Значение фресок древнего Крита

Религия древнего Крита

крит фреска минойский искусство

Общие замечания

Отличительные особенности критской религии -- ее близость к природе, отсутствие строгих канонов, игравших столь большую роль в религии народов Древнего Востока, -- не могли не оказать воздействия на формирование критской культуры, уже на ранних этапах отличающейся большой свободой и жизнеутверждающей силой. Это довольно распространенная точка зрения, но не все так просто.

В религии минойского Крита мы находим мощный пласт глубоко архаичных верований и обрядов, несущих на себе печать первобытного синкретизма. Но это "архаичное" мышление - довольно "абстрактно" и сложно для понимания современного человека.

В минойской модели мира не было хорошо известного по классическим пантеонам Египта, Вавилона, Греции и др. разделения на два ?яруса?: верхних (небесных) и нижних (хтонических) божеств. По всей видимости, не было здесь и ясно выраженного разграничения других мифологических оппозиций -- культуры и дикости, космоса и хаоса, мужского и женского начал и т. д.

Минойский пантеон, вероятно, был аморфным и внутренне очень слабо дифференцированным. Рассматривая фигуры богинь, всегда непонятно, кого имел в виду художник: совершенно разных божеств или же просто разные ипостаси одного и того же божества -- так называемой Великой богини.

Коллективное приобщение к ауре божества может считаться одной из наиболее характерных особенностей минойского культа. Особенно ярко проявила она себя в бурных экстатических танцах, запечатленных во многих произведениях критского искусства. В этих танцах могли участвовать как женщины, так и мужчины, хотя женские танцы встречаются чаще, чем мужские. Вероятно, участники этих ?радений? приводили себя в состояние транса, во многом сходного с приступами ?священного неистовства? у служителей греческого Диониса, малоазийских Кибелы и Аттиса и адептов других мистических культов. Не исключено также, что они, предварительно одурманивали себя вином или каким-нибудь наркотическим зельем. Андреев Ю.В. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III-начало I тыс. до н.э.): Санкт-Петербург, "Наука" РАН, 2002. С. 268.

Критская религия не знала монументальных храмов, какие были распространены в Древнем Египте или в позднейшей Греции. Почитание божества, прежде всего Великой богини, олицетворяющей производительные силы природы, происходило в приспособленных для этих целей природных убежищах, в которых эпифании божества можно было ожидать с наибольшей степенью вероятности С раннего времени такими священными местами являлись пещеры. На горных вершинах воздвигались небольшие открытые святилища. Почитанием пользовались священные деревья и отдельно стоящие столбы, камни (бетилы), источники, берег моря. Все перечисленные святилища существовали наряду с "искусственными", находящимися во дворцах или иных постройках. Особо почитаемые фрагменты природного окружения минойцы явно пытались перенести в свои поселения и жилища, особенно во дворцы. Внутри некоторых минойских построек были обнаружены выходы скальной породы, видимо сознательно сохраненные и являвшиеся объектами религиозного почитания.

Очевидно, ту же самую задачу -- воссоздание природной среды внутри ограниченного стенами культурного пространства -- были призваны выполнять также и пейзажные фрески, украшавшие покои дворцов и особняков.

Даже при беглом знакомстве с произведениями критского искусства обращает на себя внимание исключительная насыщенность украшающих их сцен всевозможными культовыми символами. Такие священные предметы, как знаменитый лабрис, "рога посвящения", щит в виде восьмерки, колонна, бетил и т. д., постоянно участвуют в сценах сакрального характера. Все это придает минойской религии ясно выраженный оттенок фетишизма. Но чем диктовался сам выбор священных фетишей? Разумеется, ответы на этот вопрос сведется лишь к более или менее правдоподобным догадкам. В силу ограниченного объема работы, я скажу здесь только о знаменитом лабрисе.

Лабрис мог обрести свой особый статус в сфере культа и в качестве орудия ритуального убийства, и просто как эффективное и почти универсальное орудие, которое могло использоваться и как рабочий инструмент, и как грозное боевое оружие. Но в качестве культового символа лабрис, как ни странно, предшествовал двойному топору в качестве орудия труда или оружия. Его древнейшие изображения в настенной живописи относятся еще к эпохе неолита, когда изготовление орудий такого рода едва ли было возможно. Андреев Ю.В. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III-начало I тыс. до н.э.): Санкт-Петербург, "Наука" РАН, 2002. С. 242. Необходимо сказать, что утилитарное не противостояло сакральному в сознании древних. Полезная вещь или животное считались средоточием жизненной энергии, она же и магическая сила, "мана". Однако, далеко не всякая полезная вещь сакрализовалась.

М. Гимбутас, считает, что знак лабриса уже изначально представлял собой ничто иное, как схематическое изображение бабочки, являющейся одним из многих воплощений и символов Великой богини жизни, смерти и возрождения, и что форма первых двойных топоров была сознательным подражанием именно форме крыльев и тела бабочки. Так же он мог символизировать великую богиню и ее "дублера" - мужское божество, это догадка Эванса. Андреев Ю.В. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III-начало I тыс. до н.э.): Санкт-Петербург, "Наука" РАН, 2002. С. 247.

Родословная многих минойских ?фетишей? восходит к эпохе неолита. Синкретическая сложность смыслового наполнения минойских ?фетишей? не вызывает сомнений.

Превращение же ?неодушевленного предмета?, наполненного особой магической силой, в живое существо или растение не заключало в себе ничего особенно странного или противоестественного для мифологически мыслящего древнего человека. Поэтому нас не должно удивлять появление изображений цветущих лабрисов.

Итак, минойское искусство дает нам возможность присутствовать при переходе религиозного сознания со стадии безличностного или предличностного анимизма (пандемонизма) на стадию политеизма, хотя еще достаточно примитивного. Животные и растения, служившие первоначально тотемами и носителями магической энергии, способными передавать ее своим почитателям, постепенно меняли свой облик, превращаясь в человекоподобных божественных индивидов, хотя признаки, указывающие на их связь с животным и растительным миром, еще долго сохранялись.

Животные и растения, сопутствующие антропоморфным божествам в культовых сценах, могут трактоваться и как их воплощения, и как атрибуты, хотя в сознании людей, создававших эти произведения, грань, разделяющая эти две категории сакрального, вряд ли могла быть отчетливой.

Устоявшееся представление о минойцах как носителях высокой, рафинированной, гуманистической культуры, как людях цивилизованных почти в современном значении этого слова было серьезно поколеблено новыми сенсационными открытиями греческих и английских археологов. Как показали сделанные ими находки, этим сибаритам и утонченным эстетам, жизнерадостным ?любителям цветов?, были отнюдь не чужды такие чудовищные обычаи, как кровавые человеческие жертвоприношения и, может быть, даже ритуальный каннибализм. Следы человеческого жертвоприношения были обнаружены супругами Сакелларакис среди развалин минойского святилища в Арханесе неподалеку от Кносса в 1979 г. Спустя год ученые из Британской археологической школы в Афинах под руководством П. Уоррена уже в самом Кноссе в одном из домов неподалеку от так называемого малого дворца нашли большое скопление детских костей, многие из которых сохранили на себе ясно различимые следы надрезов, сделанных ножом. Возможно, тела убитых здесь детей были расчленены на части, а мясо отделено от костей и скорее всего съедено участниками некой ритуальной трапезы. Андреев Ю.В. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III-начало I тыс. до н.э.): Санкт-Петербург, "Наука" РАН, 2002. С. 269. Обнаруживший следы этого каннибальского пиршества П. Уоррен предположил, что оно может быть связано с культом Диониса-Загрея, в мифе о котором сохранились косвенные указания на существование на Крите обычая ритуального людоедства, восходящего к очень ранним временам.

Нельзя не упомянуть и о находках в горных святилищах глиняных моделей человеческих конечностей и изуродованных торсов, которые, по мнению Нилльсона, связаны с ритуалами расчленениями жертвенных животных или людей, отзвуки которых сохранились в критском мифе о том же самом божественном юноше Дионисе-Загрее, растерзанном титанами. А эти предметы, вероятно, считались заменой реальных кусков человеческой плоти и приносились в жертву Великой богине Андреев Ю.В. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III-начало I тыс. до н.э.): Санкт-Петербург, "Наука" РАН, 2002. С. 315-316.. Тогда становится интересно, почему в одних случаях была возможна такая замена, а в других, учитывая находки человеческих костей - нет. Если бы первые находки были хронологически младше других - тогда понятно, но никаких данных на этот счет я не обнаружила.

Эти неожиданные и поначалу многих шокировавшие находки позволили заглянуть в самые глубокие тайники сознания или скорее подсознания минойцев, приоткрыв перед исследователями до сих пор остававшуюся скрытой ?ночную сторону? их мироощущения и их культуры. Теперь стало ясно, что под покровом беззаботного, почти детского упоения жизнью и любви к благостному лику матери-природы, в их душе таился ужас перед окружающим миром, иногда толкавший их на проявления крайней жестокости. И это даже логично - минойцы поклонялись природе, а она не только благостна, но и жестока, в особенности они могли в этом убедиться, страдая от высокой сейсмической активности своего родного острова.

Потому нет неразрешимого противоречия. Едва ли критяне могли быть цивилизованнее римлян - а ведь те развлекались гладиаторскими играми, уже не вкладывая в них никакого сакрального значения, в то же время создавали и жизнеспособную систему права, и фрески Помпей, и многое другое. "Человек широк", не только русский. Вот мы видим на фресках прелестных, оживленно переговаюриющихся в ожидании некой церемонии жриц - это ведь еще не значит, что церемония тоже будет вся такая легкая и веселая - матроны на гладиаторских играх тоже небось смеялись и болтали. Да и как было можно строить идиллические представления о критской религии, обнаружив сцены т.н. "тавромахии"? О них будет сказано ниже.

Все отмеченные выше черты и особенности обрядовой практики минойцев достаточно ясно показывают, что ее основой была та ?архаическая техника экстаза? (по определению М. Элиаде), к которой могут быть сведены разнообразные формы шаманизма. Андреев Ю.В. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III-начало I тыс. до н.э.): Санкт-Петербург, "Наука" РАН, 2002. С. 270.

Критские мифы дошли до нас лишь в очень поздних греческих переработках (мифы о Лабиринте и Дионисе-Загрее, о Кроне и младенце Зевсе) в которых их первоначальный смысл подвергся радикальному переосмыслению и в некоторых случаях, видимо, был полностью утрачен. С другой стороны, в самом минойском искусстве сцены на мифологические сюжеты почти не встречаются. Что не означает, будто у минойцев не было вообще никакой мифологии. Просто их мифы могли остановиться на одной из самых ранних ступеней развития мифологического творчества. Это были быть мифы космогонического, этнологического и календарного характера, которые давали слишком мало повествовательного материала. Возможно также, что деяния богов могли быть объектом табуации.

Культ Великой богини и бога-быка

Главное место в минойской религии принадлежало женскому божеству; на Крите почитался целый пантеон богинь, воплощавших силы природы и покровительствовавших различным сторонам человеческой деятельности; может быть, это были не отдельные богини, а различные воплощения одного верховного божества. Во всяком случае, все известные нам изображения богини, относящиеся к более позднему периоду минойской культуры, сходны между собой и различаются главным образом атрибутами. Сидорова Н.А. Искусство эгейского мира. -- Москва : Искусство, 1972.С. 79.

Относительно характера критской религии у ученых наблюдаются разногласия. Так, последователи Эванса постулируют "минойский монотеизм" - культ Великой богини в разных ее ипостасях, последователи Нильссона - политеизм; есть аргументы за и против. Однако, на Крите едва ли мог быть как последовательный монотеизм, явление гораздо более позднего времени, так и развитый политеизм - в силу аморфности минойского пантеона. Есть более логичная компромиссная точка зрения - мнение греческого археолога Ст. Алексиу, заметившего, что ?это различие (между разными богинями и различными аспектами одной и той же богини. -- Ю. А.) было неясным для догреческого верующего. Следовательно, было бы тщетно требовать логической классификации в области духовной жизни, управляемой эмоциями и интуицией?. Андреев Ю.В. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III-начало I тыс. до н.э.): Санкт-Петербург, "Наука" РАН, 2002. С. 276.

Андреев, принимая эту точку зрения, выделяет трех основных богинь - "Древесную богиню", "Змеиную богиню" и "Владычицу зверей", основываясь на многочисленных произведениях критского искусства и ремесла. Хотя в изображениях встречаются и "морская", и "богиня со щитом", и другие. Я думаю, что эта классификация полезна для "укладывания в голове" информации о минойской религии, но верна ли она фактически - этого мы знать пока не можем.

В любом случае, каждая из этих богинь на свой лад выполняла одну и ту же функцию -- функцию главного гаранта земного плодородия и вечного возобновления жизни. Культ Великой богини был тесно связан с культом бога-быка.

В знаменитых тавромахиях, которые с полным основанием могут быть признаны важнейшим элементом культа бога-быка, один и тот же бык выступал последовательно в роли жертвоприемлющего божества и в роли жертвы, приносимой на алтарь Великой богини, т. е. ее священного животного, которое оставалось, однако, воплощением ее паредра -- умирающего и воскресающего бога живой природы.

?Владычица зверей? чаще всего появляется в сопровождении львов или грифонов. По мнению Ю.В. Андреева, они выполняли функции гончих собак, травя и преследуя дичь в возглавляемой богиней "великой охоте", которая заинтересована в пролитой ее слугами крови, а кровь была для нее главным источником жизненной силы ("маны"), обеспечивавшей функционирование богини в ее основном качестве Матери всего живого, пожирающей свое собственное потомство, а затем воспроизводящей его в результате то ли самооплодотворения, то ли ?священного брака? с мужским божеством -- главным носителем земного плодородия, воплощавшимся в минойской религии, как и во многих других религиях древнего Средиземноморья, в образе могучего быка.Андреев Ю.В. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III-начало I тыс. до н.э.): Санкт-Петербург, "Наука" РАН, 2002. С. 370. Материнство минойских Великих богинь носило специфический характер - это не персональное материнство, а универсальное, космическое. Откуда и отсутствие сюжета "Мадонны с младенцем" в искусстве. Великая мать порождала всех в целом, но никого - в частности.

В понимании древних людей охота - великая жертва, совершаемая во имя вечного продолжения жизни. Нетрудно узнать в этом образе черты, к примеру, позднейшей эллинской Артемиды. Правда, в классических переработках греческих мифов образ этого древнего божества подвергся так же, как и образы других олимпийцев, сильной гуманизации, но мы прекрасно помним миф об Актеоне. Что же касается вечной девственности самой Артемиды и в то же время ее функции помощницы в родах, то и здесь, с точки зрения народов более древних, чем эллины, противоречия нет.

Как указывает М. Гимбутас, широко распространенный в древних религиях как Востока, так и Запада тип богини-девы, являющейся вместе с тем и Великой матерью, т. е. божеством плодородия, восходит к возникшим еще в эпоху палеолита представлениям о партеногенетической и андрогинной природе верховного женского божества, в чьей способности самооплодотворения первобытный человек видел главный источник всей жизни на земле, перводвигатель ежегодного обновления природы, смены сезонных циклов и т. п. Андреев Ю.В. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III-начало I тыс. до н.э.): Санкт-Петербург, "Наука" РАН, 2002. С. 339.

Трудно найти в искусстве Крита и мотив ?священного брака? между Великой богиней и ее консортом, столь популярный в других религиях древнего мира. Вероятно, мотивировка связана как раз с андрогинностью Великой богини. Ясно, что она при выполнении своей основной функции дарования жизни всему живому могла обойтись и без мужского партнера. Нельзя не вспомнить, что в греческой мифологии и мужские божества при порождении потомства могли обойтись без женских - Афина родилась из головы Зевса, а Афродита - из семени Крона, попавшего в море при его оскоплении.

Потому консорт Великой минойской богини мог и не быть ее возлюбленным. Вернее всего его изначальное положение при ней можно было бы определить как статус дублера, мужской ипостаси, может быть, своего рода эманации богини, помогающей ей в выполнении некоторых ее функций или стимулирующей ее деятельность подобно ее спутникам-животным. Как великое божество плодородия бог-консорт имел право на свою персональную эпифанию, отличную от эпифании Великой богини, свой особый культ. Андреев Ю.В. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III-начало I тыс. до н.э.): Санкт-Петербург, "Наука" РАН, 2002. С. 344.

И вот эта идея неимоверно интересна - "мужское" и "женское" "начала" тут мыслятся не как два "полюса", которые якобы друг без друга обойтись не могут, но при этом очень разные, а как подобные и дублирующие друг друга. Причем ведь это дублирование вовсе не необходимо, по существу без него можно обойтись. Зачем тогда оно? А может быть, просто ради разнообразия и многоцветности бытия, в котором необходимо не только необходимое. Может быть, это просто на уровне интуиции. Появляется и еще одна мысль (правда, не факт, что так думали древние критяне). А что, если бог и богиня - это две основные ипостаси, два лика всеобщего, вездесущего божества, охватывающего собой весь космос и в том числе "мужское" и "женское" начала? По крайней мере, это логичнее, чем "андрогинное" женское божество, ведь андрогинное и значит двуполое.

Можно предполагать, что в религиозное сознание минойцев внедрилась заимствованная из каких-то восточных источников идея ?священного брака? Великой богини с богом-быком, оттеснив на задний план или совсем вытеснив более древнюю и версию мифа о богине-деве, оплодотворяющей самое себя. До определенного момента матриархальный менталитет минойцев, по-видимому, противился идеям этого рода, воспринимая их как покушение на свободу и независимость Великого женского божества и его неоспоримое превосходство над его мужским партнером. В позднейшем критском цикле мифов мифологема ?священного брака? тесно увязана с образом божественного быка (похищение Европы и рождение Минотавра от связи Пасифаи с быком). После этого юный антропоморфный консорт Великой богини слился с богом-быком в единый образ верховного мужского божества. Великий охотник Загрей, растерзанный титанами, в образе быка, скорее всего, был поздним отголоском этого процесса в мифе. Андреев Ю.В. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III-начало I тыс. до н.э.): Санкт-Петербург, "Наука" РАН, 2002. С. 345. Правда, можно спросить: почему же даже после этого нововведения мы не находим изображений ритуалов "священного брака"? Возможно, они были строго "засекречены", подобно Элевсинским мистериям, о котрых мы тоже по сей день ничего не знаем по существу.

Но почему именно бык?

Как универсальное божество дикой природы, владычествующее над жизнью и смертью, Великая богиня воплощала в своем лице закон борьбы за существование, регулируя соотношение численности хищников и травоядных. Однако она явно держала сторону хищников, вполне разделяя с ними их агрессивность и кровожадные инстинкты. Соответственно, бык, как самое могучее травоядное, мог считаться покровителем и защитником травоядных животных и в этом смысле противостоявшего "хищной" богине в качестве ее диалектической антитезы. Андреев Ю.В. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III-начало I тыс. до н.э.): Санкт-Петербург, "Наука" РАН, 2002. С. 374.

Чисто страдательная роль бычьего божества, не умаляет его огромной сакральной значимости. Он был одной из наиболее важных фигур минойского пантеона, одним из главных столпов минойской модели мироздания.

Уже на самых ранних из дошедших изображений этого мифического персонажа Минотавр предстает перед нами как божество определенно универсально-космического плана. Нередко он изображается в скрученной полукольцом позе в сочетании с солнечными или звездными знаками, так что можно его воспринимать и как мифический ?синоним? небесного свода, и вместе с тем как некоего стража или хозяина небесного огня, и, наконец, как сам этот огонь - солнце, луна или звезды. Нелишним будет вспомнить, что вторым именем Минотавра было Астерий. Данный образ мог иметь и другие смыслы, не исключающие этот. А подобная же поза "неестественно" изогнувшегося в прыжке акробата в сцене тавромахии - это вполне понятное древним магическое уподобление человека божеству.

Итак, мы вправе предполагать, что, подобно многим другим умирающим и воскресающим божествам Древнего мира, минойский божественный бык почитался прежде всего как искупительная жертва, служившая гарантией бесперебойной работы ?космического механизма? и обеспечивавшая правильное чередование времен года, постоянное обновление живой природы и смену поколений внутри социума. То есть постоянный круговорот жизни и смерти. Заметим прямо, такую религию нельзя назвать светлой, радостной и свободной. Тем не менее, идея страдающего, воскресающего и умирающего бога и идея приобщения к нему (пусть и в варварских обрядах вплоть до каннибализма) явно предвосхищает одну из основных идей христианства.

Своеобразие минойской версии мифа об умирающем и воскресающем боге заключалось в том, что божеством, которому была непосредственно адресована эта жертва, здесь считалась Великая богиня. Во многих мифологиях мира так называемые богини-матери отличаются свирепым и необузданным нравом, сеют смерть и разрушения, покровительствуют войнам и раздорам. Примерами могут служить фракийская Ma, фригийская Кибела, индийская Кали-Дурга, в какой-то мере греческая Гея и др. Рабинович Е. Г. Богиня-мать // Мифы народов мира. М., 1980. Т. 1. С. 179

Но поскольку смерть травоядных была неотделима от веры в их конечное оживление и новое рождение, постольку и бык должен был в конце концов стать ее детищем и одновременно сексуальным партнером, ибо только бык мог породить быка. Андреев Ю.В. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III-начало I тыс. до н.э.): Санкт-Петербург, "Наука" РАН, 2002. С. 380. Одна из исходных мифологем древнейших религий Европы, Средиземноморья и Передней Азии - нерасторжимое, хотя и противоречиво-напряженное единство женское и мужское начала, воплощенные в образах великой богини земного плодородия и божественного быка, считавшегося ее сыном и в то же время возлюбленным и супругом.

Тавромахия была на Крите в минойскую эпоху главной формой почитания божественного быка, воплощениями которого считались быки, участвовавшие в играх на арене. Она отнюдь не сводилась к захватывающему зрелищу. Конечно, элементы зрелищности и состязательности были заключены в играх с быками уже изначально, и во многом они могли предвосхищать позднейшую греческую агонистику. Подобно Олимпийским играм и другим знаменитым агонам античной эпохи тавромахия, надо полагать, не могла обойтись без своих чемпионов, любимцев публики. Тем не менее, демонстрация безграничных возможностей хорошо натренированного человеческого тела и выявление победителей не были здесь самоцелью. Андреев Ю.В. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III-начало I тыс. до н.э.): Санкт-Петербург, "Наука" РАН, 2002. С. 382. Есть, разумеется, и противрположные мнения, но в данном случае я разделяю мнение Ю.В. Андреева.

Сама популярность темы тавромахии в критском искусстве свидетельствует о том, что религиозные действа этого рода занимали в культовой практике минойцев одно из центральных, видимо, можно даже сказать, узловых мест. Поэтому игры с быками устраивались на центральном дворе так называемого дворца, т. е. происходили в самом ?сердце? этого огромного ритуального комплекса.

Нередко высказывается мысль, что тавромахия в ее минойском варианте представляла собой своеобразную форму жертвоприношения и умилостивления божества ценой кровавой жертвы. Догадка эта кажется в общем достаточно правдоподобной. Но кому в этом странном ритуале отводилась роль жертвы -- быку или человеку? Среди ученых, так или иначе касавшихся этого вопроса, существуют сторонники как той, так и другой версии ответа.

Вероятно, нельзя исключить и третий компромиссный вариант решения проблемы, если предположить, что выбор жертвы предоставлялся самому божеству и победа человека над разъяренным животным или, напротив, его гибель на рогах или под копытами быка должны были в равной степени восприниматься как проявление ?божественного промысла?.

Наконец, Андреев предполагает, что это обрядовое действо требовало смерти обоих ?действующих лиц?, причем смерть человека должна была предшествовать смерти божественного быка как ее предварительное условие или своего рода выкуп. Андреев Ю.В. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III-начало I тыс. до н.э.): Санкт-Петербург, "Наука" РАН, 2002. С. 384. Однако, неясно, что делали, если никто из акробатов не погибал - это маловероятно, но ведь возможно.

Юноши и девушки участвовали в "играх" добровольно. Ведь выступления на арене требовали подлинного спортивного профессионализма, выражавшегося в безупречном владении своим телом. Обретение же такого совершенства немыслимо без упорных и очень длительных тренировок. Конечно, инстинкт самосохранения заставлял использовать все доступные им средства в борьбе за жизнь, что придавало их состязаниям максимальную остроту и драматическую напряженность. И все же смерть на арене, несомненно, считалась в минойском обществе одной из самых почетных. В ней видели самопожертвование во имя высших интересов общества, образец высокого благочестия и, наконец, жертву, особенно угодную богам. При этом они обретали надежду на вечную жизнь в потустороннем мире. В таком религиозном ?контексте? смертельно опасный прыжок через быка наполнялся особым смыслом как преодоление смерти или своего рода магический полет ?избранника богов? через фазу небытия. Андреев Ю.В. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III-начало I тыс. до н.э.): Санкт-Петербург, "Наука" РАН, 2002. С. 389. Временное умирание ради вечной жизни - это также и христианская идея.

Итак, минойская религия знакомит нас с необычной и, на первый взгляд, парадоксальной версией широко распространенного в древности мифа об умирающем и воскресающем божестве живой природы. Сама Великая богиня выступает одновременно в двух, казалось бы, взаимоисключающих ролях -- как дарительница жизни и как ее губительница. Являясь матерью и возлюбленной бога-быка, она в то же время оказывается каким-то образом причастной к его смерти и, похоже, даже активно добивается ее. Главный культовый символ Великой богини -- лабрис также дает основание для догадок о ее далеко не идиллических отношениях с богом-быком. Представляя собой, с одной стороны, орудие ритуального убийства, он вместе с тем почитался как важнейший атрибут женского божества или даже как одно из его воплощений. "Через все эти ?аллегории?, исполненные глубокой мистической значимости, своеобразным лейтмотивом проходит, видимо, характерная для ?матриархального? менталитета минойцев тема торжества активного или, пожалуй, даже агрессивного женского начала над пассивным и по своей природе обреченным на страдания и смерть мужским началом." а Андреев Ю.В. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III-начало I тыс. до н.э.): Санкт-Петербург, "Наука" РАН, 2002. С. 395-396. И вот это тоже очень любопытная идея - "агрессивное женское начало", трактующая гендер крайне нестандартно, даже, как многим может показаться - "с ног на голову". Но я думаю, что нет "ног" и "головы", а есть просто некие временные и относительные представления социума о гендере; они меняются со сменой эпох, оспариваются творческой деятельностью самого человека, а потому нет никакого основания рассматривать их как нечто сущностное, вечное и абсолютное.

Три вида плотской связи -- матери с младенцем, супруги с супругом и, наконец, жертвоприемлющего божества со своей жертвой причудливо переплелись между собой и как будто взаимно дополняют и уравновешивают друг друга. Вероятно, только таким способом минойцы могли объяснить самим себе непостижимую двойственность и противоречивость окружавшей их природной среды, в особенности же изменчивый, можно даже сказать, предательский нрав самой вскормившей их матери-земли, готовой в любой момент поглотить в своих разверзшихся недрах собственных детей. Зримым воплощением этой сложной гаммы чувств, насквозь наполненной мучительными борениями духа, по всей видимости, суждено было стать загадочной пантомиме минойской тавромахии, которая в этом смысле вполне может быть признана отдаленной предшественницей не только греческого агона, но и греческой трагедии. Андреев Ю.В. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III-начало I тыс. до н.э.): Санкт-Петербург, "Наука" РАН, 2002. С. 396-397.

Минойский матриархат

Уже А. Эванс, изучая открытые им произведения критского искусства, пришел к выводу, что женщины занимали в минойском обществе особое, можно сказать, привилегированное положение. На эту мысль его натолкнули прежде всего поражающие своей живой экспрессией изображения так называемых придворных дам на миниатюрных фресках из Кносского дворца, для которых трудно подыскать сколько-нибудь близкие аналогии как в искусстве стран Древнего Востока, так и среди художественных шедевров классической Греции. Многое в этих фресках не укладывается в привычные представления о социальных ролях мужчин и женщин в древнем мире. Необычны уже сами по себе большие скопления представительниц ?прекрасного пола?, изображенных не в замкнутом пространстве дворцового гарема, а под открытым небом, среди толпы, оживленно переговаривающихся и жестикулирующих, на почетных местах. Необычны и удивительные свобода и раскованность поведения этих ?дам?, прекрасно переданные запечатлевшими эти сцены живописцами.

То, что мы видим на фресках, нельзя расценивать как отражение всего лишь придворного этикета. Гораздо более вероятно, что женщина пользовалась в минойском обществе особым почетом и уважением как существо, по самой своей природе тесно связанное с сакральной сферой бытия, и в силу этого способное выполнять функции посредника между миром людей и миром богов. Андреев Ю.В. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III-начало I тыс. до н.э.): Санкт-Петербург, "Наука" РАН, 2002. С. 199.

Не случайно, что в многочисленных сценах ритуального характера, запечатленных в критской фресковой живописи, женщины, будь то жрицы или богини (провести сколько-нибудь четкую грань между теми и другими удается не всегда), как правило, ведут себя намного более активно, чем сопутствующие им мужчины. На долю последних обычно достаются второстепенные, служебные функции. Пример - "фреска походного стула" из Кносса. И далее Ю.В. Андреев делает странное заявление - когда мужчины вместе с женщинами участвуют в одной и той же культовой церемонии, они оказываются облаченными в одежду скорее женского, чем мужского покроя (нечто вроде длинных халатов). Андреев Ю.В. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III-начало I тыс. до н.э.): Санкт-Петербург, "Наука" РАН, 2002. С. 201. Что значит мужской и женский покрой в древнем мире? Женщины на Крите ходили в длинных юбках. Но и мужчины всего Древнего мира ходили в одеяниях, напоминающих платье, даже в самых патриархальных обществах. Очевидно, тут автор переносит на древнее общество современные представления не только о покрое одежды, что уже нелепо, но и идею о "служебном" положении женщины, что для матриархального общества явно неактуально. Хотя, если автор имел в виду, что мужчина мог участвовать в культовой практике, лишь уподобившись женщине - это логично. Но почему "халаты", почему не длинные юбки? Может быть, мужчина мог немного "уподобиться" женщине, для чего нужно было скрыть отсутствие груди, и даже так он все равно не мог претендовать на более высокий статус в культовой практике?

В сакральной сфере жизни минойского общества женщины занимали все важные позиции. Только из их числа могли избираться жрицы так называемой Великой богини. А поскольку именно Великая богиня была главенствующей фигурой минойского пантеона, постольку и ее служительницы должны были пользоваться влиянием и могуществом, возможно, распространявшимися далеко за пределы сферы культовой деятельности.

Эту ситуацию Ю.В. Андреев объясняет так. Испытывая благоговейный ужас перед землей, которой они поклонялись в образе великого женского божества -- дарительницы жизни и в то же время ее губительницы, минойцы какую-то часть этого смешанного со страхом пиетета переносили на женщин -- своих матерей, сестер и жен. Самой природой женщины были поставлены в положение своего рода ?полномочных представительниц? великой богини. Рядом с этими загадочными существами, приобщенными к грозным и непостижимым силам самой природы, мужчина осознавал свою слабость и эфемерность, и этот, по-видимому, врожденный или, может быть, приобретенный в процессе воспитания "комплекс неполноценности" уже сам по себе ставил его в определенную зависимость от женщины. Андреев Ю.В. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III-начало I тыс. до н.э.): Санкт-Петербург, "Наука" РАН, 2002. С. 201. Но тогда встает вопрос: если дело всё в том, что "женское начало" отождествляли с природой, а природа на Крите была капризная и опасная, то почему женщины, столь же беззащитные перед этой самой природой, не чувствовали того же?

Как и в любом другом древнем обществе, именно мужчины Крита предпринимали далекие морские экспедиции, проектировали и строили, разрабатывали новые технологии в металлургии и других отраслях производства - считает Ю.В. Андреев, и это кажется логичным. Но почему он не сомневается даже в том, что ими же были созданы все наиболее известные шедевры минойского искусства? Единственное обоснование этого утверждения - неизжитые гендерные стереотипы. Причем, он напирает именно на шедевры - что-то второсортное, так уж и быть, женщины еще могли создать. Это абсолютно не научная точка зрения.

В любом случае, именно женщины держали в своих руках наиболее важную, с точки зрения самих минойцев, часть системы их жизнеобеспечения -- контакты с потусторонним миром.

По мнению Ю.В. Андреева и некоторых других исследователей, вся минойская культура и в особенности религия и искусство несут на себе "печать своеобразного феминизма", т. е. типично женских вкусов и склонностей. Это, к примеру, ясно выраженное пристрастие архитекторов, скульпторов, художников к миниатюрным формам, часто идущее в ущерб монументальности, обилие всевозможных мелких деталей, явное npeнебрежение законами симметрии, отсутствие строгих канонов и вообще жесткой дисциплины художественного творчества. Также сюда добавляют предпочтение плавных, льющихся линий, избегание резко очерченных, угловатых контуров, любовь к ярким, иногда даже несколько пестрым тонам в живописи, "чисто женскую" чувствительность, столь ясно выраженную в сценах из жизни природы, особое настроении праздничности, буквально пронизывающее все наиболее известные произведения критского искусства. Хотя он и признает, что каждый из этих характерных штрихов в отдельности может найти свое особое объяснение и в каких-то иных глубинных свойствах минойского духа и минойской культуры, тем не менее, считает, что в своей совокупности эти черты ясно говорят о том, что присущая этой культуре система ценностей была ориентирована в весьма значительной мере именно на "женскую психику". Андреев Ю.В. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III-начало I тыс. до н.э.): Санкт-Петербург, "Наука" РАН, 2002. С. 205.

Нельзя не отметить некорректность данного рассуждения. Не говоря уже о том, что слово "феминизм" употреблено в значении, ему не свойственном, нельзя современные стереотипы "типично женского" навязывать обществу, о котором мы фактически знаем очень мало, но мировоззрение которого явно отличалось от нашего. Я считаю, что всё гораздо сложнее, а категории "мужское" и "женское" - относительны, чрезвычайно текучи, зависят от страны и эпохи. Ведь, если взять эти черты по отдельности - их можно обнаружить и в искусстве чисто патриархальных обществ.

Принимая активное участие в формировании общественного мнения, морали и обычаев, женщины, по мнению Ю.В. Андреева, могли заставить считаться со своими вкусами художников. Именно этим ученый объясняет "удивительное" равнодушие минойских художников к трем темам, пользовавшимся популярностью в искусстве народов Древнего мира, это: война, охота и эротика.

Действительно, в творчестве минойских мастеров пока не обнаружено чересчур грубых и непристойных сцен (да что там - я вообще не знаю о существовании в их искусстве даже утонченных и деликатных эротических сцен), изображений полностью обнаженного тела, даже фаллических символов и т.п. И это действительно странно и заставляет задуматься. Нельзя же думать, что при всем своем гедонизме минойцы "совершенно не знали радостей плотской любви". Они просто не хотели их изображать. Но почему?

Конечно, дело вовсе не в "викторианской морали" (Шахермайр) Андреев Ю.В. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III-начало I тыс. до н.э.): Санкт-Петербург, "Наука" РАН, 2002. С. 206., которая попросту не свойственна древнему миру. По мнению Ю.В. Андреева, это табу в минойском искусстве может быть понято как результат своеобразной дискриминации мужского пола, целенаправленного умаления даже биологической его значимости. Из искусства было устранено все то, что могло хотя бы в косвенной форме напоминать о биологической функции мужчины как производителя, отца, супруга и т. п. Его роль сексуального партнера женщины и одного из двух партнеров в процессе деторождения была, таким образом, то ли сведена к ничтожному минимуму, то ли вообще поставлена под сомнение. Там же.

Эта версия заслуживает внимания и представляется логичной. Действительно: мужчины, когда пытались точно также снизить даже биологическое значение женщины, не отказывались от эротики в искусстве, потому что им просто удобно стало думать, что женщина - лишь "нива", куда мужчина помещает свое семя, которое многие себе представляли как уже готовых, но маленьких человечков, и это представление держалось довольно долго, вплоть до открытия яйцеклетки. Но у женщин не было возможности заявить о партогенезе и отделить эротику от воспроизводства рода - "очевидность" мешала.

Но против этой версии есть аргумент: отсутствие сюжетов эротического характера было совсем не характерно для культур европейского и ближневосточного неолита, многие их которых были "матристичны" (см. ниже - концепция М. Гимбутас). Отсутствие эротики в искусстве никак не может навести меня, как Ю.В. Андреева, на мысль о том, что на Крите роль женщин в социальной системе впервые приблизилась к матриархату или гинекократии в том значении этих терминов, которое вкладывали в них Бахофен и Морган.

В этой связи внимание ученого привлекают также особенности минойского мужского и женского костюма. Мужчины как будто скрывали признаки своего пола либо в специальных футлярах (гульфиках), либо под плотно обтягивающим верхнюю часть бедер передником, женщины же демонстративно выставляли на всеобщее обозрение совершенно обнаженную грудь, как будто подчеркивая тем самым присущую только им функцию рождения и вскармливания детей. Андреев Ю.В. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III-начало I тыс. до н.э.): Санкт-Петербург, "Наука" РАН, 2002. С. 207.

Видимо, это смотря каким взглядом смотреть на фрески. У меня же скорее впечатление, что как мужчины, так и женщины скорее подчеркивают все свои достоинства и гордятся своим ухоженным телом. Что касается женщин, то все же основной признак своего пола они еще тщательнее скрывают под длинными юбками, но самое главное - во всем их облике нет ни малейшего намека на материнство, у них слишком часто идеальная грудь, а уж осиная талия - один из непременных атрибутов минойского канона красоты. Так что напротив - создается впечатление, что они и не рожали никогда. Нет сцен кормления детей, нет вообще изображений типа "мадонна с младенцем", так привычных представителям христианской цивилизации. Итак, нет ни сексуальных сцен, ни сцен материнства (а ведь в сознании древних людей эти темы часто были связаны намертво). Что бы это могло значить?

Возможно, тайна зарождения жизни для критян была настолько сакральной, что нельзя было вот так просто ее изображать. (Точно так же, кстати, Ю.В. Андреев рассуждает об отсутствующем образе критского царя). То же касается и сцен смерти - возможно, к смерти критяне относились точно также, что неудивительно - ведь жизнь и смерть тесно взаимосвязаны, особенно в сознании древних.

Есть и третье соображение. Известное нам минойское искусство вообще изображает исключительно коллективные сцены преимущественно религиозного характера, у мастеров попросту нет интереса к частной жизни человека, к которой как раз и относится сексуальная и семейная. Потому поневоле согласишься с тем же Ю.В. Андреевым, постулирующим неразвитость личностного начала в этом обществе, сильнейшие пережитки первобытного поглощения личности коллективом, что, удержавшись надолго, не могло не привести общество к деградации и упадку. В то же время, это весьма удивительно для такой утонченной, как она предстает на фресках, цивилизации.

Можно ли винить в этом "засилье женщин" - это очень спорный вопрос. И увы, нельзя этот исключительный коллективизм в искусстве оправдать ни его официальным, "дворцовым" характером, ни характером религиозным - значит, такая была религия и таково мирооощущение обитателей "дворца". У мастеров была возможность изобразить частную жизнь человека хотя бы где-нибудь, но они этого никогда не делали, а вот изображений самок животных с детенышами - это сколько угодно. Вероятно, и эти изображения были религиозными, не было ничего чисто "светского" в принципе. До этого разделения сознание еще не дошло. Вообще же, их сознание не отделяло еще строго сакрального от профанного, в искусстве "частное" могло проявляться лишь в особом настроении, которое многие искусствоведы предпочитают называть "светским", но не в сюжетах и образах как таковых.

Ю.В. Андреев аргументом считает и то, что изображенные на фресках и в других произведениях минойского искусства мужчины, как правило, имеют довольно-таки женственный вид (на наш, современный взгляд!), что иногда дает основание сравнивать их с придворными щеголями эпохи французского рококо (которая, кстати, оставалась насквозь патриархальной фактически, хотя, возможно, какие-то изменения в положении женщины и подготовляла). В большинстве своем они тщательно выбриты, их волосы уложены длинными прихотливо вьющимися локонами, у них такие же тонкие талии, как у женщин, они так же любят украшения. Андреев Ю.В. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III-начало I тыс. до н.э.): Санкт-Петербург, "Наука" РАН, 2002. С. 207. Там, где представители обоих полов оказываются в близком соседстве друг с другом, как на уже упоминавшихся миниатюрных фресках из Кносса, их можно различить только по достаточно условной расцветке их лиц и тел - мужчин изображали загорелыми, женщин - белокожими. Отсюда едва ли можно сделать вывод, что в минойском обществе или по крайней мере в его верхних аристократических слоях "мужчины считались существами как бы третьего пола". Там же. В эпоху рококо так ведь не считалось. Не думаю, что "в них видели своего рода больших детей или вечных юношей, которые в силу своей природной неполноценности должны были находиться под постоянной опекой своих матерей и жен". Там же. Просто это ведь были придворные, у которых было время и возможности заниматься собой. А может быть, это были жрецы, и им полагалось походить на женщин.

Андрогинный облик критских мужчин прекрасно гармонирует с их удивительным миролюбием, воспринимающимся как некая аномалия на общем фоне суровых реалий бронзового века. Если принимать всерьез свидетельства дошедших до нас памятников изобразительного искусства, нам неизбежно придется признать, что демонстрация религиозного благочестия, т. е. участие во всевозможных обрядах и церемониях, занимала в их жизни несравненно более важное место, чем такие "подлинно мужские" занятия, как война и охота.

В минойском искусстве не встречаются еще две чрезвычайно важные, тесно переплетающиеся между собой темы: тема имманентной трагичности бытия и тема героического противоборства человека с враждебными силами мирового хаоса, т. е., по крайней мере, два ?краеугольных камня? из тех, которые будут позже положены в основание классической греческой культуры. Андреев Ю.В. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III-начало I тыс. до н.э.): Санкт-Петербург, "Наука" РАН, 2002. С. 209. Винить ли в этом "женскую цензуру"? А может, мужчины сами не хотели об этом думать?

Ю.В. Андреев полагает, что "мужские" агрессивность и любовь к авантюрам в минойском обществе искусственно сдерживались. Хотя, возможно, что мужчины и сами были не такие. Что, с другой стороны, удивительно для народа мореплавателей.

Но существовали две возможности демонстрации "удали и молодечества", скорее даже поощрявшиеся общественным мнением - это кулачные бои и тавромахия. И вот трагический исход тавромахий остается скрытым от нас. Тема смерти если и присутствует в сценах "игр с быками", то чаще всего лишь имплицитно. И в этом Ю.В. Андреев опять-таки видит "женственное" стремление уйти от слишком мрачных и тяжелых сторон действительности, сделав вид, что они вообще не существуют в природе. Быть может, дело вовсе не в этом, а в том, что, как уже указывалось (и им в том числе) минойцам немыслимо было изображать таинства смерти и жизни.

Надо сказать, что в данном случае демонстрацией "удали" занимались и женщины. Они наравне с мужчинами принимали участие в этих ?корридах?, несомненно требовавших от их участников огромной физической выносливости, силы, ловкости и отваги. Отсюда у меня и возникают сомнения в "изнеженности" и мужчин древнего Крита.

Кносские фрески достаточно ясно показывает, что в минойской тавромахии женщины отнюдь не довольствовались исполнением чисто вспомогательных функций, но отважно вступали в смертельно опасную схватку с разъяренным животным наравне с мужчинами. Уже само по себе это свидетельствует о необычайно высоком, даже непозволительном, по понятиям почти всех древних народов, уровне социальной активности критских женщин, их чрезвычайной уверенности в себе и обостренном чувстве собственного достоинства. Однако едва ли они выходили на арену лишь из-за честолюбия или жажды самоутверждения. Поскольку тавромахия представляла собой священнодействие, занимающее одно из ключевых мест в обрядовой практике минойцев, было бы логичнее предположить, что женщины просто не хотели полностью уступать мужчинам это важное средство общения с потусторонним миром. Андреев Ю.В. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III-начало I тыс. до н.э.): Санкт-Петербург, "Наука" РАН, 2002. С. 212.

Отсюда почему-то ученый делает вывод о "маскулинизации" женщин и "феминизации" мужчин древнего Крита. Но ведь фактически - мы видим даже чрезвычайно "женственных" женщин не только на сценах празднеств, но и на тех же играх с быками - минойские акробатки прекрасны. И наоборот - как же "феминизированные" мужчины не боялись прыгать через быков? Нет, тут ученый снова мыслит в привычных гендерных категориях, игнорируя даже явную непоследовательность своих построений.

Те, кто так или иначе признает историческую реальность?минойского матриархата?, чаще всего склонны оценивать его как явление скорее пережиточного характера -- не до конца изжитое наследие эпохи ?материнского права?. М. Гимбутас, однако, избегает в своих работах самого термина ?матриархат?, предпочитая называть минойское общество ?матристичным? или ?матрилинейным?. В ее понимании, женщина в обществах этого типа занимала почетное, но отнюдь не безраздельно доминирующее положение как домовладычица, глава матрилинейного клана и жрица Великой богини. Имело место равновесие и более или менее гармоничное взаимодействие обоих полов в общественной жизни, отнюдь не подавление одного пола другим. Андреев Ю.В. От Евразии к Европе. Крит и Эгейский мир в эпоху бронзы и раннего железа (III-начало I тыс. до н.э.): Санкт-Петербург, "Наука" РАН, 2002. С. 213.

Но некоторыми учеными ?минойский матриархат? понимается как защитная реакция архаичной социальной системы на слишком быстрый для нее и, видимо, недостаточно подготовленный ее предшествующим существованием переход от первобытно-общинного строя к классам и государству (мы помним о том, что минойская цивилизация развивалась головкружительно быстро). Оказавшись в кризисной ситуации, минойское общество нуждалось в тормозе, который мог бы хоть сколько-нибудь замедлить это движение.