найти себе политическое выражение. С этой точки зрения революционные войны между Марием и Суллой, Цезарем и Помпеем, Антонием и Октавианом представляют собой фрагмент истории переднего плана, за которым всё более отчётливо вырисовывается попытка эмансипации Востока от делающегося неисторическим Запада. Великим символом явился здесь перенос столицы в Византию.102

Рассмотрим же это перерождение. Ведь большинство учёных относят императорский Рим к Античности, а эти процессы происходили именно тогда. Шпенглер считает, что в римскую императорскую эпоху аполлоновская культура была уже дряхлой, в то время как культура магическая была молодой и полной сил. Кроме того, он считает, что молодая арабская культура находилась в состоянии псевдоморфоза по отношению к отжившей, по его мнению, свой век античной культуре.103 Под псевдоморфозом Освальд Шпенглер понимает случаи, когда чуждая древняя культура довлеет над краем с такой силой, что культура юная, для которой этот край - её родной, не в состоянии задышать полной грудью и не только не доходит до складывания чистых, собственных форм, но не достигает даже полного развития своего самосознания.104 В качестве примеров Шпенглер приводит также послепетровскую Россию, испытавшую сильное и, на его взгляд, чуждое влияние фаустовской культуры.

Шпенглер считает, что псевдоморфоз начинается с Акция, ибо, по его мнению, победить должен был Антоний, но победил Октавиан. При Акции, считает мыслитель, сводились решающие счёты не межу римскостью и эллинизмом, а между ещё нерождённой арабской культурой и дряхлым отжившим свой век античной цивилизацией. Бои между римскостью и эллинизмом, по его мнению, отгремели ещё при Каннах и при Заме, ибо считает Шпенглер, трагическая судьба заставила Ганнибала сражаться не за свою страну, но за эллинство. При Акции же вопрос стоял иначе: аполлоновский и магический дух, боги или единый Бог, принципат или халифат. Победа Антония высвободила бы магическую душу, его поражение вывело окостенелое императорство на просторы её ландшафта. 105

Чем слабее довлеет над магической культурой мощь античного духа, тем с большей силой наружу пробиваются все формы рыцарской эпохи. Схоластика и мистика, вассальная преданность, миннезингерство, энтузиазм крестовых походов - всё это имелось в наличие в первом столетии арабской культуры, нужно только уметь искать. Легионы номинально существуют и после Септимия Севера, однако на Востоке они теперь выглядят как дружина герцога, в то время, как на Западе они преобразуются в варварские орды. Некоторые из властьимущих по-прежнему назначаются чиновниками, однако речь фактически идёт о том, что графу отдан лён. Пока варварские вожди делили на Западе императорский трон, Восток преобразуется в ранний халифат, поразительно схожий с феодальным государством зрелой готики. Что касается государств с магической душой, где, по мнению Шпенглера не было псевдоморфоза, а именно Сасанидской Персии, Хаурана, Южной Аравии, то там наступает подлинно рыцарская эпоха.106 Парфянские конные отряды, которые вновь и вновь налетают на римские легионы, в концепции философа предстают восточными рыцарями, «воодушевлённые рыцарским духом маздеитами», над армиями которых витал дух крестовых походов, а еврейское восстание, что разразилось при императоре Траяне, он называет «настоящим крестовым походом иудеев, а никакой не парфянской войной». Тогда в качестве возмездия за разрушение Иерусалима было уничтожено всё неверующее в иудаизм население Кипра, как считается, всего 240 000 человек.107

Менее чем за два столетия римские войска на Востоке откатились назад - от современной армии к рыцарскому войску. Мероприятия проведённые Северами около 200 года, привели к исчезновению римского легиона. На Западе легионы выродились в орды, на Востоке же в IV веке возникло позднее, однако подлинное рыцарство. Дворцовые воины Диоклетиана - это не замена распущенным Септимием Севером преторианцам, но небольшая дисциплинированная рыцарская армия. Тактика та же самая, что и во всяком раннем времени, когда личный подвиг - предмет личной гордости. Примечательно, что в религии римской армии старые городские божества отходят на задний план и под именами Марса и Геркулеса во главу угла становятся германские божества личного геройства.108

Здесь же в это раннее время арабской культуры является также великолепная схоластика и мистика магического стиля: персидская в Ктесифоне, Резаине, Гондишапуре; иудейская - в Суре, Негардее, Пумбедите, прочих наций - в Эдессе, Нисибисе, Киннесрине. Здесь сосредоточены главные центры астрономии, химии и медицины, однако в направлении на запад это великое явление оказывается исковеркано псевдоморфозом. То, что было магическим по духу, переходит в Александрию и Бейрут в форме греческой философии и римского правоведения. Записанное на античных языках, всё это оказывается втиснуто в чуждую и давно закостенелую форму и фальсифицируется одряхшим способом мышления построенной на совершенно иных принципах цивилизации.109

Византия (а под этим именем Шпенглер понимает не только средневековую греческую, но и позднеримскую империю) не смогла вполне устоять перед воздействием арабского феодализма, который привёл к возникновению в ней, а именно во внутренней Малой Азии, подлинной лённой системы с тонким слоем позднеантичных форм управления. Тут существовали могущественные семейства, на чью вассальную верность невозможно было положиться и обладавшие достаточным честолюбием, чтобы претендовать на византийский престол. «Первоначально привязанная к столице, которую она не могла покидать без позволения императора, позднее эта знать уселась на своих обширных доменах в провинции и образовала начиная с IV века настоящее сословие провинциальной аристократии, претендовавшее с течением времени на определённую независимость от императорской власти.110

А ко времени Юстиниана в Византии полностью оформляется полностью соответствующая эпохе Карла V система ландкнехтов, вербуемых кондотьерами на манер Фрундсберга и образующих между собой землячества. Прокопий Кесарийский описывает поход Нарсеса совершенно в духе великих вербовочных кампаний Валленштейна.111

2.4 Греко-Римский мир в концепции А. Дж. Тойнби