Творческий путь М.А. Врубеля

Верещагин написал двадцать законченных картин, абсолютное большинство которых соотносится со второй темой и отражает разные этапы разгрома французских войск, а вместе с ним - запоздалое прозрение Наполеона и его армии. В нескольких картинах, посвященных русским (объединены в небольшом цикле «Старый партизан»), Верещагин создал возвышенно-благородные образы, показал своих героев, стойких, мужественных, непокоренных, в момент подвига или в преддверии его.

Во всей серии очевиден (в соответствии с общим сюжетным стержнем) крен в область батальной живописи. Последнее, кстати, характерно и для Сурикова. Герои названных выше картин Репина («Запорожцы») и Васнецова - также воины. Все они (и это типично для исторической живописи девяностых годов) - люди с сильными, цельными характерами. Трагические противоречия, драматические психологические конфликты остались в живописи предшествующего десятилетия. Оптимистическое решение народной темы предпочитают ведущие художники конца века.

Точности ради, следует указать, что трагические сюжеты не исчезли из исторической живописи, но никто из художников не поднялся до суриковского проникновения в суть народных исторических драм. Оттого и картины их получились поверхностно-описательными, а народная трагедия превратилась в мелодраму.

Из двух направлений, замеченных в исторической живописи в канун первой русской революции, первое было связано в основном с творчеством художников старшего поколения, начинавших свой путь в 1870-е или даже в 60-е годы, второе - преимущественно с молодежью.

При сравнении их произведений с работами ведущих живописцев второй половины XIX века заметно, прежде всего, изменение тематики. Другой круг сюжетов, другие действующие лица. Это не герои, и личности отнюдь не замечательные. В их жизни нет ничего чрезвычайного, тем более - трагического. Психологическая драма выдающейся личности не интересует художников этого поколения, движение народных масс в трагические моменты его истории - тоже. Историко-бытовая картина в «чистом виде» или в специфическом сплаве с пейзажем становится ведущей в исторической живописи на рубеже XX века.

В ней отчетливо прослеживается тенденция к «дегероизации». Явление неожиданное, особенно для исторической живописи, всегда прежде на протяжении двух веков воспевавшей «подвиг героя». Разумеется, это коснулось далеко не всех художников (например, С. Иванова), но достаточно большого числа их. И, что самое важное, - очень талантливых и молодых. Аналогии этому можно найти в некоторых явлениях тогдашней литературы и театра.

С другой стороны - в предчувствии революционной ситуации, когда каждый «порядочный человек» был недоволен и ждал перемен, сама его жизнь, внешне будничная, мелкая, но внутренне глубокая, приобретала особый смысл. В неприятии пошлости и уродства окружающего мира слышались отзвуки свободолюбивых настроений предреволюционной поры. Молодые живописцы, чуткие к наболевшим вопросам времени, остро ощущали изменившийся «пульс эпохи». Он бился неровно, лихорадочно. Ритм его у Горького, поэтов-символистов, у Толстого и Чехова был разным, но чеховский казался более близким Верещагина А.Г. Художник. Время. История. С. 95..

Персонажи многих исторических картин далеки от общественной борьбы. Величие подвига, пример героя одиночки, казалось, остался уделом исторической живописи передвижников. Теперь же в прошлом торжествует обыденность вседневной жизни. Однако в этой обыденности нет места пошлости и безвкусице. Как будто художники «изгнали» из будней своих героев, многое из того, что в современных буднях мучило героев Чехова.

Историко-бытовая живопись конца века внешне возрождает традиции Шварца, но, по сути, представляет собою явление совсем новое, типичное именно для конца XIX - начала XX века. При видимой «дегероизации» она несла в себе большие (во много раз большие, чем у Шварца) эстетические и этические ценности. Она утверждала своими специфическими средствами положительное: красоту иной далекой жизни, жизни -- противостоящей суетности, стяжательству, пошлости современности.

Один из крупнейших художников этого круга - А.П. Рябушкин. Ранние произведения его написаны несомненно под впечатлением полотен Сурикова и в чем-то перекликаются с ними. Среди героев картины Рябушкина «Потешные Петра I в кружале» (1892) - те же стрельцы, что позднее выступят против Петра («Утро стрелецкой казни»). Как и у Сурикова, отражен драматический момент в истории народа: начало петровских реформ, проявляющееся пока еще в форме «потешных» войск.

Впоследствии Рябушкин не брался за столь острые сюжеты. Хотя он надолго «остался» в XVII столетии, но уже не в том «бунтошном» веке, который терзали социальные бури. У Рябушкина это век мирный, патриархальный, хотя по-своему также исторически достоверный («Сидение царя Михаила Федоровича с боярами в его государевой комнате», 1893; «Московская улица XVII века в праздничный день», 1895; «Семья купца в XVII веке», 1896; «Русские женщины XVII столетия в церкви», 1899; «Едут!», 1901; «Свадебный поезд в Москве», 1901 и др.).

С. В. Иванов, также писавший допетровскую Русь, был человеком иного склада, историческим живописцем другого, хотя кое в чем и близкого Рябушкину типа. Как и он, Иванов начал свой путь под сильным впечатлением от картин Сурикова. Герои «Смуты» (1897) С.В. Иванова и «Стрельцы» живут в одном веке. В «Смуте» расправляющаяся с Лжедимитрием толпа - почти ровесница москвичей, провожающих боярыню Морозову.

Но близкая к Сурикову тема народного бунта решена Ивановым по-своему. Восставший русский люд, разделавшийся с ополячившимся самозванцем и его постылыми приспешниками, показан как грозная бушующая стихия. Стихия страшная, охваченная яростью разрушения и мести. Подобного отношения к истории не могло быть в предшествующие годы, когда народ, в его прошлом и настоящем, видели и изображали совсем иначе.

Тематически картина Иванова является как бы предшественницей тех произведений, какие позднее, уже в наши дни, назовут «историко-революционной картиной», но в них будет гораздо больше исторического анализа и обобщений, чем у Иванова.

Это касается в равной степени и произведений других художников, изображавших современные им события первой русской революции: В.А. Серова «Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваша слава?», В.Е. Маковского «9 января 1905 года на Васильевском острове», Н.А. Касаткина «Рабочий-боевик», «После обыска», «Безвинная жертва революции» и многие др. Почти везде героическое настоящее показано в трагическом аспекте. Преобладают, за редким исключением, сцены расстрела, разгрома, гибели. Все это фактически достоверно, но вместе с тем говорит и о некоторой ограниченности исторического видения, свойственного многим произведениям, созданным под непосредственным впечатлением событий 1905--1906 годов.

Первой картиной еще одного значительного мастера Н. Рериха, которая принесла ему признание, был «Гонец» (1897). Полотно имеет и второе название - «Восста род на род». Б. Асафьев впоследствии вспоминал: «у него город-укрепление, «огород» для защиты от кочевников. Помню, картина «Гонец» приятно впечатляла найденностью простого, исторического жизненного в условиях постоянной обороны и настороженности, штриха: подача вести, сигнала, предупреждения или мольбы о помощи» Асафьев Б.В. Русская живопись. Мысли и думы. С. 123.. Все это, хоть и в разной степени, сказалось в следующих работах Рериха, в серии картин «Начало Руси. Славяне». «Гонец» был первым в серии, за ним последовали «Сходятся старцы» (1899), «Поход» (1899), «Красные паруса. Поход Владимира на Корсунь» (1900), «Идолы». (1901), «Заморские гости» (1902) и др. Коллектив, маленькая община или дружина, а не отдельный индивидуум -- главный герой Рериха («Город строят», 1902, «Строят ладьи»,
1902, «Славяне на Днепре», 1905 и т. п.). У Рериха мало крупнофигурных композиций, небольшие фигуры людей то образуют общую массу (в ратных сценах), то почти сливаются с окружающим. Все это вполне отвечает истории.

Молодые исторические живописцы конца XIX - XX века взяли у своих предшественников и развили открытую ими историчность пейзажа. Как и во второй половине XIX века, он является важной частью образного решения полотна, несет большую эмоциональную нагрузку. Пейзаж всегда национален, исторически конкретен, типичен.

В конце XIX века пейзаж настолько увлек некоторых художников, что из фона картины превратился в главный сюжетный стержень исторической композиции. Так возникла новая разновидность исторической живописи - исторический пейзаж. Его расцвет приходится на девяностые и девятисотые годы (А. М. Васнецов, отчасти Н. К. Рерих, позднее К. Ф. Богаевский и др.).

Чаще всего исторический пейзаж был связан с изображением архитектуры ушедших веков, не просто как мертвых памятников прошлого, но как живых и живущих вместе с людьми, создавшими их, соучастников людской истории (А. М. Васнецов «Улица в Китай-городе. Начало XVII века». «Москва середины XVII столетия: Москворецкий мост и Водяные ворота», «Москва конца XVII столетия: на рассвете у Воскресенских ворот». Прозрение исторического живописца и эрудиция ученого помогли художнику «проникнуть в темную даль посредством пейзажей» Русская историческая живопись до октября 1917 года. С. 80..

С именем того же А. Васнецова, как и Рериха, связана и вторая ветвь исторического пейзажа, свободного от архитектурных построек, но полного исторического смысла. Суровый лик земли, невозмутимого очевидца быстротекущей истории человечества, несет в себе черты эпического величия, патриархальной мощи. Есть что-то таинственное, тревожащее в таком пейзаже, что-то смутно напоминающее ту природу, грозную и неумолимую, которую видели вокруг себя праотцы наши. Подобный эмоциональный подтекст в работах А. М. Васнецова

Их живопись «не скрывала» того, что она особый вид творчества, и требовала от зрителя известной эрудиции, умения воспринимать искусство по его собственным, присущим только ему, законам. Искусство это ориентировалось на зрителя с более рафинированным тонким вкусом, чем у разночинцев, основных «потребителей» живописи передвижников 1870-1880-х годов Верещагина А.Г. Художник. Время. История. С. 104..

Та же ориентация характерна и для художников, входивших в объединение «Мир искусства». Почти все они увлекались исторической тематикой: одни - архитектурными пейзажами, другие -- историко-бытовыми композициями, связанными с XVIII или с началом XIX столетия, третьи - своеобразными фантазиями на историчёские темы. Люди тонкого вкуса, эрудиты, великолепно знавшие историю и искусство прошлого, они подошли к нему весьма своеобразно: увели в сторону от больших социальных и психологических проблем, в мир праздников и праздных будней, похожих на праздники. Станковых полотен, в старом классическом значении этого слова, они почти не создали. Их работы - чаще всего небольшие картины, исполненные в разных, часто смешанных, техниках (акварель, гуашь и др.).

Серия работ А. Н. Бенуа «Последние прогулки Людовика XIV» (1897--1898) открывает целый ряд произведений, в которых, по словам автора, отразился его «исторический сентиментализм»: «Я упоен Версалем, это какая-то болезнь, влюбленность, преступная страсть… За деревьями, бронзами и вазами Версаля я как-то перестал видеть наши улицы, городовых, мясников и хулиганов» Верещагина А.Г. Художник. Время. История. С. 105.. Как писал один из критиков начала XX века, «Живопись для Бенуа отчасти лишь повод, а не цель, повод воплотить влечение свое - не к прошлому и невозвратимому оттого, что оно прошло и не воскреснет, - а к тому великолепию прошлого, которое должно воскреснуть, которого так недостает настоящему, нашим русским, да и всеевропейским мещанским будням» Там же.

В начале века Бенуа сделал несколько композиций, отражавших жизнь Петербурга XVIII века: «Летний сад при Петре Великом» (1902), «Елизавета Петровна изволит прогуливаться по улицам Петербурга» (1903) и др.

Анализируя его работы, можно легко обнаружить как бы два типа изображений. В одних преобладает историческая объективность почти документального «рассказа» («Парад при Павле I», некоторые из листов «Версальской серии»). Другие ближе к «романтической балладе» («Фантазия на версальскую тему»). Историзм первых не вызывает сомнения, вторые, по существу, далеки от традиционной исторической картины. Это скорее «фантазии на историческую тему».

Те же два, условно говоря, типа композиций, сюжетно связанных с событиями давно прошедшими, можно найти и у других мирискусников. Е. Е. Лансере воспринял от Бенуа его историзм. Л. С. Бакста и К. А. Сомова сближает с Бенуа иное. Все трое могли бы назвать себя «ретроспективными мечтателями».

Бакст известен как автор большой историко-символической картины «Тerror Аntiquus», 1908. От истории здесь -- полулегендарный сюжет: гибель Атлантиды.

Большинство героев Сомова живет в веке фижм, пудреных париков, регулярных парков («Письмо», 1896, «В боскете», 1899, «Вечер», 1900--1902, «Арлекин и дама», 1912, «Зима. Каток», 1915 и др.). Поцелуи, флирт -- их основные заботы. Действительного, исторического восемнадцатого века здесь нет и в помине, а можно найти лишь отдаленные и туманные параллели с гедонистическими настроениями некоторых придворных кругов «эпохи» рококо.

Третий из ведущих художников «Мира искусства», много работавший над исторической тематикой, - Е. Е. Лансере, также был привязан к XVIII веку, но по-своему. Героическое начало, начисто отсутствующее у его старших коллег, не чуждо ему. Примером тому могут послужить его работы «Императрица Елизавета Петровна в Царском Селе», «Петербург начала XVIII века» (1906) и «Корабли времен Петра I» (1909). Увлекаясь прошлым, но не идеализируя его, находит в нем свои положительные ценности.

Практика многих мирискусников в области исторических композиций обернулась почти полным безразличием к психологии действующих лиц, к индивидуальной характеристике каждого. В их историко-бытовых картинах человек не более чем деталь, иногда главная, но чаще - просто характерная. Примечательно, что никто из них, восхищавшихся деятельностью Петра, не создал его психологически глубокий образ.

Среди исторических живописцев особо следует выделить В. А. Серова, крупнейшего реалиста конца XIX - начала XX века. В 1880-е годы Серов начал с портретной живописи. Портрет и в некоторой степени пейзаж были его любимыми жанрами.

В конце жизни Серов много работал над исторической тематикой. Он и прежде не был равнодушен к ней («Ифигения в Тавриде», 1893, эскиз «После Куликовской битвы», 1894, «Слуги Авраама находят Исааку невесту Ревекку», 1895), однако большого успеха достиг лишь в самом конце XIX века. Это были иллюстрации к историческому исследованию - многотомному изданию Н. И. Кутепова «Великокняжеская, царская и императорская охота на Руси». «По-моему, - утверждал Серов, - только историю и можно иллюстрировать» История русского искусства /Под ред. М.Г. Неклюдовой. С. 99.. Мастерство и глубокий смысл, который Серов сумел вложить в свои работы, делает их не только независимыми от ординарного текста, с которым они соотносились, но и исторически гораздо весомее, превращает в самостоятельные станковые картины. Художник выбирает явление, быстро проходящее. Прошлое как бы на мгновение промелькнуло перед зрителем и исчезло. Но оно надолго осталось перед мысленным взором, приковав к себе внимание. Это излюбленный прием во многих исторических композициях мастера. Среди его первых работ следует назвать «Елизавета и Петр II», «Екатерина II на соколиной охоте» и др.

Решение Серовым наиболее значимой для него темы «Петр I» через «Образ его эпохи», через бытовую и пейзажную характеристику близко мирискуснической концепции исторической картины. Разумеется, у Серова и прежде пейзаж, например в работе «Выезд Петра II», играл важную роль, теперь он стал еще активнее. Все остальное в исторической картине Серова лишь соотносится в той или иной степени с главным персонажем, поддерживая героический образ Петра.

Самая же главная особенность Серова как исторического живописца заключена в особом психологизме его, в глубоком интересе к исторической личности, к особенностям ее индивидуальности. «В истории, - писал Бенуа о Серове, -- он остается «портретистом», он весь захвачен личностями героев, к которым он подходит, он пытливо всматривается в них, хочет у прошлого вырвать тайну тех грандиозных фигур, которые прельстили его во время чтения мемуаров и дневников» Бенуа А. «История русской живописи в XIX веке». С. 364..

В своих исторических композициях, Серов приближается к Сурикову. Оба они чувствовали глубочайшую связь истории и современности, общность их закономерностей. Оба поднялись до подлинного прозрения национальной трагедии народа. Обоим присущ историзм видения прошлого.

Параллельно с работой над образом Петра I Серов создал несколько вариантов картин «Одиссей и Навзикая» и «Похищение Европы». Оба сюжета восходят к античной мифологии и в этом отношении перекликаются с исторической живописью предшествующих веков. Решение же их принципиально новое, отвечающее началу XX века, о чем нами уже говорилось в прошлом параграфе.

«В «Навзикае», - писал А. Бенуа, - я узнаю всю прелесть серовского творчества, так тонко в данном случае «проложенного легким юмором» (шествующий позади колесницы царевны, завернувшийся в простыни Одиссей). Пленяет в этой картине что-то совсем особенное, угаданное из «прошлого» Бенуа А. «История русской живописи в XIX веке». С. 365..

Таким образом, в живописи рубежа вырисовывается довольно пестрая картина, столь же сумбурная, как в других жанрах, как в смежных видах искусств, в литературе, театре, художественной критике и т. п. За нею встает в качестве первопричины раздираемая противоречиями современность, потрясенная первой русской революцией, задыхающаяся в тревожном предчувствии катаклизма. Лишь немногие, связавшие свою судьбу с авангардом революционного движения и его партией, могли подняться над непониманием настоящего, понять исторический смысл прошлого, отбросить растерянность и смятение.

И даже если эрудицией в области исторических знаний, образованностью эти художники, может быть, превзошли своих предшественников, то они уступали им во многом, и прежде всего в понимании сути исторического процесса, его движущих сил, в постижении глубин психологических конфликтов, трагедий, сотрясавших жизнь исторических личностей и целых народов.

ГЛАВА 2. ТВОРЧЕСКИЙ ПУТЬ М.А. ВРУБЕЛЯ

2.1 ХУДОЖЕСТВЕННАЯ МАНЕРА М.А. ВРУБЕЛЯ

Среди русских живописцев, создавших произведения на темы сказок и былин, Врубелю (1856 - 1910) принадлежит особое место. Художник сумел проникнуть в самый строй поэтического вымысла, ему удалось придать особый философский смысл образам народной фантазии.

Прочными корнями связан Врубель с материнской почвой русской традиции - вглядываясь в волшебных героев врубелевских картин, кажется, что они соединили в себе все многообразие сказочных образов - от смутных мифологических символов до опоэтизированных народной фантазией персонажей фольклора. Художник исполняет картины и рисунки, посвященные великим созданиям мировой творческой мысли. Это «Гамлет» Шекспира, «Фауст» Гёте, «Пророк» Пушкина, «Демон» Лермонтова.

Подобно большинству писателей, поэтов, художников, творивших на рубеже XIX-XX веков, Врубель стремился отобразить в своем творчестве особый мир, далекий от неприглядной и пошлой обыденности. Но, обладая могучим даром истинного таланта, он не замыкался в область мистических, потусторонних символов, как многие его современники. Врубель мучительно искал ответа на многие жгучие вопросы своего времени, обращаясь к образам значительным и величественным, к натурам необыкновенным, способным дерзко бросить вызов всему, что сковывает духовные и творческие силы человека. Его раздирали противоречия между этическим и эстетическим, божеским и человеческим, он мучился над вечными вопросами: может ли красота быть злой, а зло - прекрасным.

Личность Врубеля как русского художника объясняет одну особенность всего отечественного искусства. Это искусство никогда не полагается на холодный расчет ума. Оно согрето живым чувством. Врубель вошел в историю искусства как художник редчайшей задушевности. Если он сталкивался с проявлениями зла и уродства, то сквозь его негодование гражданина нередко проглядывала ирония. Он чувствовал свое моральное превосходство над злом.

Однако личность чрезвычайно многогранная, страстно ищущая, Врубель, как истинно могучий талант, не мог ограничиться какой-то единой темой. Поэтический мир сказок и былин не случайно притягивает к себе его пылкое воображение. В своих сказочно-фантастических образах Врубель жаждет воплотить заветную мечту о прекрасном, запечатлеть в своих полотнах особую душевную гармонию человека и природы, заложенную в народной поэзии. И как бы своеобразно и причудливо ни преломлялись сказочные образы в творениях Врубеля, в основе их лежало реалистическое представление о мире, любовь и восхищение перед родной природой - качества, которые сближали Врубеля со многими передовыми художниками России. Очень многое об этих воззрениях Врубеля нам говорят короткие строки из его письма к товарищу по Академии В. Е. Савинкому. Находясь в Венеции, художник тоскует о родине, он пишет, что мечтает скорее окончить работу и вернуться «стремглав в Киев. Там, должно быть, чудесная наша весна… Ах, милый, милый Василий Евменьевич, сколько у нас красоты на Руси…» Врубель. Переписка. Воспоминания о художнике. С. 100..

Женитьба на певице Н.И. Забеле - одной из лучших исполнительниц оперных партий в произведениях Римского-Корсакова, дружба с самим композитором еще теснее сближает Врубеля с миром былин и сказок и порождает в его творчестве целый ряд новых замыслов, глубоко и своеобразно переработанных фантазией художника. В письме 1898 года к композитору Врубель отмечает: «... благодаря Вашему доброму влиянию решил посвятить себя исключительно русскому сказочному роду...» Врубель. Переписка. Воспоминания о художнике. С. 106..

В 1900 году на Московской частной сцене впервые прозвучала опера Римского-Корсакова «Сказка о царе Салтане» на сюжет сказки А. С. Пушкина. Партию Царевны-Лебедь пела Забела-Врубель, декорации к опере были исполнены Врубелем. В этом же году художник создает одно из поэтичнейших своих творений - картину «Царевна-Лебедь».

В фантастике Врубеля нет искусственного нагнетания волшебного, сказочного. Художник не создает в картине специально «сказочной ситуации», не обременяет композицию «сказочными аксессуарами» - все фантастическое, волшебное у Врубеля вытекает из реального, действительного и органически спаяно друг с другом крепкими узами.

В картинах Врубеля, связанных с народным эпосом - «Богатырь», «Царевна-Лебедь», «Пан», «Морская царевна», «К ночи», - примечательно глубокое философское осмысление сказочных образов. Художнику удалось удивительно тонко и мудро воплотить одну из особенностей, лежащих в основе народной поэзии,- мифологическое обожествление сил природы, их неразрывную и органическую связь с реальным миром. Сказочные персонажи Врубеля - плоть от плоти той среды, которая их окружает, и если присмотреться внимательно, мы вновь и вновь будем находить в их фантастическом облике причудливое повторение элементов окружающей природы.

Весьма проникновенно эту особенность Врублевского творчества отмечает один из первых биографов художника - А. Иванов: «Фантастика в созданиях Врубеля непостижимо сливается с глубоким и своеобразным реализмом. Всюду сквозь величественную сказочность этих изображений, столь похожих на какие-то причудливые сны, он разглядит реальную природу, запечатленную в живых ее подробностях с остротою и зоркостью необычайной... Все это почерпнуто здесь из природы, является глубоко преображенным по таинственным законам, коренящимся в душе художника. Но это преображение - как бы прозрачно: сквозь него отчетливо видно знакомое вам и реальное; но уловленное с какой-то новой, никем до Врубеля не замеченной стороны» Сказка в творчестве русских художников. С. 31..

В.М. Васнецов в годы своего творческого расцвета знал русский эпос очень серьезно и глубоко. Он, по-видимому, специально изучал его. Сказать этого о Врубеле нельзя. Почти невозможно проследить какими фольклорными материалами он пользовался. Круг различных источников его сказочно-фантастических образов шире, чем у Васнецова, который обращался только к русскому эпосу. Музыка в жизни и творчестве Врубеля занимает едва ли не большее место, чем литература, возможно, некоторые образы (литературного, казалось бы, происхождения) у художника возникали, прежде всего, благодаря музыкальным произведениям. Видимо, по замечанию сестры художника, «элементы живописи, музыки, театра стали с ранних лет рано жизненной стихией брата» Плотников В.И. Фольклор и русское изобразительное искусство второй половины XIX века. С. 208., благодаря чему врубелевские принципы воссоздания фольклора и оживали.

В «Абрамцеве», куда Врубель был приглашен неутомимым С. Мамонтовым, угадавшим в художнике великое и необычайное дарование, он исполняет помимо живописных работ изумительные и оригинальные декорации к сказочным операм Римского Корсакова Его, как и всех членов абрамцевского кружка, увлекают опыты возрождения национального прикладного искусства. С горячим увлечением, как все, что он делал, Врубель руководит абрамцевской керамической мастерской, создает серию майоликовых скульптур, посвященных персонажам сказочных опер Римского-Корсакова: «Лель», «Снегурочка», «Весна», «Купава» и др. Эти фигурки своей намеренно упрощенной трактовкой напоминают народную игрушку, и вместе с тем им присуща удивительная художественная изысканность. Стремясь передать нарядную красочность сказочных поэтических образов, обладая чутким в зорким видением, Врубель при создании майолик добивался особых технологических приемов, что делало их неизъяснимо живописными. Подобно тому как тончайшие переливы мелодий в музыке Римского-Корсакова создают цельные сказочные образы, перламутровая переливчатость красок, мерцающая поверхность майолик Врубеля придает им фантастическое, чарующее звучание. Примечательно, что свои новые увлечения в прикладном творчестве Врубель определяет как «поиски чистого и стильного в искусстве» Сказка в творчестве русских художников. С. 28..

Народное искусство помимо своей эстетической сущности привлекало Врубеля неповторимым национальным своеобразием. «Сейчас я опять в Абрамцеве,- пишет он сестре,- и опять меня обдает, нет не обдает, а слышится мне та интимная национальная нотка, которую мне так хочется поймать на холсте и в орнаменте. Эта музыка цельного человека, не расчлененного отвлечениями упорядоченного, дифференцированного и бледного Запада» Врубель. Переписка. Воспоминания о художнике. С. 79..

Вечно ищущий, стремящийся отойти от привычных канонов, Врубель даже в своих официальных работах смущал смелым, порой дерзким решением, необычной тематикой. Прахов вспоминает, как неприязненно были встречены композиции Врубеля для частной оперы С. И. Мамонтова. «…Врубелю было предложено написать занавес и плафон. Для последнего он взял «Песнь Леля», а для первого сочинил два эскиза… Многим не нравились эти работы Врубеля. Привычка к установившемуся шаблону театральных занавесов с выписанными на них «богатыми» малиновыми бархатными драпировками, между которыми, как в раме, открывается «красивый» ландшафт, мешала понять и оценить по достоинству сложную композицию врубелевского занавеса.

Резко критиковали артисты плафон на тему из «Снегурочки» -- «Песнь Леля». Им больше пришлась бы по вкусу какая-нибудь летящая «Слава» с лавровым венком или «Гений» с горящим факелом, чем эта сказочная тема» Врубель. Переписка. Воспоминания о художнике. С. 143..

Слава Врубеля, его значение сейчас уже не вызывают сомнения ни у кого, но они были подвержены резким переменам. Споры и полемический задор относительно художественной ценности его творений сохранялись долгие годы после смерти художника. Одно направление критики, главным сподвижником которого был В.В. Стасов, в наследии Врубеля не замечало никакой художественной ценности. Они не видели в художественном языке Врубеля ничего интересного, а только бессмыслицу. Они обвиняли Врубеля в том, что тот не умел рисовать, что исковеркал человека. «Его произведения - чучела», - говорил Стасов о Врубеле и сам верил тому, что говорил, а его искренность, убежденность и упорство в оценках завоевали ему поддержку множества обывателей Алпатов М., Анисимов Г. Живописное мастерство М. Врубеля. С. 211..

Еще менее был понятен Врубель в кругу заказчиков-аристократов. Многие работы, созданные художником для отделки их модных особняков, были отвергнуты, некоторые остались лишь в эскизах. Не удивительно, что все это было далеко от тех банальных решений, которые предъявляли художнику меценатствующие заказчики. Они хотели изящных, приятных для глаза украшений для своих модных особняков. Здесь же все было странно, тревожно, будило ненужные, непривычные мысли. И как верно отметил А. Бенуа в своей статье, посвященной смерти художника: «… не верил никто Врубелю. Изредка кто-нибудь из чудачества купит у него картину или закажет ему стенопись, но сейчас же связи обрывались, филистеры погружались в отдых от сделанного усилия стать чудаками, а художник снова оказывался без дела и применения...» Сказка в творчестве русских художников. С. 31..

Бенуа же - один из немногих современников, отдававших дань таланту мастера восхищенно отзывался о его росписях Владимирского собора: «Его фантастические разводы по стенам киевского Владимирского собора - плавные и музыкальные, как сновидения, сплетающиеся дивными линиями, переливающиеся чарующими красочными сочетаниями,- пожалуй, наиболее свободное и художественное явление во всем этом памятнике современного русского искусства и, без сомнения, оставляют позади себя прекрасные, но все же не чуждые археологии и компиляции узоры Васнецова. Некоторые декоративные панно Врубеля действуют своими удивительно подобранными мертвенно-серыми или золотисто-коричневыми тонами - как музыка. Некоторые его картины поражают своей стилистической каллиграфией, своей маэстрией, своей благородной и спокойной гаммой, ничего общего не имеющей с шикарным «росчерком», сладкими красками художников старшего поколения или с паточным изяществом. Хамелеонство, отзывчивость, податливость Врубеля безграничны. Человек, сумевший несравненно ближе, нежели Васнецов (и раньше Васнецова), подойти к строгим византийцам в своих кирилловских фресках и с таким же совершенством, так же свободно и непринужденно подражающий лучшим современным западным художникам,- не просто ловкий трюкер, но нечто большее…» Бенуа А. «История русской живописи в XIX веке». С. 406..

Замечательный живописец, поэт краски и линии Врубель вырабатывает свой язык, свой стиль, свое понимание цвета. Он стремится собрать воедино стихию цветовых гармоний. В лучших из своих декоративных холстов он избегает той плоскостности, которая была свойственна декоративистам эпохи модерна. И как лучшие колористы всех времен и народов, Врубель умел отсветами бережно распределять свои красочные богатства на холсте.

Примером этому может послужить «Демон поверженный», в котором вполне определенно выявлен тот принцип стиля модерн, который можно охарактеризовать как орнаментальность. Взор зрителя движется по поверхности картины (а не в глубину), постигая ритм повторяющихся линий и пятен, что типично для целого ряда картин и панно художника: для «Венеции» (1893), в которой мотив великолепного шествия дает повод для сопоставления на плоскости голов, фигур, роскошных одеяний, для «Богатыря» (1898), где растительные формы, фигуры богатыря и коня сплетаются в сложном, клубящемся ритме, для панно, посвященных Фаусту (1896),где ритмы организованы остроугольными формами, колючими и иглообразными, для ряда графических произведений. В воспоминаниях К. Коровина зафиксированы весьма показательные слова Врубеля: «Попробуй заполни эту бумагу, да так, чтобы было интересно, чтобы был орнамент форм» Врубель /Под ред. Д.В. Сарабьянова. С 12.. Это один из важных пунктов его творческой программы.

Другой пункт - в соединении реального и фантастического. В «Демоне поверженном» реальность преодолевается деформацией фигуры. Поверженный герой изогнут, поломан; его тело утопает в фантастических перьях, напоминающих скорее бутафорию, чем живое проявление природы. Рядом с этим условным миром разломанной красоты в картине присутствуют совершенно реальные детали пейзажа - горные вершины писались художником по фотографии.

Такой подход художника точно соответствует его программе, сформулированной в разговоре с Н. Праховым: «Когда ты задумаешь писать что-нибудь фантастическое,- указывал Врубель,- картину или портрет, ведь портрет тоже можно писать, не в реальном, а в фантастическом плане, всегда начинай с какого-нибудь куска, который напишешь вполне реально. В портрете это может быть перстень на пальце, окурок, пуговица, какая-нибудь малозаметная деталь, но она должна быть отделана во всех мелочах, строго с натуры. Это как камертон для хорошего пения - без такого куска вся твоя фантазия будет пресная и задуманная вещь - совсем не фантастическая…» Прахов Н.А. Страницы прошлого. С.170.. Этот принцип лежит в основе большинства произведений Врубеля. В иных случаях натурное начало преобладает.

Врубелевские произведения всегда озарены чем-то необычайным - даже тогда, когда художник не выбирает своим предметом заведомо возвышенные мотивы и ситуации. Картина «К ночи» (1900) может служить в этом отношении прекрасным примером. Из этой сцены он извлекает нечто таинственное, почти мистическое. Горят прекрасные цветы чертополоха. Они зажигают ночной пейзаж причудливыми отблесками. Врубель одушевляет природу, он наделяет волей цветы, сообщая им способность чувствовать, воздействовать на людей своей завораживающей магией.

Вообще, цветы были излюбленным объектом художника: он пристально вглядывался в сложную конструкцию цветка, создавая свои карандашные этюды. Цветы часто фигурируют в картинах мастера. Иногда это «цветы зла», иногда образы неподвластной человеку стихии, как, например, в картине «Сирень» (1900).

Так же и образ человека у Врубеля - всегда действенный, развивающийся, изменчивый. «Вот лицо возникает из кружев», - писал Блок, и эти слова метко улавливают существенное свойство его любимого художника Алпатов М., Анисимов Г. Живописное мастерство М. Врубеля. С. 12.. В дивной раковине Врубель замечает, как из переливов перламутра рождаются стройные фигуры женщин. Они напоминают крупные жемчужины. В складках небрежно сброшенной одежды художник угадывает очертания живого человеческого тела. Страстные поиски совершенного человека не уводят Врубеля из мира, они раскрывают его глаза на жизнь природы, на красоту узоров, цветов, раковин, облаков и особенно на кристаллическую красоту скал, которую так тонко понимали еще итальянские мастера Возрождения. Поистине трудно назвать мастера, который обладал бы таким же живописным дарованием, теми «открытиями» в цвете, в переливах «цветности», в тембрах раковин или в красочных «слагаемых» сирени, разнообразных цветов в букете, а то и просто скатерти или стула или человеческих морщин. В.С. Мамонтов, отмечая эту особенность творчества мастера, писал: «Я сознаю свое бессилие описать, как бы мне хотелось, этого загадочного для многих человека, одаренного редким по яркости талантом художника» Мамонтов В.С. Воспоминания о русских художниках. С. 74..

Все это приводит к одной из главных тем Врубеля - теме рождения смысла из хаоса, одухотворенного живого существа из отвлеченной красоты кристалла и растительного узора. Влечение Врубеля к узору и декорации было вовсе не удовлетворением праздной потребности заказчиков в украшении интерьеров. Оно родилось из его виденья мира, из его понимания живописи как искусства, которое может раскрывать человеку тайну рождения жизни из мертвой, неодухотворенной материи. То, что для Микеланджело был необтесанный камень, мрамор, Врубель обретал в россыпях древней мозаики, выражал в сплетении линий, в рисунке, в игре пятен и мазков, в масляной живописи.

Очень много писали о манере Врубеля и его современники. Н.П. Ге, к примеру, считал: «Изумительна обрисованность, кристаллообразность его техники. Какой другой художник, совершенно отвергая помощь стушевки и приблизительности, каждый тон, каждый чуть заметный нюанс ограничивал тончайшими, чуть заметными, но все же определенными контурами?». Об этом же говорит и А.П. Иванов: «У Врубеля, прежде всего, поражает совершенно особенное понимание формы предметов…поверхности, их ограничивающие, изобилуя резкими изломами, образуют дробное сочетание сходящихся под двугранными углами плоскостей; их контуры представляют собой ломаные линии, прямые или близкие к прямым, и весь воспроизводимый образ носит странное сходство с грудой сросшихся друг с другом кристаллов» Дмитриева Н.А. М.А. Врубель. С. 23.. А В. Серов, отмечая эту особенность творческой манеры, писал: «После того, как я увидел холсты Врубеля, эту умышленную четкость форм, мои работы мне показались какими-то бледными, гладкими, как мыло» Суздалев П.К. Врубель. Личность. Мировоззрение. Метод. С. 238..

В самом деле: на множестве рисунков и акварелей Врубеля тени и полутени, тона и полутона обрисованы легким тонким контуром, тогда как внешний абрис изображаемого предмета отсутствует, вернее, он прерывист и становится воспринимаемым лишь в результате игры «внутренних контуров». Эта игра создает впечатление богатой орнаментальности и мозаичности, но орнамент врубелевского рисунка никогда не бывает независимым от рельефа, от «изгибов, выступов и уклонений формы» Дмитриева Н.А. М.А. Врубель. С. 23..

Вот еще одно свидетельство наблюдавшего Врубеля за работой С. Мамонтова: «Самая техника рисования М.А. не имела ничего общего с тем, что внушают юношеству патентованные учителя рисования. Он не признавал общего контура изображаемого предмета, считая, что эта линия выдумана людьми и не нужна художнику. Рисуя, он набрасывал на бумагу или на холст отдельные мозаичные клочки тени, причем придавал им обыкновенно прямолинейные очертания. Видя начало его работы, никогда нельзя было по этим пятнам угадать, что именно он хочет изобразить, и только потом рисунок поражал привычный глаз своей смелостью и рельефностью, а для непривычного часто навсегда оставался загадочной картинкой» Там же.

Врубель действительно предпочитал начинать с частностей, с деталей, так как особенно любил детали, любил погружаться в узоры микромиров. Это уже было его личное, собственное, но техника расчленения на планы, обрисовки планов, построения углами исходила от системы.

В свою очередь, от уроков Чистякова берет начало у Врубеля и подчинение цвета рисунку, зависимость цвета опять-таки от планов формы. У Врубеля чувство самоценной красоты цвета, «самоцветности», было в высочайшей степени развито, тем не менее, он постоянно носился с идеей создания эквивалента многоцветности в монохромной гамме - от темного к светлому. Цвета стихийного, вырвавшегося из-под власти формы, у Врубеля не было никогда. И это не удивительно, ведь никто другой из русских художников не сказал о себе таких слов как Врубель: «Форма - это все», «Красота - вот наша религия», «и знаешь, что стоит во главе этой красоты - форма, которая создана природой вовек».

Страстный культ формы, стремление ее «обнять» соединялось у Врубеля со страстью к орнаменту, узору, но его узор был ничем иным, как проекцией на плоскость рельефа, все тех же «планов»; в этом принципиальное отличие врубелевской орнаментальности от типической орнаментальности модерна.

Он рисует и красками, рисует переход одного тона в другой, твердо устанавливая границы: сами мазки у него имеют графическую определенность и являются также элементами, строящими форму. «Рисовать - все время рисуй», - твердит он Коровину. «Нарисуй эту коробку спичек - не можешь и не нарисуешь. Ну где же нарисовать глаз женщины! Надо рисовать десять лет по пяти часов в день - после этого поймешь, может быть». И даже: «Нарисуйте, попробуйте, просветы воздуха в ветвях - не нарисуете. Как они красивы. Конечно, система Чистякова была для Врубеля только отправным пунктом. То, что в ней было вспомогательным элементом и относилось к скрытой от зрителя лаборатории художника, то Врубель сделал элементом стиля - не скрытым, а обнаженным, имеющим собственное эстетическое значение. Анализ формы он доводил до неимоверного углубления в детали. Его от природы феноменальный глаз улавливал, а феноменальная зрительная память удерживала такие изгибы формы, которые обычно даже не замечаются, и он учился чеканить их как ювелир. Это сообщало его произведениям не только орнаментальность, но и некую волшебность, независимо от сюжета, и таким образом строго рациональная система Чистякова воспитала самого большого фантаста, какой когда-либо был в русском искусстве. И единственного в том смысле, что его фантастика вытекала из пристальнейшего наблюдения натуры.

Итак, артистизм и техника, «тонкая работа» без мазни, без приблизительности, своего рода классичность - вот качества, которые вырабатывал у своих учеников Чистяков, и умела ценить старая Академия: они развились у Врубеля в академические годы и остались в фундаменте его творчества. Он был, прежде всего, Мастер, посвященный в таинства высокого ремесла, такой, из которого в другую эпоху «мог бы выйти Рафаэль», как заметил однажды Н.Н. Ге по поводу одного его рисунка.

Не менее уникальной особенностью стало предпочтение процесса создания произведения его результату. Готовый «опус» его не интересовал - важно было творить, импровизировать. Врубель никогда не следовал правилу - работать над всеми частями целого одновременно, а любил, как дети, начинать с какого-нибудь уголка, кусочка, разрабатывать его детально, прежде чем переходить к следующему, а следующее часто уже так и оставлял еле тронутым, как бы говоря: ну, и так далее. Тем самым эффекты non finito становились естественным элементом его эстетики.

И еще характерная особенность: композиция практически никогда не умещалась во взятый лист или холст - приходилось надставлять, подклеивать. Эту странность Н.М. Тарабукин объяснял тем, что «композиция картины возникала в представлении живописца раньше, чем он брал в руки карандаш и бумагу», и потому «не художник приспособлялся к плоскости, а эту последнюю приспособлял он к своим намерениям».

В противовес ему Н. Дмитриева говорит о том, что «если композиция с самого начала была художнику ясно видима, почему же он сразу не брал лист нужного формата, квадратного или удлиненного, вытянутого по вертикали или горизонтали? Зачем нужны были надставки и подклеивания уже в процессе работы? Не вернее ли предположить, что дело обстояло как раз наоборот: композиционное воображение работало не столько предварительно, до начала, сколько именно в процессе рисования; один образ, появившись на бумаге, влек за собой другой, - лился поток импровизации». Разумеется, когда это было необходимо, Врубель прекрасно вписывал композицию в заданное обрамление - например, в полукруг ниши. Но, не будучи связан заранее, он больше любил фантазировать с карандашом или кистью в руке, так что композиция вольно разрасталась и ветвилась по прихоти мечты или воспоминания. Уже в стенах Академии его раздражало, если его прерывали замечаниями «зачем у вас та растрепан рисунок», когда в другом уголке только что начал с любовью утопать созерцании тонкости, разнообразия и гармонии». А в записках Н.А. Прахова касательно данного вопроса есть интересный эпизод о том, как Врубель им, детям, «рассказывал» акварелью о свое поездке в Венецию: вот гондола, на которой мы плыли, а вот монастырь, мимо которого мы проезжали. Все это поочередно появлялось на случайно подвернувшейся под руку гладкой дощечке, - появлялось в последовательности и ритм рассказа, по мере того, как всплывали в сознании образы Венеции.

Таким образом, и склонность к импровизации, и non finito, и фрагментарность, и какая-то нетерпеливая жажда погони за ускользающим находились во внутреннем противоречии с классическими «рафаэлевскими» традициями, в которых Врубель был воспитан в Академии и которые ему импонировали. Он овладел ими прекрасно, но казалось, немножко ими играл. У него было классическое мастерство, но совсем не было классического равновесия духа. Не было и столь свойственного великим старым мастерам священнодейственного отношения к искусству, вернее, к плодам искусства предназначаемым вечности. Он писал и рисовал на чем попало: поверх начатого холста, на обороте законченной акварели, на клочке оберточной бумаги. Не заботился о качестве красок - предпочитал брать какие подешевле, лишь бы хорошо получалось сейчас, в момент работы, а не превратится ли блеск бронзового порошка через какое-то время в тусклую «печную заслонку», об этом, по-видимому, не задумывался.

И если привести по этому поводу высказывание А. Бенуа, то мы согласимся с ним в том, о чем он говорил: «чувствуется, что Врубелю нужно только глубже уйти в себя, нужно еще более сосредоточиться, нужно сковать свою технику, серьезно прислушаться к своей фантазии, окончательно успокоиться и отказаться от эпатирования, чтоб из него вышел превосходный большой живописец и поэт. Удастся ли ему сделать эти шаги, покажет будущее, и только в будущем можно будет вполне оценить этого мастера, который до сих пор если и принадлежит к самым отрадным явлениям современной русской школы, то все же далеко не представляет заключенного целого, вполне высказавшегося и выяснившегося художника».

2.2 СУТЬ ТВОРЧЕСКОГО МИРОВОЗЗРЕНИЯ ХУДОЖНИКА НА ПРИМЕРЕ НЕКОТОРЫХ ИЗ ЕГО РАБОТ

Опять проводя параллели с В.М. Васнецовым, можно сказать, что в отличие от Васнецова, который сначала был известен своими жанровыми, а затем фольклорными произведениями, Врубель сразу же предстал перед широкой публикой автором панно на сказочно-фантастические темы. На Всероссийской промышленной выставке в Нижнем Новгороде (1896), где экспонировались «Микула Селянинович» и «Принцесса Греза» Врубеля, была устроена вторая всероссийская выставка русского искусства всех обществ и направлений.

Благодаря поддержке С.И. Мамонтова Врубель был близок к осуществлению своей мечты о «большом» стиле, к которому он так стремился еще в Киеве, расписывая Кирилловскую церковь и помогая В.М. Васнецову во Владимирском соборе. Врубель поставил своей целью прийти к завершенности и ясности стиля, а обнаруженный В.И. Плотниковым документ свидетельствует, что панно были задуманы «без всяких стилистических упрощений» Плотников В.И. Фольклор и русское изобразительное искусство второй половины XIX века. С. 200..

Работа над панно «Микула Селянинович», к которому Врубель, увлеченный темой, сделал много эскизов, велась в сравнении с «Принцессой Грезой» намного дольше. Конечно, в первую очередь это связано с тем, что Врубель всегда придавал большое значение пластической законченности композиции, полно раскрывающей идею образа, а былинные богатыри, по-видимому, художника интересовали давно. Возможно, Микула Селянинович появился в эскизах Врубеля еще до заказа, но сказать, замысел какого из произведений («Микулы Селяниновича» или более позднего «Богатыря») складывался ранее, сейчас уже не возможно.

В эскизах к «Микуле Селяниновичу» художник изображает Вольгу то скачущим, то будто вросшим в землю, повторяя мотив, использованный в «Богатыре». Поиски его были очень напряженны: он хотел понять фольклорную фантастичность Микулы-пахаря. Не случайно Врубель в некоторых эскизах намечает землю как часть сферической поверхности, пластически связывая с ней фигуру эпического крестьянина.

И все-таки Врубель находит великолепное композиционное решение: панно построено на встречном движении пашущего Микулы и налетевшего как вихрь Вольги. Контраст и общность этих энергично трактованных фигур воскрешают атмосферу былинного повествования о драматическом поединке княжеской власти и богатыря-пахаря. Покой и движение как бы слиты воедино, и если ракурсы столь разных по пластическим характеристикам коней Микулы и Вольги «растягивают» композицию, то этой динамике противостоят фигуры героев, развернутых друг к другу и выделяющих центр панно.

Эта центральная, почти симметричная по массам группа точно и красиво найдена по силуэту. Психологические характеристики Микулы и Вольги целиком выражены приемами монументально-декоративной живописи. Сопоставляя мощную устойчивую фигуру пахаря с беспокойным силуэтом витязя-всадника, Врубель представляет зрителю обобщенный образ молчаливого противоборства, где заносчивость и нетерпеливость изумленного Вольги разбиваются о спокойствие и невозмутимость Микулы, стоящего на борозде. И только тяжело, словно нехотя, взлетают над полем потревоженные грачи. Общая форма широко растянутого полуовала придает композиции панно монолитный и в то же время напряженный характер.

Несомненно, изображение на панно более реалистично, чем фольклорное, былинное повествование. Упорядоченные, кристаллические глыбы вспаханного поля, конечно, также условны, как и былинная пашня с «пеньями и кореньями», «бороздочки» которой «пометывает», словно играючи, эпический оратай Плотников В.И. Фольклор и русское изобразительное искусство второй половины XIX века. С. 201.. Гиперболична, преувеличена и коренастая, как будто скованная фигура Микулы. Но нет фольклорной идеализации, внешней приукрашенности оратая: ни его сапожек «зелен сафьян», ни кафтанчика «черна бархата», ни, наконец, кленовой сошки «с рогачиком красна золота» Там же. Остались лишь жесткие кудри - намек на упрямый характер героя. Врубель не иллюстрирует былину, а добивается монументального воплощения эстетического идеала крестьянина, понятого во всей сложности современных представлений. Стремясь восстановить утраченное единство человека и природы и, тем самым, следуя за фольклором, художник философски истолковывает былинный сюжет где героем-победителем остается могучий Микула, словно вросший в родную землю. В «Микуле Селяниновиче» Врубель первым в русском искусстве с необычайной живописно-пластической силой передал фольклорную аллегорию крестъянина-землепашца - образ героический и не менее загадочный, чем вечная мечта об идеале искусства. Для художника «Микула Селянинович» олицетворял «выражение силы земли русской» Врубель. Переписка. Воспоминания о художнике. С. 320..

Вообще, идея связи русского крестьянина с землей продолжала оставаться не только предметом публицистики, обсуждений философов разных направлений русской общественной мысли, но и художественной литературы. К примеру, во «Власти земли» Г.И. Успенского сопоставляются былинная «тяга земная» Микулы Селяниновича с приверженностью современного крестьянина к земле. Близкие идеи развивались и в русской романтической живописи, хотя выражались они здесь более опосредованно. Репин, изображая пашущего Льва Толстого, не случайно говорил, что видит в нем Микулу Селяниновича.