Диссидентское движение в СССР в 1960-1980-е гг.

Отчеты с мест об итогах обсуждения этого письма ЦК КПСС полны примеров открытого проявления недовольства, в том числе и среди самих членов коммунистической партии, причем это недовольство было делом далеко небезопасным, хотя, разумеется, о прежних карательных мерах речи уже не было, но вектор отношения власти к этому недовольству оставался прежним. Примерами как таких выступлений, так и карательных акций, было полно, например, отчет секретаря Ленинградского горкома Ф. Р. Козлова, где указывалось, в частности, что исключен из комсомола и из нефтяного института студент 4 курса Бро, «клеветавший на советский строй». Исключены были также из институтов студенты: Военно-механического - Карелин, иностранных языков Нестеров, аспирант Стильве. За распространение антисоветских высказываний (от простого выступления на собрании до рассылки писем) были арестованы доцент Технологического института Голованов, сотрудник одного из институтов АН СССР Рудаков, студент Ленинградского университета Красильников. Немало проблем для партийного руководства Ленинграда создавали старые большевики, вернувшиеся из лагерей после своей реабилитации. В отчете указывалось, что «со стороны некоторых их них имеют место ... антисоветские высказывания, тлетворно влияющие на поведение некоторой части молодежи». Ф. Р. Козлов упоминал здесь члена КПСС(ВКП(б))

с 1915 г. М. И. Черняк, Степанова, члена партии с 1920 г., О. Я. Брейтщтрауса, члена партии с 1932 г., систематически критиковавших политику партии и правительства. Позиция партийного руководства Ленинграда была традиционна исключить из партии и выселить из Ленинграда. Однако не правильно было бы считать, что среди критиков политики партии и Советского правительства были в основном представители интеллигенции. В том же Ленинграде было отмечено недовольство рабочих заводов «Ленводпуть», «Металлист», «им. Калинина». Такие общественные настроения воспринимались в высших эшелонах власти крайне болезненно -- ведь вот только что, казалось бы, новое руководство, проявив немалое политическое мужество, смогло сбросить оковы сталинского страха, и ожидало благодарности от тех, кого этот страх мог коснуться, но проявления благодарности очернялись, и сильно, проявлениями недовольства -- как будто и не было перемен после смерти Сталина.

В феврале 1957 г. Отдел партийных органов ЦК КПСС по РСФСР подводил итог обсуждению в парторганизациях РСФСР письма ЦК. Так появился документ под названием «Об антипартийных выступлениях отдельных коммунистов на собраниях некоторых партийных организаций при обсуждении письма ЦК КПСС "Об усилении политической работы партийных организаций в массах и пресечении вылазок антисоветских, враждебных элементов"», датированный 12 февраля 1957 г. и дополнение к нему от 21 февраля того же года. Этот документ любопытен прежде всего тем, что содержит сведения о реакции на письмо ЦК КПСС прежде всего в производственных коллективах, в среде рабочих, служащих, инженеров, реакции в провинциальных городах России всеми сторонами деятельности государственного аппарата. Он показывает, что к тому времени значительно утратили свою былую значимость такие ведомства, как Министерство внутренних дел, Министерство обороны, КГБ СССР, о чем свидетельствуют сравнительно свободные высказывания в дискуссиях на партийных собраниях, то есть на официальных форумах - представить себе такое еще несколько лет назад вряд ли было возможным. И в этом смысле, конечно, перемены в общественной психологии произошли - люди стали меньше бояться начальства разного уровня, в том числе высшего.

В этом же контексте следует отметить и резкое снижение масштабов уголовно-политического преследования. Сочетание указанных факторов меньшая боязнь высказывания своего мнения, в том числе критического, и по факту осуществленная властями некоторая демократизация общественной жизни наряду с провозглашенным отказом от закрытых репрессивных процессов, способствовала тому, что творческо-научная интеллигенция почувствовала себя значительно более свободной. На мой взгляд, власть была поставлена перед выбором - либо дальше продолжать следовать политике, которая вытекает из осуждения культа личности Сталина на XX съезде КПСС, то есть по пути дальнейшей демократизации, либо применять к начавшейся все громче подавать критический и инакомыслящий голос интеллигенции меры репрессий. И действительно, интеллигенция уже не хотела сидеть молча. Так, в конце 1956 - начале 1957 гг. на историческом факультете МГУ сложилась группа молодых марксистов под руководством Л.Н. Краснопевцева. Ее участники пытались создать новую концепцию истории КПСС и новую идеологию. В 1956- 1957 гг. в Ленинграде был создан и действовал кружок молодого ленинградского математика Р.И. Пименова. Его участники устанавливали связи другими молодежными кружками в Ленинграде, Москве, Курске, пытались солидаризировать их деятельность. В октябре 1958 г. была пресечена деятельность группы выпускников ленинградского университета во главе с М.М. Молоствовым. Они были арестованы за содержание переписки, которую вели между собой, за обсуждение возможности создания организации и рукописи о путях реформирования социализма в СССР. С этих людей, собственно, и начиналось диссидентское движение, однако тогда его представители

действовали индивидуально, не организовано, очень разрознено, в связи с чем такого рода проявления в историографии не относят к собственно диссидентству. Нужно также иметь в виду, что инакомыслящие тех лет не были известны широким слоям общества, а их деятельность еще не имела такого широкого международного резонанса, как деятельность поздних диссидентов. В итоге во властных кругах была выработана позиция, которая заключалась в следующем: сохранялся тотальный контроль власти за общественной жизнью. Пределы дозволенного в области различных мнений, вкусов и даже поступков слегка раздвинулись; но само деление гражданской и культурной инициативы, не говоря уже о политике, на «дозволенную» и «недозволенную», сохранилось в полном объеме. На самом деле, почти любая самостоятельная инициатива, даже вполне лояльная по отношению к господствующей идеологии, почти всегда подпадала под подозрение, просто в силу того, что она является инициативой, а не выполнением предписаний начальства. Система предписаний и запретов, диктуемая властью, отнюдь не совпадала не только с представлениями о правах человека, принятых в демократических странах, но и с действующим советским законодательством. Предполагалось, что для советского человека законом являются идеологические установки партии и правительства, причем эти установки далеко не всегда проговаривались вслух, хотя бы в передовицах газеты «Правда». Предполагалось, что советскому человеку и без дополнительных разъяснений должно быть понятно: общаться с иностранцами без дозволения начальства - по меньшей мере предосудительно; слушать зарубежное радио - нелояльно и опасно; писать картины в манере, отличной от социалистического реализма, а тем более, выставлять их на выставках и в галереях - акт «идеологической диверсии»50; публиковаться за границей без спроса - преступление. Несоблюдение этих норм и правил грозило нарушителю очень крупными неприятностями, а если нарушение было особо злостным или нарушитель особо упорствовал в своих «заблуждениях», его могли и арестовать.

Власть, по-видимому, искренне, не считала свои действия по отношению к «отщепенцам и хулиганам» вполне обоснованными - ведь в отличие от сталинских времен, они исключали из творческих союзов, высылали и лишали свободы не случайных людей, которые были совершенно ни в чем не виновны, как это было нередко ранее, а так называемых «настоящих» нарушителей, то есть «ни за что» уже не преследовали, и любой, кто вел себя достаточно «разумно» и «правильно», то есть не проявлял собственной инициативы, мог быть уверен в своем будущем. Находились, однако, такие люди, которые, не нарушая букву закона, открыто отказывались соблюдать общепринятые правила поведения. Эти люди, по большей части, были не глупее основной «массы» населения и отлично понимали, чем может быть чреват подобный нон-конформизм для них лично. Далеко не все из них считали себя политическими оппонентами действующей власти - просто собственную личную, профессиональную и гражданскую независимость и свободу они ценили выше, чем благополучие и карьеру, готовы были платить за эту независимость очень высокую цену, вплоть до лагерей и тюрьмы. Поначалу таких нон-конформистов было немного, однако, благодаря тому, что в СССР провозглашенные на партсобраниях громкие слова и цели расходились с действительностью, не без влияния зарубежного радиовещания, а также с учетом расширенной гласности их имена становились широко известны, и все больше людей следовало их примеру.

Власть пыталась, однако, показать, что оснований для принципиальной критики фундаментальной ценностей советского общества не имеется. На этой волне происходило обсуждение проекта новой редакции Программы КПСС, где интеллигенция приняла достаточно активное участие. В результате в прежних конституционных рамках Н. С. Хрущёву удалось создать новый мощный толчок развития советского общества, в большей мере ориентированный на интересы простых людей и основанный на идее скорого построения в СССР коммунистического общества -- в соответствии с новой редакцией Программы КПСС, принятой на XXII съезде КПСС52. В этом документе указывалось, в частности, что «построение коммунистического общества стало непосредственной практической задачей советского народа. Решение задач строительства коммунизма осуществляется последовательными этапами. В ближайшее десятилетие (1961-1970 гг.) Советский Союз, создавая материально- техническую базу коммунизма, превзойдет по производству продукции на душу населения наиболее мощную и богатую страну капитализма - США (догнать и перегнать Америку); значительно поднимется материальное благосостояние и культурно-технический уровень трудящихся масс, всем будет обеспечен хороший материальный достаток: все колхозы и совхозы превратятся в высокопроизводительные и высокодоходные хозяйства; в основном будут удовлетворены потребности советских людей в благоустроенных жилищах; исчезнет тяжелый физический труд; СССР станет страной самого короткого рабочего дня. В итоге второго десятилетия (1971-1980 гг.) будет создана материально-техническая база коммунизма, обеспечивающая изобилие материальных и культурных благ для всего населения; советское общество вплотную подойдет к осуществлению принципа распределения по потребностям, произойдет постепенный переход к единой общенародной собственности. Таким образом, в СССР будет в скором построено коммунистическое общество. Полностью построение коммунистического общества завершится в последующий период».

При этом, однако, еще раз следует заметить, что власть никоим образом не отклонялась от намеченного политико-идеологического курса. И более того, указанные направления развития советского общества вполне вписывалось в рамки сталинской Конституции СССР 1936 г., где среди прочего провозглашались политические свободы (которые, однако, допускались в той мере, в какой это нужно было находящейся у власти политической элите).

Однако этот крупнейший политический проект Хрущёва (принятие новой редакции Программы КПСС) в итоге обернулся против него же (в его лице и всей советской власти), поскольку заявленные и протранслированные на весь мир в Программе КПСС задачи были явно утопическими, и реальная жизнь очень скоро подтвердила это. Но отступать от Программы КПСС было не к лицу власти, ведь тогда получалось, что этот выбор был ошибочным, и идея социализма-коммунизма себя не оправдывала. А с другой стороны формальное следование программному курсу, под который подгонялись все необходимые для этого показатели общественно-политического и социально-экономического курса, при фактически ином, заметно более негативном положении, с неизбежностью вели в «показухе», припискам, фальсификациям, и как следствие, к раздражению советских граждан.

На всем этом фоне инакомыслию просто нельзя было не расширяться. На общественную сцену выдвинулись в те годы писатели и литературные критики. Событиями огромной политической важности стали роман В. Дудинцева «Не хлебом единым», повесть И. Эренбурга «Оттепель», очерки В. Овечкина о сельской жизни, альманахи «Литературная Москва» и «Тарусские страницы», но более всего -- ежемесячный литературно-публицистический журнал «Новый мир». Главный редактор «Нового мира» Александр Твардовский собрал вокруг журнала все талантливое и честное, что было в русской литературе. «Новый мир» способствовал не только распространению идей «либерализма», но и сплочению его приверженцев: опознавательным знаком единомышленников стал «торчащий из кармана» очередной выпуск «Нового мира». Высшим достижением А. Твардовского было добытое им с огромным трудом разрешение на публикацию повести А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» (1962 г.). Однако уже в феврале 1970 г. Твардовский был отстранен от руководства

«Новым миром». Расправа с «Новым миром» произошла в общем русле ужесточения цензуры и вообще контроля над обществом. Но общество не

погрузилось в прежнюю духовную и умственную прострацию и застой. Краткосрочного ослабления давления и расширения пределов дозволенного знания оказалось достаточным для необратимых изменений в умах людей и общественной жизни. За эти годы произошло частичное сгруппирование атомов, на которые прежде распадалось общество. Эта консолидация породила демократические устремления на правовой основе в Москве, на Украине, среди депортированных народов (крымских татар, месхов, немцев и др.), привело в движение религиозные (баптистские) общины. Эти общности были разрознены, но цементирование каждой из них сделалось возможным с помощью счастливо найденного способа неподконтрольного распространения идей и информации, теперь известного под названием «Самиздат»: «сам сочиняю, сам цензуирую, сам издаю, сам распространяю, сам и отсиживаю за это», как писал об этом известный диссидент Владимир Константинович Буковский.

1.2 Самиздат и тамиздат

Первыми в конце пятидесятых годов стали распространяться в машинописном виде в основном стихи поэтов серебряного века: Марины Цветаевой, Анны Ахматовой, Осипа Мандельштама, Бориса Пастернака. Из-за цензуры большая часть их произведений, включая самые лучшие, не публиковалась. Произведения этих поэтов, ставших олицетворением нравственного сопротивления и внутренней свободы, всегда составляли значительную часть самиздата, без них не обходилась ни одна приличная домашняя библиотека. С начала шестидесятых, вероятно, главным из них был «Реквием» Анны Ахматовой. Напечатанная только в годы перестройки, эта поэма стоит в одном ряду с книгами Солженицына и Гроссмана, которые открывают глаза на долго замалчивавшееся прошлое и выносят приговор сталинизму. С конца пятидесятых в самиздате появляются переводные сочинения: Франц Кафка, «Письмо заложнику» Антуан де Сент-Экзюпери, Эрнест Хэмингуэй, «1984» Джорджа Оруэлла.

В начале шестидесятых в самиздат попадают сборники статей русских философов «Вехи» (1909) и «Из глубин» (1918). Семь авторов «Вех», анализируя события революции 1905 года, говорили об их разрушительности и пытались извлечь из них урок. Они предлагали вернуться к «национальной идее», призывали интеллигенцию покаяться, порвать с марксизмом и проникнуться религиозным сознанием. Авторы второго сборника, «Из глубин», видя, что общество не прислушалось к предупреждению веховцев, пожелали еще раз высказаться на ту же тему.

Были в самиздате и изданные на Западе политические произведения:

«Технология власти» Авторханова, «Новый класс» Милована Джиласа, в прошлом видного деятеля югославской коммунистической партии, посаженного при Тито в тюрьму. Особое место занимали мемуары, в которых под другим углом освещались события прошлого, в том числе Революция 1917 года, Гражданская война и Большой террор. Когда попала под запрет лагерная литература, самиздат вобрал и ее. Самыми читаемыми были «Колымские рассказы» Варлама Шаламова, «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург,«Воспоминания» Надежды Мандельштам, жены замученного в лагерях поэта.

Немало было и литературы советского времени, некоторые из этих произведений никогда не публиковались в СССР: «Доктор Живаго» Пастернака,

«Мы» Евгения Замятина. С 1968 года самиздат стал все больше обогащаться социологическими и политическими документами. Он превратился в канал, дающий доступ к информации, отличной от той, которую очень выборочно предоставляли официальные СМИ, и позволяющий распространять воззрения, которые не потерпела бы цензура.

Когда в конце 1960-х начале 1970-х годов стали общедоступными магнитофоны, параллельно с самиздатом начал развиваться еще и «магнитиздат». На всю страну прозвучали и прославились Булат Окуджава,

Александр Галич, позднее Владимир Высоцкий. Окуджава, официально работавший в «Литературной газете», пел о войне, но не в героической, а в трагической тональности, о старой Москве своего детства. Их песни, в которых не так много чисто «антисоветского», зато и нет «советского», слушали в каждом доме, любили и знали наизусть многие советские граждане.

Помимо «Самиздата» литературные произведения, содержащие критику советского строя, публиковались и за границей, что расценивалось властью как особая дерзость. Так, Синявский и Даниэль тайно публиковали свои произведения за границей - Синявский под псевдонимом «Абрам Терц», Даниэль - под псевдонимом «Николай Аржак» в этих произведениях были усмотрены признаки состава преступления, предусмотренного ч. 1 ст. 70 УК РСФСР. Самих подсудимых в советской прессе именовали «перевертышами», а их произведениях - «пасквилями»58 (это будет типичной терминологией в отношении диссидентов). Даниэль был переводчиком, а Синявский - кандидат филологических наук - научным сотрудником Института мировой литературы им. Горького (ИМЛИ). Выяснилось, что оба в течение десяти лет вели двойную жизнь: жили «как все советские люди», но при этом тайно писали произведения, отличающиеся по темам и стилю от официально разрешенных в СССР. В отличие от своих предшественников, Синявский и Даниэль получали поддержку из-за рубежа, причем не только от общественных правозащитных организаций, но и от структур, близко связанных с правительствами зарубежных, в основном западных стран, что было неудивительно, если учесть, что с рубежа 1960-х гг. в мире уже активно велась холодная война. Так, дочь бывшего французского военно-морского атташе в СССР Элен Замойская (Пельтье) тайно переправляла рукописи за границу, где, как отмечалось в обвинительном заключении, «антисоветскую стряпню, направленную против нашей Родины, охотно печатали буржуазные издательства». Как отмечает М. Золотоносов, власти СССР испугались: «получалось, что как волка ни корми, он благоустроенной клеткой недоволен и хочет жить сам по себе, а не лизать хромовый сапог конвоира». Писателям, кроме «буржуазной» агитации и пропаганды, вменялось в вину сатирическое изображение советской действительности в нелегально опубликованных произведениях.

Так, Синявского привлекали к уголовной ответственности за повести «Суд идет» (написана в 1956 г., опубликована в 1960 г.) и «Любимов» (написана в 1961-1962 гг., опубликована в 1964-1965 гг.) и статью «Что такое социалистический реализм?» (написана в 1956 г., опубликована в 1959 г.). Книги «Фантастические повести» (1963 г.) и «Мысли врасплох» (1965 г.) к делу не имели отношения, но активно цитировались обвинителями. В повести «Любимов», Синявский изобразил социалистическое общество, как противоречащее природе человека, как профанацию. Советская власть показана в повести как нищая и пьяная, а народ изображен как безразличная и апатичная масса. В повести содержатся нападки против Ленина. В повести «Суд идет» Синявский осмеивает советский строй и положения марксизма-ленинизма, злобно «клевещет» на теорию марксизма и будущее человечества. Статья Синявского «Что такое социалистический реализм?» была направлена против руководящей роли КПСС в советской литературе, все стороны советской жизни рассматривает как насилие над личностью. Даниэля судили за повесть «Говорит Москва» (написана в 1960 -1961 гг., опубликована в 1961 г.) и рассказы «Человек из МИНАПа» (написан и опубликован в 1961 г.), «Руки» (написан в 1956-1958 гг., опубликован в 1960 г.) и «Искупление» (написан и опубликован в 1963 г.)60.

Помимо литераторов, которые критику советского строя иносказательно, «между строк», проводили через свои произведения, в те годы (середина 1960-х г.) более активно стали проявлять себя и интеллектуалы, выдвигавшие вполне определенные политические идеи, не совпадающие с официальной идеологией, и которые, что не менее важно отметить, уже стали носить некоторый организационный характер (в виде кружков, а позже уже в более масштабных формах). Так например, осенью 1963 г. ставший диссидентом бывший генерал- майор П.Г. Григоренко, в дальнейшем видный участник правозащитного движения, и несколько его сторонников распространяли в Москве и Владимире листовки от имени «Союза борьбы за возрождение ленинизма». В 1962-1965 гг. в Ленинграде существовала подпольная марксистская «Лига коммунаров». Она руководствовалась программой «От диктатуры бюрократии -- к диктатуре пролетариата», распространяла листовки с призывом к революционной борьбе с советской бюрократией, самиздатский журнал «Колокол». Достаточно многочисленной организацией (28 членов, 30 кандидатов) был ленинградский «Всероссийский социал-христианский союз освобождения народа» (1964-1967 гг., руководитель И. В. Огурцов), намеревавшийся предложить стране православно-почвеннические ценности с соответствующим государственным устройством.61 Подпольные кружки возникли и действовали также в Саратове («Группа революционного коммунизма», О.М. Сенин и др., 1966-1970 гг.), Рязани (группа Ю.В. Вудки, 1967-1969 гг.), Горьком (группа В.И. Жильцова, 1967-1970 гг.) и др. Их участники чаще всего вдохновлялись социал- демократическими идеалами, но в практической деятельности ориентировались на общедемократические и либеральные ценности, налаживали контакты с открыто действующим движением за права человека в Москве и других городах.

Эти и подобные им представители формирующегося диссидентского движения в обществе в целом поддержки не получали. В данном контексте сознание части советской интеллигенции, ориентирующейся на общемировые/общечеловеческие ценности, заметно отличалось от общего настроя. Как пишет С. Г. Кара-Мурза, «поскольку диссидентов была ничтожная кучка, то реально повлиять на массовое сознание они не могли». И далее: «никакого результата, полезного для нашего народа, от работы диссидентов я найти не могу - потому, что они очень быстро подчинили всю эту работу целям и задачам врага СССР в холодной войне. И те плоды поражения СССР, которые мы сегодня пожинаем, можно было вполне предвидеть уже в 70-е годы. На совести диссидентов - тяжелейшие страдания огромных масс людей и очень большая кровь». Однако мы не склонны преуменьшать влияние диссидентов и тем более обвинять их в «крови» - массовое сознание они, конечно, не могли изменить, но на мыслящую интеллигенцию влияние оказывали бесспорно. Наиболее остро воспринимающие отставание в демократическом развитии интеллигенты пополняли ряды диссидентского движения. И таких становилось все больше, равно как и их поддержка из-за рубежа постоянно расширялась. Мощным толчком в развитии диссидентского движения 1960-1970-х гг. послужили арест упомянутых выше Даниэля и Синявского осенью 1965 г. и официальная газетная кампания, сопровождавшая судебный процесс над ними в январе-феврале 1966 г. Синявский регулярно печатал критические статьи в «Новом мире», написал предисловие к большому однотомнику Пастернака. В 1953-1954 годах он подружился с Ю. Даниэлем, автором рассказов, ясно показывающих чудовищную дикость сталинских репрессий. Друзья встречались, читали друг другу и знакомым свои произведения, а некоторые из них отсылали на Запад, где они были опубликованы под псевдонимами.

Этот арест произвел большое впечатление на интеллигенцию: впервые за много лет писателей обвиняли в антисоветской деятельности63. Все только об этом и говорили, сочувствовали Синявскому и Даниэлю, гадали, что такого они могли написать. Повторялась та же ситуация, что и с процессом Бродского. Если двух авторов судили за высказывания в художественном тексте, значит, утвердившееся было после статьи Владимира Померанцева представление о том, что литература есть нечто большее, чем идеологическое оружие, опять пересмотрено. Кроме того, писателей обвиняли не в тунеядстве, как Бродского, а в «антисоветской агитации и пропаганде» по 70-й статье, то есть власть вела себя всё жёстче, угрожала возвратом сталинских методов. И тут многие решили, что можно выразить свою позицию не только молчанием. Люди извлекли урок из дела Бориса Пастернака, усвоили опыт дела Иосифа Бродского. Теперь интеллигенция не остается в позиции безропотной и молчаливой массы перед усиленным гнётом со стороны власти, а открыто заявляет протест. Главным способом сделать это было подписание коллективного письма с указание своего имени и координат. Всего до, во время и после процесса под такими письмами поставили свои подписи около восьмидесяти человек, в том числе шестьдесят два члена Союза писателей СССР. Письма были адресованы в правительственные и судебные инстанции, в редакции газет, публиковавших клеветнические статьи.

Но помимо открытых писем, существовали и другие виды протеста. Александр Есенин-Вольпин, математик, сын поэта Сергея Есенина, с самого начала шестидесятых годов выступал за действия в рамках закона и в защиту законности и гласности. Когда арестовали Даниэля и Синявского, он организовал в центре Москвы «Митинг гласности» - свободную демонстрацию, каких не было с двадцатых годов. Ему помогали молодые поэты - смогисты и его друг и товарищ Владимир Буковский. 2 декабря 1965 года Буковского арестовали и поместили в психиатрическую больницу. Выпустят его только через восемь месяцев, после того как две разных комиссии психиатров признают его здоровым.

Итак, несмотря на усилия власти, арест писателей вызвал невиданное с 1920-х гг. событие: политическую демонстрацию, в День советской Конституции, на Пушкинской площади 5 декабря 1965 г. У памятника Пушкину собралось, по разным источникам, от ста до двухсот человек. На развернутых митингующими плакатах были изложены три главных требования: гласности суда над Даниэлем и Синявским, которые были арестованы за три месяца до этого события, соблюдения Конституции СССР и освобождения незаконно помещенных в психиатрические больницы, в том числе Владимира Буковского. Митинг начался в 19 часов и продлился ровно … три минуты. Столько времени потребовалось милиции, чтобы вмешаться, отнять и разорвать плакаты и задержать около двадцати человек. Всех их, правда, очень скоро отпустили, однако власть твердо решила держать бунтовщиков под контролем.

По существу, судили не только двух писателей, сколько всю литературу, которая отказывалась от навязанной ей роли и от дихотомии «они и мы», с помощью которой Советский Союз описывал отношения с Западными странами.

В свою очередь, на такую «дерзость» отвечает и власть. Расширяет репрессии - судят Гинзбурга, Галанскова, Добровольского и Лашкову, составивших и отправивших на Запад «Белую книгу»65 в их защиту; затем судят Кузнецова и Бурмистровича за распространение произведений Даниэля и Синявского; затем Хаустова, Буковского, Кушева, Габая и участников демонстрации против процесса над Гинзбургом; потом Петра Григоренко - за протест против судов над Хаустовым и Буковским (Григоренко судят не только за это); потом Борисова - за протест против заключения в специальную психбольницу Григоренко и т. д. Одновременно потянулся и длинный ряд дисциплинарных и общественных взысканий (по терминологии диссидентов это были внесудебные репрессии, однако такое определение представляется неточным) - исключения из партии, комсомола, увольнения с работы людей, подписавших коллективные письма и отправивших их в ЦК КПСС в защиту арестованных по политическим мотивам и с протестами против ресталинизации. Но эти репрессии (более подробно о механизме их проведения речь пойдет во второй главе настоящей работы), в свою очередь, еще больше увеличивают масштабы зарубежной поддержки «ростков демократии» в СССР, диссиденты становятся все более известными жителям СССР. Так, по поводу суда над Гинзбургом, Галансковым, Добровольским и Лашковой было много обращений и заявлений в их поддержку. Среди писем по поводу «процесса четырех» выделялось обращение диссидентов Л. Богораз и П. Литвинова - оно было адресовано не в советские официальные инстанции, а «мировой общественности» - не только к советским гражданам, но и к Западу. Это было преодолением общего комплекса против «вынесения сора из избы». Авторы письма призывали требовать освобождения подсудимых из-под стражи и назначения повторного судебного разбирательства в присутствии международных наблюдателей. Письмо Богораз и Литвинова дало резонанс на Западе: его поместили многие газеты; лондонская «Тайм» опубликовала о нем передовую; зарубежные радиостанции, работающие на СССР, многократно передавали его полный текст, что сделало известным это обращение в СССР и вызвало поток писем к авторам - и сочувственных и ругательных.

И именно к тому времени (вторая половина 1960-х гг.) диссидентство сформировалось как политическая форма протестного движения в СССР (отсюда и распространенное название диссидентов - «шестидесятники»).

Глава 2. Развитие диссидентского движения в СССР в 60-80-е годы

В ночь с 13 на 14 октября 1964 года Никита Хрущёв был отстранен от власти своим ближайшим политическим окружением, обвинившим его в

«субъективизме и волюнтаризме». Вместо него утвердилось коллективное руководство: Леонид Брежнев стал первым секретарем ЦК КПСС, Алексей Косыгин - председателем Совета министров, а Николай Подгорный годом позже - председателем Президиума Верховного Совета СССР.

Новые правители ясно дают понять обществу, что время реформ закончилось. На смену оттепели приходит застой. Обостряется конфликт между сторонниками дальнейшего разоблачения Сталина и обозначившимся стремлением прекратить этот процесс; между теми, кто одобрял слова поэта:

«Покуда наследники Сталина живы еще на земле, Мне будет казаться, что Сталин еще в Мавзолее»69, и властью, не слишком уверенной, что нужно было его из мавзолея извлекать. Весной 1965 года пошли слухи, что решение ХХ съезда будут пересмотрены. Петр Демичев, секретарь ЦК КПСС по идеологическим вопросам, заявил, что никакого периода культа личности не было, а был период построения социализма. В апреле 1966-го года на пленуме правления Союза писателей РСФСР была раскритикована повесть «Один день Ивана Денисовича», прозвучали призывы прекратить ворошить тему культа личности, поскольку он в целом не сбил партию с ленинского пути. Дескать, пора научиться «объективно» оценивать Сталина, а не винить его во всех бедах. Такова была общая установка. Дух ХХ съезда уничтожался повсюду. 16 сентября 1966 года Президиум Верховного Совета РСФСР вводит в УК две новые статьи: 190-1 и 190-3. Они как бы дополняли 70-ю статью и карали за менее тяжкие деяния. Статья 190-1 предусматривала «систематическое распространение в устной форме заведомо ложных измышлений, порочащих советский общественный и государственный строй, а равно изготовление или распространение в письменной, печатной или иной форме произведения такого же содержания». А 190-3 касается «организации или активного участия в групповых действиях нарушающих общественный порядок», то есть митингов и демонстраций. Максимальное наказание по обеим статьям - лишение свободы сроком до трех лет.

2.1 «Процесс четырех»

В 1966 году Александру Гинзбургу не было еще и тридцати. Легкий, проказливый, вечно погруженный в свои фантазии, он к тому времени уже хлебнул лиха и сменил много мест работы. В 1960-м его посадили на два года за составление трех номеров самиздатовского поэтического альманаха

«Синтаксис». В 1964-м чуть не арестовали за хранение антисоветской литературы. Потом он успел поступить в московский Историко-архивный институт. Взволнованный делом Синявского и Даниэля, Гинзбург решил собрать все относящиеся к нему документы: газетные статьи, письма в защиту обвиняемых и записи судебных заседаний. Так появилась «Белая книга». Один, «самый плохой экземпляр, чтобы они глаза себе ломали», Гинзбург отнес в приемную КГБ. Рукопись стала ходить в самиздате, потом попала на Запад, где «Белую книгу» напечатали.

Вместе с Александром Гинзбургом в Литературном музее работали два приятеля: Юрий Галансков, с которым он был знаком лет шесть-семь, и Алексей Добровольский. Двадцатисемилетний Юрий Галансков - сын рабочего и домохозяйки. В 1956 году его выгнали из школы - он сказал, что советская промышленность «построена на костях рабочего класса», а потом отчислили с первого курса исторического факультета МГУ. Он был активным участником чтений на площади Маяковского, участвовал в выпуске самиздатовского альманаха «Феникс», за что его несколько месяцев держали в психбольнице. В 1965 году он поступил на вечернее отделение Историко-архивного института, помогал Александру Есенину-Вольпину организовать митинг 5 декабря на Пушкинской площади. Опять попал в психушку, а выйдя оттуда, занялся составлением нового альманаха - «Феникс-66». За доброту и простодушие друзья прозвали его «Князем Мышкиным».

Автором одной из статей в «Фениксе-66» - о взаимоотношении знания и веры - был Алексей Добровольский. В то время ему было 28 лет, и он отличался крайне неровным характером. В 1956 году он вышел из комсомола в знак протеста против…кампании по преодолению последствий культа личности Сталина, а через два года был приговорен к трем годам заключения за антисоветскую деятельность. Вышел на свободу; но в 1964 году его арестовали вновь. На этот раз он был признан ненормальным и провел год в психбольнице. В 1966 году он работал переплетчиком в Литературном музее и учился на первом курсе московского Института культуры.

Алексей Добровольский взялся напечатать «Феникс-66» в типографии; это было опрометчивое решение, за которое многие его потом упрекали. В самом деле, рабочие тут же донесли до него куда надо. 19 января 1967 года КГБ арестовал Добровольского, Галанскова и Веру Лашкову - хрупкую молоденькую девушку. Она дружила со смогистами и перепечатала на машинке и «Белую книгу» и «Феникс-66».22 января на Пушкинскую площадь вышли два-три десятка молодых людей, в том числе Владимир Буковский, поэт Вадим Делоне, исключенный из Московского городского педагогического института, и Евгений Кушев. Эти трое развернули плакаты с требованиями освободить Добровольского, Галанскова и Лашкову и отменить антиконституционные 70-ю и 190-ю статьи УК72. Это был шаг вперёд по сравнению с лозунгами 5 декабря: теперь уже речь шла не просто о соблюдении Конституции, а об отмене определенных статей Уголовного

кодекса СССР, не просто гласности судебного процесса, а о безусловном освобождении обвиняемых. Манифестантов моментально задержали и некоторых оставили под арестом. Владимир Буковский оказался в камере, соседней с той, где содержалась Вера Лашкова, и тюремной азбукой-перестуком через стенку рассказал ей о том, что произошло на площади73. По любопытному совпадению, Лашкова с Буковским были соседями по дому на Арбате.

Власть и не думала ослаблять хватку - на следующий же день по делу, заведенному на Галанскова, Добровольского и Лашкову, арестовали Александра Гинзбурга. Он, конечно, знал всех троих, но прямого отношения к «Фениксу-66» не имел. Однако именно он и его «Белая книга» оказались в центре процесса, который состоялся в январе 1968 года. А до этого четверо обвиняемых провели год в предварительном заключении.

Несколько раньше, в августе-сентябре 1967-го, прошел суд над Владимиром Буковским, Евгением Кушевым и Вадимом Делоне. Это уже процесс не над писателями, опубликовавшими свои произведения за границей, а над молодыми людьми, осуществившими свое право открыто выражать солидарность с теми, кого преследуют власти. К обвиняемым применили как раз те законодательные новшества, отмены которых они требовали, - статьи 190-1 и 190-3.

Вадиму Делоне было в ту пору всего двадцать лет. Юлий Ким74 назвал его самым молодым и красивым из московских диссидентов. Дед его был знаменитым математиком, член-корреспондетом Академии наук СССР и прямым потомком того самого маркиза Делоне, коменданта Бастилии, который 14 июля 1789 года пытался оборонять крепость восставших. Некоторые знакомые уверяли, будто в речи Вадима слышался легкий французский акцент… Перед началом процесса, измотанный следствием, он признал свою вину. Только один Владимир Буковский ни в чем не покаялся.

В течение всего процесса он демонстрировал исключительную стойкость и использовал суд как трибуну, с которой мог публично и открыто излагать свои взгляды. Он настаивал на своей невиновности, подчеркивал, что Конституция гарантирует каждому советскому гражданину свободу демонстраций, и говорил, что не понимает и не принимает обвинения:

«Я уже заявил суду, что не признаю себя виновным. Более того, я не понимаю, в чем меня обвиняют. Меня судят за то, что не может считаться преступлением ни в одном демократическом государстве, <…> даже в такой стране, как Советский Союз.»

Адвокат Буковского Дина Каминская потребовала полностью оправдать своего подзащитного за отсутствием состава преступления - такое в советском политическом процессе происходило впервые.

В блестящем последнем слове, которое вскоре широко разойдется в списках, Буковский подробно и внятно изложил свою точку зрения. Он выражается предельно ясно и снова требует отмены статей 190-1 и 190-3 Уголовного кодекса СССР, и пересмотра 70-й статьи. В доказательство того, что, попирая право граждан на демонстрации, СССР действует незаконно, он зачитывает 125-ю статью Конституции, которая гарантирует свободу слова, печати, собраний, уличных шествий и демонстраций и спрашивает:

«Для чего внесена такая статья? Для первомайских и октябрьских демонстраций? Но для демонстраций, которые организует государство, не нужно было вносить такую статью. <…> Нам не нужна свобода «за», если нет свободы «против»76.» Он не считает, что нарушил закон, а потому ни в чем не раскаивается и намерен организовывать новые шествия и демонстрации, когда окажется на свободе.

1 сентября 1967 года Владимир Буковский был приговорен к трем годам лишения свободы, то есть получил максимальный срок по статье. Двое других подсудимых также были признаны виновными, но получили год условно.

В 1968 году достигла апогея и закончилась первая фаза движения, которое возникло благодаря ХХ съезду. Этот год был объявлен ООН Годом прав человека (в честь двадцатилетия Всеобщей декларации прав человека), что стало лишним стимулом для борцов за эти права.

Начало года ознаменовалось процессом Гинзбурга, Галанскова, Добровольского и Лашковой. «Диссидентское движение, считал писатель Феликс Светов, - началось практически с суда над Гинзбургом. Тогда как-то определилось: те люди, которые решились поддерживать, и те, которые все-таки испугались». В самом деле, еще до суда стали появляться письма и петиции в защиту четырех арестованных, причем в гораздо большем количестве, чем во время процесса Синявского и Даниэля. Это были обращения в высшие партийные и государственные органы, а также в прессу. В первых числах января в Московский городской Суд было направлено письмо за подписью тридцати одного человека с просьбой «обеспечить абсолютную гласность разбирательства, беспристрастность подбора свидетелей и широкое освещение суда в печати».77 Среди подписавшихся - десять членов Союза писателей, три члена Союза художников и три члена Академии наук, то есть цвет русской интеллигенции. Несколько сотен человек подписали письмо в Генеральную прокуратуру СССР. Они выразили недовольство тем, как процесс освещается в советской прессе, и изъявили желание присутствовать на заседаниях.

Суд начался 8 января и длился пять дней. Всем четверым предъявили обвинения в «антисоветской агитации и пропаганде», а Юрию Галанскову - еще и в «валютной спекуляции». Ну а поскольку ни в каких связях, помимо дружеских, их не уличили, а стало быть, общественное мнение внутри страны и во всём мире могло бы опять возмутиться преследованием людей за их образ мыслей, было решено усугубить их вину; для этого следствие в последнюю минуту изобрело какую-то совершенно невероятную историю с НТС (Народно- трудовым союзом). Этот союз - русская эмигрантская организация, обосновавшаяся в то время во Франкфурте-на-Майне. В Советском Союзе она считалась гнездом американского шпионажа, и многих диссидентов обвиняли в сотрудничестве с нею.

Незадолго до суда был арестован некий Николас Брокс-Соколов, иностранный студент русского происхождения. Он назывался представителем НТС, посланным в СССР со специальным заданием. При себе он имел крупную сумму денег, зашитую в пояс, - настоящий шпионский пояс, фотографию которого услужливо опубликовала газета «Известия». Поначалу никакой связи между арестом и «процессом четырех» не усматривалось. Однако иностранному студенту отводилась в нем важная роль: его показания доказывали, что обвиняемых якобы финансировала эмигрантская структура, в свою очередь, работавшая на ЦРУ, а значит, судили их не за публикации. На суде Брокс- Соколов сказал, что отдавал себе отчёт в том, что Гинзбург, Галансков и Добровольский - никакие не писатели, а уголовники.

Разумеется, никто в это не поверил. Анатолий Якобсон, талантливый поэт, преводчик, школьный учитель, язвительно писал: «Спрашивается, как может шпионский реквизит, принадлежащий Броксу, приехавшему в нашу страну в декабре 1967 года, изобличать людей, которые, находясь под следствием, пребывали в заключении с января 1967 года по январь 1968 года?».

В действительности с НТС контактировал Алексей Добровольский, и для него, уже дважды судимого, это могло оказаться серьезным отягчающим обстоятельством. Поэтому Юрий Галансков благородно взял ответственность за эту связь на себя, не зная, что Добровольский уже сотрудничает со следствием и подтверждает что угодно, лишь бы выгородить себя. Уже на суде Галансков понял, как оборачивается дело, и попытался отказаться от своих «признаний», но уже было поздно.

Пресса представляла Гинзбурга и Галанскова бездельниками, негодяями, иностранными агентами, они же вели себя очень достойно и настаивали на своей невиновности. «Я уверен, - сказал Гинзбург в своем последнем слове, - что никто из честных людей меня не осудит».79

Вердикт был суровым: Юрий Галансков приговорен к семи, Александр Гинзбург - к пяти годам заключения в колонии строгого режима. Алексей Добровольский, ввиду сотрудничества со следствием, получил только два года. Вере Лашковой, которая всего лишь перепечатывала тексты, не могли дать больший срок, чем дали ему, поэтому ее осудили всего на год, и 17 января она уже вышла на свободу.

Приговор вызвал волну возмущения, возобновился поток писем и петиций. Во всех говорилось, что процесс проходил безобразно и может расцениваться как возврат к сталинским порядкам. Свои подписи ставили академики и научные работники, писатели, художники, учителя, юристы, рабочие и студенты… Иные коллективные письма протеста подписывали сто, а то и двести человек. Конечно, некоторые имена повторяются в разных письмах, но общее число «подписантов» к апрелю 1968 года приближалось к семистам. Движение явно разрасталось, причем высокими темпами. Хотя ответа ни на одно письмо так и не последовало.

Вероятно, самым знаменитым, полнее всего выражающим формирующуюся позицию диссидентов стало письмо Ларисы Богораз и Павла Литвинова, написанное в январе 1968 года. Тридцативосьмилетняя Лариса Богораз - лингвист, кандидат наук. Она дочь революционеров (ее мать в девятнадцать лет сбежала из дома, чтобы воевать с в Красной Армии), жена Юлия Даниэля, с которым познакомилась в Харькове, где они оба учились в университете. Их сыну Александру к тому времени исполнилось семнадцать лет. Когда Юлия Даниэля арестовали, Лариса, несмотря на то, что супруги были на грани развода, активно поддерживала и всячески помогала мужу. Эта помощь и поддержка останутся неизменными и в дальнейшем. Лариса Богораз - человек твердый и целеустремленный, в борьбе за свободу она всегда со спокойной убежденностью шла до конца80. Павел Литвинов, внук известного Максима Максимовича Литвинов, бывшего в тридцатые годы наркомом иностранных дел, на десяток лет моложе Богораз. Любимец женщин, он довольно долго вращался в кругах московской «золотой молодежи». По примеру Гинзбурга, он составил документальный сборник о процессе над участниками демонстрации 22 января 1967 года и собирался сделать такой же сборник о «процессе четырех», в котором обвиняемым стал и сам Гинзбург.

В совместном письме Богораз и Литвинов обращают внимание на

«нарушение важнейших советских правовых норм» в процессе Гинзбурга и Галанскова. Они призывают мировую общественность требовать публичного осуждения этого позорного процесса, освобождения обвиняемых и повторного разбирательства. «Сегодня в опасности не только судьба трех подсудимых, - говорится в письме. - Процесс над ними ничуть не лучше знаменитых процессов тридцатых годов, обернувшихся для нас всех таким позором и такой кровью, что мы от этого до сих пор не можем очнуться». Авторы письма обращаются «ко всем, в ком жива совесть и достаточно смелости» - ведь в этом главное: жить по совести и справедливости.

Власти не могут не ответить на такую бурную активность. В советской печати и внутри партии разворачивается кампания против «подписантов». В апреле 1968 года в Союзе писателей проходит собрание, на котором все члены организации, поставившие свою подпись под письмами и воззваниями в защиту обвиняемых, подверглись суровому порицанию. Отчет о собрании был опубликован в «Литературной газете». Правление Союза указало на

«неприглядную роль некоторых московских писателей, проявивших недопустимую политическую беспечность и беспринципность». Их письма и

обращения могли «дать пищу нашим идейным врагам», их «безответственные поступки» нарушили «Пункт Устава Союза писателей СССР, который вменяет в обязанность его членам идейную борьбу против буржуазных и ревизионистских влияний».82 Вывод ясен: только те, кто верен идеологическим принципам партии, могут состоять в Союзе и, следовательно, называться писателями. Остальных могут и исключить.

Однако и эти угрозы вызвали коллективный протест. По Москве ходил слух, будто бы несколько очень авторитетных литераторов явились в секретариат и от имени ста - по другим версиям, ста двадцати или даже ста пятидесяти - коллег заявили, что если из Союза исключат хотя бы одного человека, то все выйдут из его состава. Это возымело действие. С весны 1968 года на «подписантов» начались массовые гонения, но из Союза писателей никого не исключили. Гонения вызывали новые протесты - пошла необратимая цепная реакция.

Летом 1968 года вся интеллигенция с трепетом следила за событиями в Чехословакии, то есть за попытками сменить социализм советского типа на «социализм с человеческим лицом». Все понимали: степень терпимости брежневской верхушки к этим переменам - верный показатель того, как она отнесется к требованиям обновления внутри СССР. «Ночью 21 августа 1968 года советские войска вошли в Чехословакию - подавляя реформы в братской стране, власти спасали коммунистическую идеологию у себя дома» - писала Людмила Михайловна Алексеева. Все волновались и гадали, какой будет реакция кремлёвских обитателей. Резкий и недвусмысленный ответ на этот вопрос последовал 21 августа, в день военного вторжения в Чехословакию. Тысячи москвичей восприняли это как крушение собственных надежд и как оказалось иллюзий. Ведь после 1956 года они убеждали себя, что реформы будут продолжаться и социализм вырвется из тисков сталинизма, а тут брежневская власть показала, что уготовано тем, кто слишком рьяно жаждет изменений. Открытая ХХ съездом дверь захлопнулась, мечты о преобразованиях разлетелись в пух и прах. Через четыре года после смещения Хрущёва наступил конец оттепели. «Вторжение ознаменовало конец оттепели. Теперь каждый из нас должен был сделать выбор: следовать линии партии и делать профессиональную карьеру, забыть о карьере и тихо ждать следующей оттепели со всеми вытекающими отсюда последствиями - сломанной карьерой и участью отверженных». Вспоминая в 1979 году о том времени, эмигрировавший в Париж Вадим Делоне рассказывал: «На многих дачах горели костры. Жгли не сухие листья - жгли самиздат, ожидая обысков…»

Вторжение в Чехословакию показывало, что советская власть ни к какой демократизации не способна. Выступая в Варшаве на пятом съезде Польской объединенной рабочей партии (ПОРП) в ноябре 1968 года, Брежнев сформулировал основы так называемой «брежневской доктрины», оправдывающей военное вмешательство в дела «братской» страны, если в ней возникает «угроза делу социализма». Новый принцип «ограниченного суверенитета» касался не только государств - личная независимость граждан тоже откровенно урезалась. Управлял этим процессом Юрий Андропов - человек, который был советским послом в Венгрии во время восстания 1956 года, а в 1967-м стал главой КГБ.

Каждый оказался перед выбором: следовать линии партии или отстаивать обретенную после пятьдесят третьего года мало мальскую гласность и принять тяжелые последствия такого решения. Большинство склонялось к первому варианту, количество подписывающих коллективные письма резко сокращалось. Началась пора «исторического компромисса»; власть гарантировала населению стабильность: ни возврата к сталинскому террору, ни существенной либерализации, - при условии, что оно откажется от протестных действий. Однако не все приняли новые правила. Нашлись люди, которые, понимали, на что идут, и не смотря на ужесточение режима - а возможно, как раз из-за этого ожесточения, - продолжали бороться за свободу слова.

25 августа 1968 года семь человек (это по общепринятым данным, а на самом деле была восьмая участница - Татьяна Баева) вышли на Красную площадь, чтобы открыто выразить несогласие с введением советских войск в Чехословакию. Это были Лариса Богораз, Павел Литвинов, Наталья Горбаневская, тридцатидвухлетняя поэтесса и переводчица, которая привезла с собой в коляске трехмесячного ребёнка; талантливый лингвист Константин Бабицкий; Вадим Делоне, раскаявшийся в своем «раскаянии» на процессе Буковского; двадцативосьмилетний Владимир Дремлюга, отчисленный из университета за насмешки над «высоким званием советского чекиста», работавший поездным электриком и, поговаривали, подрабатывавший фарцой; и Виктор Файнберг, который во время учебы работал на стройке и на заводе, только что окончил английское отделение Ленинградского университета и водил экскурсии по Павловскому дворцу-музею. Самому младшему, Делоне, был двадцать один год, самым старшим, Богораз и Бабицкому, - по тридцать девять. Демонстрация перед храмом Василия Блаженного продлилась всего несколько минут. Участники сели на брусчатку около Лобного места, с которого когда-то царские глашатаи зачитывали указы, объявляли о войнах и казнях. Они развернули транспаранты: «Да здравствует свободная и независимая Чехословакия!» (на чешском языке), «Руки прочь от ЧССР!», «Позор оккупантам!» и, конечно же, «За вашу и нашу свободу!».