Утопия социальности и проект социализма

Размещено на http://www.allbest.ru/

УТОПИЯ СОЦИАЛЬНОСТИ И ПРОЕКТ СОЦИАЛИЗМА

Григорий Евгеньевич Игнатов

«Утопия» и «проект» - два понятия философской и сопутствующей ей архитектурной мысли. Их смыслы не всегда совпадают. «Утопия» - это «план имманенции» всеобщего блага, а «проект» - план его субстанциализации, придающий «виртуальному специфическую консистенцию формы» (Жиль Делез). Эта форма социального устройства -- «архитектурная ткань», несмотря на внешнюю брутальность, достаточно тонка, отвлеченному бытовыми заботами сознанию, нередко просто невидима.

Утопия, если это не антиутопия известной версии «социализма в отдельно взятой стране», есть беззащитное стремление к справедливости, к лучшему из возможных миров, к равноправию людей и достойному распределению «благ», которые гарантирует государство, город-полис, «благород» или иные системы социально-пространственного устройства. Утопиями могут быть проекты таких форм общежития и концентрации благ как: общины, коммуны-поселения, кибуцы, колхозы, экополисы, коллективизированные по элитарному признаку кондоминиумы-корпоративы или уже исторические «элементы социалистической системы расселения» и другие перспективные виды территориально-пространственных и уже оцифрованных обозначений места жительства и прописки. Они, как и города-утопии, строятся на определенных элитарно-эгалитарных принципах формообразования.

Антиномией утопии «города сада» и «города башни» выступает не антиутопия, а консерватизм проектного мышления. Вместо глобальных схем коренного переустройства общества «охранители» презервируют старые ритуалы и традиции, а не «проект современности». Ритуалы, каноны, стереотипы есть прообразы архитектурных чертежей насущных и конкретных дел, затрагивающих естественные нужды поселения-населения в обеспечении «порядка», жилищном обустройстве, поддержании морального климата в «коммунальной квартире» или отдельной комнате общежития. Утопия всегда ориентирована в будущее пространство, а «проект общежития» безразличен абстрактному времени, он всегда конкретно изменчив. Любой оборот, возвращение, «flash back», взгляд назад есть новый «проект истории», а в свете «проекций современности», есть ее «новое видение», иное прочтение - реконструкция прототипов и версий того, что было.

Последнее время вновь актуализируются проблемы телесности и духовности остатков ленинского наследства. Мавзолей -- шедевр академика А. Щусева, вписавшийся в ансамбль Красной площади в Москве, не дает покоя «элитарно неустроенной» части общества в лице радикальной части оппозиции. Но сам он остается вне архитектурной критики, между «злом и добром», сохраняя при этом две своих функции: прямую функцию «вместилища» и функцию оксюморона -- служения человеку-идолу, точнее, его «телу и духу» в их уникальном единении. Хорошая архитектура, как надежный саркофаг, выступает здесь правозащитником не самой хорошей надежды, адвокатом социальной утопии «будетлян коммунизма» (В. Хлебников). Однако какой своей стороной не повернулась бы история, Мавзолей, как и нереализованная Башня III Интернационала, войдет в мировую антологию архитектурной мысли навсегда.

С точки зрения градостроительного развития, чем больше полис или мегаполис, в современной терминологии, тем больше «дефицитных благ» он потенциально предлагает, но при этом он не гарантирует основных жизнеобеспечивающих. Он экспонирует свое пространство и форму в виде архитектуры, заманивает потребительскими богатствами и соблазнами, презентируя высокий уровень жизни, предлагает себя, но на известных условиях - не по любви, не дарственно и не жертвенно. Чем крупнее мегаполис, тем активнее он понуждает к безграничному потреблению благ, а также их симулякров, особенно в сферах культурной и поперечной ей массовой коммуникации. Именно урбанизм формирует «мэйнстрим» общества потребления, мнимого благосостояния и эрзацкультуры.

Более того, чем больше город, тем больше порожденных им проблем в социальных отношениях, больше проблем отчуждения личности, проблем публичного одиночества, сингулярности в множественности. «Маниловская конструкция», как всякая умозрительная схема, потенциально не жизнеспособна: от всякого навязанного сверху порядка или закона жизнь социума в «мега-благороде» не становится справедливее и равноправнее. Никакие эксперименты социальных утопий, включая локальные, не реализуемы в длительной перспективе по определению самого термина. Гарантированы к реализации только конкретные социальные программы или апробированные жизнью проекты, локализованные во времени генотипом своего жизненного цикла. «Каждое человеческое существо и человечество в целом конечны; вещающий о последней ценности, высшей и единственной, становится идолом, жаждущим кровавых жертв» (Мак Хоркхаймер).

Без борьбы контрастных мнений жизнь затухает: сама утопия не есть виртуальная видимость жизни, на самом деле она -- реальная борьба с другими утопиями за недоступный социальный идеал, в основе которого скрыто стремление к революционным преобразованиям, изменению структуры управления. «Волю к власти», качественное своеобразие типов общественного устройства, их законы, генезис и развитие, историческую обусловленность и перспективы, а также логику нелинейных социальных процессов моделирует социальная философия. С точки зрения одного из авторитетных исследователей этого предмета, Никласа Лумана, общество рассматривается как сложная самоорганизующаяся система, где ведущую роль играют адаптивно-коммуникационные процессы, направленные на решение возникающих проблем в ходе взаимодействия элементов системы.

Современная социальная философия в своих поисках балансирует между естественнонаучными методами исследования, в частности, принципом необходимости в установлении причинных следствий, и принципом долженствования в исследовании сознательной деятельности человека. Исходя из того, что общество как система имеет двойственную природу, закономерно сложились два противоположных вектора интерпретации данной проблемы. Одни социальные явления развиваются по принципу внешней причинности, другие по принципу имманентности, то есть в плане внутреннего устремления. На основании этого происходит сгиб, перелом, складывание и размежевание и, соответственно, возникают элитарно-эгалитарные антиномии: между «коллективным разумом» и «самосознанием личности», между свободой общества и принуждением личности, между произволом индивидуализма и репрессиями коллективизма и так далее. Иначе говоря, здесь дуализм должного и сущего есть феномен складки, излома двух сторон одного и того же социального бытия, где, двусмысленно выражаясь, «нет места» социальной утопии, как и нет места личности и собственному Я.

Проект (рrojektus - лат.) буквально означает «брошенный вперед», а к утопии, как моральному идеалу равенства и элемента проектной культуры, прилагательное «брошенный» вполне приложимо. Процессуально, проектирование -- это мыслительная деятельность по конструированию будущего образа, понятия или их символического представления. При этом, если это медиа-проект, тем более бизнес-проект, то эти знаки конвертируемо безусловны; если это архитектурный проект, то эти знаки как смыслообразы стремятся к геометрическим основаниям-символам архитектоники мироздания.

Этимологически «проект», слово близкое к устаревшему «прожекту» -- своего рода иллюзии, «утопии», в повседневном словоупотреблении «зауми», -- то есть к «прожектерству». С другой стороны, проект -- хоть и лабиринт, но поисковое движение от исходной точки к конечной, с признаками заданности направления. Проект - определенная траектория «логического забега» к достижению корректно поставленной цели, адекватная «дорожная карта» со знаками-указателями маршрута, системами координации скорости и пространственной ориентации, правом выбора пути «на развилках», с пространственно отмеченными контрольными реперами, реальным по времени календарным планом, материальными, конвенциональными и условными, конвертируемыми ресурсами и обозначениями, т. е. легендой и здравыми намерениями.

Это определение созвучно концепции поэтапного формирования мыследействий и «отвлеченных» понятий - формирование нелинейное, а графоподобное или, по Кр. Александеру - «древовидное». Архитектурный проект может быть результатом «мышления в образах», а также результатом «мышления в понятиях», но, несмотря на дифференциацию или интеграцию естественнонаучного и художественного мышления, итог -- сам проект, -- в конечном случае, всегда синкретичен.

Повторим, есть и другая трактовка проекта: прожект, как наивное умозаключение в «французском» истолковании - «пустая идея», которая не может быть реализована -- мечта, иллюзия, утопия как псевдопродуктивный вид мыследеятельности. Градостроительный проект, в отличие от прожекта или виртуальной утопии, требует широкого общественного обсуждения и экспертизы. В зависимости от особенностей визуализации предметной и знаковой формы будущего объекта социоустройства в процессе проектирования используются различные виды обоснования конкретного решения. Исходя из специфики самого проекта «инновационного общежития», привлекаемых средств, методов, способов и приемов и их комбинаций, можно выделить такие виды обоснования проектного решения, как профессиональная и общественная экспертиза, экспериментальное подтверждение или опровержение, авторское объяснение, доказательство, интерпретация критики, точное определение с помощью математических расчетов и т.д. В строгом смысле слова доказательство представляет собой логический круг, заключающийся в обосновании жизнеспособности того или иного предложенного варианта с помощью других альтернативных предположений, актуальность и жизнеспособность которых уже «верифицирована или фальсифицирована» (К. Поппер). Вполне допустимо, что и современное научное прогнозирование нелинейности и антигравитации социального развития в «космосе разлетающихся мыслей», есть в той или иной степени верифицированные гипотезы нашего сознания.

Понятно, что первое условие социальной утопии в контексте ее «жизнестроительства» - это достойное отношение к личности: к ее Я, к ее свободе. Порабощение и унижение человека исключает социальность, ибо социальность как справедливость есть состояние духа и порядок духовной жизни; говорить о социальности, унижая человека, делая его рабом -- лицемерно. «Сытые» холопы остаются холопами; гламурно одетые и в комфорте живущие рабы, сохраняя свою рабскую мораль, не перестают быть рабами. «Мораль для элиты» и режим угроз, страха, доносов, шпионажа, лести и лжи никогда не будет социальной. «Не хлебом единым сыт человек» и «стадная жизнь» ему не нужна. Прежде всего, ему нужны достоинство и свобода убеждений, веры, инициативы, творчества. Только достойный и свободный человек может осуществить экзистенциалы справедливости и братства; вожди, тираны и их свита всегда будут хотеть другого и проводить в жизнь обратное.

В «Критике диалектического разума» Жан Поль Сартр попытался интерпретировать человека как «практический проект, осужденный на свободу». Актом проектирования себя, говорил он, сознание пытается избавиться от случайности своей фактичности и существовать «на собственных основаниях»; тем самым человек изобретает свой собственный способ быть в мире среди Других. Свобода противопоставляется случайности, а утопия как результат работы воображения определяется фактической артикуляцией сущего, проектом «еще не существующего». Она постоянно возобновляется в пространстве собственной интерпретации, вступая в коммуникацию с ней, придавая ей определенный смысл своим выбором.

В ряде работ Герберта Маркузе, в которых он анализировал новые модели и типы рациональности, а также глубинные истоки человеческого бытия, сказалось влияние взглядов Мартина Хайдеггера. Обращаясь к хайдеггеровской аналитике Dasein, видя в ней радикально новую позицию для отсчета современной социальной философии, он приходит к выводу, что никакая утопия, «даже окончательное наступление свободы не может спасти тех, кто умирает в страданиях». Очевиден рефлекс на ту, другую «сторону добра и зла», которая таилась в антиутопии «Заратустры».

В основании современной цивилизации, по Хайдеггеру в интерпретации Маркузе, лежит определенный социальный проект в виде вполне конкретного отношения человека к миру, отношения мышления к преобразующей деятельности в нем. Этот проект Маркузе назвал «технологическим проектом» -- технологической рациональностью, суть которой в том, чтобы подчинить природу, приспособив ее к человеку. Но это стремление, согласно Маркузе, оборачивается против самого человека как части природы, в чем и заключается «иррациональность репрессивной рациональности», глубоко укорененной в самом бытии.

Место во внеисторической проекции есть топос -- «счастливое место» или рассказ о нем, о светлом будущем, «там, где нас нет». «Там, где нас нет» - устойчивый архетип несбыточной мечты, надежда «сакрального текста», постоянно ожидающего своего прочтения. Поэтому проецирование Я в «нигде» и есть результат волевого усилия -- проект как совокупность множества пространственных проекций своего Я в «будущее абстрактное время». Утопия, как мечта о «будущем абстрактном времени», всегда положительна. В «нигдеЯ», как в Раю, всегда хорошо и не страшно. Но, вот что парадоксально: как только там появляется конкретное циклическое время и рефлектирующее «Я» в контексте «Другого», в нем происходят необъяснимые метаморфозы: пространственная ситуация начинает феноменально проясняться; рассеявшийся туман обнажает благородную «пустоту» и мысль трансформируется в «волю к власти» Суверена и его «персонала управления» (М. Фуко Пустоту наполняет «страх», тотальный «страх», включая патологический «страх самого автора проекта».

Из своей, но так и неосвоенной мечты, «пролетаризация объединенного общества» элитарно прогибаясь в искусстве и архитектуре, мимикрирует в «иго стаи» и ее вожака, в «социализм без человеческого лица». Социальная утопия замыкается в уже «исторический рассказ» об эгалитарном будущем, а, последнее на сегодняшний день, реализуется в антиутопии и осмысляется как «мегапроект социализма» (М.Меерович). В нем, мегапроекте современности на «отдельно взятом острове» -- «пролетаризация» выразилась в том, что аграрное большинство общества -- крестьян нужно было из людей со «специфическим типом мышления, способностью к сезонной концентрации сил, «природным» восприятием времени, общинным стилем труда и поведения, морали и мировоззрения, превратить в «пролетария» -- человека, оперирующего точными отрезками пространства и времени, способного существовать в хронотопе и темпо-ритме повседневного трудового напряжения и такого же восстановления сил...»

Однако, уничижительно критиковать социализм за кровавую тиранию, взаимные преследования, тотальный страх, расширенное восстановление бюрократии и социальных привилегий не совсем корректно, ибо мы знаем различные его версии с «человеческим лицом», например, «шведскую модель». Но, в главном -- это сознательный обман -- обещать людям под маской «социализма» или его буржуазной версии «эгалитаризма» справедливое распределение благ, при этом отнимая последнее, сознательно создавать «дефицит» и экспроприируя право на такие ценности как равенство, братство, достоинство, презумпция невиновности, вольнодумство и инакомыслие, способность к свободному труду и справедливой оценке его результатов.

Социальная структура, какой бы рациональной ни была, если она основана на страхе, на патологическом ужасе «потерять партбилет», на пренебрежении к фундаментальным достоинствам личности, неизбежно разрушает себя изнутри. Ни к состраданию, ни к покаянию «новая религия» не способна, она имманентно двулика, жестока и агрессивна как стилизованный «монумент Иуде», грозящим Христу кулаком в небо. Этот памятник воинствующему атеизму был воздвигнут в начале глобального эксперимента двадцатых годов прошлого века на острове Свияжск в Великих Булгарах, ныне Татарстан.

«Социализм не раздает из любви, а отнимает из ненависти и зависти; он есть разновидность земного стяжательства; он ищет коллективного обогащения и для этого создает личное нищенство для всех; он сулит всем равное потребительное богатство -- и обманывает» [Ильин 2009]. Социализм -- пропедевтика коммунизма, а коммунизм как принципиально планетарное явление представляет собой одну из радикальных версий общественного идеала, утопию, сопряженную с мифом о достижимости абсолютной справедливости и всеобщего равенства на основе беспредельного изобилия и дармовщины.

Иван Ильин интерпретирует утопию как поиск «социальности», цель и задача которой -- установление справедливого государственного строя, создаваемого, по словам Аристотеля, «ради прекрасной жизни». В данной трактовке «подлинный социализм» есть только один из проектов жизнеустройства, предложенных для осуществления этой идеи. Его предшественник и исторический последователь, -- «капитализм монополий», в «вольной аранжировке» его постулатов, очень далек от утопии и социальности. Он предельно близок к «паразитизму» и «каннибализму», хотя «вредность или полезность» последнего, в контексте «сверхчеловека», «естественного отбора» и борьбы за выживание, научно не доказана (Ницше). С другой стороны, капитализм, не являясь синонимом демократического общества, не в меньшей мере, чем социализм, покоится на слепом почитании авторитетов и иерархии власти, неорганичном процессе производства и перераспределения произведенных благ и освоенных ресурсов.

«Социальность» завещана Евангелием как любовь к ближнему и основана на любви к Богу; но о социальной утопии в Евангелии не упоминается, поскольку перераспределение собственности и нестяжательность, как высшая ступень христианской добродетели, не имеют ничего общего с социализмом. Однако, где надежда, там и религия. К неомарксизму, так или иначе, примыкает весьма оригинальная «философия надежды» Эрнста Блоха. Она ориентирована на ненаступившее будущее как подлинное пространство бытия. В очерке «Атеизм в христианстве», написанным им в короткий период «оттепели в СССР», Блох отделяет теократическое пространство от еретического. Первое элиминирует человека в его порыве к новому. Второе, напротив, есть оспаривание существующего порядка, «красная нить Библии», выражающей страдания того, кто не хочет остаться прежним. Если в Ветхом завете человек ропщет на Бога, то в Новом завете Иисус взывает к новому Царству, новому Иерусалиму. В центре его философии не бытие, не познание, не государство и не сознание, а -- надежда. Изначально человек, уверен Блох, устремлен в будущее: прошлое он поймет потом, а подлинное настоящее еще не наступило. Вся природная и человеческая реальность дана в этом «первобытном футуризме», утопии , толкающей к новизне будущего, которое реализует возможное. Это космическое измерение Блох называет «голодом», в жизни человека он проявляется как надежда или желание. Философ формулирует его как онтологический принцип временного «еще-не-бытия», пространственного «нигдеЯ», т.е., утопии.

В ряде некоторых существенных особенностей и перспектив развития общества, парадигму коммунизма можно сравнить с разновидностями религиозного фанатизма и ортодоксального еретизма. С другой стороны, есть в этой парадигме и «рациональное» зерно. И связано оно с идеей народности, церковной «соборности», опоры на религиозное сознание, которое, вероятно, сменив символику, стало питательной средой, позволившей коммунистическому эксперименту в форме коммунального общежития и «комсомольских дружин», просуществовать срок в человеческую жизнь, более 70 лет.

При более чем художественно-образном отношении к понятию «соборность», часто встречается подмена архитектурной метафоры неопределенным «архаическим представлением». Сама «архитектура», в высшем своем проявлении -- «храма» или «собора» -- понятие во многом метафизическое, поскольку идея «собирания вместе» выражает одну из главных, «защитных, с-оборонительных» ее функций. Метафоры постепенно автоматизируются и «твердеют» как «стены собора», забывается источник их появления, и от частого использования они превращаются в «понятия» повседневного словоупотребления. Деиндивидуализация и универсальная применимость понятий - залог существования общества, члены которого должны иметь возможность и место, где «собраться». Более того, как считает А.Л. Анисин в исследовании «Основания и пути становления идеи соборности в русской духовной жизни», сама принадлежность к «соборному» обществу является неоспоримым условием выживания человека.

У собирательного понятия «соборность» есть свои гены, истоки, метафизические корни, свой собственный, приватный смысл, самой историей сформированный. Реновация традиции российской философской мысли актуализируется в обретении концептуальной подосновы «проекта Современности», который осуществляется в непростой ситуации самоидентификации и самосохранения этноса, ибо только «воскрешение соборности» может открыть перспективы адекватных дискурсов, а не новых экспериментов и утопий на тему самобытной судьбы России.

Лишенный божественной воли, мир в равной мере оказывается лишенным единства и целеполагания. В таком случае о том, что есть, судят в сопоставлении с тем, что должно быть, -- с «царством небесным», с вечными идеями или с моральным императивом, но того, что должно быть, не существует; этот мир нельзя осуждать от имени «Ничто» [Камю 1990, 169]. Такая игра, возможно, происходит произвольно, однако она всегда показывает разрыв с традиционным мышлением и постоянные колебания в выборе своего вектора развития.

«Соборность» поддерживается цикличностью жизни, которая из поколения в поколение воспроизводит одни и те же формы общежития и скрепляет их цементом мифологических сказаний. «Соборность», как и «духовность», можно трактовать как социальный инвариант (утопию) или институт «веры», а вера представляет таинственную «универсалию православной культуры», фиксирующую парадоксальный феномен индивидуального и коллективного сознания, выступающий глубоким мотивационным фактором личной жизненной стратегии -- вплоть до самоотречения и самопожертвования. «Соборование» -- одно из так называемых утопических таинств православной церкви -- помазание елеем тела больного или умирающего, мистический обряд «выживания». В этой имманентности отражается загадочное «русское понимание» основ целостности и единства нации и тех первоотношений, которые делают возможным само существование общества. «Соборность» есть антитеза «отшельничеству», ненасильственная унификация множественности мнений в едином «коллективном теле» социума. Поэтому объясним и тот факт, что в диспутах последнего времени, касающихся «русской национальной идеи», вопросов патриотизма и национализма, интернационализма и космополитизма, наряду с другими антиномиями, то и дело активно используется эта отличительная черта «коммунальности» и «восточной ориентации» русского духа в контексте кризиса персонифицированности западноевропейской рациональности. Однако, как это часто бывает, вырванные из совокупности дефиниций и правил употребления разговорного языка, мысли теряют связь с философской системой понятий и расплываются в ускоряющемся потоке межкультурной коммуникации. Даже возродившаяся церковь сама не способна «воскресить» идею соборности в постструктуральном и глобализирующемся мире.

Притягательная сила коммунистической идеи, как «идеи соборности угнетенных», и неумолимые законы истории должны были привести к благому «избавлению» человечества, но «благими намерениями» вымощена дорога в ад, где «дьявол кроется в деталях». Идеология «диктатуры пролетариата» к концу XIX века стала одной из «утопических иллюзий, в ловушку, которой обычно попадает плебейская часть революционной буржуазии» (Отто Бауэр).

В концептуальных самообозначениях коммунизм -- теория строгого детерминизма, граничащего с волюнтаризмом «сверхчеловека». В научном плане его можно сравнить с синергетикой. Теология в сравнении с марксизмом дает то, «что средневековая алхимия сделала в отношении современной ядерной физики: сон о невероятных трансформациях материи стал реальностью наших дней, эсхатологические требования любви и человеческого достоинства нашли в марксизме условия воплощения, но только не в другом, иллюзорном, а скорее в посюстороннем мире» (Роже Гароди). Сомнения академика Д.С. Сахарова о целесообразности своей «водородной бомбе» оказались не столь актуальны.

Видение коммунизма, как пика «социал-демократии», нетоталитарной системы постулировало социальный «труд» властвования не отдельной личности, не группы, а целого класса вместе с «сознательным крестьянством» и прослойкой «умственного» пролетариата. Когда же другой «класс эксплоататоров» вместе с его «персоналом управления» был физически уничтожен, правоверные большевики организовали безальтернативную демократию -- «выборность мудрецов» в лице секретаря-делопроизводителя, просто «Первого секретаря» -- нового кумира, идола, вождя и его религиозно-идеологической свиты. «Игра слов» привела к возникновению «самоочищенной от сомневающихся» однопартийной власти «секретаря с его небольшим бюро. И это было не «справочное бюро», и не «элемент интерьера», и уже не «игра слов» коммунистов, читавших «Заратустру» в подлиннике, а игра в «русскую рулетку» большевиков.

«Культ личности -- словосочетание, в котором слышится нечто исключительное, а не типовое. Но культ личности был одновременно культом типовой личности. Соотношение между вождем, как явно из ряда вон выдающейся личности, и типовой личности из «народа» до сих пор сохраняет проблемность и актуальность, если перенести ее на отношение критика или зодчего к тому, что в данный исторический момент можно было бы считать «нормальным», «среднестатистическим», «массовым», или «типовым». Сталин был и остается суггестивным и харизматическим идеологом массового общества -- поэтому массы и не могут его забыть.

Схема управления в «мегапроекте социализма» была проста: назначение из «идейной элиты» своих партуправленцев-распределителей благ; ликвидацию частной собственности, обобществление имущества; введение сдельщины -- управляемый натуральный обмен продуктами деятельности, бартер; элиминирование института семьи и наследства и т. д. Но, кроме веры и «сознательности», кроме понуждения к соцсоревнованию при отчуждении результатов труда, коммунизм не предложил никакой мотивации к «высочайшей производительности общественного труда». Идеализация стремления к уравнительно обобществленному труду в известном глобальном эксперименте девальвировала целеполагающий слоган: «от каждого -- по способностям, каждому -- по потребностям». Осознано или спонтанно, но коммунальные границы последних (потребностей), вполне совпали с религиозной догмой «блага в аскетизме» и верой в «будущее счастье» полного равенства в «потустороннем» мире, где нет дефицита добра.

Первые христиане попытались достигнуть «социальности» посредством своего рода добровольной складчины и жертвенно распределительной общности имущества; но они скоро убедились в том, что и такая элементарная форма непринудительной и негосударственной имущественной общности наталкивается у людей на недостаток самоотречения, взаимного доверия, правдивости и честности. «В Деяниях Апостольских (4,34-37; 5,1-11) эта неудача описывается с предельной схематической простотой: участники складчины, расставаясь со своим приватным имуществом и беднея, начали скрывать свое состояние и лгать; последовали тягостные объяснения с обличениями и даже со смертными исходами; жертва не удавалась, богатые беднели, а бедные не обеспечивались; и этот способ осуществления христианской «социальности» был оставлен как хозяйственно несостоятельный, а религиозно и нравственно -- неудавшийся» [Ильин 2009]. Ни идеализировать его, ни возрождать его в государственном масштабе не было смысла.

Пространственно-территориальная общность, как и общность приватно-овеществленная -- понятия противоречивые и требующие взаимного согласия. Но именно непринудительную общность не следует смешивать ни с социализмом, ни с коммунизмом. Разъединенные телом и душой, духом и инстинктом самосохранения люди способны выносить общность соприсутствия лишь постольку, поскольку им удастся преодолеть разъединение: благодаря духу, любви, дружбе, совести, личному благоволению, щедрости души, самодисциплине и, главное, не жертве, а дару и добровольному согласию. Известная же версия социализма оказалась принудительной, окончательной, бессрочной и нетерпимой к приватной собственности, особенно в сфере философии, в области авторского права и интеллектуальной собственности, в возможности мыслить свободно. Обобщение и коллективизация ставили целью покончить с личностью в ее сознательном разнообразии. Право мыслить ограничивалось «колеей», проложенной «Капиталом» Маркса. Мало что изменилось, теперь мыслить можно тоже только «по колее», проложенной капиталом, но уже без Маркса.

Добрая воля, равная доступность и общность игрушек сегодня не наблюдается даже в детском саду или студенческом общежитии. Во всех этих пространствах больше нет ни «соборности, ни социализма», ибо есть жизненно выработанная общность неприкрытых инстинктов, алчности и корысти, неистребимой воли к власти в «слишком человечном», нередко за пределами чувства собственного достоинства, мире. Мораль везде и во всем подчинилась низменным интересам наживы. Хищничество и хищения (или Львы и Лисы по Парето) совпадают в едином образе. «Долгожданная» свобода, потеряв стыд и страх, элиминировала запрет на «каннибализм» ради выживания «Другого». Несмотря на то, что жизнь в обществе является условием выживания человека, используя амбивалентность понятий «выживания» и «другого» в лице друга, товарища, партнера или конкурента, в данном случае, имеется в виду коннотативный смысл «выживания» -- выживания с «белого света» в многоцветный «рай небесный» или снова в утопию, в место, «где нас нет». Повсюду, говорил Заратустра, звучит голос тех, которые проповедуют смерть, и земля полна таких, которым необходимо проповедовать смерть -- или «вечную жизнь», прибавляет он с цинизмом, это для меня все равно, только бы они поскорее убирались (dahinfahren) (Ницше).

Хронология мысли наглядно показала, что в позитивном бытии, в котором религиозная надежда умерла, утопии связываются с социализмом. Точнее связываются не утопии, а их антиподы: антиутопии, футурпрожекты, всевозможные фантасмагории и дискурсы, в которых декларируются самые необоснованные интенции и устремления. Реальность разрушает эти иллюзии «классового сознания», гасит огонь надежды, но, к сожалению, ничего, кроме всеобъемлющей купли-продажи, не предоставляя взамен.

Почти исчез как данность «сознательный гегемон», а с ним и пролетарский интернационализм, но еще осталась «беззаветная преданность идее коммунизма», остались грибницы «репрессированного сознания», ризомы веры в «поистине чудотворную силу власти» и укорененное раболепие перед ней. «Империализм как высшая стадия капитализма» мимикрировал в глобализм, в глобальное перераспределение ресурсов, вызвав недовольство «зеленых» и гнев природы... А от социализма сохранилась лишь знаковая оболочка пространства, архитектурная гипербола как носитель памяти и надежды, а память на множестве свидетельств подтверждает, что конкретное время и пространство циклично, и «грабли лежат на том же месте»...

Наша эпоха должна стремиться к «открытому обществу, члены которого не впадают ни в тоталитаризм, ни в индивидуализм, -- к обществу, где существует единение полифонии, как в хорошо исполненном танце, открытость творчеству, грядущему, пророчествам и утопиям» (Роже Гароди).

«Важно научиться надеяться... Только действующий и познающий человек, может построить из подвижных конструкций дом и родину, т.е. то, что древние утописты называли regnum hominis, царством человека» [Блох 1991, 70-71].

утопия проектный духовность ленинский

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Блох 1991 -- Блох Э. Принцип надежды // Утопии и утопическое мышление. Антология зарубежной литературы. М., 1991.

Ильин 2009 -- Ильин И.А. Социальность или социализм? http://www.hrono.ru/statii/2009/ilin_social.php

Камю 1990 -- Камю А. Бунтующий человек. Философия. Политика. Искусство / Пер. с фр. -- М.: Политиздат, 1990.

Размещено на Allbest.ru