Основные направления исследований российского революционного терроризма в западной историографии

Особое внимание западных исследователей привлекал этический аспект в развитие терроризма. По мнению У. Лакера, доминирующей тенденцией в истории мирового террористического движения стала дегуманизация насилия. «Если ранние террористические группы, - писал американский историк, - воздерживались от актов намеренной жестокости... с изменением характера терроризма, как левого, так и правого, гуманное поведение больше не является нормой.... Политический террорист наших дней... освободился от угрызений совести». Дегуманистическая трансформация российского терроризма датировалась периодом революции 1905-1907 гг. Если в начале революции преобладал каляевский тип рефлексирующего террориста, то менее чем за год он оказался вытеснен образом боевика-экспроприатора.

Апробированная экзистенциалистами модель Ф.М. Достоевского в интерпретации русского терроризма оказала влияние и на западных историков. Психологическая драма террористов обнаруживалась в столкновении революционной этики и аморальности убийства. У русских террористов «дух разрушения соседствовал с высоким моральным сознанием», -писал О. Рэдки. Грех убийства, полагал он, ими искупался посредством непременного ритуала самопожертвования.

В философии экзистенциализма террористы-народовольцы и эсеры служили излюбленными персонажами, иллюстрирующими правильность экзистенциалистской концепции. Философы экзистенциалистского направления определяли эсеров как русских экзистенциалистов.

«Разборчивые убийцы» - так метко и точно названы русские революционеры-террористы в книге французского экзистенционалиста А. Камю «Бунтующий человек». Книга увидела свет в 1951 г. Сообразно со своими иррациональными воззрениями. А. Камю видел в эсеровском терроре попытку обретения онтологической свободы, бунт против объективизации. В СССР роман обвинялся не больше и не меньше, как в пропаганде террористических актов против советского руководства. Рассуждая о судьбе И. Каляева и его сподвижников, А. Камю писал: «С помощью бомбы и револьвера, а также личного мужества, с которым эти юноши, жившие в мире всеобщего отрицания, шли на виселицу, они пытались преодолеть свои противоречия и обрести недостающие им ценности. До них люди умирали во имя того, что знали, или того, во что верили. Теперь они стали жертвовать собой во имя чего-то неведомого, о котором было известно лишь одно: необходимо умереть, чтобы оно состоялось. До сих пор шедшие на смерть обращались к Богу, отвергая человеческое правосудие. А знакомясь с заявлениями смертников интересующего нас периода, поражаешься тому, что все они, как один, взывали к суду грядущих поколений. Лишенные высших ценностей, они смотрели на эти поколения как на свою последнюю опору. Ведь будущее - единственная трансцендентальность для безбожников. Взрывая бомбы, они, разумеется, прежде всего, стремились расшатать и низвергнуть самодержавие. Но сама их гибель была залогом воссоздания общества любви и справедливости, продолжением миссии, с которой не справилась церковь. По сути дела, они хотели основать церковь, из лона которой явился бы новый Бог».

Весьма перспективной представляется разработка лишь сформулированной в западной историографии проблемы религиозных истоков русского революционного терроризма. Многие из террористов действительно являлись глубоко верующими людьми. Ряд ярких представителей революционного подполья пришли к терроризму через особое истолкование христианского учения. Отмечалась ментальная изоморфность террористических и религиозных организаций. Русских террористов, писал 3. Ивиански, характеризовал «дух религиозного Ордена». Он сравнивал Боевую организацию эсеров с сектой, члены которой полагали, что, осуществляя теракты, несут некую сакральную миссию.

Если советские историки классифицировали террористическую тактику как проявление индивидуализма, то ряд западных авторов усматривали в терроризме отражение коллективистской ментальности. В Боевой организации эсеров, утверждал В. Рейч, боевики идентифицировали себя с группой, растворяя собственную индивидуальность в коллективном разуме.

Симптоматично, что советские историки даже не предпринимали попыток подсчитать количество жертв революционного терроризма. Масштабы крови, проливаемой в российской истории, по-видимому, нивелировали в сознании трагедии терактов. Зато статистические расчеты численности пострадавших от терроризма в России активно велись в западной историографии. По данным А. Левина, начиная с октября 1905 г. в течение года было убито и ранено 3611 государственных чиновников. Согласно цифрам Л.И. Страховского, за 1906 г. было убито 738 чиновников и 645 частных лиц, ранено соответственно 948 чиновников и 777 частных лиц. На 1907 г. цифры убитых составили не менее 1231 чиновника и 1768 частных лиц, раненых - 1284 и 1734. Добавив к расчетам А. Левина и Л.И. Страховского статистику жертв за 1905 г., А Гейфман определяла численность пострадавших от революционных терактов за Первую русскую революцию как превышающую рубеж в 9000 человек. Интересно, что ежедневное количество жертв терактов к концу 1907 г. составляло 18 человек, соответствуя, таким образом, уровню 1905 г. Да и за период с января 1908 г. по середину мая 1910 г. динамика терроризма не изменилась принципиально, составив 19957 терактов и революционных грабежей, в результате которых пострадало 7634 человека (убиты 732 государственных чиновника и 3051 частных лиц, ранено 1022 государственных чиновника и 2829 частных лиц). Таким образом, положение о спаде революции и торжестве реакции в соответствующий период оказывается не подтверждено статистикой террористических актов. Общее же количество жертв революционного терроризма составило, согласно А. Гейфман, цифру в 17000 человек.

Столь же впечатляющими являлись масштабы революционного грабежа. Не в традициях советской историографии было подсчитывать убытки от террористических актов коммерческих структур. По приводимым А. Гейфман данным, на период с начала 1905 г. и до середины 1906 г. ущерб имперских банков от революционного терроризма превысил 1 миллион рублей. С октября 1905 г. за годичный срок революционеры совершили 1951 грабеж, из которых 940 представляли собой ограбление государственных и частных финансовых учреждений. Доходы экспроприаторов за соответствующий период оцениваются исследовательницей в 7 миллионов рублей. «В прежнее время банком назвалось хранилище денег», - давалось определение банка в анекдотическом Новейшем энциклопедическом словаре. Статистика экспроприации, как и покушений на убийство по революционным мотивам, оставалась довольно высокой и в эпоху, традиционно определяемую как отступление революций. Только за две недели - с 15 февраля по 1 марта 1908 г., утверждает А. Гейфман, в руки экспроприаторов попало приблизительно 448000 рублей.

Естественно, не все концептуальные положения западной историографии в отношении российского революционного терроризма следует признать в достаточной степени аргументированными. Так, Ф.Б. Рэндал в своей докторской диссертации, защищенной в Колумбийском университете, связывал террористический ореол партии социалистов-революционеров с фактом включения тактики терроризма в эсеровскую программу, от чего иные политические организации воздерживались. В действительности соответствующая популярность эсеров определялась не программными документами, а резонансом терактов против столпов реалии, таких как В.К. Плеве.

Более права М. Перри, писавшая, что «жертвы 1902-1904 годов были хорошо выбраны как символы государственных репрессий... Убийство Сипягина и Богдановича принесли определенную поддержку эсерам в массах».

Многие концептуальные положения, апробированные в западной историографии российского революционного терроризма, были аккумулированы отечественными исследователями в постсоветский период.