П.Б. Струве в эмиграции не входил ни в одно партийное объединение, оставаясь, по словам его биографа С.Л. Франка, "по ту сторону правого и левого", но при этом занимался обширной издательской деятельностью. Его перу принадлежит более 100 журнальных статей, написанных в период с 1918 по 1941 год, около 600 газетных публикаций (1918 по 1935 год), большое число крупных работ.

С января 1921 года П.Б. Струве готовил к возобновлению издания журнал "Русская мысль", который, по его мнению, должен был сохранить традиционно-либеральное направление доэмигрантского издания. Первый номер журнала вышел в феврале этого же года в Софии. Возглавил редакцию ученик Струве - Кирилл Зайцев, активное участие в выпуске номеров журнала принимал его старший сын - Глеб. На страницах "Русской мысли" получила освещение дискуссия о причинах, характере и особенностях Октябрьской революции. Здесь же в 1922 году П.Б. Струве опубликовал статью "Социализм. Критический опыт", в которой заявил о начале систематизации своих взглядов на социалистическую теорию. "Русская мысль" выходила в свет с разными перерывами до зимы 1923 - 1924 годов. Отдельный и последний номер вышел в Париже в 1927 г., когда издание было прекращено из-за недостатка средств.

3 июня 1925 года в Париже состоялся выпуск первого номера газеты "Возрождение", в котором Струве определил политическую платформу как самой газеты так и политического движения, от имени которого он собирался выступать и взгляды которого полностью разделял: либеральный консерватизм. При этом выделил два начала и два мировоззренческих мотива: освободить и освободиться, дабы возродить и возродиться на основах либерализма, понимаемого как "вечная правда человеческой свободы" и одновременно постичь "великую правду охранения принципов государственности, без чего Великая Россия никогда не могла бы существовать и никогда не сможет снова возродиться", т.е. принять традицию консерватизма. Именно в объединении вокруг этих идей всей эмиграции без различия политических направлений он видел предназначение своей газеты. Приглашения к участию в журнале были отправлены всем, на взгляд П.Б. Струве, выдающимся деятелям Зарубежья, вне зависимости от их политических взглядов. Однако многие из приглашенных отказались сотрудничать из личных или политических побуждений. Например, В. Мережковский отказал, потому что "не любил Шульгина". С.Л. Франк и Н. Бердяев не приняли приглашения из-за общей направленности газеты, близкой, по их мнению, к монархистам [37]. В результате объединить лучших представителей русской эмиграции в рамках одного издания не удалось.

П.Б. Струве вел в газете две постоянные рубрики. Одна называлась "Дневник политика", и каждый ее выпуск (иногда в номере содержалось по два или три выпуска) имел порядковый номер. Эти краткие комментарии были посвящены в основном проблемам покинутой Родины, эмиграции, международным отношениям. В течение 10 лет он опубликовал 486 статей названного цикла, позволивших раскрыть его взгляды, а главное - выявить эволюцию основных положений его концепции либерального консерватизма. Другая колонка - "Заметки писателя" выходила не столь регулярно. В ней печатались очерки по истории русской литературы и науки, часто перемежавшиеся автобиографическими заметками. Кроме того, многие материалы Струве, способствовавшие расширению представлений о месте его мировоззренческой позиции в политическом спектре русского Зарубежья, публиковались за пределами упомянутых рубрик. Помещались некрологи выдающимся русским деятелям (содержащие автобиографические вкрапления), рецензии на книги и тексты его публичных выступлений. Именно на страницах этой газеты, не случайно названной "Возрождением", П.Б. Струве пытался изложить основы своего мировоззрения и ведущие направления концепции либерального консерватизма.

В отличие от идей более ранних русских либеральных консерваторов, в частности, Б.Н. Чичерина, концепция П.Б. Струве явилась результатом системного и последовательного анализа, с одной стороны, практически всех идеологий начала века, получивших распространение в России, с другой - ее исторического опыта и социальных реалий в контексте мирового развития.

События 1917-1920 годов, пережитые и наблюдаемые П.Б. Струве, предопределили его вывод о том, что государственная власть в России должна быть основана на иных, чем в Европе, принципах: не "уравнительная" и не "захватническая", а "культурная демократия", развивающая в гражданах государства чувство личной ответственности и "личной годности" [38]. Тезис о завоевании свободы в России ("Господа, когда вас спрашивают, что нужно России, смело отвечайте: во-первых, свобода, во-вторых, свобода, в-третьих, свобода…"), согласно воспоминаниям друга и единомышленника С.Л. Франка, оставался для Струве основным необходимым "умонастроением" вплоть до 40-х годов, когда идея свободы была уже "мало популярна среди значительной части старшего поколения русских" [39].

Одновременно в эмиграции Струве сделал вывод о необходимости противопоставления усиливающемуся мировому радикализму равновесной идеологии. И в качестве таковой предложил консерватизм, который воспринимал не как форму политического устройства, а как "чисто формальное понятие, могущее вмещать в себя какое угодно содержание". Главное для его понимания - "прикрепление" идеи консервации (охранения) к определенной идее. Применительно к российской политической системе он означал метод, способ осуществления либеральных идей (в рамках демократической формы правления).

Основные положения консерватизма получили развитие в концепции П.Б. Струве в сочетании узкого круга проблем. Во-первых, государство воспринималось неотделимо от общества и выступало гарантом прав и свобод индивида и общества. По его мнению, в отличие от европейской традиции, в России существовала "роковая внутренняя связь", "своего рода круговая историческая порука" между русской общественностью и русской государственностью.

Во-вторых, государственное управление в понимании Струве было основано на так называемом законе сохранения власти: чем она фактически сильнее и менее стеснена юридически, тем легче ей делать разумные "уступки". Ограничение прерогативы власти Струве видел исключительно в психологическом, иррациональном аспекте: признаком ее силы "всегда" являлась мера, за гранью которой государство "может и должно" "проливать кровь своих политических противников". Обязанностью общества, в свою очередь являлось сознательное и добровольное подчинение разумной власти. Особое значение П.Б. Струве придавал морально-нравственным критериям при определении параметров власти именно в России, характерной особенностью которой являлась ее особая, находящаяся на ментальном уровне, духовность.

В революции 1917 года и приходе к власти большевиков Струве увидел самую большую трагедию российского исторического развития. Он не ставил задачу разработать историю российской революции, как П.Н. Милюков, или провести полный социологический анализ 1917 года, как это сделал П. Сорокин. Более того, Струве в противовес П.Н. Милюкову и другой части кадетской партии, от политики которой и "от политики вообще", по его словам, он ушел еще в 1906 году именно из-за неприятия ими "опасности слева", резко уничижительно отзывался о февральской революции как "злосчастной" революции, "массовом ослеплении" и т.д. Для него "февральско-октябрьская революция 1917-1918 гг." - это единый процесс, она "двуедина", а по содержанию - это "русский бунт, жестокий и бессмысленный" [40]. Поэтому "приятие" русской революции Струве оценивал как преклонение перед "злым фактом только за то, что он произошел", "основной философской и нравственной ошибкой, которую совершал и совершает всякий "позитивизм" [41].

По его мнению, революция 1917 года должна была осуществить ценности либеральной парадигмы - права и свободы индивида, идею частной собственности. Новый этап общественного устройства предполагал окончательное освобождение от "остатков" сословности и "внедрение" в жизнь элементов столыпинской реформы на основе духовных и национальных связей предшествующего периода. Однако в феврале 1917 года свобода была воспринята массами с самого начала как насилие одних слоев общества над другими, а не как законное самоопределение лица, основанное на признании не только своих, но и чужих прав. Октябрьская же революция (которая у Струве получила название коммунистической, поскольку ее сутью явился захват власти партией коммунистов) вообще упразднила в России начала свободы. В 1917 году не был также окончательно решен и земельный вопрос, поскольку русская революция "снова наделила крестьян землей, но не дала ему собственность".

Таким образом, революция представляла собой процесс постепенной утраты демократической альтернативы политического развития России. Начинавшаяся в начале ХХ века как буржуазная, к 1917 году она приобрела "реакционное… регрессивное движение", поскольку русская партийная элита, считая основную массу населения России инертной политической силой, не восприняла всерьез партию большевиков вследствие опоры последней на заведомо пассивный электорат.

Одновременно Струве не мог ограничиться в оценках происшедшего лишь "собственными историческими переживаниями как современника русской революции", однозначно не принявшего ее. Он не мог, оценив события в России "как государственное самоубийство государственного народа" и тем самым поставив вопрос о русской революции как "исторической загадке", [42] не стремится ответить на него, не выявить глубинные процессы, вызвавшие и определившие ее характер. Ибо "было бы слепотой, - писал Струве, - отрицать известную народность большевизма"; "логичен в революции, верен ее существу был только большевизм, и поэтому в революции победил он" [43].

Как либерал-консерватора, Струве в первую очередь интересовали два аспекта проблемы. Как либерала, его интересовало, сможет ли правовое государство быть таковым, если оно будет осуществлять социалистические задачи в сочетании с массовым восприятием "разрушительного средства" социалистической доктрины и если в основе экономической политики будет лежать ограничение хозяйственной свободы индивида. Как консерватор, он обратил внимание прежде всего на особенности реализации социалистических идей в российских условиях (политику большевиков).

С одной стороны, в эмиграции Струве подтвердил выявленные им еще в "Вехах" благоприятные условия для восприятия русским обществом идей социализма. В частности, безрелигиозный радикализм русской интеллигенции 90-х годов ХIХ века, слияние идей личной безответственности и абсолютного равенства в общественно-политической мысли более позднего периода.

С другой стороны, Струве доказывал отсутствие "классических" условий для развития в России социализма по западному сценарию. По его мнению, буржуазная мораль и буржуазная дисциплина не имели в России тех корней, на которых они выросли в западноевропейской культуре и на которых там появился социализм как культурное движение, подготовленное реформацией. В частности, в России отсутствовали традиции средневекового города; русский промышленный пролетариат по своему недавнему происхождению из крестьянства, недалеко ушел от крестьянства и психологически и так далее. Перенесенное на столь сложный фундамент политическое учение социализма не могло быть реализовано иначе как в сумме своих противоречий и крайних проявлений. В 20-30-е годы он выявил несколько основных противоречий социализма. В частности, в его содержание входила идея защиты индивида с одновременным полным подчинением его обществу и государству как самодовлеющим организмам, стоявшим над личностью и им в своих целях пользовавшимся. При этом отсутствовало понимание ответственности индивида за свои поступки, характерное для либерализма, и происходило перемещение этой ответственности в сферу общественного влияния.

Еще в период легального марксизма Струве настаивал на необходимости сохранения буржуазных принципов в российской экономике; после первой русской революции его идеи вылились в так называемый экономический либерализм (включавший в себя требования частной собственности, капиталистических форм хозяйствования, свободной конкуренции, невмешательства государства в экономику). В результате изучения и осмысления опыта русской революции, он подтвердил мысль о том, что "либо социализм означает хозяйственный упадок или регресс, либо он должен быть буржуазным" [44]. Согласно теории Маркса, социалистическое общество предполагало рост производительных сил и организацию всего народного хозяйства на основе равенства людей, что, по мнению П.Б. Струве, было невозможно. Теория социализма предполагала также создание так называемой общественной собственности, что являлось не чем иным, как частной собственностью, перенесенной на общественное целое в лице государства или какого - либо из общественных союзов.

Отсутствие в России "классических" условий для развития социализма и его внутренняя концептуальная противоречивость определили особенности советского (большевистского) политического режима.

Сам Струве, будучи историком, экономистом и социологом, предположил, что "подлинный исторический объективизм" при анализе проявлений советского режима не мог быть им достигнут вследствие "близости событий и перспектив". Следовательно при оценке большевизма П. Струве преобладало этическое начало. В целом же его интеллектуальное кредо можно обозначить слова из статьи 1928 года: "В советской действительности, где нет общественного мнения, никто не может измерить и определить длины пути от экономических трудностей даже катастрофического характера до политической безысходности, несущих с собой - политическое крушение" [45].

Под большевизмом Струве понимал практику создания нового социального строя, который был осуществлен при помощи захвата "пролетарием" власти во всех ее проявлениях, начиная с вооруженных сил и кончая мельчайшими органами управления [46]. Большевизм, таким образом, был представлен Струве как осуществление "социализма" в форме политической и классовой диктатуры.

По мнению П. Струве, в Европе также были тенденции большевизма, которые являлись либо прямым следствием экономической разрухи, как в Германии, либо формой национального движения за освобождение, как в Венгрии. При этом большевизм в "ослабленной войной Германии" "был раздавлен очень быстро", поскольку ему противостояли развитые традиции правовой государственности. Исключение составили "две самые отсталые европейские страны" - Россия и Венгрия, в которых он оказался длительным явлением.

В истории русского большевизма П. Струве выделил два его состояния, или периода. Их краткая характеристика была дана Струве в мае - июне 1921 года в Париже в двух докладах: Общему съезду представителей русской промышленности и Съезду национального союза. Их основное содержание получило документальное выражение в третьей главе работы "Итоги и существо коммунистического хозяйства", изданной в Берлине в том же году.

Первый период большевизма Струве обозначил как состояние насильственного разрушения буржуазного строя. Основным событием данного периода являлся октябрьский переворот 1917 года и гражданская война, главную роль в которых сыграл субъективный фактор: " замыслы и умыслы людей", действия и "результаты этих действий". Основными участниками первого периода большевизма являлись две диаметрально противоположные общественные силы. С одной стороны, "стихийные" массы, движимые элементарными инстинктами, которые не принимали, не понимали и не могли понять конструктивной цели социализма. В основе их поведения лежало "разрушительное средство" диктатуры пролетариата и массовое стремление осуществить так называемое "право на лень" ("по определению социалиста Лафарга"). С другой стороны, важное место Струве отводил "сознательной игре руководящих партийных коммунистических кругов… на настроениях и инстинктах масс". При этом главную роль в формировании русского большевизма сыграли личностные характеристики его вождей, в первую очередь, В.И. Ленина, его "огромная и гибкая бесстыжая воля" и "умственное содержание", включавшее в себя марксизм "в его внутренне противоречивом, логически и объективно несостоятельном варианте". Основным содержанием выделенного периода, являлось, по мнению Струве, состояние дисбаланса в системе государственных отношений, при котором личность оказалась доминирующей над институтами государства и общества [47].

Второй период большевизма (коммунистический) был подвергнут Струве более тщательному анализу и обозначен как состояние насильственного созидания нового строя "вопреки", или, "во всяком случае", без участия настроений и воли масс. Его начало может быть условно отнесено к 1921 году, то есть периоду завершения гражданской войны и активного развития российской государственности на принципиально иных позициях. Основной движущей силой второго периода большевизма, по мнению Струве, являлись "в подлинном смысле" только "партийные коммунистические круги" - "господствующий класс советской России". В основе их политики лежала "сознательная игра" на массовых настроениях и инстинктах "во имя совершенно определенных программ". Характерной чертой коммунистического периода большевизма, по мнению Струве, явилось использование полицейского насилия в качестве метода осуществления советской политики. Суть "полицейского государства" большевиков заключалась в идеологической непримиримости к возможной вариативности политической эволюции России.

П.Б. Струве выявил главное противоречие большевизма: коммунистическая власть осуждена либо быть политической надстройкой над чуждым ей фундаментом возрождавшегося буржуазного хозяйства, либо погибнуть от созданного ею же самой обнищания населения и анархии страны. Попыткой силового решения большевиками представленного противоречия Струве назвал провозглашение Сталиным на XVI съезде партии [1930 год] курса "неуклонного осуществления насильственного и насильнического социализма". Таким образом, нашла подтверждение выявленная Струве в 1928 году закономерность недоступности для советской власти вероятностного сочетания экономической эволюции при сохранении неизменной политической системы.

В целом, П.Б. Струве пришел к выводу, согласно которому правовое демократическое государство не могло быть названо таковым, если оно осуществляет социалистические задачи в сочетании с массовым восприятием "разрушительного средства" социалистической доктрины. Коммунистический вариант представлял собой тупиковый путь развития социализма. В течение всего периода эмиграции он не уставал доказывать, что "крушение большевизма как власти приближается неотвратимо и ускоренно", вне зависимости от форм и длительности этапов, через которые должен пройти процесс падения.

С.Л. Франк вспоминал, что "моральное отвержение большевизма" охватило П. Струве с такой силой, что он "на время потерял душевное равновесие, в значительной мере утратил присущую ему широту и свободу мысли" [48]. В эмиграции Струве укрепил свое понимание о необходимости возрождения новой России "без Советов". Важную роль в своих проектах изменения государственного строя он отводил русской эмиграции.

Определение эмиграции как особого социального феномена являлось господствующим среди эмигрантов. Однако именно П. Струве принадлежит термин Зарубежье, получивший распространение в исторической науке при изучении проблем русской эмиграции. Он представлял Зарубежье как "великий и беспримерный исход - Exodus - вытекший из величайшего исторического катаклизма" и являвший собой "широчайшее и честное политическое объединение людей разного образа мыслей, разного возраста, разных званий" [49]. Однако нельзя сказать, что в основе взглядов Струве на русскую эмиграцию лежала иллюзия о ее политическом единстве. В 1926 году он характеризовал политический спектр эмиграции как точную копию российской ситуации накануне октябрьской революции: "с одной стороны стоят доктринеры - монархисты, именующие себя легитимистами, стоящие за реставрацию и считающие законным наследником императорского трона вел. кн. Кирилла; на другом конце находятся доктринеры - республиканцы, видящие необходимость установления в России республиканского строя, эта группа делится в свою очередь на две: буржуазная с П.Н. Милюковым во главе и социалисты - во главе с А.Ф. Керенским". Сам Струве определял свое место в "центре", противодействуя двум видам "политического дилетантизма": "революционно - соглашательскому" и "реставрационно - интервенционистскому".

Таким образом, состав русского Зарубежья Струве определял не по социальному, политическому или территориальному принципу, а по отношению русских эмигрантов к формам и методам преодоления коммунистического режима. Это особенно проявилось в период подготовки к проведению Зарубежного съезда (4-11 апреля 1926 г., Париж). Его значимость для судеб русской эмиграции до сих пор остается малоизученным вопросом в отечественной историографии.

Характерно, что в дискуссиях вокруг Зарубежного съезда - и в период подготовки, и во время проведения, и после завершения работы активно участвовали два "старых" оппонента: П.Н. Милюков и П.Б. Струве. Они давали оценки происходившего через призму разных идеологических систем: один - либерализма, другой - консерватизма, но при этом высказывали весьма взвешенные суждения и профессиональные мнения. Оба усматривали в его проведении серьезную веху в истории эмиграции.

Струве был одним из инициаторов созыва съезда, председателем организационного совета по его подготовке. Данную идею Струве связывал с психологическим сдвигом в среде эмигрантов, с утратой значительной частью уверенности в скором возвращении на родину (большевистский режим не рухнул) и усилившейся в этой связи тягой к объединению "не успевшей самоопределиться" эмигрантской массы.

Подготовку же к съезду Струве рассматривал как попытку выработки идеологии и практики именно "широкого фронта эмиграции", "широкой коалиции" [50] в ее среде, хотя допускал такую возможность лишь с известной долей скептицизма. Причем, он отмечал трудность решения поставленной задачи в виду отсутствия серьезного стремления к единству в каких-либо "слоях эмиграции", часть из которых по-прежнему пребывала в состоянии "старорежимной одержимости", "добровольного проживания на… размытом историческим наводнением кладбище…", прежних отталкиваниях и притяжениях, другие были погружены в "сонливую беспечность" [51]. Данные трудности появились и в период подготовки съезда и непосредственно в ходе его проведения. Причем, наиболее спорным был вопрос об отказе от предрешения будущей формы правления в России. Характерно, что на это обратил внимание и П.Н. Милюков, заметив в своей книге "Эмиграция на перепутье", что данные условия обсуждались на заседаниях организационного комитета 19 и 22 марта 1926 г., встретив сопротивление правых (группы А.Н. Крупенского и Н.Е. Маркова, А.Ф. Трепова и т.д.) и, наоборот, поддержку председателя комитета П.Б. Струве - "инициатора соглашения" (29 человек вместе с ним проголосовали за редакцию комитета, 26 воздержались). Опять же Милюков с негодованием писал о попытке правых во главе с Марковым "скинуть" Струве с председательства на съезде, заменив его профессором Алексинским, что он сравнил с хулиганством и назвал "слишком большим скандалом" (кстати, попытка не увенчалась успехом: за Струве проголосовало 232 чел., против - 193) [52]. На съезд прибыло около 450 представителей от 200 организаций из 26 стран; проводился он в парижском отеле "Мажестик" под председательством Струве.

П.Б. Струве также не отрицал неоднородности состава съезда, назвав "умеренно правыми" кадетов типа А.В. Карташова и М.М. Федорова, но считал принципиально важным достижение "соглашения или коалиции внутри самого Зарубежья" между, с одной стороны, разумно мыслившими правыми, с другой - "левыми элементами, … национально настроенными…" (С. Мельгуновым и др.). В этом он видел главный смысл и последствия Зарубежного съезда, многожды повторяя две его главные задачи в те дни: национальное примирение и непредрешенчество. "По долгу публициста" П.Б. Струве предупреждал против чрезмерных ожиданий и надежд, связываемых с поведением Зарубежного съезда: "Никаких чудес Съезд сотворить не сможет"; принятые им решения могли иметь значение только "духовного цемента, скрепляющего разрозненные атомы Зарубежной России…", и позволявшего создать "объединенный идеей национального государства фронт" [53].

Нравственной заслугой съезда Струве считал признание, что России нужно возрождение, а не реставрация, возрождение всеобъемлющее, проникнутое идеями нации и отечества, свободы и собственности и в то же время свободное от духа корысти и мести. Не допускалась даже возможность каких-либо "поползновений" имущественной реставрации, речь могла идти только об утверждении или "инставрации" собственности как основного начала хозяйственной жизни и "краеугольного камня правопорядка, личной свободы и государственного преуспеяния"; предполагалось, что Россия должна быть "восстановлена на твердом основании Права и Прав, в духе правовой государственности… на основе верности великим заветам национального бытия…" [54]. Струве неоднократно выражал глубокое удовлетворение по поводу того, что съезд не учредил никакого постоянного органа ("зарубежного русского правительства"), о чем было заявлено в специальном обращении съезда "К русскому народу" тезисом о непредрешении будущих судеб России и невозможности навязывания ей из-за границы будущего строя.

Струве считал, что съезд решил одну из своих задач, четко доведя до сведения всей эмиграции идею, положенную в основу той коалиции, которая его организовала: Зарубежье не должно диктовать России форму ее будущего государственного устройства; не могло оно "этого делать, даже если бы сплошь состояло либо из монархистов, либо из республиканцев". В конкретно-историческом плане он считал, что "объективно всякая власть", которая придет на смену большевикам и раскрепостит Россию хозяйственно, "явится шагом вперед для страны". Однако давать какие-либо "политически рецепты" он отказывался и, как правило, избегал даже полемики на этот счет и с левыми, и с правыми, называя ее "nolemos - спор перьями" [55].

Однако, будучи теоретиком и выдающимся социологом, П.Б. Струве не мог не изложить свое видение "общих основ" государственного устройства будущей России. Особо отметив, что окончательное решение о его форме могло быть принято "лишь свободным и правомерным волеизъявлением народа" с помощью свободно избранных представителей российского общества, он сформулировал основные ориентиры политической программы так называемой "русской", национальной партии, которая, должна была сменить в будущем коммунистов.

В ее основе были заложены требования федеративного устройства, а также полной свободы "устного и печатного слова", церковной жизни и религиозных объединений. Соблюдение принципа равенства всех граждан государства перед законом, "прочное ограждение" основных прав и свобод общества, входило в компетенцию сильной государственной власти. Решение аграрного вопроса, как наиболее актуального в истории России, предполагалось путем создания частной собственности мелких землевладельцев.

Программа П. Струве содержала "более сильнодействующие средства" решения проблем будущей России и восстановления в ней прав и свобод лица. Обвиняя своих идеологических оппонентов - эмигрантов, в частности, П.Н. Милюкова, в дискредитации белой армии, Струве утверждал, что в "собирании" России не последнюю роль должна была играть армия, представлявшая собой потомственных военных из крымской эвакуации [56].

Когда же стало очевидным упрочение положения большевиков, Струве в одном из выпусков "Дневника политика" уточнил свое политическое содержание каталога первоочередных реформ. В их число он включил требования отмены "политических и иных привилегий коммунистической партии", полной политической амнистии русских эмигрантов, свободы печати в пределах русского законодательства 1905 года. Представленная программа сопровождалась требованием возрождения государственного имени "Россия" вместо "СССР", как носившего в себе национальное русское начало. Только при вышеизложенных условиях Струве допускал возможность проведения свободных выборов в центральные и местные представительные учреждения на принципиально иной, отличной от советских, основе. Он надеялся, что в случае осуществления предлагаемых реформ "какой-либо сидящей в России властью, кроме большевиков, патриотическая эмиграция сможет прекратить "гражданскую войну с большевиками", и открыто вернуться в Россию [57].

П.Б. Струве пытался оказывать какое-то влияние на близкие круги русской эмиграции. Несмотря на трудный (как и у всех эмигрантов) быт, его влияние на некоторых лидеров стран "демократического лагеря" было достаточно велико. Участие Струве в свое время в "Политическом Совещании" в качестве Председателя Управления внешних сношений при генерале Врангеле, научное признание и издательский авторитет, позволяли ему по возможности облегчать жизнь своих соотечественников, содействовать организации различных образовательных курсов и политических объединений. Именно в результате переписки Струве и английского посольства Русскому эмигрантскому сообществу удалось получить материальную поддержку Лиги Наций в 1923 году и сохранить историческую библиотеку при Академии наук. Он также ходатайствовал перед Нобелевским комитетом о присуждении премии М.А. Бунину (последний получил ее в 1933 году), способствовал вступлению "Русского Академического союза" в "Объединенную Интеллектуальную Кооперацию" и открытию в Праге годичных курсов для казаков всех войск.

В 1926 году между П.Б. Струве, как редактором газеты "Возрождение" и А.О. Гукасовым - ее владельцем, начались разногласия. Последнему казалось, что Струве не оправдал ожиданий в роли духовного лидера эмиграции, "прохладно" относился к своим обязанностям редактора. Струве, в свою очередь, пытался доказать, что денежные проблемы издания являлись результатом желания Гукасова поддерживать полный контроль над газетой финансовыми методами [58]. По мере того, как отношения между владельцем и редактором ухудшались, газета раскололась на две фракции: прогукасовские силы, возглавляемые видным эмигрантским политиком Ю.П. Семеновым и придерживавшиеся более правых, скорее монархических, взглядов, против П.Б. Струве и его единомышленников. С ноября 1926 года издание практически полностью растеряло те элементы либерализма, которые привнес в нее Струве. В газете "Последние новости" отмечалось, что Струве, попытавшись основать либерально-консервативную газету на монархическом фундаменте, изначально предопределил свое изгнание из "Возрождения". Последний номер под редакцией П.Б. Струве вышел 17 августа 1927 года.

После ухода из "Возрождения" П. Струве около года (по май 1928 г.) возглавлял еженедельник "Россия". В передовой статье Струве писал: "Я не ушел из "Возрождения. Ценою нравственных страданий, мук, оскорблений и издевок, не желая наносить национальному делу вреда, я терпел и дотерпел до конца. А.О. Гукасов и его услужающие меня вытеснили из, а его служащие меня "уволили" от созданного мною дела…" [83]. Газета "Россия" продолжила общее направление публикаций, которого придерживался П.Б. Струве, будучи редактором "Возрождения". На страницах издания увидели свет статьи, раскрывавшие отношение П.Б. Струве к русскому Зарубежью, мероприятиям советской власти; особое место занимали материалы экономического характера.

В 1928 году П. Струве удалось получить от чешского правительства деньги на издание новой газеты, посвященной в основном культурной проблематике - "Россия и славянство". Первый номер вышел 1 декабря 1928 года. Согласно подзаголовку "Орган национально - освободительной борьбы и славянской взаимности", газета была панславистской ориентации. Но это проявлялось только в передовицах. В остальном это была чисто русская газета, в которой особенно сильным оказался литературный раздел. На страницах газеты П.Б. Струве продолжил публикацию "Дневника политика", представил некоторые, обобщающие его взгляды, статьи, например: "Либерализм, демократия, консерватизм и современные движения и течения", "Эмиграция должна осознавать не свою оторванность от России, но свою с ней связанность" и другие. С 1928 по 1932 год "Россия и славянство" выходила регулярно раз в неделю, потом редакция также столкнулась с финансовыми затруднениями. В июне 1934 года газета прекратила существование. Это было последнее периодическое издание, которое редактировал П.Б. Струве. В дальнейшем его публикации носили эпизодический характер. Завершение редакторской деятельности означало окончание долгой общественно-политической карьеры П.Б. Струве.

Однако до конца жизни (26 февраля 1944 года), П.Б. Струве последовательно развивал идеи прав и свобод, государственности и национализма, патриотизма, составившие основу его концепции либерального консерватизма как одного из вариантов исторического пути России: политического, экономического, социокультурного.

3. Неонародники и меньшевики в эмиграции

Эсеровская эмиграция формировалась, начиная с 1918 г., особенно активно в 20-е годы, когда на членов ПСР обрушилась вся мощь репрессивного аппарата большевистского режима. В декабре 1919 г. ВЧК арестовала большую группу эсеров, в их числе в Бутырской тюрьме оказалась жена В.М. Чернова. Члены ЦК, оставшиеся на свободе, настояли на том, чтобы Чернов выехал за границу для организации издательской деятельности. В сентябре 1920 г. Чернов покинул советскую Россию и обосновался в Праге, начав (декабрь 1920 г.) издание журнала "Революционная Россия", который затем стал центральным органом партии. Короткое время журнал выходил в Ревеле (Таллин), куда Чернов перебрался на время, чтобы осуществлять связь с Центральным бюро партии, действовавшим на территории России, и быть поближе к мятежному Кронштадту. Отныне руководство ПСР существовало как бы в двух ипостасях: Центральное бюро в России и Заграничная делегация за ее пределами, которую возглавил Чернов на правах представителя ЦК за границей.

Эсеровская эмиграция не была однородной в идейно-политическом отношении. Как считал Чернов, деление эсеров в эмиграции на левых, правых и центр было "чисто заграничным, своеобразным" [60], постоянно происходили определенные подвижки. Представители разных течений были во всех эсеровских эмигрантских центрах [Париже, Праге, Берлине и т.д.]. Соотношение между ними было неодинаковым. В Париже преобладали правые эсеры во главе с Н.Д. Авксентьевым и А.Ф. Керенским. В Праге большинство было за левыми и центристами. Хотя правые эсеры в численном отношении были в меньшинстве, однако, именно их влияние во многом определяло позицию эсеровской эмиграции. Чернов же стремился сохранить ха собой положение лидера партии, хотя и потерпевшей поражение, и играть излюбленную роль центра и в смысле собственной политической позиции, и в порядке консолидации партии, разных эсеровских группировок. В этой роли он пытался проводить левоцентристскую политику в духе решений IV Съезда ПСР [ноябрь - декабрь 1917 г.] и послесъездовских Советов партии. Правые же эсеры, исходившие из признания особой важности возвращения к заветам мартовской революции и утверждения со временем в России цивилизованного демократического общества, инициировали проведение совещания членов Учредительного собрания, находившихся за границей и представлявших разные политические силы, в том числе кадетов.

Несмотря на неприятие этой идеи членами ЦК ПСР, оставшимися в России и принципиально отвергавшими какую-либо политическую коалицию с "цензовиками", 12 декабря 1920 г. в печати появилось "обращение к членам всероссийского учредительного собрания", подписанное Н.Д. Авксентьевым, А.Ф. Керенским и О.С. Минором, в котором прозвучал призыв повернуть "от красной и белой реакции к заветам мартовской революции". Перед созываемым совещанием ставилась задача разработать формы и средства "защиты чести, достояния Государства Российского перед лицом народов мира, впредь до восстановления в России законной, свободно самим народом признанной государственной власти" [61].

И хотя в письме к партийным деятелям, оставшимся в России, В.М. Чернов писал о невозможности "ангажировать себя ни в каких частных совещаниях" именно как председателя Учредительного собрания, неофициальное участие в нем он все-таки принял, объяснив в том же письме цель данного шага: по возможности, изолировать правых в своей фракции, не дать "им уплотниться за фракционных соседей" [62]. В первый день работы совещания [8-21 января 1921 г.] В.М. Чернов выступил со специальным заявлением, подчеркнув, что он считает себя по-прежнему председателем учредительного собрания, однако в принятии каких-либо решений участия принимать не будет. Только когда русский народ обретет "в борьбе свое право на свободу и народовластие" и покончит со "всякими диктатурами справа и слева", В.М. Чернов сочтет "своим долгом как председатель Учредительного собрания, не подчинившегося самовольному его роспуску в 1-й раз Лениным и во 2-й раз Колчаком, собрать всех его полномочных членов на территории освобожденной России" [63]. Выступление Чернова у присутствовавших эсеров и кадетов особой реакции не вызвало, поскольку данное совещание никем из них не рассматривалось как попытка создания представительного органа. В отношении же поступка Чернова можно предположить, что он был одним из наиболее значимых в политическом отношении компромиссов ради сохранения формального единства партии. После январского совещания членов учредительного собрания правые эсеры во главе с Н.Д. Авксентьевым и А.Ф. Керенским вместе с кадетами участвовали в работе созданной им исполнительной комиссии. Причем, эти же деятели играли ведущую роль в создании так называемого "Внепартийного объединения", руководимого "Административным центром" [26 июля 1920 г., Париж]. Главной задачей этой организации было информирование западноевропейской общественности о положении дел в Советской России. Попытки создания коалиции с кадетами со стороны правых эсеров проявились и в неоднократном возобновлении переговоров в течение 1922-1924 годов, которые реализовались лишь частично, конечно же, в первую очередь, из-за негативного отношения к ним со стороны Центрального комитета (бюро) ПСР (Россия), однако одновременно и из-за старой идеологической зашоренности, а порой и личной несовместимости амбициозных лидеров. Об "укусах исподтишка" со стороны А.Ф. Керенского в редактируемой им газете "Дни" писал Е.Д. Кусковой П.Н. Милюков летом 1923 г. как раз в связи с ее намерением создать республиканско-демократическую группу в Берлине, заключив: "… Милюков и Керенский не еще не объединимы, а вообще не объединимы" [64].

Позицию, более близкую к партийному центру, занимала эсеровская группа (М.Л. Слоним, В.В. Сухомлин - член Заграничной делегации ПСР, В.И. Лебедев), которая издавала в Праге с 1920 г. сначала ежемесячный журнал, а затем (1922-1023) еженедельник "Воля России". В журнале сотрудничали также европейские социалисты, такие как Рамсей Макдональд и Филипп Сноуден (английская независимая рабочая партия), Бернштейн и Штребель (германские независимые социал-демократы), П. Инглемас (испанский социалист) и т.д. Как заметил В.М. Чернов в письме товарищам в Россию, и его статьи по "теории социализма" данным изданием "принимаются охотно" [65]. Последнее обстоятельство было немаловажным, поскольку в эмиграции вся деятельность В.М. Чернова протекала в двух измерениях: сугубо практическом и теоретическом, второе со временем стало приоритетным. В плане практическом все действия Чернова были весьма ограничены и условиями эмигрантского бытия, и разнозвучием в собственной партии, и оторванностью от России. Правда, с началом Кронштадского восстания (март 1921 г.) Чернов прибыл в Ревель. Берлинская эмигрантская газета "Голос России" писала, что он "готовился в случае падения Петербурга провозгласить новое русское правительство" [66]. Рассчитывал ли Чернов на пост премьера или нет, установить трудно. Однако сам Чернов писал, что В.В. Сухомлин 7 марта предложил создать в Ревеле Комитет действия. Во всяком случае, Чернов через курьера предложил свои услуги организаторам восстания. Кронштадские руководители в лице председателя Временного Революционного комитета П.И. Петриченко на его предложение не откликнулись. Но тем не менее, советские руководители всячески подчеркивали "контрреволюционную" роль в событиях небольшевистских социалистических партий, и особенно Чернова.

С введением большевиками нэпа, Чернов, не будучи сторонником экстремистской политической линии, считал возможным воспользоваться некоторой либерализацией жизни в советской России. Он поставил перед оставшимися в России членами партии задачи завоевания "при малейшей возможности фабрично-заводских комитетов, делегатских собраний, профсоюзов, беспартийных конференций и вообще всех низовых рабочих органов", считал возможным организованное возвращение в Советы, как только обстоятельства позволят это сделать. Он заявил, что встал на точку зрения "длительного изживания коммунизма", а журнал "Революционная Россия", на страницах которого, начиная с первого номера, стала печататься разрабатывая им новая программа, назвал основным оружием партии.

При этом осмысление событий 1917 года и путей возрождения России приобрело для эсеров и их лидера поистине онтологическое значение. Все теоретические споры, политические конфликты и организационные пертурбации, которыми была так богата история ПСР в 20-е годы, завязывались и происходили именно на этом "поле". Идеологическую направленность теоретических партийных исканий В.М. Чернов выражал неоднократно, в частности, в статье "История ПСР", написанной около 1930 года и предназначенной для задуманного Фридрихом Адлером издания "Handbuch des Sorialismus und der Arbeiterbewegung", [67] назвав свою партию партией "демократического социализма", готовой "лояльно работать в государственно-правовых рамках…" и участвовать в их защите.

Еще в докладе о пересмотре партийной программы, сделанном Черновым на конференции социалистов-революционеров в сентябре 1920 года, последней конференции, проведенной эсерами на Родине, им были выделены три методологических принципа, определявших ее содержание: в партийную программу нельзя включать "любую индивидуальную мысль"; при тогдашнем состоянии общих социологических знаний в нее могло быть внесено лишь то, что успело пройти "сквозь искус проверки критической мыслью многих", сделаться относительно бесспорным; не допускалось забегание "слишком далеко…вперед", рискуя стать "на почву гаданий" [68]. В отличие от большевистского руководства, все еще пребывавшего в состоянии радостного ожидания мировой революции, В.М. Чернов вполне определенно высказал предположение, что "мировой прогресс" следует рассматривать не как прямую восходящую линию, а как ломанную кривую, осуществлявшую подъем в виде ряда зигзагов. Еще в 1906 году в работе, редко упоминаемой исследователями, "Маркс и Энгельс о крестьянстве. Историко-критический очерк", написанной под псевдонимом "Юрий Гарденин", Чернов обратил внимание на то, что "Маркс и Энгельс недооценили живучесть капитализма и переоценили его диалектическое самоотрицание", чем, по его мнению, страдали и современные социал-демократы [69]. В докладе о пересмотре партийной программы лидер эсеров высказался еще более категорично: кончина классического частного капитализма и наступление его новой "организационной" эры "не предрешает фатально перехода к социализму"; напротив, возможно после фазы "простого империализма" наступление фазы "капиталистического гиперимпериализма". К тому же, сделал Чернов оговорку, именно эти страны гипертрофированной индустрии, которые, казалось бы, должны были бы быть "обетованными странами чисто пролетарского социализма" (согласно "марксистской социал-демократической схеме"), оказались прежде всего обетованными странами капиталистического империализма, "в этих странах и пролетариат оказался весьма подверженным империалистической заразе" [70]. Поэтому исходить в программных построениях предлагалось из того, что "до окончательной кристаллизации социализма еще далеко", высшие формы социализма доселе нигде "не вытанцовываются", "старый мир не сдается". Одновременно подчеркивалось, что и капиталистический режим более немыслим без глубочайшей перестройки, без организационного регулирования "в государственно-национальном масштабе", что, в конечном итоге, он и сам к этому стремился.

В том же докладе, рассуждая о причинах "вырождения революции", В.М. Чернов обратил внимание на то, что "большевизм есть детище не нового, а старого времени, зараженное тягчайшими его болезнями". Более того, он вскрыл психологическую и политическую причины его торжества: "…большевизм с его казарменно-трудовой повинностью, прикреплением человека к должности и отменой всех свобод, осадными положениями, реквизициями, контрибуциями, расстрелами на месте, чрезвычайками, заложниками, массовым террором - есть ничто иное, как прямое порождение мировой войны (выделено нами - С. С.), плоть от плоти и кость от костей ее", "продукт созданного ею одичания и пробуждения зверя в человеке". "Вырождение капитализма", - проявившееся в войне, считал Чернов, "отозвалось рефлекторно вырождением социализма" в лице большевизма. По словам лидера, в их приходе к власти сыграло роль и субъективное обстоятельство, а именно то, что ПСР не оказалась достаточно сплоченной и решительной, чтобы возглавить во второй половине 1917 года все еще нараставшую революцию и взять власть, которая сама шла ей в руки - "поэтому революционная волна перекатилась через ее голову, вынося на своем гребне партию большевиков" [71]. Принять же большевистский вариант "опекунского социализма", насильно вливаемого, "подобно лошадиному лекарству, в глотку" - этот "большевистский ветеринарный социализм" - эсеры не могли, противопоставляя ему "народный социализм", основанный на политической демократии и как ее добавлении - "демократии хозяйственно-экономической, социальной". К тому же, как подчеркнул Чернов, "сама практика народовластия есть главное и единственное надежное средство демократического воспитания народа".

В целом же обоснование концепции, в середине 20-х годов названного конструктивным социализмом, шло в русле разделяемых неонародниками установок: во-первых, социализм должен быть "народным, массовым социализмом" и по своему целеполаганию, и по методам его воссоздания, т.е. в первую очередь осуществляться в "юридических формах народовластия"; во-вторых, главным вектором движения к новому социокультурному состоянию должен был стать эволюционный путь, "через ряд компромиссных переходных форм"…, в виде последовательных социализаций, находившихся в рациональной связи друг с другом, так, чтобы каждая предыдущая служила естественным преддверием и точкой опоры для каждой последующей; в-третьих, предполагалось добиваться определенной синхронности в установлении "основных вех…социального строительства", для чего намечалось как можно конкретнее определить формы социализаций, род и способы сотрудничества и сожительства органов государства, трудовой общественности и частной инициативы, правовые принципы и регулирующие нормы для предприятий, в том числе - "и для промышленной деятельности, оставляемой … в сфере частной предприимчивости"; в-четвертых, необходимо было точнее охарактеризовать меры, направленные к кооператизации трудового хозяйства. Таким, по словам Чернова, был "план положительного социалистического строительства", которым должен быть занят целый исторический переходный период [72].

Раскрывая же сущность социализма, как новой цивилизационной ступени, приемлемой не только для России, но и для "новых, свежих…сил Востока", стремившихся "к эмансипации от империалистических гегемонов", В.М. Чернов выделил два основных принципа, составляющих "душу программы ПСР: принцип аграрного социализма и принцип федерализма". Принцип аграрного социализма, по своему содержанию, означал утверждение права трудового хозяйства на развитие общественным путем, минуя капиталистическое "чистилище". Опять же, еще в 1906 г.В.М. Чернов утверждал, что жизнь совершенно не подтвердила предположение классиков о гибели мелкого крестьянского хозяйства, вообще оно не должно восприниматься только через его сопряжение с капиталистическими отношениями [73]; и хотя крестьяне социалистами по совей природе не являлись, но общинно-кооперативный мир деревни вырабатывал у них особое трудовое самосознание. Тем самым Чернов еще тогда подошел к обоснованию одного из направлений аграрного социализма; в 1920 г. эта концепция получила логическое развитие. Вот почему Чернов отвергал правомерность использования большевиками термина "мелкобуржуазное" применительно к крестьянству, заметив, что их лидер неправомерно настаивал на существовании буржуазии "не только крупной, средней и мелкой, но еще и мельчайшей и даже микроскопической" [74], что лишь вело к увеличению числа "лишенцев" в избирательных правах.

Также в эмиграции получила развитие и теория федерализма, которая в новых условиях предполагала утверждение права всякого, даже "мелкого", "отсталого", "неисторического" народа на самостоятельное развитие, "без посредства опеки "империалистической метрополии".

Обобщая данные социологические характеристики, Чернов подчеркнул, что социализм, по смыслу эсеровской программы, в отличие от "однобоко-индустриального социализма" социал-демократов, должен был "гармонизировать два…разнородных течения" к нему: "городской" путь, через капитализм и его конституционную реформу, и "деревенский" путь, через длительное постепенное кооперативно-общественное обобществление трудового хозяйства.

Решение перечисленных задач, по мнению автора, и определяло содержание переходной эпохи, лежавшей между капиталистическим прошлым и "еще далеком (выделено нами - С.С.) социалистическим будущим" [75]. При этом подчеркивалось, что в программе дано "общее направление" и "путь дальше вглубь грядущего", но соответственно продвижению по нему "могут открыться новые горизонты", "детали, изгибы и повороты…"

Таким образом, эсеры в очередной раз отвергли жесткие установки исторического детерминизма Маркса, апологетами которого рассматривали себя большевики, считавшие, по словам Чернова, "Манифест К. Маркса "кораном марксистской ортодоксии". В социологической схеме, уточненной лидером эсеров в период эмиграции, громадное внимание уделялось ценностно-гуманистическим ориентирам, правовым, моральным и нравственным факторам, отождествляемым им с понятием социализма. И главное - переход к нему мыслился как результат длительной и многосторонней, поэтапной эволюции с точным учетом достигнутого и апробированного.