Постсоветский период историографии российского революционного терроризма

Постсоветский период историографии российского революционного терроризма

Конец XX столетия, как и его начало, ознаменовался волной террористических актов. Историческая наука не могла не отреагировать на этот вызов.

Первоначально большое влияние на развитие историографии российского революционного терроризма оказывали тенденции политической декоммунизации. С позиций теории правого государства критиковал практику внедрения провокаторов в террористические организации Ф.М. Лурье. «Провокация, - писал он, - одна из самых темных сторон природы живых существ. Провокация не просто темная, но зловещая сила. Еще страшнее, когда в провокации участвуют не частные лица, а крупные чиновники, ведомства, учреждения, превращающие провокацию в инструмент своей деятельности, вводя ее в сферу политики. Правительства использование провокации всегда тщательно скрывают от непосвященных; если же не удается избежать огласки, пытаются объяснить ее благими намерениями. Но даже самые соблазнительные светлые цели не могут оправдать грязных средств для их достижения».

Провокаторство, по оценке Ф.М. Лурье, коррелировалось с отсутствием общественного правосознания широких масс населения в Российской Империи. Уничижительные характеристики дает он фигурам самих провокаторов. «Все, что касается Азефа, - писал, к примеру, Ф.М. Лурье в отношении самого известного агента полиции, - потрясает глубиной падения человеческого духа. Кровь, предательство, безграничный цинизм, грязные деньги, липкая ложь образовали сплошную зыбкую трясину, в которой погребены жизни сотен людей. Единственный случай в истории русского освободительного движения, когда одно и то же лицо в течение нескольких лет одновременно занимало самое высокое положение в революционной партии и Департаменте полиции, к голосу которого внимательно прислушивались руководители политического сыска империи и лидеры революционной партии, когда одно и то же лицо одновременно руководило убийствами крупных царских администраторов и выдавало полиции членов революционной партии. Азеф использовал худшие приемы борьбы политического сыска с революционерами, в нем произошло ядовитое "кровосмешение" этих противоборствующих проявлений человеческой деятельности, самое его существо источало погибель». О каких то сентенциях в отношении героизма сотрудников Департамента полиции, ежедневно рисковавших жизнью, выполняя свой долг перед государством, не могло быть и речи.

Советская историографическая традиция интерпретации народовольческого террора была в постсоветские годы применена в ряде публикаций при объяснении тактики революционных партий начала XX в. Ф.М. Лурье полагал, что эсеровский красный террор был вызван к жизни террором государственным. Если бы существовали демократические институты власти, то революционный терроризм был бы невозможен, ибо он являлся следствием безысходности, отсутствия альтернативы самодержавию. «Была ли в этом вина властей? - спрашивал Ф.М. Лурье. - Бесспорно. Вместо того, чтобы разрешить студентам устраивать кассы взаимопомощи, библиотеки и клубы, где без опасений репрессий можно было бы обсуждать любые политические и экономические проблемы, правительство запретило все, что могло способствовать развитию в молодых людях истинного патриотизма, умения самостоятельно мыслить и анализировать. То, что давно вошло в традиции европейских университетов, российские власти старательно искореняли, не ведая, что тем самым подталкивали студенчество в объятия революционеров и выбивают почву из-под своих же ног. Если бы не чрезмерные правительственные запреты, запреты любой оппозиции, революционеров было бы меньше, да и повадки были бы иными. У несогласных с властями отсутствовал выбор, им оставили всего один путь, путь в конспирацию, а она чаще всего формировала революционное сообщество. Итак, индивидуальный политический террор второй половины XIX-начала XX в. возник в результате преступно-ошибочных воздействий российских властей на радикально настроенных молодых людей». Впрочем, редакция сборника «Индивидуальный политический террор в России XIX - начало XX в.», в котором была помещена данная работа, объявляла о своем несогласии с интерпретацией автора как с объяснением, упрощавшим социокультурный контекст развития России начала XX в. Но в силу того, что аргументация, приводимая в статье, пользуется популярностью в современной историографии, редакторский коллектив посчитал необходимым включить работу Ф.М. Лурье в указанный сборник.

В постсоветский период развития изучения истории революционного терроризма при плюрализме мнений и отсутствии идеологической детерминанты исторического творчества, в отличие от предшествующего времени, существовала не одна, а несколько тенденций и направлений исследования. Во многих работах, включая те, в которых декларировался отказ от прежних советских подходов, наследие марксистской идеологии преодолеть не удалось. Так, К.В. Гусев, признавая, в отличие от своих предшествующих работ, здравые идеи в доктринах эсеров (например, о своеобразии исторического пути развития России), по-прежнему повторял ленинскую оценку социалистов-революционеров как «кадетов с бомбой» и утверждал, что террор для ПСР являлся главным средством свержения монархии. Показательны названия новых книг К.В. Гусева «Рыцари террора» и «Эсеровская богородица», которые звучат диссонансом к наименованиям его прежних произведений, в которых ни о каком рыцарстве эсеров и их святости речи идти не могло.

За неправильную, с его точки зрения, оценку задач первой русской революции, неверные воззрения на расстановку классовых сил в России, ошибочную программу «социализации» и т. п. критиковал эсеров Г.Г. Ка-саров Он признавал: «Партия эсеров внесла определенный вклад в свержение российского самодержавия, в борьбу за демократические и политические свободы. Совместные действия рабочего класса и крестьянской демократии приближали освобождение масс из под царской монархии, отстав-

шей на целые столетия от мировой цивилизации». (Словосочетание «иго царской монархии» также перекочевало из терминологического аппарата советских историков прежних лет). Вместе с тем, вынося резюме деятельности партии эсеров в начальный период ее существования, автор писал: «В общеполитической борьбе эсеры, признав гегемоном революции отечественную буржуазию, оказались в хвосте у последней. Своей тактикой индивидуального террора они помогли либералам, способствовали впоследствии кадетам торговаться с представителями царской власти».

По-прежнему, значительная часть работ, затрагивающих проблемы российского революционного терроризма, была представлена в рамках классового подхода понимания истории. Террористическая тактика определялась как проявление классового сознания мелкобуржуазных слоев населения, в частности интеллигенции. Негативной чертой является не само по себе использование методологии классового анализа, имеющего право на существование, а такое положение, когда появлявшиеся редкие исследования, написанные в нетрадиционном ракурсе, обделяются вниманием профессиональных историков и считаются ими несерьезными.

Противоположной тенденцией 1990-х годов явилось построение ряда работ по принципу «от противного». А. Литвин писал об эсерах как о «бескомпромиссных демократах», готовых защищать демократические идеалы до конца, но обреченных на поражение из-за своей приверженности демократическому социализму, социализму без насилия. Об эсеровском терроризме в данном случае не говорилось ни слова.

Уже само название указанной новой монографии К.В. Гусева «Рыцари террора» отражало тенденцию смены оценок в отношении политических оппонентов большевиков. Автор писал о БО ПСР как рыцарском ордене, членов которого характеризовало самопожертвование и личное бескорыстие. Такой подход был принципиально отличным от оценок, даваемых К.В. Гусевым террористам в работах советского периода, где доминировала мысль о сомнительности героизма, да и вообще высоких моральных качества боевиков.

Вместе с тем историк не отказался от прежнего тезиса об исторической обреченности и авантюризме террористического движения в России. Любая боевая деятельность рассматривалась им как благоприятная среда для провокаторства. К.В. Гусев повторял мысль, апробированную им еще в работах 1960-1970-х годов о том, что именно террористическая тактика способствовала политическому угасанию ПСР. Эффект же от индивидуального террора эсеров оценивался автором как нулевой.

В постсоветских исследованиях Н.Д. Ерофеева о народных социалистах автор писал об их «особой мудрости, недоступной для поверхностного взгляда», постановке ими во главу угла интересов личности, выражение воли всего народа, «глубокое знание русской действительности, жизни народа, его положения, быта, психологии, интересов, настроений». Большевики и эсеры критиковались за их радикальность, выражающуюся в увлечении боевыми предприятиями, а умеренность народных социалистов, считавшаяся прежде их главным грехом, превращалась в добродетель.

Еще в большей степени вектор подобных умонастроений был усилен в статье Л. и О. Протасовых". Н.Д. Ерофеев полагал, что эсеров отличало от большевиков стремление сохранить моральный облик, тогда как для последних была характерна беспринципность в решении политических задач. Но мораль и политика - плохо совместимые друг с другом понятия, и потому большевики в конечном счете переиграли социалистов-революционеров. «Логически, в России, тогда преимущественно крестьянской стране, - писал Н.Д. Ерофеев, - успех должен был бы быть на стороне эсеров, их учения, социально ориентированного, прежде всего, на крестьянство и более притягательного для широких масс своей демократичностью и гуманностью.

Однако логическое и историческое не всегда совпадают. Историческое же, в данном случае, понять и объяснить не просто. Сыграли здесь определенную роль факты и обстоятельства случайного и субъективного характера: в частности, личные качества лидеров партий, особенно такие их черты, как решительность, политическая воля и целеустремленность, желание считаться с нормами права и морали. Эсеры были менее фанатичны в своей утопии, более привержены принципам законности, особенно в условиях демократии и общечеловеческой морали». Но указанная позиция автора, по-видимому, была предопределена не научными выводами, а политической конъюнктурой, когда от апологетики большевистских лидеров многие историки перешли к их демонологизации, и наоборот, негативная оценка политических оппонентов большевиков сменилась неоправданной идеализацией их душевных качеств. Конечно, в череде деятельности эсеров были поступки, которые возможно оценивать по высшим критериям нравственности, как, к примеру, отказ И.П. Каляева бросить бомбу в карету великого князя Сергея Александровича на том основании, что в ней находились дети. Но вместе с тем факты экспроприации, двойной игры политического руководства и т.п. действий расходятся с представлениями о морали.

Зачастую в современных отечественных исследованиях предлагается даже более упрощенное объяснение генезиса революционного терроризма, чем в советской исторической литературе. Так, РА. Городницкий объяснял создание эсеровских террористических организаций следующим образом: «Углубившиеся противоречия между идейными запросами общества и политикой государства, игнорировавшей объективные потребности в реформах, привели к ужесточению протеста со стороны революционеров, побудили их применять крайние методы противодействия. Радикалами были продолжены традиции народовольческого террора 1870-1880-х годов».

Другая тенденция, вызванная пресыщением господства схематизма в советской историографической традиции, выразилась в позитивистском походе к построению работ. Главным становилось фактическое содержание. Особенно наглядно это проявилось в соответствующих главах учебного пособия «История политических партий России», статьях энциклопедии «Политические партии России. Конец XIX - первая треть XX века», в монографии РА. Городницкого «Боевая организация партии социалистов-революционеров в 1901-1911 гг.» и др.

Попытку перейти к цивилизационному подходу в интерпретации истории эсеровского движения предпринял М.И Леонов. Внутренний конфликт России начала XX в. он видел в несовместимости двух культурологических моделей: агрессивного технологического бытия европейски образованной части общества и космологического бытия традиционалистских низов. С точки зрения М.И. Леонова, эсеры, в отличие от социал-демократов, предлагали путь развития на основе традиционной, восточно-христианской земледельческой модели. «Устойчивая традиция двух модификаций социализма, - писал он, - не случайна, в России сосуществовали две культуры: традиционная космоцентрическая (крестьянская) и утверждавшаяся технологическая промышленно-городская (индустриальная). Марксисты мечтали о социалистическом обществе чисто индустриальном, основанном на рафинированных тенденциях промышленной капиталистической культуры, в которой нет места ни явлениям земледельческой цивилизации, ни массовому представителю ее - крестьянину. Российский крестьянский социализм в изначальном виде пытался смоделировать будущее на основе некапиталистических структур земледельческой цивилизации; он основывался на вере в исключительную самобытность России, возможность благодаря нерасчлененному патриархальному крестьянству и общине прийти к социализму, минуя капитализм. Нравственный императив, протест против неравенства, эксплуатации решительно преобладал над объективным анализом действительности; приговор существующему строю, так же, как и капитализму, выносился с точки зрения несоответствия разуму, справедливости, идеалу. Эсеровский социализм был синтезом концептуальной сути крестьянского социализма А.И. Герцена - Н.Г. Чернышевского и эволюционно-реформистского марксизма бернштейнианской интерпретации». Однако такой трактовке противоречило увлечение неонародников террористическими методами борьбы. Сам по себе терроризм, предполагавший определенную оторванность боевиков от массового движения, плохо коррелировался с восточно-христианской системой ценностей. Это противоречие разрешалось пересмотром функционального назначения терактов. Эсеровский терроризм рассматривался М.И. Леоновым как компонент массовой революционной работы. Он не противопоставлялся широкому общественному движению, а определялся в качестве его индикатора. Характеризуя специфическую тактику социалистов-революционеров, М.И. Леонов писал: «Особая роль в повышении революционного настроения масс, приобщении их к политической деятельности на примере самопожертвования героя отводилась террору. Террористические покушения, по мысли эсеров, ослабляли, устрашали, дезорганизовывали, сдерживали произвол правительства, воспитывали в массах умение бороться. Много говорилось о слиянии индивидуального террора и массового движения».

По-видимому, многие положения своей теории М.И. Леонов заимствовал из трудов М. Хильдермайера, который еще в 1970-е годы предложил аналогичное объяснение смысла эсеровского движения. Как и немецкий историк, он связывал терроризм с интеллигентской мировоззренческой парадигмой, что вступало в противоречие с утверждением о приверженности эсеров к земледельческой, крестьянской культуре. Впрочем, для самого М. Хильдермайера, не разделявшего идею о социально-классовой детерминации генезиса терроризма такого противоречия не существовало. Но для М.И. Леонова эта доминанта являлась определяющей. Поэтому он критиковал М. Хильдермайера за неточность в определении классового состава ПСР, доказывал ее преимущественно крестьянскую социальную базу и тем снимал указанное противоречие хильдермайеровской теории. Таким образом, получалось, что террористическую деятельность осуществляло главным образом интеллигентское крыло партии, тогда как крестьянские партайные массы тяготели к иным формам борьбы. Подобный концептуальный эклектизм являлся следствием совмещения элементов цивилизацион-ного и формационно-классового подходов.

Несмотря на попытку М.И. Леонова посмотреть на историю ПСР через призму цивилизационного подхода, по-прежнему в отечественной историографии революционного терроризма преобладает принцип «объяснения», а не «понимания» материала. Герменевтический анализ, дешифровка текстов с учетом ментального контекста, распространенные в западной историографии, в отечественной науке пока не получили широкого распространения. Одно из редких исключений представляет исследование семи-осферы революционного подполья М. Могильнера.

С нашей точки зрения, атеистическое мировоззрение и западническое воспитание большинства лидеров эсеровского движения не позволяет судить о ПСР как о партии восточно-христианских традиционалистов. Возможно, эсеры и играли такую роль, но не осознавали собственного предназначения.

Таким образом, М.И. Леонов окончательно отказался от советского стереотипа противопоставления тактики терроризма и вооруженного восстания. Теракты начала XX в. осуществлялись в фарватере курса на всеобщее восстание. «Подтвердив устоявшееся представление о грядущей революции, как "демократической и в известной степени политической", писал М.И. Леонов о социалистах-революционерах, - они выдвинули лозунг пропаганды всей программы целиком, "расширения не только политического, но и социального содержания надвигающейся революции", призвали к вооружению всех членов партии и народа, слиянию борьбы в городе и деревне, индивидуального террора и массовых выступлений, к "прямому захвату земли по предварительному сговору", к привлечению армии на сторону революции, к согласованию усилий всех сил освободительного движения и прекращению "братоубийственной войны" между социалистами. Лозунг "Вооруженное восстание" заполонял в те дни страницы партийных изданий, им заканчивались прокламации ЦК, местных организаций, "братств". При этом, подобно большевикам, лидеры эсеров бичевали меньшевистскую "Искру", поскольку та игнорировала пропаганду технической подготовки восстания. Так же, как большевики, они старательно внедряли мысль о взаимообусловленности политической и технической подготовки восстания». Действительно, эсеры не только говорили, но и создавали боевые дружины, участвовавшие затем в вооруженных столкновениях, закупали оружие за границей, затратив на его приобретение за 1904-1905 гг. от 400 до 500 тыс. рублей только из кассы Центрального комитета.

Необходимо отметить, что все доводы за и против наличия у эсеров тактической установки на вооруженное восстание исходят из рассмотрения ПСР как некой законсервированной во времени организации, при этом игнорируется историческая динамика ее развития. Партия эсеров периодически выдвигала лозунг восстания и вновь снимала его, что зависело от сопутствующих обстоятельств. После 9 января враждебность режима народам России предстала столь очевидным фактом, что лозунг восстания был немедленно поднят на щит. После 17 октября, когда возникла перспектива создания конституционного государства, призыв к восстанию был снят. Кроме того, внутри партии не существовало единства мнений. Петербургский комитет после издания Манифеста 17 октября был против восстания, а Московский - отстаивал необходимость его проведения. Таким образом, следует признать, что лозунг восстания, конечно, существовал в эсеровской среде, но не всегда и не при любых условиях считался актуальным.

В советской историографии зигзаги эсеровских политических установок объяснялись мелкобуржуазной природой эсеров, для которой свойственны колебания в сторону как буржуазии, так и пролетариата. В постсоветские годы принципиально иных попыток объяснения тактической неустойчивости ПСР не предпринималось. М.И Леонов представил палитру идейно теоретических расхождений внутри эсеровского движения, свидетельствующую о том, что к террористической тактике апеллировала лишь часть социалистов-революционеров. Отношение к терроризму со стороны эсеров не было константным, корректируясь в зависимости от преобладания в партии той или иной группы. «В процессе самоопределения, - писал исследователь, - возникло три разветвления. За ними закрепились названия «северных эсеров» (Союз социалистов-революционеров, наиболее видными деятелями которого были А.А. Аргунов, СИ. Барыков, В.Н. Переверзев, М.Ф. Селюк), «южных эсеров» (Партия социалистов-революционеров во главе с В.А. Вознесенским, И.А. Дьяковым, М.М. Мельниковым, А.О. Сы-цянко), а также Рабочей партии политического освобождения России (РППОР) во главе с Л.М. Клячко, А.О. Бонч-Осмоловским, А.П. Кудрявцевым. Именно «Союз», который настойчиво подчеркивал идейное родство с «Народной волей», выступал с пропагандой террора, «приближался скорее к организациям старого конспиративного образца». «Партия» эсеров, несмотря на то, что ее составляли довольно разноликие элементы, более всего отошла от идей традиционного народничества, удалив из своего программного заявления упоминание об идейной связи с ним и о терроре, чем вызвала недовольство остальных эсеров, как в России, так и в эмиграции.

Идеологи РППОР в своей программной брошюре «Свобода» уклонились от изложения социальной концепции, анализа социально-экономического положения России, разорвали связь между борьбой за политическую свободу, на первоочередной необходимости которой они настаивали, и борьбой за экономические преобразования и за социализм. Среди средств достижения политической свободы они на первое место ставили террор. Эмигрантские народнические организации (Аграрно-социалистическая лига, Союз русских социалистов-революционеров) и теоретики, группирующиеся вокруг журнала «Русское богатство», искали выход на путях модернизации концепции таких авторитетных народников-экономистов, как В.П. Воронцов, Н.Ф. Даниельсон, посредством оплодотворения ее неомарксистскими трактовками «ревизионистов», «оппортунистов», теоретиков и практиков «новой волны», в том числе Ф. Герца, Э. Давида, Э. Вандервельда».

Возможно, более оправданом было бы деление не на четыре, а на два направления. Рабочая партия политического освобождения России имела общность позиций с Северным союзом социалистов-революционеров, Южная партия социалистов-революционеров - с эмигрантскими группировками. Поэтому Н. Ерофеев и Г. Аноприева писали о существовании двух течений в эсеровском движении. «Представителей левого крыла характеризовала преданность народовольческой традиции. Они акцентировали внимание на революционной работе среди интеллигенции и городских рабочих, скептически смотрели на работу в крестьянстве, большое значение придавали террору, являлись сторонниками принципа централизма в организации партии, первостепенную роль в деле создания партии отводили печатному органу. Представители правого крыла проявляли большую тягу к марксизму и социал-демократии, однако, в отличие от последних, признавали вполне возможной революционную работу в деревне, считали, что сохранившаяся земская община облегчит усвоение крестьянами социалистической идеи, занимали осторожную позицию в отношении к террору, в организационном же вопросе отдавали предпочтение федеративному принципу. Из-за имевшихся разногласий, слабых связей друг с другом, переговоры об объединении между южными эсерами и северными (Союзом социалистов-революционеров) велись, но они протекали очень вяло, и положительный их итог был проблематичен». Таким образом, вопрос о террористической тактике был краеугольным камнем в российском партстроительстве.

Исследователи, акцентирующие внимание на терроризме и деятельности БО, отводили ведущую роль в образовании ПСР Российской политической партии освобождения России. М.И. Леонов одним из первых попытался применить к изучению революционного терроризма статистические методы. Посредством их привлечения пересматривается тезис об эсеровской БО как руководящей силе всего террористического движения в России. По рассчетам М.И. Леонова, в террористической деятельности было задействовано лишь 1,5-2% социалистов-революционеров. Террористические настроения, полагал М.И. Леонов, преобладали в верхах партии вплоть до 1907 г., после чего большинство в партии социалистовреволюционеров дистанцировалось от прежней тактической линии. Таким образом, упадок терроризма, согласно М.И. Леонову, не являлся прямым последствием разоблачения Е.Ф. Азефа, будучи состоявшимся фактом еще до азефовского скандала. В целом же эсеровский терроризм преподносился им как нечто инородное по отношению к крестьянской природе Партии социалистов-революционеров.

В постсоветское время М.И. Леонов отказался от прежнего отождествления аграрных террористов с анархистами. Вместе с тем общий характер выводов остался прежним. Автор подчеркивал тенденцию трансформации аграрного террора в практику экспроприации, ничем не отличающуюся от уголовного грабежа. Данная оценка в целом стала доминирующей в постсоветской литературе, освещавшей проблему аграрного террора.

Действительно, такой взгляд имеет под собой серьезные фактические основания. Не случайно одним из противников экономического террора являлся ГА. Гершуни, которого отнюдь не заботила так называемая буржуазная мораль. С его точки зрения, партия должна была бороться с «эксами» не потому, что признавала неприкосновенность частной собственности, а потому, что эти акты "разрушают и развращают наши организации, унижают революцию и ослабляют ее силы". Эсеры не гнушались и вымогательством. Любой гражданин, причисляемый к классу эксплуататоров, мог получить записку от местного комитета ПСР, к примеру, такого содержания: «Рабочая организация партии социалистов-революционеров в Белостоке требует от Вас немедленно пожертвовать... семьдесят пять рублей... Организация предупреждает, что в случае, если Вы не передадите эту сумму, она примет суровые меры против Вас и Ваше дело будет передано в Боевой отряд».

Переосмыслению прежних выводов способствовало также издание в отечественной печати трудов лидеров террористического движения, зарубежных историков, представителей русского зарубежья. Складывание многопартийной системы в России в 1990-е годы послужило импульсом к изучению партийности начала XX века. Партии террористического направления стали рассматриваться не автономно и не в рамках истории РСДРП(б), а в контексте партийно-политической системы России. Согласно преобладающей в исследованиях последних лет трехчленной классификации (консервативные, либеральные и социалистические партии) эсеры, максималисты и анархисты оказались в одном лагере с большевиками. В некоторых работах, как, например, в кандидатской диссертации О.А. Че-ремных «Революционно-демократический фронт в годы первой российской революции 1905-1907 гг.», акцент был сделан на совместной, в том числе боевой деятельности российских организаций левого толка. В рецензии на изданную под редакцией А.И. Зевелева книгу «История политических партий России» А.И. Уткин отмечал, что при параллельном рассмотрении истории эсеров, анархистов и большевиков обнаруживается немало общего в тактике партий.

В постсоветский период получила развитие тема «изнанки революции». Оборотной стороной индивидуального террора определялась люмпенизация революционного подполья. Участие в нем уголовников, психически неуравновешенных личностей, несовершеннолетних дискредитировало саму революцию. «Изнанка» террора преподносилась в качестве его имманентного содержания. Утверждалась изоморфность политического терроризма с тривиальной уголовщиной. Так, А. Гейфман ссылалась на характерный для начала XX века анекдот:

Когда убийца становится революционером?

Когда с браунингом в руке он грабит банк.

А когда революционер становится убийцей?

В том же случае.

Применение в отечественной историографии революционного терроризма в России подходов, апробированных прежде в западной исторической литературе, связано с именем О.В. Будницкого. Он, по существу, первым среди российских историков приступил к разработке этой темы в качестве самостоятельного, а не опосредованного в связи с изучением той или иной партии сюжета. Его внимание привлекли, главным образом, не столько описательная канва терактов, сколько идеологические, психологические и этические стороны террористической борьбы. С одной стороны,

О.В. Будницкий солидаризировался с мнением А. Гейфман о том, что ни одна из российских оппозиционных партий не выступила на деле против терроризма, а с другой в отличие от американской исследовательницы, он не склонен усматривать ханжеское противоречие между теорией и практикой революционеров. О.В. Будницкий убедительно доказывает, что на уровне идеологии ни одна из революционных партий вовсе не отвергала террористической тактики в принципе. «Проблема политического убийства, - писал он в главе, посвященной отношению к терроризму российской социал-демократии, - была для Ленина лишь вопросом целесообразности. В этом отношении он был законным наследником революционной традиции, достойный вклад в которую внесли и полуобразованный фанатик Нечаев, и рафинированный "европеец" Плеханов».

В своих исследованиях О.В. Будницкий развивает популярную среди западных историков теорию о суицидальной мотивации поведения террористов. Для многих из них, полагает историк, участие в террористической борьбе объяснялось тягой к смерти. Не решаясь покончить самоубийством, в том числе и по религиозным мотивам (ведь христианство расценивает самоубийство как грех), они нашли для себя такой нестандартный способ рассчитаться с жизнью, да еще громко хлопнув при этом дверью.

К террористической деятельности проявляли повышенную склонность лица, вытесненные на периферию правового поля в существовавшей государственной системе. О.В. Будницкий иллюстрирует это положение на примерах широкого представительства в террористических организациях женщин и евреев. По-видимому, при разработке автором обеих сюжетных линий не обошлось без влияния трудов западных авторов, в первом случае - Э. Найт, во втором - Н. Нэймарка. Женщины составляли треть участников Боевой организации эсеров, а некоторые максималистские или анархистские террористические группы были почти полностью кооптированы из евреев. Данный феномен автор объясняет крайней, при отсутствии легальных средств, формой борьбы за эмансипацию соответственно женской части общества и еврейского населения.

Традиционный тезис советской историографии о неэффективности террористической тактики в революционной борьбе опровергает О.В. Будницкий. Террористические акты действительно оказывали воздействие на политику царского правительства. В частности, следствием такого влияния автор считает политическую оттепель П.Д. Святополка-Мирского, наступившую после убийства его предшественника на посту министра внутренних дел В.К. Плеве. Существенно повысило эффективность терактов в сравнении с народовольческой эпохой использование динамитов. Тенденция, приведшая к использованию современными террористами пластиковых взрывчаток и радиоуправляемых ракет, отмечается О.В. Будницким уже применительно к началу XX века. Уже эсеры пытались взять на вооружение передовые достижения военно-инженерной мысли, позволившей бы, по словам В.М. Чернова, вести уже борьбу «в воздухе и под водой».

Какие же контртеррористические мероприятия О.В. Будницкий считал наиболее эффективными? Являясь сторонником модели гражданского общества, довольно предосудительно историк относится к «столыпинскому кровопусканию». «Вследствие введения военно-полевой скорострельной юстиции, - полагает он, - подрывалось само понятие законности и государственности..., а сумма насилия в обществе достигла критического предела». Основу для терроризма, считает О.В. Будницкий, подорвали не репрессивные меры, а гражданское реформирование. «Реформы, хотя и запоздалые, - писал он, - позволили общественному недовольству найти легальные пути для своего выражения; возможности самореализации помимо власти и независимо от нее заметно возросли». Возможно, на характере оценок исследователя сказалось в данном случае значительная историческая удаленность рассматриваемых событий. Ответом же на современный теракт 11 сентября 2003 г. должны были, по его мнению, стать отнюдь не реформы, а действия государства, не ограниченные релятивистскими сентенциями.

Оценки О.В. Будницким феномена терроризма в исторической ретроспективе и применительно к сегодняшнему дню, по сути, противоположны друг к другу. В преамбуле к своей монографии «Терроризм в российском освободительной движении» он декларирует намерение воздержаться от однозначных суждений в отношении террористов. «Очевидно, что подход к объяснению исторических явлений с позиций уголовного кодекса, - замечает автор, - вряд ли поможет что-либо в них понять». Но как только прогремел теракт 11 сентября, О.В. Будницкий провозгласил о том, что эра постмодернизма, выраженного в релятивистском отношении к подобным действиям, с этого момента завершена. Терроризм есть однозначное зло, без какого бы то ни было сослагательного направления. «Очевидно, - говорил он в заключение доклада на историко-политологическом семинаре Фонда развития политического центризма, - что можно смотреть на предмет с разных сторон. Разумеется, терроризм - явление историческое и как таковое подлежит толкованию. Историк обязан объяснить (точнее, попытаться понять и объяснить) мотивы, которые двигали террористами, многие из которых лично отнюдь не были монстрами и убивали, как им казалось, из вполне благородных побуждений. Однако понять не значит оправдать. Нравственный релятивизм не доводил до добра ни одно общество. Отнестись "с пониманием" в конце концов можно ведь к любому убийце. Убийства же из "политической целесообразности" относятся к числу наиболее отвратительных. Это и есть постмодернизм, который умер 11 сентября».

Расширению объема фактических знаний способствовало открытие доступа к архивным фондам, публикация источников, связанных с деятельностью террористических организаций.

Широкий пласт закрытых прежде архивных источников по истории эсеровского терроризма вводится в научный оборот в трудах РА, Город-ницкого и К.Н. Морозова. Терроризм стал у РА Городницкого предметом статистического анализа. Приводимые данные реконструировали облик Боевой организации эсеров по половому, возрастному, сословному, образовательному составу. Причем некоторые из цифр противоречили сложившимся в историографии представлениям. Вопреки мнению о смертельной опасности деятельности террористов, РА. Городницкий указывал, что при совершении терактов за все время существования БО погиб лишь один человек. Тезису о ее сектантском характере противоречили цифры значительного оттока из организации. Эсеровскую БО в момент своего членства в ней покинули по разным причинам 23 человека, что составляло четверть всего состава. Воспетый в революционной традиции героизм террористов сочетался на практике с проявлениями малодушия. Пятая часть всех арестованных боевиков либо предоставляла откровенные показания полиции, либо подавала прошения о помиловании. В противоречии с популярной в настоящее время теорией о психопатологической парадигме терроризма Р.А. Городницкий отмечал, что в момент членства в БО ни один из ее участников психическими болезнями не страдал. Лишь пребывая в тюремном заключении, лишились рассудка трое боевиков.

Вместе с тем Р.А. Городницкий оговаривается, что покончили жизнь самоубийством 10 человек, принадлежавших к Боевой организации. Но не свидетельствует ли высокая динамика самоубийств по меньшей мере о психической аномальности? Статистика развенчивает и ореол эсеровской БО как наиболее эффективной из террористических групп революционеров. Процент совершенных ею боевых операций был крайне низок, даже по сравнению с другими структурами ПСР, не говоря уже о максималистах и анархистах. За десять лет своего существования эсеровская БО смогла успешно осуществить лишь четыре террористических акта: против министра внутренних дел Д.С. Сипягина, уфимского губернатора Н.М. Богдановича, министра внутренних дел В.К. Плеве и великого князя Сергея Александровича. Еще при двух состоявшихся покушениях намеченные жертвы - харьковский губернатор И.М. Оболенский и московский генерал-губернатор Ф.В. Дубасов - остались живы. Правда, Р.А. Городницкий оговаривался, что эффективность работы БО определялась не столько числом терактов, сколько самим фактором угрозы правительству. Но очевидно, что десятилетняя деятельность Боевой организации не соответствовала как финансовым затратам, так и статусу в революционном движении. Р.А. Городницкий солидаризировался с мнением, что основной причиной заката эпохи терроризма стала не контртеррористическая деятельность полиции, а «грязь предательства Азефа». После азефовского скандала к руководству ПСР пришли люди, однозначно решившие отказаться от террористической тактики. Однако, оговаривается РА. Городницкий, их отказ мотивировался не этическими соображениями, а политической конъюнктурой. Боевая организация для новой эсеровской партии представлялась инородным телом, чем и было продиктовано решение о ее роспуске в апреле 1911 г. РА. Городницкий предложил принципиально новый подход к рассмотрению проблемы взаимоотношений ЦК ПСР и Боевой Организации. Он доказывал, что определенный автономизм БО полностью соответствовал уставным принципам построения партии и был практически оправдан.

Первоначально БО возникла как частная инициативная группа ГА. Гершуни, не получавшая однозначного одобрения и покровительства партийного руководства. В первое время своего существования БО не получала денег от ЦК, и более того, нередки были случаи, когда финансы, пожертвованные для БО, шли на общепартийные нужды. РА. Городницкий опровергал превратившийся в клише тезис об отсутствии партийного контроля за деятельностью БО, указывая, что представители ЦК входили в непосредственное руководство Боевой организации. «Очень легко оступиться и сделать вывод об изначальной обособленности БО от партийных учреждений, о ее каком-то "надпартийном" характере, - писал исследователь. -При конкретном же анализе получается другая картина. Сам Гершуни, один из отцов-основателей ПСР, был авторитетнейшим членом ЦК. В ЦК 1902г. входил также Азеф, прекрасно осведомленный почти о всех делах БО. Был членом ЦК и Крафт - помощник Гершуни №1. Думается, что члены ЦК Брешко-Брешковская и Чернов также не могли пожаловаться на плохую осведомленность в сфере боевых мероприятий ПСР. То есть получается, что почти весь состав ЦК и был реальным руководителем террористической кампании, разворачивавшейся в России в 1902-1903гг.».

Говоря о конфликтах между БО и ЦК ПСР, отечественные историки, как правило, становились на сторону последнего, обвиняя боевиков в снобизме, в создании нездоровой обстановки внутри партии. Конфликт заключался в онтологическом различии деятельности, а отсюда в различном восприятии жизни: цекисты разрабатывали руководящие директивы, а боевики рисковали жизнью. Исходя из данной моральной антитезы внутрипартийной жизни ПСР, Р.А. Городницкий писал: «В конечном итоге, что мешало любому члену ЦК пойти поработать в БО (для этого не требовалось быть обязательно исполнителем террористических актов) и развеять этот, казавшийся непростительным, дух обособления? Чем рисковал член ЦК, идя в БО? Безусловно, в случае ареста ему грозила бы по меньшей мере каторга, а не несколько месяцев заключения с последующей ссылкой. Но если у цекистов не было решимости "пострадать", то от них никто и не требовал этого. Только ведь тогда бесчестно и нелепо было требовать от рядовых членов БО, которые, вступая в организацию, шли на смерть, того, чтобы они тщательно штудировали книги и брошюры по земельному вопросу и, таким образом, не отставали от общепартийных задач. Однако члены ЦК не желали вникнуть в психологию боевиков, их интересовало одно: насколько БО подчиняется любым распоряжениям ЦК. Если член ЦК находил малейшее проявление самостоятельности мысли у члена БО, то его раздражению не было предела. В отличие от эгалитарных принципов «Народной воли», где каждый был и теоретик и бомбометатель, в БО существовало строгое распределение функций и иерархическая струкура подчиненности: «Уже в процессе подготовки к первым покушениям была выработана структура БО, которая оказалась оптимальной и за все время эсеровского террора изменению не подвергалась. БО делилась на три части: первая, так называемые холуи, - люди, которые занимались собственно наружным наблюдением за намеченными к уничтожению лицами; они жили в полной нищете и работали с напряжением, немыслимым в какой-либо другой области дел партии. Вторую часть составляли химические группы, занимавшиеся изготовлением взрывчатых веществ и снаряжением бомб; их материальное положение было средним, они могли позволить себе существовать в условиях конспирации. И, наконец, третью, весьма немногочисленную, группу составляли лица, жившие на барских ролях. Они организовывали и координировали работу двух остальных частей организации. Само собой разумеется, что образ жизни этих людей был достаточно широк. В последней группе состояло обычно три-четыре человека. Думается, что в целом такая постановка боевого дела была близка к идеальной в том смысле, что гарантировала успех намеченных предприятий. Сплачивала БО единая воля, персонифицированная в Азефе». Впрочем, и после выхода в свет исследования РА. Городницкого кардинального пересмотра взглядов на взаимоотношения ЦК ПСР и БО в отечественной историографии не произошло. В монографии К.Н. Морозова по истории ПСР 1907-1914 гг., автор критикует новационный подход своего оппонента в данном вопросе.

Белым пятном в историографии революционного терроризма долгое время оставался постазефовский период эсеровской боевой о деятельности 1909-1911 гг. Первопроходцем в разработке этой темы выступил К.Н. Морозов. Многих историков ввели в заблуждение директивы эсеровского ЦК и II съезда ПСР о приостановлении террора. Но практического значения, как это иллюстрирует К.Н. Морозов, они почти не имели.

Авангардом террористических сил по-прежнему считается ПСР. Самоидентификация неонародников как «социалистов-революционеров» объяснялась стремлением дистанцироваться и от народничества, ставшего к тому времени синонимом умеренности, и от социал-демократии, также воздерживавшихся от террористической деятельности. Видный исследователь неонароднического движения Н.Д. Ерофеев писал: «В условиях смены этапов в российском освободительном движении, перехода приоритета в нем от разночинцев к пролетариату популярность народовольчества, ориентировавшегося преимущественно на террористическую борьбу одиночек и заговоры интеллигентских организаций, быстро таяла. Все менее привлекательным становилось и само название "народоволец". При таких обстоятельствах и обратились революционные народнические элементы к названию "социалист-революционер". Новым названием они, во-первых, хотели дистанцировать себя, с одной стороны, от народовольцев и либеральных народников с их теориями "малых дел", а с другой - от социал-демократов, которые, по их мнению, в своем увлечении пролетариатом забывали о крестьянстве и якобы игнорировали политическую борьбу, являлись в своей сущности не революционерами, а эволюционистами. Во-вторых, они были намерены продолжать традиции революционного народничества 70-х годов, для которого исходной посылкой была идея массового революционного движения и социальной народной революции».

В отечественной литературе ПСР по-прежнему обвиняли в противоположных грехах, хотя признание одного из них, означало отрицание другого. С одной стороны, о ПСР говорили как о заговорщической, бланкистской организации, подчеркивали ее конспиративный характер. С другой, заявляли, что это была аморфная организация, в которой преобладали центробежные тенденции. Но если партия социалистов-революционеров была аморфным формированием, она не могла быть заговорщической. М.И. Леонов писал: «Отсутствие демократических свобод вызывало нелегальный (в редкие моменты полулегальный) характер действий революционеров и предопределяло явно выраженную организационную ранжированность с элементами заговорщичества». На следующей странице своего исследования он продолжал: «Сравнительно с большевистской установкой на монолитную партию, делающую революцию, организация эсеров была более рыхлой». Впрочем, в исследованиях западных историков присутствовали подобные же противоречия. Так, М. Хильдермайер писал об эсерах как об интеллигентской заговорщической организации и вместе с тем приходил к заключению, что в силу своей организационной слабости ПСР нельзя называть партией в собственном смысле слова, и определял ее как нечто среднее между партией и социальным движением.

Представление об эсерах как о заговорщической, и по преимуществу террористической, партии противоречили исследования организации печатного дела в ПСР. Согласно картине, нарисованной М.И. Леоновым, она была весьма обширной: «Почти все губернские и некоторые уездные комитеты имели свои типографии. Только за 1906г. их было арестовано 26. Многие прокламации издавались тиражом в тысячи, порой десятки тысяч экземпляров, а важнейшие общепартийные («Манифест ко всему Российскому крестьянству» (июль 1905г.), «К партийным организациям» (июль 1906г.) - в 100-150 тыс. экземпляров. Типографии крупных организаций выпускали листовки периодически, указывая порядковый номер и тираж. Суммарное количество листовок за 1905-1907 гг. исчислялось скорее миллионами экземпляров. Издавали листовки и братства. Свои газеты были почти у всех областных комитетов. Всего выявлено 196 повременных партийных и околопартийных периодических изданий, из них 152 - местных организаций. Это не исчерпывающие данные. По ориентировочной оценке Н.А. Рубакина, эсеры за годы революции выпустили не менее 24 млн экземпляров книг. Для сравнения: социал-демократы издали не менее 26 млн экземпляров. В ноябре 1905г. был образован «Союз издателей с.-р.», в который вошли крупные издательства: «Молодая Россия», «Новое товарищество», «Земля и воля», «Сеятель», «Народная мысль», «В. Распопов». Легальная литература распространялась через широкую сеть книжных складов и магазинов. Высокая печатная активность является свидетельством ориентации партии на массовое движение.

В постсоветское время отечественные историки, занимавшиеся эсеровской проблематикой, пришли к выводу, что деятельность БО не корректно было бы экстраполировать на ПСР в целом, так же, как и образ эсера-боевика, представленный в творчестве Б.Д. Савинкова, не следует переносить на партийные массы. М.И. Леонов подчеркивал, что в терроре было задействовано лишь 1,5-2% членов эсеровской партии. А.Ф. Жуков предлагал статистические выкладки, согласно которым в 1905 г. эсерами был совершен 51 теракт. Д.Б. Павлов насчитывал 59 предприятий такого рода.

Детализируя позицию ПСР, М.И. Леонов, Р.А. Городницкий, К.Н. Морозов и др. указывали, что среди эсеровского руководства имелись как сторонники усиления террористической борьбы, так и противники, были периоды, когда эсеровский ЦК поощрял террор и когда вводил на него табу. Таким образом, место индивидуального террора в тактике ПСР не являлось неизменной величиной.

Впрочем, не все историки в постсоветский период разделяют данную позицию. К.В. Гусев, как в своих ранних трудах, так и в 1990-е годы по-прежнему отстаивал мнение, что индивидуальный террор занимал первостепенное положение в тактике ПСР. Более того, когда маховик террора был запущен, террористическая деятельность превратилась в самодовлеющее средство, функционирующее по своим законам. Даже когда у эсеровского ЦК возникло намерение ее приостановить, это завершилось безрезультатно. Действительно, для точки зрения К.В. Гусева имелись серьезные основания. Тот факт, что в историографии 1980-1990-х годов преобладал взгляд на террор как подчиненное средство в тактике ПСР, еще не означает, что данное мнение априори более правильно, чем трактовка советских авторов более раннего времени. Вопреки программным документам, ставившим эсеровский террор в подчиненное положение, для многих эсеров он являлся не только главным, а порою и единственно возможным методом борьбы и даже превращался в самоцель. По свидетельству Е.К. Брешко-

Брешковской, в ПСР шла молодежь на условиях участия исключительно в террористической деятельности, оставаясь равнодушной к любой другой форме работы. И.П. Каляев заявлял: «Социалист-революционер без бомбы уже не социалист-революционер». Б.В. Савинков вообще договорился до того, что не сможет не продолжать террор и после революции, при установлении социализма, борясь уже с социалистической системой.

Восстановить социальный портрет анархистского террориста удалось В.Д. Ермакову. За основу своих расчетов он взял формальные биографические данные 300 анархистов из числа политкаторжан и ссыльно-переселенцев. Итоговый вывод автора сводился к следующей характеристике: «Человек, считавший себя представителем анархизма в 1905-1907 гг., выглядел приблизительно так: мужчина, неквалифицированный рабочий, еврей по национальности, с низшим или домашним образованием, в возрасте примерно 18 лет с довольно неустойчивыми политическими взглядами».

Ведущим на настоящее время специалистом по изучению анархистского терроризма является В.В. Кривенький. Террористическим формам борьбы и экспроприациям, по его оценке, отдавали предпочтение все направления анархизма. Именно анархистский терроризм в наибольшей степени отличала тенденция трансформации в уголовщину. «Наряду с отдельными героическими эпизодами борьбы, - утверждал В.В. Кривенький, - в движении все больше процветали уродливые отклонения - убийства из удальства, грабежи с целью обогащения и наживы. Значительная часть анархистов предпринимала подобные акции по личной инициативе, не согласуя их с решениями организаций или съездов». Всероссийскую известность приобрели такие анархистские теракты, как ранение Нисаном Фарбером текстильного фабриканта А. Кагана за «неуступчивость в отношении стачечников», подрыв им же ценой собственной жизни полицейского участка в Белостоке, бомбометание, устроенное польской чернознамен-ной группой «Интернационал» в банковской конторе в Варшаве и ресторане «Бристоль», ограбление казначейства в г. Думети Тифлисской губернии на сумму 250 тыс. рублей и др. Только у анархистов, отмечает В.В. Кри-венький, вопреки характерной для революционеров этики партийной солидарности, фиксируются инциденты поножовщины и перестрелки друг с другом. Такого рода конфликты происходили на почве отнюдь не идейных разногласий, а раздела полученных от грабежей средств.

Попытку контекстуализировать анархистский терроризм в созданной революцией 1905-1907 гг. семиосфере «всеобщего боевизма» предпринимает И.О. Трубачев. Автор утверждает, что количество жертв от анархистских терактов существенно превосходит все другие партии. Каждый анархист являлся потенциальным боевиком. Специфику анархистского терроризма И.О. Трубачев видит в его направленности не на отдельных представителей власти, а буржуазного строя в целом. Анархисты совершали нападения на полицейские патрули (в крупных анархистских центрах городовые стояли на посту под защитой солдат), устраивали буржуазии взрывы в кафе - «обжорке» и театрах, ибо пролетарии такого рода учреждения не посещают, нападали на буржуазные семьи (например, убийство сына владельца булочной), бросали бомбы в трамваи и поезда, продолжавшие работать во время забастовок, и т.п. Жертвой анархистских терактов становился главным образом обыватель, а не крупный сановник, столп реакции. В этом отношении изучение феномена анархистского терроризма более актуально для современной эпохи, чем, к примеру, эсеровского. Теракты новейшего времени, так же, как и анархистские в начале XX в., не имеют персонифицированной цели, будучи направлены против обезличенных масс.