Социально-экономические аспекты традиционной структуры Казахстана в 20-30 годы ХХ века

Поскольку как земледельческий, так и скотоводческий типы хозяйственно-культурной деятельности развивали относительно сложный технологический способ воздействия на предмет труда, то кооперация предполагала не просто некую механическую интеграцию индивидов, а совокупное соединение такой рабочей силы, которая имела бы достаточно жесткий набор качеств. По сути дела, это означало, что инкорпорировавшийся хозяйственный субъект должен был обладать необходимым минимумом природных свойств (здоровье, сила и т. п.), служивших физическими предпосылками для реализации индивидом его доли (его функции) в кооперации производственных процессов. Кроме того, нельзя забывать, что к этому времени в довольно диверсифицированную структуру развился комплекс требований, эволюционировавших по линии, так сказать, профессиональных стандартов. А из этого следовало, что член производственной общности обязан был демонстрировать ко всему еще и определенные трудовые навыки и способности, тот их объем, который требовался для выполнения характерных для данной системы хозяйства технологических операций [35].

Однако в специфических условиях комадной общины императивы кооперации не ограничивались только этими параметрами. Н.Э. Масанов, глубоко проанализировавший различные структурные уровни взаимодействия кочевого социума и природной среды, обнаруживал, что скотоводческая община как самоорганизующаяся адаптивно-адаптирующая система во многом функционировала по принципу так называемой дополнительности. Рассмотрим этот важный для нас момент подробнее.

По-видимому, излишне говорить, что скотоводческое хозяйство было органически включено в природные процессы, подчиняясь их закономерностям. Тем не менее, подчеркнем: антропогенное воздействие, чреватое разрушением природного равновесия, в его пределах случалось крайне редко. Экологически значимый опыт, воспроизводившийся пространственно-временной трансмиссией и аккумулировавшийся в информационных связях традиционной структуры, практически исключал возможность подобных катаклизмов, предопределяя сложную систему производственной регламентации с ее эмпирически отработанными уровнями допустимой концентрации средств производства.

Поэтому эффективность хозяйственной утилизации среды обитания зависела от оптимизации количественно-качественных характеристик средств производства, т.е. в данном случае видового состава и численности стада.

Только по достижению эмпирически заданного оптимума можно было рассчитывать на более или менее успешное решение ключевой задачи. А она, как известно, сводитесь в рамках общины к производству необходимого продукта и воспроизводству средств производства.

Оптимальный уровень концентрации фиксировался где-то в пределах 400600 единиц скота на отару в зимний период. Как правило, к этому пределу и приспосабливала свои возможности общинная кооперация. Собственно здесь и проявлялся тот самый принцип дополнительности, о котором пишет Н.Э. Масанов. Суть его вводилась примерно к следующему. Скажем, некое хозяйство насчитывало в своей собственности 200 голов мелкого скота. Но этого, казалось бы, большого объема все равно было недостаточно для преодоления всего комплекса производственных перипетий, а, следовательно, и для обеспечения воспроизводства средств производства. Поэтому хозяйствующий субъект был объективно вынужден кооперироваться с другими хозяйствами, которые оказывались Способными своими средствами производства (своей долей скота) дополнить его до необходимого минимума. Это могли быть, например, 10-12 хозяйств с обеспеченностью скотом на каждое из них не менее чем 20-25 единиц скота. Простое сложение при данном варианте в сумме как раз и давало искомый оптимум. Хозяйство, имевшее, допустим, 25 или 30 голов «кота, могло обеспечить элементарную жизнедеятельность только в случае объединения с другими хозяйствами, средства, производства которых в совокупности позволяли дополнить недостающую часть оптимума. Одним словом, слагаемые обнаруживали самые различные вариации, но сумма их всегда тяготела к оптимуму[36].

С утратой средств производства (скота) начинался нисходящий процесс имущественной и социальной деградации производящего и воспроизводящего себя индивида. Лишаясь скота, хозяйство переставало «дотягивать» до того определенного минимума, который был эмпирически задан в данной производственной общности. А это означало, что со своей стороны оно уже не могло содействовать реализации принципа дополнительности, то есть утрачивало роль функционально значимого звена общинной кооперации. В этом случае хозяйство попросту уже не могло являться в полном объеме носителем статуса равноправного члена общины, напротив, оно обращалось в объект отторжения, то есть начинало выталкиваться из общины.

Дальнейший ход событий обретал многовариантный характер. Распространены были случаи, когда хозяйства, потерявшие часть скота, вынуждены были объединяться в новую общину кооперацию с себе подобными, то есть с такими же обедневшими хозяйствами. Поскольку здесь величина используемых для получения приемлемой совокупности слагаемых оказывалась незначительной, то, естественно, количественный состав общины увеличивался, то есть число образовывавших ее хозяйств возрастало. Поэтому неслучайно очень часто можно было встретить аул-кыстау, где численность инкорпорировавшихся хозяйств достигала 25-30 и даже более 50 единиц. Но и там развертывались процессы расслоения, вновь приводившие к выталкиванию отдельных хозяйств за пределы общины.

В заметной мере здесь сказывалось влияние конформистских моделей общественного поведения и действовавших в их рамках социально-психологических стереотипов. Выход за пределы общины воспринимался массовым сознанием как катастрофа, как крушение социального бытия. Консервативные формы социального фетишизма подавляли всякую мысль о возможности существования в некоей иной функциональной и структурной социальной оболочке. Точно выражая эту особенность традиционного миропонимания, известный исследователь Ж. Сюре-Каналь писал: «Крестьянину очень трудно представить общество, отличное от того, в котором он живет, и еще труднее признать, что оно будет лучше существующего».

Естественно, что, пытаясь оттянуть крах и сохранить призрачную самостоятельность, то есть как-то противостоять выталкиванию из общины, хозяйствующие субъекты постоянно находились в поисках выхода из кризисной ситуации, тем более что подобное состояние представлялось им временным.

Маргинализация выражалась, в частности, в том, что работник производства, не имея возможности обеспечить прожиточный минимум только за счет своего хозяйства, вынужденно искал источники существования за его пределами, сочетая тем самым ведение собственного хозяйства с каким-либо побочным занятием.

В казахском обществе этот комплекс имел достаточно сильную традицию. И это понятно, если не забывать, что функцией общины являлись не только экономические отношения, но и родовые моменты.

В частности, относительно широко применялись саунные отношения. Скот во временное пользование и на кабальной основе (а, собственно, в этом и заключается институт сауна) мог передаваться как от собственной общинной «верхушки», так и от богатых хозяйств coседних общин или крупных скотовладельцев, ведущих хозяйство вне общины. В двух последних случаях требовалось согласие корпорации как формального субъекта общинной собственности на землю. А поскольку, как мы уже уточнили, организационно-хозяйственные функции и производство были монополизированы наиболее обеспеченными хозяйствами, то и решение здесь зависело также от них. Следовательно, общинники, вступавшие в саунные отношения даже «на стороне», не избегали зависимости от собственной верхушки.

Отчуждение доли продукта неимущим членам общины «компенсировалось» и через другие способы эксплуатации. Е.А. Полочанский наблюдал, например, следующую картину: «На зимней стоянке (аул-кыстау) находится от 5 до 15 отдельных родственных между собой хозяйств, составляющих хозяйственно-родовой аул... На территории этих аул-кыстау скотоводы-кочевники имеют также свои незначительные продовольственные посевы. Здесь хозяйственно-родовой аул оставляет на лето беднейшую часть своих членов-родственников, которые примитивно-простыми орудиями и чудовищно напряженным трудом обрабатывают землю. Здесь на работах по проведению арыков для искусственного орошения посевов и работами на полях... они обеспечивают своим «счастливым» сородичам, откочевавшим на джайляу, хлебно-зерновое продовольствие. В свою очередь более богатые и многоскотные снабжают этих «джатаков» рабочим скотом и берут с собой в кочевку их гулевой скот». Цитата ясно раскрывает, какую цену приходилось платить разорявшимся хозяйствам за тот мизерно ограниченный доступ к общественному продукту, который предоставлялся им в общине [37].

В этой связи можно было бы привести еще множество иллюстраций, отражающих многообразие и изощренность методов внутриобщинной эксплуатации. Но, во-первых, не хотелось бы повторяться, так как отношения эксплуатации более чем основательно описаны в литературе, а, во-вторых, и так ясно, что получение прожиточного минимума внутри общины было сопряжено с кабальными условиями и личностным отчуждением. Напомним, однако, что поскольку внутриобщинная эксплуатация облекалась в патерналистские формы, то на массовом уровне она воспринималась традиционным сознанием не иначе, как «родственная солидарность и помощь» и не вызывала критически адекватной реакции. Напротив, нараставшая зависимость сопровождалась неосознанно иррациональным чувством моральной признательности, чем, понятно, умело пользовались байские элементы.

Таким образом, хозяйства с резко падающим объемом средств производства до определенного предела все же могли как-то существовать, а точнее, прозябать, не покидая данной производственной общности. Такая возможность обусловливалась спецификой организации социума. В частности, далеко не последнюю роль здесь играло то обстоятельство, что в основе целеполагающих остановок традиционного производства наряду с обеспечением личного потребления лежало «целостное воспроизводство естественно сложившейся общности в структуру неизменном виде, со всеми ее статусно-неравноценными, но функционально необходимыми, прочно взаимосцепленными социальными частичками»

2.2 Основные уровни социальной стратификации

В каком бы выверенном контексте эмпирических и теоретических данных не интерпретировалась историческая действительность, в пределах каких бы строгих логических структур не разворачивались попытки ее реконструкции, она в диалектике своих взаимосвязей и противоречий оказывается всегда сложнее и многообразнее концептуальной версии. Частным подтверждением этого постулата могут служить и рассматриваемые здесь явления социальной стратификации.

Введенный в научный оборот исторический материал высвечивает настолько обширную гамму имевших место в традиционном обществе социоструктурных вариаций, что любые просчитанные схемы делаются просто не способными вместить всю их данность. Понятно, что это обстоятельство существенно затрудняет выход на генерализованные представления. И, тем не менее, такая возможность не снимается, ибо все действительные события формировали континуум с четко прослеживающейся средней равнодействующей, которая, собственно, и выводит на укрупненный план, т.е. на преобладавшие тенденции.

Опыт изучения этих ведущих линий имеет достаточно длительную традицию. Первые искания здесь относятся еще к начальному периоду Советской власти; Тогда они были движимы сугубо прагматическими мотивами: стремлением разобраться в конгломерате субъектов социальной структуры с целью адекватного экономического и политического воздействия на них. При решении этой задачи основной упор делался на методы непосредственного наблюдения. Многочисленные исследователи (в качестве таковых нередко выступали партийные, советские, хозяйственные и другие практические работники), и экспедиции выезжали в аул, где по определенным программам проводили социологические описания. Опосредованное таким образом видение проблемы в дальнейшем, как правило, трансформировалось в разнообразные итоговые отчеты и публицистические суждения. Сформулированные в них выводы и положения вскоре «перекочевывали» в политические документы и официальные идеологемы. Испытав подобную метаморфозу, то есть, обретя в конечном итоге вид директивных констатации, они начинали восприниматься уже в качестве некоего истинного знания.

Между тем полученные представления далеко не всегда могли «работать» на объективный анализ, поскольку очень часто отражали чисто внешний срез явления. Кроме того, нужно учитывать то обстоятельство, что в подавляющем большинстве случаев схема предлагавшихся оценок проецировала ассоциации и характеристики, выработанные традиционным массовым сознанием в процессе длительного развития иерархических принципов организации социума.

В самом деле, пожалуй, трудно найти примеры, где бы ни проглядывалась явная абсорбция обыденных канонов общественного ранжирования с их критерием традиционно понимаемого социального престижа. Зато случаи обратного порядка фиксируются в изобилии. В качестве типичной в этом отношении иллюстрации можно указать на опубликованные и в дальнейшем широко использовавшиеся материалы экспедиции У. Джандосова и В. Соколовского.

Обследовав в 1925 года ряд волостей Джетысуйской губернии, экспедиция представила РКП (б) детальную разработку социальных моментов в ауле. Лежащая в ее основе структурная разгруппировка, основываясь на блоке разнопорядковых критериев (имущественных, правовых, институциональных, деятельностных и пр.), в значительной мере разворачивалась и по линии таких фиксируемых традицией статусных позиций, как «Kipмe», «жанама», «?о?сы», «мы??ыра?ан бай», «сасы?-бай» и т. д. Причем, выделяемые под этими понятиями группы определяются в отчетах экспедиции как «социально-классовые прослойки» [38].

Отмечая глубоко адаптированный характер существовавших тогда подходов, невозможно не обратить внимания и на такое, бывшее в те годы всеобщим, явление, как стремление раскодировать действовавшую систему традиционных обозначений через ее соотнесение с «классическими» аналогами. Этот момент проявлялся в попытках выразить социоструктурную ситуацию посредством преломления обыденно-бытовых понятий в такие эталонные категории, как «кулак», «середняк», «батрак» и т. д.

Сходную исследовательскую процедуру, но только уже в обратном направлении осуществляла современная историография. Определяющим мотивом при этом служило утверждение, что существовавшие в доколхозном ауле общественные отношения могут быть более точно осмыслены в контексте традиционных понятий, тогда как общепринятая терминология (кулак, середняк, бедняк, батрак и т. п.) входит в конфликт с имевшими место реалиями и, следовательно, вносит элементы деформации в историческое знание.

Даная посылка способствовала распространению так называемой понятийной экстраполяции. Опыт ее получил развитие в монографиях С.Е. Толыбекова, Б.С. Сулейменова и других исследователей, а применительно к собственно доколхозному аулу А.Б. Турсунбаева и Г.Ф. Дахшлейгера. В работах последнего этот метод используется наиболее последовательно. На протяжении почти всей своей книги Г.Ф. Дахшлейгер стремится оперировать категориями типа «орта шаруа», «даулетти шаруа», «аукатты», что позволяет ему в из-вестной мере избежать калькирования, хотя и на условиях постоянного обращения к неким соизмерительным параллелям (так, он регулярно оговаривает, что, например, кедей это бедняк, а, скажем, кунгургиш маломощный середняк и т. д.) [39] .

Итак, по-видимому, можно говорить о том, что в ходе развития историографии проблемы и последовательной переориентации исследовательских установок (с утилитарно-прикладных приоритетов на научно-познавательные) сложились как бы две взаимокорректирующие системы категориально-понятийных средств описания социальной структуры доколхозного аула. Первая целиком основывалась на понятиях преимущественно когнитивных, т. е. заимствованных из традиционного комплекса восприятий и представлений, вторая являла собой набор опривыченных категорий («кулак, «бедняк», «середняк»; «батрак» и т. п.). Взаимоналожение обеих систем позволяло находить более или менее эквивалентные значения, то есть переводить «единицы» измерения социальной структуры из одной системы в другую и обратно.

Почти все авторы, так или иначе затрагивающие вопросы социальной стратификации казахского аула, подчеркивают, что в основе их поиска лежит экономическое деление по месту индивидов в общественном производстве, то есть, по отношению к собственности на средства и условия производства. Между тем на поверку оказывается, что они подчас, сами того не замечая, остаются в плену совершенно иных критериев имущественных, социально-функциональных, деятельностных, институциональных, правовых, статусных и т.д. Детерминанты данного ряда, будучи интегрированными в экономическую субстанцию, в строгом смысле все же не выступают ее родовыми категориями. Следовательно, в рамках заданной системы координат фиксируется не экономическое деление, а характеристики, отражающие, сословную стратификацию.

В результате довольно часто за социальную структуру выдается сугубо сословная раскладка. Такая инверсия отнюдь не безобидна, если учесть, что на ее фоне; делается незаметной вульгарно-упрощенная суть некоторых весьма распространенных подходов. А последние стали в историографии настолько повторяемы, что успели обрести вид устоявшейся традиции.

За исключением специальных исследований почти во всех работах, касающихся социоструктурной проблематики, анализ социальных страт ограничивается хрестоматийной схемой «бай середняк бедняк». Узость подхода видится в том, что реализуется он на уровне априорных констатации и вне какого-либо сопряжения с сущностными связями. На это прямо указывают авторские комментарии, в которых обозначенная выше понятийная триада рассматривается не более как некая персонификация категорий «много», «умеренно», «мало». Чтобы придать этим категориям какую-то конкретность, то есть, обозначить их пределы, а, следовательно, и границы ассоциирующихся с ними социальных групп, в анализ вводятся эталонные интервалы в виде количественной разбивки: скажем, обеспеченность до 25 голов мелкого скота на хозяйство «мало» «бедняк», от 25 до 50 «умеренно» «середняк», свыше 50 «много» «бай» и так далее [40].

Безусловно, без имущественных критериев неизбежна тупиковая ситуация. Но если они полностью абстрагированы от субстратных компонентов (например, таких, как «степень и условия включенности в процесс производства», «отношения по поводу производства» и др.), то, очевидно, могут рассматриваться, лишь в качестве формальных признаков, «грающих роль не столько социальных, сколько сословных индикаторов.

Предпринимаемый ниже социоструктурный анализ ориентирован именно на первичные характеристики, то есть в его стержень выносятся дифференцирующие признаки из производственно-экономической сферы. Тем более что наше стремление к реализации такого подхода существенно облегчается наличием историографических прецедентов, в данном случае имеются в виду публикации Н.Э. Масанова, где интересующие нас методики получили концептуальную разработку и практическую апробацию применительно к реалиям дореволюционного казахского общества. Многие из положений, выдвинутых этим исследователем по поводу социальной организации номадов, используются в рамках освещаемой далее проблематики.

Материалы, наработанные в предыдущих разделах данной работы, дают возможность констатировать, что^: социально-экономические механизмы традиционного общества совершенно объективно обусловливали наличие, по меньшей мере, трех крупных социальных когорт среди населения.

Во-первых, выделялась группа, крупных владельцев средств производства, социальное функционирование и деятельность которых обеспечивались вне пределов общины (хотя и в рамках интегральной производственной общности). Данный сегмент социальной структуры олицетворял собой носителей частнособственнического» уклада.

Во-вторых, отчетливо проступал широкий слой самостоятельных или, так сказать, свободных общинников. Жизнедеятельность их предопределялась функционально-корпоративной интеграцией, то есть совместной деятельностью в рамках общинной, организации производства на почве солидаризации хозяйственных интересов. Представители этой категории населения были многочисленны и формировали, бесспорно, основной класс традиционного социума. Соответственно, они же выступали агентами самого массового уклада общинного.

Наконец, третью, тоже достаточно массовую, группу образовывали десоциализированные субъекты, выпадавшие из процесса производства, разворачивавшегося в рамках общинной организации. Данный слой являлся основной базой эксплуатации частнособственнического уклада. Понятно, что социальная структура не исчерпывалась выделенными группами, хотя последние и давали ее главные срезы. Поэтому, обозначив основные социальные уровни, перейдем к более детальной градации. В этой связи, прежде всего, укажем на тот обширный структурный пласт, который образовывался индивидами, вступавшими в отношения по поводу необходимого продукта. В силу своей некоторой неоднородности, он поддается разложению на несколько горизонтов, то есть подгрупп.

К первой из них принадлежали трудящиеся, обеспечивавшие необходимый продукт через общинную организацию производства и имманентный ей механизм редистрибуции. Другими словами, эта категория населения имела относительно стабильную возможность получения необходимого продукта, гарантом которой выступала община.

Ко второй подгруппе относились те работники производства, которым не удавалось обеспечить необходимый продукт посредством только общины, то есть они не могли обойтись только интеграцией в общину. Поэтому они вынужденно прибегали к побочным, дополнительным источникам преимущественно путем вступления в отношения найма-сдачи рабочей силы.

Другая подгруппа включала в себя субъектов, обеспечивавших необходимый продукт исключительно за счет найма внутри традиционного хозяйству. Формы его были различны, проявления многообразны. Вслед за этим шла подгруппа, объединявшая ту часть населения, у которой необходимый продукт формировался за счет источников, связанных с несельскохозяйственными занятиями (охотой, рыболовством, отходничеством и т. п.), и найма в частнопредпринимательских (а иногда и потребительских) хозяйствах деревни, казачьей станицы, кишлака (уйгурского, дунганского, узбекского). И замыкала обозначенный ряд подгруппа индивидов, которых отличала полная дезинтеграция относительно процесса производства. Входившие в обозначенную выше группу делились на тех, которые обеспечивали необходимый продукт на, так сказать, биологическом уровне, и тех, кто располагал возможностью осуществлять это и в контексте определенных социокультурных параметров.

Первый уровень предполагал получение объема жизненных средств, достаточного для воспроизводства рабочей силы с неизменными качествами, исторически сформировавшимися в традиционном аграрном производстве. Другими словами, в данном случае речь шла о таком минимуме необходимого продукта, который позволял достигать стандартов, приемлемых в плане физического поддержания живого труда на биологически необходимом уровне, то есть попросту давал индивиду возможность выживать как существу биологическому [41].

Несоизмеримо меньшая часть группы обеспечивала необходимый продукт в объеме, достаточном не только для реализации простого жизнеобеспечения, но и допускавшем определенное поддержание существовавших в данном обществе и вытекавших из его общественно-экономической структуры элементов соционормативного комплекса. Данная категория населения еще оказывалась способной выполнять какие-то традиционно-обрядовые ритуалы и обыденно-бытовые действия (свадьба, рождение ребенке, инициация, похороны, поминки, обычаи гостевания и т.п.) или даже вступать в отношения сбалансированной реципрокации (она предполагает возмещение каждой дачи эквивалентной отдачей).

В общественной структуре казахского аула четко отслеживалась еще одна совокупность хозяйствующих субъектов. Она включала в себя тех, кто вступал в отношения по поводу воспроизводства средств производства. У этой категории населения проблема необходимого продукта отступала как бы на второй план, поскольку последний обеспечивался полностью. Более приоритетной представлялась здесь иная цель, а именно, повторим еще раз, воспроизводство средств производства. Между тем реализация данной установки могла состояться лишь в рамках общинной кооперации, по мере достижения через принцип дополнительности требуемого производственно-технологического оптимума.

Условия интеграции носили как асимметричный, так и более или менее симметричный характер. Второй вариант имел место тогда, когда кооперировались, последовательно дополняя друг друга, скажем, 6 хозяйств с собственностью в пределах 90-100 голов мелкого скота в каждом. Но было немало случаев, когда в целях получения оптимума, т. е. обеспечения воспроизводства средств производства кооперировались дополняя друг друга, допустим, 5 хозяев с 50-60 головами скота на каждое и один домохозяин, обладавший 300 баранами. Понятно, что в этом и подобных ему примерах условия интеграции, сохраняя получался нужный оптимум), уже изначально были явно асимметричными с режимом наибольшего благоприятствования для обладателя наибольшей собственности. Особую нишу в социальной структуре занимала также весьма многочисленная группа лиц, вступавших в отношения по поводу прибавочного продукта. В нее входили крупные владельцы собственности, хозяйства которых имели возможность функционировать вне императивной зависимости от общинной кооперации, и эксплуатировавшиеся ими работники.

Хозяйства крупных собственников, насчитывавшие более 400-600 голов мелкого скота, были способны обеспечить социальное функционирование и деятельность уже за пределами общинной кооперации за счет качественно иных принципов организации производства. В рамках их имели место отношения по поводу прибавочного продукта. Другими словами, эту группу наполняли крупные байские хозяйства и эксплуатируемые ими наемные работники традиционного типа (то есть, олицетворявшие собой докапиталистический найм).

Завершая вычленение основных социальных уровней, было бы ошибкой не назвать и такие элементы структуры, как батрачество (сельские пролетарии) и хозяйства кулацкого типа (пользуясь привычными категориями). Как известно, последние выделялись своей ориентацией на создание прибавочной стоимости путем капиталистической эксплуатации труда наемных работников. В своем типологически «чистом» («классическом») виде такие хозяйства встречались в ауле редко. Гораздо чаще имели место хозяйства трансформировавшегося или маргинального (промежуточного, пограничного) типа, которые по ряду параметров уже не являлись сугубо традиционными, но и еще не накопили всей суммы признаков типичного сельского частнокапиталистического предприятия. Что касается сельских пролетариев (батраков), то их было существенно больше. Однако являлись они таковыми в силу своих связей с кулацкими хозяйствами-деревни, станицы или кишлака.

Все перечисленные социальные группы и слои, находясь в состоянии динамики и постоянно варьируясь в своих пропорциях, функционировали вплоть до самого «великого перелома». По мере же проведения сплошной коллективизации и ликвидации кулачества и байства как класса полиструктурность аула стала ликвидироваться, окончательно уступая позиции доминантам социальной однородности. Попытаемся рассмотреть этот чрезвычайно важный момент более подробно.

Конституционная декларация о «полной и окончательной победе социализма», то есть сталинской модели казарменного социализма, предполагала и соответствующую интерпретацию социальной структуры общества. Ее официальная версия сводится к констатации двух классов (рабочие и колхозное крестьянство) и прослойки (интеллигенции). Покрывшись хрестоматийным глянцем, эта классическая триада стала определять квинтэссенцию социологической теории социальной структуры общества.

В свете ее опривыченных установок вопрос о социальной структуре аульного населения периода завершения социалистического строительства не представляется сложным, ибо логическая схема здесь отработана до максимальной простоты. Известно, что традиционное хозяйство в результате коллективизации трансформировалось в колхозную и совхозную формы производства. Следовательно, аульное население было тотально охвачено отношениями социалистической собственности в виде ее государственной и кооперативно-колхозной форм.

С самых первых дней своей организации колхозы выступали кооперативами лишь по форме, а по существу являлись огосударствленными нехозрасчетными предприятиями. В то время (да и позже) они, скорее всего, служили своеобразными инфраструктурами по обеспечению директивно установленных объемов производства и бесперебойной (несмотря ни на что, хотя бы и голод) сдачи продукции государству. Так называемая внутриколхозная демократия в действительности была мифом, поскольку рядовые члены сельхозартели отчуждались от средств производства, распределения созданного продукта и его реализации, функций управления и планирования и т. д. Кооператив был больше похож на казарму, наполненную бесправными (лишенными даже паспорта) исполнителями чужой воли (райкома, райисполкома, обкома и т. д.), работавшими больше не за интерес, а за страх и прожиточный минимум [42].

В этой связи трудно не согласиться с мнением тех социологов, которые замечают, что в результате поглощения государством гражданского общества и превращения его в верховного собственника всех средств производства, узурпации им главного классообразующего признака в социальной структуре стало иметь место не столько классовое, сколько сословное деление.

Таким образом, в процессе коллективизации огромные массы аульного населения были оторваны от сооветствующего социокультурного субстрата, то есть оказались вне традиционных социальных связей. В качестве альтернативы они должны были наладить новые для них социальные связи путем консолидации в класс колхозного крестьянства. Но поскольку поглотившая крестьянский массив новая социальная общность вследствие сдерживания государством классообразовательных процессов не смогла консолидироваться в «класс для себя», то этого не случилось. В результате аульное население, будучи в массе своей включенным в процесс коллективизации, утратило исходные традиционные социальные связи, не приобретя новые. Образно говоря, оно отчалило от одного берега, но так и не пристало к другому.

3. ИЗМЕНЕНИЯ ТРАДИЦИОННОЙ СТРУКТУРЫ КАЗАХСТАНА ПЕРИОД СТАНОВЛЕНИЯ АДМИНИСТРАТИВНО-КОМАНДНОЙ СИСТЕМЫ

3.1 НЭП как недолговременная альтернатива социально-экономическому и политическому кризису

В 20-30 годы ХХ века - это один из наиболее трагических периодов истории Казахстана. Получив на словах автономию и право самому распоряжаться своей судьбой, казахский народ получил на деле жесточайшую тиранию и геноцид. Прикрываясь лицемерными лозунгами о счастье, свободе и равенстве, коммунистическая партия построила в советском союзе тоталитарный режим, превратив Казахстан в сырьевой придаток новой империи и место ссылки целых народов.

Введение новой экономической политики (НЭП) долгое время объяснялось необходимостью переходного этапа от капитализма к социализму. Но известно, что многие большевики восприняли НЭП как отступление от коммунистических идей, как возвращение к старому строю. И на самом деле введение НЭПа было связано с тем, что большевистская экономика (политика «военного коммунизма») построенная на силовых методах внеэкономического принуждения вела страну к полному краху. Крестьянство было недовольно проводимой политикой. В 1920 г. вспыхнул мятеж в Семипалатинской области, в котором участвовала значительная часть недовольных продовольственной диктатурой середняков и зажиточных слоев. Волнения охватили и Западный Казахстан. Здесь широкомасштабное сопротивление крестьян возглавил бывший комдив Красной Армии А. Сапожков. В феврале-марте 1921 года вспыхнули волнения в Акмолинском, Кокчетавском, Петропавловском уездах и других регионах края. Волнения охватили всю страну. В этих условиях, большевики вынуждены были допустить элементы рыночной экономики, которые стимулировали бы интерес производителя и вывели бы страну из кризиса.

Вопрос о переходе к новой экономической политике стал одним из центральных на X съезде партии (март 1921 год), где было принято решение о замене продразверстки продналогом. Были намечены и другие акции в экономических отношениях - кредитах, земельной политике. Теперь производитель мог, заплатив налог, реализовать свою продукцию на рынке. Но, несмотря на эти решения, весной 1921 года в Акмолинской и Семипалатинской губерниях Казахстана продразверстка сохранялась, так как считалось, что там находятся большие запасы зерна. И, тем не менее, в настроениях крестьянства произошел глубокий перелом, вызванный надеждой, что в новых условиях можно будет улучшить свое положение. Повсеместно создавались посевные комитеты, которые занимались распределением семян и сельскохозяйственного инвентаря, оказывали разнообразную помощь батракам и беднякам, семьям красноармейцев и инвалидов войны. В некоторых губерниях посевные площади увеличились уже весной 1921 года. К примеру, в Уральской Губернии посевы выросли почти на одну четверть по сравнению с 1920 года.

Но в целом по Казахстану весной 1921 году посевная площадь не расширилась. У крестьян не хватало семенного зерна, инвентаря и рабочего скота. В помощь крестьянам были задействованы шефы промышленные предприятия городов, которые помогали в ремонте техники, арычной сети и т.д. Летом 1921 года Поволжье и Казахстан постигла засуха. Почти весь урожай на территории Уральской, Оренбургской, Актюбинской, Букеевской и Кустанайской губерний погиб. Скот остался без корма, начался массовый падеж. Размеры бедствия в Казахстане были огромны. По неполным подсчетам, на 842, 8 тысяч десятин из 2103, 9 тысяч десятин, составлявших общую площадь посевов, урожай погиб, не дав всходов, а на остальной площади он был крайне низким. Сотни тысяч людей голодали. Особенно тяжелыми оказались последствия засухи для кочевых районов. Декретом ВЦИК население неурожайных районов Казахстана было освобождено от продналога. В республике были созданы республиканская и губернская комиссии помощи голодающим. Партийный и советский актив были мобилизованы для организации помощи голодающим. В относительно благополучной в отношении урожая Семипалатинской губернии временно прекратили торговлю продовольствием. В Западной Сибири и в ряде уездов Акмолинской губернии, также собравших неплохой урожаи, действовала специальная правительственная комиссия [43].

К июню 1922 года у крестьянства Семипалатинской и Акмолинской губерний было собрано по продналогу более 4 млн. пудов хлеба, 24, 5 тысяч пудов масла. План мясного налога также был значительно перевыполнен, при этом большую часть мяса сдало казахское кочевое население.

4-10 октября 1921 года проходил II съезд Советов Казахской АССР. «Основная задача момента, записано в решениях съезда полное усвоение и точное проведение в жизнь всеми советскими работниками новой экономической политики».

Но как отмечалось, вся страна, и в том числе Казахстан голодали. Здесь масштабы голода многократно усугублялись, неурожаем и джутом зимы 1921-1922 гг. Всего в крае в то страшное время голодало 2 млн. 300 тысяч человек. Газеты сообщали о массовых случаях каннибализма, поедания человеческих трупов и животных (собак, кошек, грызунов и т.д.), похищениях и убийствах детей, стариков и женщин с. целью их поедания.

Неурожай и джут 1921 года отбросили назад и без того разрушенное народное хозяйство Казахстана. Число крестьянских хозяйств здесь сократилось с осени 1920 года по лето 1922 года с 857 480 до 737 540, а число сеющих хозяйств - с 561 900 до 491 160.

Тем не менее, уже в 1922 году проявились первые положительные результаты НЭПа. Осенью 1922 года площадь посевов озимых в Казахской АССР по сравнению в 1921 года увеличилась, возросли посевные площади также в Семиречье и Сырдарьинской области. Действовало 290 государственных прокатных и зерноочистительных пунктов, имевших 2440 плугов, 806 борон, 104 сеялки, 2335 уборочных машин, 181 молотилку, 458 зерноочистительных машин. Прокатные пункты помогли крестьянству в обработке полей. Расширилась площадь сенокошения, в ряде уездов сеялись кормовые травы, началось обводнение пастбищ, росла сеть зоотехнических пунктов, создавались племенные рассадники. Средняя урожайность в 1922 году составила 23,8 пуда (в 1921 г. 18,7 пуда). Крестьянству Казахстана удалось собрать в 1922 году 46 млн. пудов зерна, почти на 6 млн. пудов больше, чем в 1920 году.

Чтобы ускорить восстановление сельского хозяйства, усилить заинтересованность крестьян в росте посевов и поголовья скота, взамен всех ранее существовавших форм натуральных налогов был введен единый натуральный налог, который был намного меньше взимавшихся в 1921 году налогов. Крестьянство Казахстана получило новые налоговые льготы. Неурожайные в 1921 году губернии облагались в размере 50-70% обычной нормы. Как в земледельческих, так и в скотоводческих районах налог имел классовую направленность. В скотоводческих хозяйствах он исчислялся по количеству скота (исключая молодняк). Чтобы ускорить осереднячивание кочевого и полукочевого аула и восстановление поголовья скота (имея в виду особенности его воспроизводства) от налога были освобождены бедняцкие хозяйства кочевых и полукочевых районов. В Семипалатинской губернии, например, из 80 802 кочевых хозяйств налогом облагались только 49 560 хозяйств. В целом в кочевых и полукочевых районах налог составлял примерно 4 проц. всей продукции скотоводства. В 1923 году единый натуральный налог в Казахстане был выплачен досрочно. В ряде кочевых областей, казахские шаруа сдавали государственным органам скот в счет налога. В ноябре 1923 года был упразднен Народный комиссариат продовольствия и сбор налогов был возложен на Наркомфин КАССР.

Налог стимулировал развитие товарности сельского хозяйства, способствовал стабилизации курса рубля, ликвидации натуральных форм обмена, развитию рыночных отношений, стимулировал интерес к увеличению производства. В официальных отчетах отмечалось, что крестьяне Кустанайской губернии стремятся в 1923 году произвести засев возможно большей площади земли. Также росло и поголовье скота. В Уральской губернии, к примеру, стадо за один год увеличилось на 110 тысяч голов [44].

Однако последствия неурожая и джута не были ликвидированы. Более того, в 1923 году многие районы республики вновь постиг недород. Средняя урожайность упала вдвое. В сельском хозяйстве преобладал ручной труд, себестоимость продукции была высока, реальная доходность хозяйства мала.

Широкий размах обрела торговля. К 1926 году на территории Казахстана действовало 128 ярмарок. Общий оборот ярмарочной торговли превышал 20 млн. рублей. Наиболее известными были ежегодные Уильская, Куандинская, Каркаринская, Темирская, Кокчетавская, Атбасарская ярмарки. Ярмарочная торговля имела громадное значение для казахского кочевого населения. На ярмарках производился закуп скота и продукции животноводства в обмен на мануфактуру, металлические изделия, керосин, спички, соль и т.д.

Развитие народного хозяйства свидетельствовало о начале выхода из кризиса. Вмешательство классовой идеологии в экономику хотя и существовало, но было ограничено, что позволяло развиваться различным укладам в экономике. Однако волюнтаристское вторжение в традиционную систему жизнеобеспечения стало со временем нарастать, что вело к разрушительным процессам. В сложившейся веками оптимальной системе кочевого хозяйства, каждый элемент играл определенную функцию. Устранение любого из них вело к разрушению системы и порождало хаотические процессы. Классовая борьба, проводимая государством, вела к ограничению, а затем и полной ликвидации богатых и зажиточных хозяйств, которые были одним из системообразующих элементов. Аналогичные процессы происходили и в переселенческой деревне.

Поэтому судьбы крестьян оказывались весьма проблематичными. Государственные регулятивные акции конца 20-х гг. были нереальны по своим целям и разрушительны по содержанию. Так в результате передела сенокосных и пахотных угодий предполагалось ликвидировать земельное засилье байства в ауле, и, вместе с тем, ограничить возможность накопления и роста байских хозяйств. Действительно, окончательные итоги передела сенокосных и пахотных угодий, осуществленного в 1926 1927 года, оказались довольно внушительными; было перераспределено 1360 тысяч дес. сенокосов и 1250 тысяч дес. пашни. Причем 61,6% сенокосов получили бедняки, 8,8% зажиточные, а при переделе пашни в 1927 года (по пяти округам) 59,3% площади получили бедняки, 31,7 середняки и 9% зажиточные хозяйства [45]. Но эта реформа не учитывало, то обстоятельство, что бедняцкие хозяйства были не в состоянии освоить полученные земли по элементарной причине отсутствию или нехватке инвентаря, скота, зерна. В такой ситуации очень многим бедняцким и маломощным хозяйствам, получившим доступ к земле, приходилось отказываться от нее в пользу прежних владельцев, то есть тех же зажиточных баев.

Передел сенокосных угодий также столкнулся с рядом трудностей. Он проводился по земледельческим стандартам по количеству едоков. В то время как в скотоводческой среде сложился иной порядок по количеству скота. Поэтому бедняки, получая преимущества в переделе угодий, не могли рационально использовать полученные сенокосы. В то же время они испытывали моральный дискомфорт, поскольку нарушали сложившуюся традицию. Кроме того, бедняки прекрасно понимали, что традиционные патерналистские отношения, основанные на традиции, способны дать больше возможностей для развития хозяйства, чем насаждаемый порядок. Поэтому не каждый бедняк рисковал претендовать на байский покос, а потому выгодный для аульной «верхушки» порядок очень быстро восстанавливался.

Таким образом, в плане экономических преимуществ реформа не всегда и не везде выдерживала конкуренцию с традиционной формой организации социума.

Поэтому не случайно, что несмотря на установленные государством ограничения, кулацкие и байские хозяйства восстанавливались быстрее бедняцких. Увеличивалось число батраков, распространился наем рабочего скота и инвентаря на кабальных условиях. Проводимая партией политика конфискация средств потребления у крупных баев «полуфеодалов», а также выселение их и членов их семей за пределы округа проживания преследовала радикальные цели. Вопрос о конфискации скота у крупных баев ставился на III областной партийной конференции Казахстана в марте 1923 года. Однако реализовавшаяся в то время стратегия нэпа, направленная на выход из экономического и политического кризиса, сдерживала коммунистических радикалов. Выбирать приходилось между возможным экономическим хаосом и идеологической догмой.

Но уже в ноябре 1927 года VI Казахстанская партконференция вновь возвращается к идее экспроприации баев, посчитав возможным «допустить изъятие у них части скота и инвентаря», что, по мнению местных партийных «теоретиков», должно привести к осереднячиванию аула и развитию его производительных сил, еще больше закрепив союз пролетариата с трудящимися массами аула.

В декабре 1927 года в верхних эшелонах власти республики была образована комиссия для разработки проекта закона о конфискации хозяйств крупных баев. В марте 1928 года бюро Казрайкома несколько раз рассматривало проект закона, уточняло его, знакомило с ним ЦК ВКП (б) и ВЦИК. 15 августа Крайком создал комиссию для непосредственного руководства кампанией. Председателем комиссии стал Е. Ерназаров, в состав ее вошли У. Исаев Н. Нурмаков, Г. Тогжанов, У. Джандосов и др. 27 августа 1928 года на заседании ЦИК и СНК республики проект закона о конфискации был принят и обрел форд у директивного постановления. Были назначены уполномоченные по проведению конфискации в округах республики. Непосредственно в аулы посылались свыше тысячи уполномоченных, в комиссиях содействия работали 4700 человек [46].

В соответствии с постановлением по республике намечалось конфисковать 700 хозяйств, имевших свыше 400 голов скота (в переводе на крупный) в кочевых районах, более 300 в полукочевых и свыше 150 в оседлых. Кампанию планировалось завершить к 1 ноября 1928 года (позднее ее продлили на 10 дней). Согласно документам об итогах кампании, фактически конфискации было подвергнуто 696 хозяйств, из них 619 высланы за пределы округа проживания. У них было экспроприировано около 145 тысяч голов скота (в переводе на крупный), большая часть которая была передана неимущим хозяйствам.

Между тем анализ опубликованных статистических материалов, показывает, что конфискованного и «поровну» перераспределенного скота далеко не всегда хватало, чтобы подтянуть бедняцко-батрацкие хозяйства до приемлемых, с точки зрения задач нормального ведения хозяйства, размеров. Например, по Каркаралинскому округу конфискованный скот получили 198 бесскотных хозяйств, 1374 хозяйства с обеспеченностью скотом от 1 до 5 гол. и 27 хозяйств, владевших поголовьем в 6-7 един. По самым грубым подсчетам, для наделения всех этих хозяйств до сколько-нибудь приемлемой нормы требовалось в совокупности 12 139 гол. скота. Между тем было передано всего 2065 голов, то есть дефицит составил более 5 тысяч единиц. В Кзыл-Ординском округе дефицит определялся в размере 9 тысяч. Так же было и в других округах. Статистика эта означает только одно: значительную часть хозяйств не удалось наделить скотом в приемлемых для ведения хозяйства размерах. Получив лишь несколько единиц скота, эти хозяйства не могли включиться в общину на более или менее паритетных началах, а потому расставались с надеждой повысить свой социальный статус (вскоре полученный по конфискации скот продавался или резался). И хотя на бумаге такое хозяйство числилось уже в середняках, по своей сути оно оставалось все тем же зависимым элементом структуры, но эксплуатировавшимся уже на другом уровне. На этот факт в свое время обращал внимание директивных органов Т. Р. Рыскулов [47].

Конфискация представлялась однозначно позитивной акцией, ибо, как декларировалось в постановлениях, преследовала задачу освобождения аула от гнета «кровопийц-эксплуататоров». Однако в ходе проведения конфискации так называемые комиссии содействия очень часто выходили за пределы предписанной инструкции и обращали свой взор на просто богатые и зажиточные хозяйства, где было 300-400 и более овец, но которые не могли выжить вне общинной кооперации. Для поборников же классовой борьбы и социальной справедливости такое количество скота представлялась сверхбогатством, подлежащим незамедлительной конфискации с последующей передачей бедняцким хозяйствам.

В результате с экспроприацией такого «аульного бая» многочисленные общины утрачивали столь обязательную для воспроизводства средств производства и производства необходимого продукта концентрацию стада, а потому вскоре разорялись и нищали. Другие общины разорялись в силу изъятия у них того скота крупного бая, который был в свое время передан им на правах сауна. Финал был тот же. Эскалация силовой политики в конце 20-х годов нашла отражение и в фискальных мерах, когда в поисках средств для индустриализации государство резко ужесточило налоговый режим. Тяжелый налоговый пресс «опустился» на аул и деревню Казахстана. Так, уже в 1927-1928 хозяйственном году 4% зажиточных и кулацких хозяйств были вынуждены заплатить 33% всей суммы начисленного на крестьянские хозяйства сельхозналога. Средняя сумма налога на хозяйство с облагаемым доходом свыше 1000 рублей исчислялась в деревне в размере 239 рублей. В ауле такое хозяйство платило в среднем 323 рублей В результате в 1927-1928 года 0,6 крупных скотоводческих хозяйств уплатило 25 % всей суммы начисленного по скотоводческим районам налога.

Помимо этого вводилось так называемое самообложение. В Петропавловском уезде, например, сумма денежных средств, внесенных по самообложению кулацко-байскими и зажиточными хозяйствами, составила от 100 до 400% по отношению к уже уплаченному ими сельхозналогу. В аулах Урдинского уезда Уральской губернии на байские хозяйства было начислено по «самообложению» от 500 до 1200 рублей В следующем, 1928-1929 окладном году сельскохозяйственный налог возрос на 98,8%, хотя налоговая база выросла несущественно.

Под воздействием резко возросшей нормы налогообложения значительная часть хозяйств, используя терминологию тех лет, «самораскулачивалась», или, попросту говоря, раскрестьянивалась, уходя в города или меняя источники дохода и формы деятельности. Что касается скотоводческих хозяйств, то они, не выдерживая силовых акций и тяжести налогообложения, просто откочевывали за границу. И дело здесь было отнюдь не в «происках баев», хотя и это имело место, а в том, что специфика традиционной структуры (сложные воспроизводственные, институциональные, социокультурные, патриархально-генеалогические связи) вынуждали сниматься вслед за крупными хозяйствами целые общины. Но главной причиной массовых откочевок в этот период была реакция на волюнтаристско-силовую политику государства, объективно вызывавшую разрушение системы жизнеобеспечения народа.

Тем не менее, новая экономическая политика, заменившая продразверстку продналогом, оказала и положительное воздействие на состоянии сельского хозяйства. По целому ряду традиционно зерновых районов края (в Уральской, Акмолинской, Семипалатинской губерниях) был достигнут уровень 1913 года. Если в 1922 году было собрано 46 млн. пудов зерновых, то в 1925 году 92 млн., что было, лишь немногим меньше, чем в 1914 году. Выходила из кризиса животноводческая отрасль. По сравнению с 1922 г. поголовье скота в 1925 г. удвоилось. Некоторая свобода в предпринимательстве, предполагаемая новой экономической политике, отразилась на рынке. Это нашло отражение и в том, что к 1926 г. на территории Казахстана действовало 128 ярмарок [48].

Помимо ярмарок существовали торговые экспедиции и караваны, которые доставляли в аулы необходимые товары. Но по сравнению с дореволюционным периодом крестьяне проиграли в очень важной области при товарообмене, и обязаны этим они были экономической политике государства. Промышленные товары были дорогими, плохого качества и, главное, труднодоступными.