Постсоветский период историографии российского революционного терроризма

Другую специфическую особенность анархистских терактов И.О. Трубачев видит в их спонтанности. Предотвратить же «безмотивное» попущение охранным службам гораздо сложнее, чем разработанную операцию. Просчитать действия «безмотивника» фактически невозможно. «Вместе с характерным выбором мишеней, - указывает И.О. Трубачев, - терроризм, исповедуемый анархистами, отличался и особой мотивацией действий. Так как анархисты не признавали организованные политические объединения и во главу угла ставили свободное развитие личности, то они чаще, чем приверженцы других революционных направлений, совершали теракты по личной инициативе, спонтанно, используя любой подходящий случай, не советуясь и не отчитываясь перед какими-либо местными анархистскими лидерами».

Если В.В. Кривенький приводил факты единения анархистов с другими революционными партиями, то И.О. Трубачев указывал на гораздо большую близость их к уголовникам, нежели к революционерам. При столкновениях в тюрьме между политическими и уголовными, анархисты часто предпочитали поддерживать последних. «Анархисты, отбывшие тюремное заключение, - пояснял И.О. Трубачев идейные основы их альянса с уголовным миром, - часто занимались агитацией среди уголовников, считая, что антиправительственной борьбе очень поможет то, что убийцы и воры, пошедшие на преступление по эгоистическим мотивам, объявят себя революционерами и будут совершать те же поступки во имя освобождения пролетариата».

В работах СВ. Тютюкина, В.В. Шелохаева, М.И. Леонова и др. было пересмотрено соотношение роли большевиков и эсеров в вооруженных восстаниях революции 1905-1907 гг. Так, кардинально различалась с советской историографической традицией предложенная М.И. Леоновым интерпретация декабрьского восстании в Москве: «Члены Московского комитета эсеров командовали боевыми дружинами, возводили баррикады, участвовали в сражениях, кое-кто был легко ранен (например, В.В. Руднев -"Бабкин"). Эсеры участвовали в вооруженных выступлениях во многих местах Москвы; активнее всего - на Пресне, где почти все дружины были эсеровскими и командовали ими эсеры. "Душою" восстания был М.И. Соколов - "Медведь", в скором будущем практический лидер максималистов. Его приказания выполнялись беспрекословно и с энтузиазмом. Видную роль играл также «сотенный начальник боевых дружин, единственный из рабочих Трехгорной мануфактуры революционер-профессионал эсер B.C. Морозов. Командовали дружинами рабочие эсеры И.М. Куклев, Н.Н. Иванов, П.М. Тюльпин, С.Н. Дмитриев, И.С. Чернов и др. Выделялись активностью женщины-эсерки: А.С. Быкова - "разведчица боевой дружины", Е.С. Старостина, Д.К. Абрилова, И.И. Комисарова». Напротив, говоря о роли социал-демократической партии, СВ. Тютюкин и В.В. Шелохаев заявляли: «ЦК РСДРП непосредственно не руководил восстанием в Москве». С ними солидаризировался М.И. Леонов: «Документально подтверждаемых решений ЦК о грядущем московском восстании исследователи не имеют. Если бы они существовали, то нет сомнений, что за столько лет армия историков их бы обнаружила. 12-17 декабря, в дни, когда проходило восстание в Москве, Харькове, Ростове-на-Дону и в других местах В.И. Ленин и остальные члены ЦК, а также видные функционеры находились в безопасной Финляндии на партийной таммерфорской конференции. В Москве (Харькове, Ростове-на-Дону и т. д.) остались представители «второго» или «третьего» эшелона партийной иерархии». Данные выводы позволяют заключить о террористическом по преимуществу формате революции 1905-1907 годов.

Традиционный вывод советской историографии гласил о безрезультатности революционной террористической деятельности в широкой исторической перспективе. Уже в постсоветское время К.В. Гусев писал: «Однако ничто не оправдывает индивидуальный террор как средство политической борьбы. Тактика индивидуального террора несет на себе печать авантюризма. И историческую обреченность этого явления подтвердила тактика индивидуального террора в России. При внешней эффективности она показала свою беспомощность в качестве средства решения политических задач...».

В противоречии с данным выводом оказалась информация, собранная М.И. Леоновым, И.М. Пушкаревой и др. исследователями. Угроза террора, действительно, дезорганизовывала работу властей.

В народе формировался культ террориста-мученика. И.М. Пушкарева констатировала: «Люди содрогались от разрывов бомб террористов, но пока на брусчатых мостовых просыхала кровь, в обществе проявлялись симпатии и сострадание (вот вам парадокс!) не столько к жертвам, сколько к погибшими или арестованным террористам. Организаторы политического террора, истерзанные сомнениями в правильности избранного пути, с удивлением отмечали, что, например, после убийства в июне 1904 г. министра внутренних дел В.К. Плеве в их боевую организацию разными путями стали поступать "многочисленные денежные пожертвования", люди предлагали свои услуги для организации "террорной работы". Даже надзиратель тюремной камеры, где сидел арестованный ранее Гершуни, рассуждая о покушении на Плеве, связывал это событие с возможным вскоре объявлением конституции в России и учреждением Государственной Думы».

Крупные суммы эсерам передавали: известный судовладелец Н.Е. Мешков, миллионер Н.Е. Парамонов, представители богатейших купеческих семей Высоцких, Гавронских, Зензиновых, Фондаминских, писатели Н.А. Рубакин и A.M. Горький (считавший себя ницшеанцем, «буревестник революции» первоначально делал ставку на эсеров, а не на РСДРП), и, наконец, японцы и американцы. Подход М.И. Леонова и И.М. Пушкаревой противоречил сложившейся советской историографической традиции, трактовавшей индивидуальный террор эсеров как крайне неэффективный метод борьбы.

Терроризм играл существенную роль в партийном финансировании. Если М.И. Леонов считал главным источником финансовых поступлений ПСР членские взносы, то, по мнению Н.Д. Ерофеева, они складывались, прежде всего, из пожертвований и экспроприации. Согласно исследованию И.М. Пушкаревой, эти пожертвования шли в основном на эсеровский терроризм, нашедший сочувствие (как это ни парадоксально) среди некоторых русских миллионеров.

Опыт борьбы с международным терроризмом свидетельствует, что длительное и успешное функционирование террористических организаций внутри страны возможно лишь при определенной их поддержке извне. Не случайно, что США в целях искоренения внутреннего терроризма предпринимает внешнюю экспансию. Применительно к русскому революционному терроризму начала XX в. эта модель объяснения также действует. Д.Б. Павлов и С.А. Петров в статье «Японские деньги и русская революция» частично приоткрывают завесу над внешними источниками финансирования террористических групп эсеров и большевиков.

Важнейшей вехой развития постсоветской историографии российского революционного терроризма стало издание сборника «Индивидуальный политический террор в России. ХГХ-начало XX в.». Традиционный тезис советских историков об оторванности террористов от широких общественных слоев подвергся в нем пересмотру. Симптоматично, что, в отличие от сборников советского времени, он не имел единой концептуальной заданности, и зачастую суждения разных авторов по одной проблеме были противоположны. В большинстве публикаций затрагивалась проблема о моральной стороне террористического акта. Характерно, что в работах советского времени революционный терроризм осуждался не по причине аморальности, а в силу нецелесообразности. Общим лейтмотивом исследований 1990-х годов было признание субстанционального отличия террориста-эсера и террориста наших дней, романтика в первом случае и прагматика во втором.

Справедливо замечали М.И. Леонов и Н.М. Пушкарева, что без соответствующей поддержки в обществе терроризм не стал бы столь популярным методом борьбы. Нравственная мотивация к теракту усматривалась в «явно выраженной отчужденности от власти значительной части общества, которая не только считает действия террористов морально оправданными, но и приветствует их, поддерживает материально». Сообщалось о значительных денежных пожертвованиях в пользу террористов. Всеобщее сочувствие у интеллигенции, даже в консервативных кругах, встретили известия об убийствах таких столпов реакции, как Н.П. Боголепов, Д.С. Си-пягин, К.В. Плеве. Даже Л.Н. Толстой, как указывает Н.М. Пушкарева, признавал убийство Д.С. Сипягина «целесообразным». В целом же и М.И. Леонов, и Н.М. Пушкарева солидаризировались в мнении, что распространение революционного терроризма в России стало ответом на авторитарную политику царизма. Напротив, проведение правительством реформ стало, по их оценке, основой для угасания террористического движения. «Индивидуальный политический террор, - поясняла свою мысль Н.М. Пушкарева, - являлся не только средством борьбы революционеров, но и средством социальной защиты. Любой террор не может быть оправдан с нравственно-этической точки зрения, но он возникал из общественной психологии масс, из эмоций людей задавленных, вынужденных идти на ответный протест, на выраженное в форме индивидуального политического террора возмущение, способное, по их мнению, уничтожить сам источник бедствий».

Такие выводы исследователей отражали доминировавшие в середине 1990-х годов в российском обществе идейные мотивы осуждения авторитарных режимов. При столкновении с реальным, а не книжным терроризмом, захлестнувшим Россию по мере разрастания чеченского конфликта, оценочные характеристики в историографии принципиально изменились.

Другой автор сборника самарский историк А.В. Сыпченко утверждал, что даже народные социалисты, традиционно определяемые в качестве принципиальных противников терроризма, относились к нему не столь уж негативно. Лидер эсеров А.В. Пешехонов не только считал террористические способы борьбы допустимыми, но и лично содействовал боевой деятельности эсеров. Подводя итог своему исследованию об отношении народных социалистов к революционному терроризму, А.В. Сыпченко писал: «Первоначально непосредственные предшественники энесов (группа публицистов-неонародников, сформировавшаяся вокруг журнала «Русское богатство») вслед за эсерами придавали террору важное значение в подъеме общественного настроения и развитии массовой борьбы. Симпатизируя террористическим средствам борьбы, они оказывали определенное содействие БО ПСР. В период первой русской революции народные социалисты сочувственно относились к террору как к допустимому средству борьбы против той правительственной системы, которою он был порожден, однако исключали его из собственного арсенала. Предпочтение мирной тактики - логическое звено их концепции. После поражения революции 1905-1907 гг., разоблачения «азефовщины» и убийства П.А. Столыпина энесы пришли к полному отрицанию террора как допустимого средства политической борьбы. В основе этой позиции лежали идеи гуманизма, нравственности и морали, ставшие важнейшими компонентами социально-политической концепции народных социалистов».

Развитие революционного терроризма в провинции реконструировал по материалам Смоленской губернии И.А. Кипров. Автор приходит к выводу, что увлечение терактами провинциальной интеллигенции было значительно выше, нежели в столичных городах. Данное положение он объясняет затянувшимся в регионах процессом дифференциации общей леворадикальной массы по партиям. Революционный терроризм в провинции был, по его оценке, лишен какой-либо партийной и политической окраски.

В другой статье, помещенной в сборнике «Индивидуальный политический террор в России. ХГХ-начало XX в.», украинскими историками А.В. Дубовиком и А. Вл. Дубовиком приводились факты анархистского терроризма в одном из главных центров анархизма Екатеринославле. По мнению авторов, многие из приписанных анархистам терактов не имели к ним отношения. Порою чалены анархо-коммунистической группы даже заступались за подвергавшихся ограблению со стороны экспроприаторов мелких ремесленников и лавочников. В одном случае дело дошло до перестрелки между анархистом и промышлявшими экспроприаторством безработными социал-демократами. Впрочем, такого рода оговорки авторов не опровергали общего вывода об анархистах как главной террористической силе в регионе.

Фактически на нулевом уровне долгое время находилась в отечественной историографии тема революционного терроризма со стороны польских национальных партий. Исследования в этом направлении велись главным образом польскими историками. Однако взгляды последних, как правило, не отличались беспристрастностью. Прослеживались явные симпатии к террористам, ведущим борьбу за национальное освобождение страны. Такого рода публикации на фоне роста движения «Солидарность» вызывали соответствующие исторические ассоциации. Царский и коммунистический режимы в обоих случаях представляли Россию.

Используя знания польского языка, Н.Д. Постников попытался в ряде своих статей восполнить соответствующий историографический пробел. В терроризме польских партий, в том числе социалистического лагеря, против русской администрации он обнаруживал не только мотивы национальной мести, но и русофобии. Н.Д. Постников продемонстрировал трансформацию в процессе террористической борьбы социалистической идеологии ППС в шовинистическую. Террористическое насилие против российской власти вызывало восторженную поддержку в польском обществе. В воодушевлении поляков терактами исследователь видит латентный комплекс страха перед государственной машиной подавления.

Как и в предшествовавшее время, выходит значительное число работ провинциальных историков, посвященных отдельным аспектам истории местных террористических групп: А.Л. Афанасьева, А.И. Еремина, М.В. Идельсон (ее работа о Летучем боевом отряде Северной области была написана еще в 1988 г., но увидела свет лишь в 1992 г., после смерти автора), Т. Камалова, И.В. Капитонова, В.И. Королева, П.З. Курусканова, СВ. Ма-карчука, И.В. Нарского, Н.И. Плотникова и др.

Наиболее важные фрагменты истории террористических организаций и биографии их лидеров были представлены в ряде учебных и справочных изданий, посвященных политическим партиям России. В отличие от публикаций такого рода в советское время, авторы акцентировали внимание не на концептуальных обобщениях, а на детальной реконструкции фактической канвы революционного терроризма.

Наконец, складывающаяся система рыночных отношений также не могла не отразиться на историческом творчестве. В условиях рынка к литературе применяют критерий не только научности, но и рентабельности. Книги же о терроризме и провокаторах вызывали неизменно большой спрос у не относящейся к когорте историков читательской аудитории. Данная тенденция может привести к упрощению оценок, отказу от теоретических обобщений, к романтизации истории.

Явлением времени стала публикация популярных книг по истории российского терроризма. Автор одной из них П.А. Кошель тематически связывает ее с рассмотрением истории наказаний в России, объединяя, таким образом, как единосущные феномены государственный террор и индивидуальный политический терроризм. Первые теракты фиксируются им еще в Древней Руси, а убийство князя Бориса и Глеба преподносится в качестве изоморфного явления с убийством П.А. Столыпина. В соответствии с духом времени любая террористическая деятельность оценивается автором как однозначное зло. Он пишет о «черной славе» революционных террористов, таких как Г.А. Гершуни. Наряду с прочими сомнительными в своей достоверности утверждениями в книге присутствует и тезис о том, что российские террористические организации целиком финансировались Японией и США.

О деятельности провокаторов в оппозиционных политических партиях появилось значительное число исследований, заставляющих пересмотреть традиционные оценки. Взаимоотношения охранки и революционных террористических организаций всегда представляли как борьбу двух крайне антагонистических сил. В силу практики индивидуального террора особый интерес для Департамента полиции представляло эсеровское движение. Отталкиваясь от материалов, опубликованных сотрудниками охранки А.И. Спиридовичем и Л.П. Меньшиковым, приобретает все большую популярность, на первый взгляд, казалось бы, парадоксальная версия, что истинным создателем ПСР являлся не кто иной, как именно Департамент полиции. С 1880-х годов в полиции сложилось убеждение, сформулированное начальником особого отдела Г.П. Судейкиным, что чем больше режим боится революционеров, тем больше будет полагаться на полицию, чей престиж и соответственно масштабы финансирования при такой ситуации возрастают. А поскольку правительство видело главную угрозу собственной безопасности в терроризме, то полиция и стремилась преувеличить его размах, тайно поддерживая некоторые террористические группы. Создание эсеровской Боевой организации позволяло охранке взять под свой контроль все прежде многочисленные, разрозненные и непредсказуемые террористические группы. Материалы дела Е.Ф. Азефа свидетельствуют, что охранка вела и собственную политическую игру. В последнее время получила распространение концепция, трактующая охранку в качестве особой структуры, стремящейся к политической власти.

Нетривиальную версию о решающей роли Департамента полиции в создании ПСР как ударной террористической силы представил А.И. Еремин. Но при этом он умалчивает о трудах израильской исследовательницы Н. Шлейфман, отстаивавшей аналогичную точку зрения.

Азефовщина предопределила формирование стереотипа о том, что провокаторством были заражены преимущественно террористические организации. Приоритет деятельности охранки усматривался в вербовке своих агентов среди социалистов-революционеров. Однако опубликованные в 1990-е годы статистические данные по внедрению агентов охранки в революционные партии позволяют поставить под сомнение тезис о провокатор-стве как исключительно «эсеровской болезни». Так, в январе 1914 г. из 42 секретных сотрудников московского охранного отделения, 20 состояло в РСДРП и только 5 в ПСР. Другое дело, что террористы, в отличие от массовиков, однозначно преступая закон, были более уязвимы в случаях доносительства.

Подъем социального статуса государственных спецслужб в общественном сознании в конце 1990 - начале 2000-х годов отразился в публикации ряда трудов и даже целых издательских серий, посвященных истории охранного ведомства в России. Деятельность же охранки включала в себя проведение контртеррористических операций.

Признанным специалистом по изучению истории деятельности Департамента полиции является З.И. Перегудова. Правда, она в своих исследованиях сосредоточивала внимание не на борьбе охранки с террористами, а на структурных принципах и нормативах осуществления политического розыска. Впрочем, ряд ее ценных замечаний позволяет более детализировано посмотреть на контртеррористические операции Департамента полиции. В частности, З.И. Перегудова обращала внимание, что на борьбе с террористическими организациями, к которым относились партии эсеров, максималистов и анархо-коммунистов, специализировался 2-й отдел Департамента, тогда как социал-демократами и оппозиционными профсоюзами занимались соответственно 3-й и 4-й отделы. В общем, напугав правительство своими терактами, эсеры приняли на себя основной удар репрессий и в некотором роде смогли отвести его от социал-демократов, представлявшихся властям менее опасными.

В контексте современной практики проверки регистрации граждан, интересен описанный З.И. Перегудовой опыт деятельности учрежденных Департаментом полиции регистрационных бюро. Им вменялось в обязанности проверка жителей в местах «высочайшего проезда», установление личностей и выявление их благонадежности. В 1907 г. ежедневно проверялось от 6 до 12 тысяч паспортов. В ходе проверок обнаруживались не только подложные паспорта, но также оружие и взрывчатые вещества. Наблюдение велось буквально везде: на вокзалах, в буфетах, парикмахерских, туалетах. Сотрудникам регистрационных бюро предписывалось обращать внимание на встречи, переодевания, смену костюмов, читаемую литературу, мозоли на руках и т.п. Профессионализм работы регистрационных бюро был значительно выше, чем у аналогичных структур МВД Российской Федерации.

О необходимости изучения опыта борьбы с терроризмом в Российской Империи стали говорить и сотрудники российских правоохранительных служб. Такой призыв звучал, в частности, в выступлениях на совместном российско-американском семинаре, организованном РАН в сотрудничестве с Национальными академиями США, «Высокотехнологический терроризм». «В Содружестве Независимых Государств правоохранительные органы почти не используют опыт спецслужб Российской империи, который был наработан ими в борьбе с терроризмом до 1917 года», - констатировал в своем выступлении старший инспектор Антитеррористического центра СНГ Д.М. Алексеенко. Этот позитивный опыт антитеррористической деятельности докладчик аккумулировал в виде трех составляющих: 1) внедрение агентуры в революционные организации и вербовка в них провокаторов; 2) контроль основных информационных потоков посредством отлаженного механизма перлюстрации; 3) военно-полевые суды для гражданских лиц. Однако, не являясь, как правило, профессиональными историками, сотрудники правоохранительных ведомств, оперируя историческим материалом, зачастую допускают некоторые неточности или некорректные суждения. «Терроризм для многих казался простым и понятным, наиболее рациональным и даже гуманным средством, а террористическая революция - более демократичной и даже гуманной. В самом деле - или тысячи жертв массовой революции, или точно нанесенный удар по конкретным виновникам народным страданий». В действительности ни одна из политических партий не использовала террористическую тактику по гуманным соображениям. Теракты рассматривались не как антитеза, а как составной компонент «массовой революции». Весьма упрощенной представляется и следующая трактовка: «Применение взрывных устройств объективно приводило к гибли не только «приговоренных к смерти» революционерами, но и охранников, адъютантов, кучеров и случайных прохожих, что считалось тяжким грехом даже среди революционеров, веровавших в Бога. Это давало полиции как моральную, так и религиозную основу для вербовки и перевербовки богобоязненных революционеров». Но ни одного факта вербовки провокаторов на основании религиозной мотивации исторической науке не известно. Впрочем, такого рода погрешности лишь свидетельствуют о необходимости привлечения к теоретической разработке в правоохранительных ведомствах профессиональных историков.

Призыв преодолеть обезличенное восприятие истории привел к появлению работ, написанных в жанре исторического портрета по биографиям видных представителей террористического движения: М.А. Спиридоновой, Е.Ф. Азефа, Б.В. Савинкова, Г.А. Гершуни и др. По поводу оценок личностей руководителей БО происходила непрекращающаяся дискуссия. Правда, популярная среди западных историков методика психоанализа так и не получила распространения в России. Исключение составляет статья О.В. Будницкого, в которой автор поставил вопрос о наличии психопатологических мотивов деятельности эсеров-террористов.

Следует отметить тенденцию превращения биографических исследований в панегирики, едва ли не в апологетику террористической деятельности. Авторы, получая заказ от издательских компаний, стремились доказать значимость исследуемых фигур. Поэтому критика если и присутствует, то весьма умеренного характера, изучаемые политические деятели изображены как незаурядные во всех отношениях люди. И.Д. Кипров придавал черты мифологической героизации ряду эсеровских террористов второго звена: СВ. Балмашеву, М.И. Швейцеру, ГА. Ривкину. К.В. Гусев писал о МА. Спиридоновой как об «эсеровской богородице». Конечно, он оговаривался, что богородицей она была для социалистов-революционеров, но представленный им идеализированный образ только аргументировал оценку эсеров. Само по себе определение террористки-убийцы, женщины, не ставшей матерью, в качестве богородицы является подменой не только исторического, но и морально-нравственного свойства.

По мнению А.И. Еремина, особенно выдающаяся роль в организации революционного терроризма в России принадлежала М.Р. Гоцу. «Гоц,-писал он, - был идейным вдохновителем эсеровского террора и пользовался в партии социалистов-революционеров (ПСР) непререкаемым авторитетом. Вплоть до 1905г. он исполнял функции представителя Боевой организации партии и ее ЦК за границей, был соредактором центрального органа «Революционная Россия», членом литературной и транспортной комиссии, Заграничного комитета ПСР.... Ни одно сколько-нибудь заметное эсеровское дело тех лет не прошло без его воздействия». Р.А. Городницкий также подчеркивал значение М.Р. Гоца как организатора террористической деятельности ПСР в период ее становления. Впоследствии, полагал он, вся полнота власти перешла к Е.Ф. Азефу. «Надо заметить, - констатировал историк, - что в 1903-1905 гг. положение Азефа в ЦК ПСР было центральным. М.Г. Гоц был прикован к постели и только раздавал директивы, Азеф же был самым деятельным членом партии. Его роль в организации всей работы ПСР после ареста Гершуни была глобальной. Вышло так, что ЦК фактически перестал существовать в России - все его члены были арестованы. Азеф остался почти один и своими собственными силами восстановил ЦК, причем одновременно создав на развалинах БО времен Гершуни крепкую, сплоченную организацию, смогшую добиться успеха в устранении центральных фигур правительственного аппарата».

Из лидеров ПСР фигуры руководителей БО в постсоветской историографии оказались наиболее дискуссионными.

Полемика возникла по вопросу определения морального облика Г.А. Гершуни. Традиционной трактовке были свойственны определенная мистификация его образа, рассмотрение его как некого гения революции, образцового революционера-профессионала, рыцаря террора. Но ряд исследователей указывали, что существующая традиция оценки Г.А. Гершуни есть мифологема из арсенала эсеровской агитации, преследующая цель представить своих боевиков в качестве героев без морального изъяна.

Образцом партийного подхода явилась статья В.М. Зензинова «Гершуни - глава БО» В ней утверждалось, что Г.А. Гершуни «принимал личное участие во всех террористических актах, делил весь риск и ответственность с непосредственными исполнителями террористических покушений, вкладывая в эти дела весь свой высокий талант организатора, и на всем оставлял печать своего романтического идеализма. И - что, быть может, было всего важнее - эта печать его морального благородства и чистоты чувствовалась на всех этих страшных и трагических выступлениях». В.М. Зензинову вторили иные лидеры партии. В.М. Чернов: «Гершуни заменить было некем. Это был человек необыкновенной революционной интуиции». Он признавался, что только одному Гершуни был готов безоговорочно уступить роль партийного лидера. В Н. Фигнер: «Широкий ум, организаторский талант и сильная воля, несомненно, расчищали Гершуни дорогу на верхи партии. Но за этими качествами стояло нечто другое, что сообщало ему великий нравственный авторитет. Это был аскетизм, физический и духовный. Для него революционное дело было не одно из многих дел в жизни и даже не главное дело - это было единственное его дело». Е.С. Созонов: «Какой огромной величиной, каким человеком во всех отношениях казался мне Григорий Гершуни! Он мне казался почти воплощением того, чем человек должен быть - и будет через сотни лет».

Другие революционные соратники считали Гершуни «ловцом душ и сравнивали его с Мефистофилем, на чьем лице играла ироническая улыбка и чьи глаза проникали прямо в душу». Находясь в рамках установленного стереотипа, М.И. Леонов писал: «Г.А. Гершуни, основатель партии эсеров и Боевой организации, единственный член ЦК, сочетавший способности трибуна, публициста и организатора, пользовался исключительным авторитетом в партии. Его уму, стальной воле, хладнокровию, умению сплотить вокруг себя единомышленников отдавали дань уважения такие асы полицейского сыска, как СВ. Зубатов и А.И. Спиридович, которые верили даже в гипнотическое воздействие Гершуни на молодежь. Убежденный террорист, он уделял много внимания делу пропаганды, агитации и организации масс, хотя недоверие к собственным силам массового движения было свойственно ему со времени отхода от культурнической деятельности в конце 90-х годов. Он писал умно и образно. По складу мышления Г.А. Гершуни был тактиком. Стратегические, теоретические вопросы занимали его меньше, в дискуссиях по таким проблемам он участия не принимал, о каких-то концептуальных его разработках нам не известно. Возможно из всего руководства Г.А. Гершуни имел наибольшие шансы стать вождем партии. Однако заточение в крепости, а затем каторга подорвали его здоровье. Когда он вырвался на свободу, силы его были на исходе». Однако, Р.А. Городницкий подверг сомнению корректность данных оценок. Он осуществил подборку материалов, развенчивающих романтический образ Гершуни. Правда, автор столь увлекся критикой, что она приобрела у него черты пасквиля. Р.А. Городницкий обвинял Г.А. Гершуни в нарушении революционной этики: во время пребывания в заключении, когда тот обращался к властям с прошением о помиловании; на суде, где террорист отрицал свою принадлежность к ПСР; по отношению к товарищам, которых лидер Боевой организации готов был предать для спасения собственной жизни, и т.п. Автор подверг сомнению высокие моральные качества Г.А. Гершуни, полагая, что основу его характера составляли «хитрость, расчетливость, никогда его не покидавшие, сильная склонность к рекламе, большое честолюбие и гипертрофированное самолюбие, очень большая склонность к "позе" и "фразе", большая предприимчивость и энергия, беззастенчивость в выборе средств, окрыляемая уверенность: "ничего! вывернусь! и никто ничего не узнает!" - очень большая доля бесстыдства, хотя, быть может, и меньшая, сравнительно с Азефом». РА. Городницкий отвергал и организаторские способности Г.А. Гершуни: «Говорят, что Гершуни был хорошим организатором. Это не совсем так. Он был хитрым и ловким дипломатом в сношениях с людьми, но что касается практической организации дел самих предприятий, то тут он обнаруживает поразительную слабость и какую-то мелодраматичность». Но ведь самую лестную характеристику талантов Г.А. Гершуни давали не только идеологи партии, которых можно было обвинить в умышленной лакировке его образа, но и враги. Жандармский генерал А.И. Спиридович писал: «Убежденный террорист, умный, хитрый, с железной волей, Гершуни обладал исключительной способностью овладевать той неопытной, легко увлекающейся молодежью, которая, попадая в революционный круговорот, сталкивалась с ним. Его гипнотизирующий взгляд и краткая убедительная речь покоряли ему собеседников и делали из них его горячих поклонников». С ним соглашался руководитель московского охранного отделения СВ. Зубатов: «Гершуни был художник в деле террора и мог действовать по вдохновению, без чьей-либо санкции и помощи, надобности в которых, кроме одного случая (за элементарностью его), совершенно не представлялось». Вызывает сомнение и репрезентативность критики. Для обоснования собственной позиции Р.А. Городницкий использовал только один источник - мемуары М.М. Мельникова, достоверность которых априори ставил вне сомнения. «И так, - заключал исследователь, - в эсеровских кругах, безусловно, превалировало положительное отношение к Гершуни. Нельзя сказать, что оно не имело под собой никаких оснований. Большие организаторские способности Гершуни проявил во всех делах общепартийной направленности. В конечном итоге, и в террористической практике нельзя не отметить его некоторых революционных достоинств - он лично сопровождал террористов фактически до места покушений, своей энергией вдохновляя их, заставляя подавить сомнения, ежели они имелись. Но объективного рассмотрения фигуры Гершуни в источниках, исходящих из эсеровской среды, мы практически не находим. Имя Гершуни было табуировано от всяческой критики, и мемуаристы, повинуясь негласному, но железному принципу партийной дисциплины, не приоткрывали завесу над истинной физиономией Гершуни. Эсеры видели в Гершуни, прежде всего, одного из авторитетных лидеров ПСР, руководителя БО, не наделенного никакими пороками, и мало-помалу Гершуни уже при жизни превратился в символ партийной чистоты и мощи. Сам Гершуни, конечно, только способствовал созданию подобного имиджа в глазах окружающих. Результатом подобного некритического отношения к Гершуни стало вольное или невольное сокрытие фактов из его биографии, замалчивание его многих ошибок и промашек, особенно в деле управления БО. Если у кого и появлялись сомнения в правильности поступков Гершуни - то люди предпочитали их или подавлять в себе, или не высказывать в открытую, опасаясь дискредитации самих эсеровских догм, не выносить сор из избы. Единственным исключением в этом бесконечном ряду является М.М. Мельников, чьи воспоминания имеют огромную историческую ценность. Сразу оговоримся, что, доверяя Мельникову на уровне фактов, ибо считаем его безусловно искренним, правдивым человеком, мы осторожно, а в отдельных случаях и негативно, относимся к его концепциям. Мемуары Мельникова абсолютно не были введены в научный оборот, поэтому следует подробно остановиться на той характеристике Гершуни, которая в них дана, тем более что создавались эти воспоминания человеком крайне наблюдательным и вплотную знавшим Гершуни на протяжении многих лет». При этом большинство других, хорошо известных источников, расходящихся с оценками, предложенными М.М. Мельниковым, отвергались. Между тем М.М. Мельников, имевший личную обиду на Гершуни, а возможно, и завидовавший ему, мог представлять события в искаженном свете. Впрочем, автор не посчитал возможным принять наиболее сенсационные утверждения М.М. Мельникова, в частности о связи с СВ. Зубатовым не только Е.Ф. Азефа, но и самого Г.А. Гершуни. Впрочем, говорить о первенстве РА. Городницкого в историографической демифологизации образа Г.А. Гершуни не вполне корректно. В западной историографии такой пересмотр произошел несколько ранее. Так же некорректно выглядит утверждение о первенстве Р.Д. Городницкого в использовании мемуаров М.М. Мельникова, которые были известны историкам и прежде.

Крайне негативную оценку личности Г.А. Гершуни давал также О.А. Платонов. Но на позицию автора повлияли монархические симпатии. Являясь приверженцем монархии, он наделял ее врагов демоническими чертами. «Гершуни - деятель сродни Азефу, самый настоящий иезуит. Для достижения своих тайных целей он использовал любые средства. Арестованный в феврале 1900 года по делу "Рабочей партии политического освобождения в России", первый во всем признался и отпущен без последствий. На следствии он представил себя этаким заблудшим евреем-идеалистом, работающим для блага своего народа. Однако, как показали дальнейшие события, это был один из самых страшных и циничных убийц».

Реанимировались все прежние подходы к личности Е.Ф. Азефа.

В постсоветское время приверженцем интерпретации деятельности Е.Ф. Азефа как провокатора-революционера, руководствовавшегося в каждом частном случае соображениями материальной выгоды, выступал В. Жухрай.

Основные доводы, предложенные А. Гейфман в доказательство теории об Е.Ф. Азефе как верном сотруднике охранного отделения, подверг критике СВ. Тютюкин.

По мнению Р.А. Городницкого, Е.Ф Азеф сделал для революции гораздо больше, чем для охранки. «Не вдаваясь в мотивы, обусловливавшие поведение Азефа, - писал он, - отметим следующее. Вступив на пост руководителя БО, Азеф фактически заново воссоздал эту организацию, наладил динамитные мастерские и организовал в июле 1904 г. убийство министра внутренних дел Плеве. В конце 1904 г. он направил боевиков в Россию для осуществления многочисленных террористических актов и был координатором всей работы БО. Члены БО, главой которой являлся Азеф, осуществили убийство великого князя Сергея Александровича в Москве, и только случайность (гибель Швейцера) помешала им расправиться со всей верхушкой государственного аппарата России в начале 1905 г. в Петербурге. К разгрому БО в марте 1905 г. Азеф фактически не имел касательства. Итак, за период с лета 1903 г. по весну 1905 г. Азеф не произвел ни одной выдачи террористов. Азеф, будучи в курсе всех боевых дел, фактически ничего не сообщал о них Департаменту полиции». Е.Ф. Азеф тяготился своей связью с полицией и искал способы от нее избавиться, например, вынашивая план взорвать Охранное отделение.

Еще дальше шел OA. Платонов, отвергая какую бы то ни было игру Е.Ф. Азефа на руку полиции. Он утверждал, что Е.Ф. Азеф был изначально революционером, провокатором никогда не являлся и оказался введен в охранку с согласия руководства ПСР для дезорганизации политического сыска, что ему успешно удавалось воплотить в жизнь. Потрясение Департамента полиции было гораздо сильнее, чем моральный кризис революционной оппозиции, когда выяснилось, что его собственный агент руководил убийством привилегированных чиновников и чуть не убил царя.

Вопреки установленному клише нравственного и физического уродства Е.Ф. Азефа М.И. Леонов обнаруживал у него многочисленные таланты, позволяющие оценить его как выдающегося человека: «Да, Евно Азеф не был красавцем. Но зато он был человеком сметливым, с хваткой памятью, великолепным психологом, умевшим подобрать ключ к любому, кто ему нужен, и расположить к себе. Его уважали товарищи по ЦК, боготворили члены БО. Генерал Герасимов, человек умный, проницательный, недоверчивый, писал о большом удовлетворении от регулярных (два раза в неделю) многочасовых бесед с Азефом, доверительных и товарищеских. Не прост, не примитивен был этот человек, прирожденный авантюрист, вероятно один из самых выдающихся, принесший так много горя и правым, и левым. Выходец из еврейских низов (сын бедного портного), он с детства познал нищету и только благодаря беспредельному упорству получил высшее образование. На партийных форумах он предпочитал отмалчиваться, посылая на трибуну, в случае необходимости, Б.В. Савинкова. Но когда было нужно, он умел веско и основательно высказать свою точку зрения». Воззрения Е.Ф. Азефа М.И. Леонов идентифицировал с правым крылом в эсеровском движении, сближая с кадетами. Действительно, Е.Ф. Азеф заявлял, что ему по пути с эсерами только до ликвидации самодержавия, после чего он уйдет к либералам. Но вряд ли высказывания провокатора, ведшего двойную игру, можно априори воспринимать искренними.

Очередную попытку реабилитации Е.Ф. Азефа как преданного агента охранки предпринял журналист В.Г. Джанибекян. Правда, его гипотеза базировалась фактически исключительно на воспоминаниях А.В. Герасимова. Мемуары бывшего начальника Петербургского охранного отделения Департамента полиции были дополнены элементами художественного вымысла. Е.Ф. Азеф преподносился В.Г. Джанибекяном в качестве «ангела-хранителя» П.А. Столыпина. Жизнь имевшего множество врагов премьер-министра не оборвалась значительно раньше только благодаря деятельности «лучшего агента Департамента полиции». Согласно В.Г. Джанибекяну, сам П.А. Столыпин санкционировал курс «бережения» Е.Ф. Азефа, ради которого допускалось идти на едва ли не любые жертвы. Автор даже шел дальше А.В. Герасимова, реабилитируя «провокатора» не только по фактам деятельности, но и в моральном отношении. Он писал о джентльменском договоре между полицейским и революционером. Даже пресловутое стяжательство Е.Ф. Азефа объясняется не алчностью самого агента, а желанием А.В. Герасимова создать тому финансовую основу на случай возможного провала. В отличие от Е.Ф. Азефа, С. Рысс трактуется В.Г. Джанибекяном преимущественно как революционер, нежели агент полиции. Впрочем, полицейские чины, полагает исследователь, сами были замешаны в совершении террористических актов. Убийство П.А. Столыпина преподносится им результатом заговора «трех» - Курлова - Кулябко - Спиридовича. В.Г. Джанибекян даже выдвигает предположение, что пуля Д. Богрова оказалась для премьер-министра не смертельной и тот был убит уже на больничной койке. В качестве основного источника своей теории автор оперировал некой «серой тетрадью», представлявшей собой стенографические записи бесед безымянного журналиста с П.Г Курловым, состоявшихся в период эмиграции последнего в Германии. В книге «Тайна гибели Столыпина» В.Г. Джанибекян поведал поистине детективную историю обнаружения сенсационного источника. Следует ли говорить о репрезентативности основанных на такого рода документах гипотетических конструкций.

Специфический исследовательский стиль В.Г. Джанибекяна, заключающийся в апелляции к некому известному только ему источнику, хранителем которого он сам и является, раскрывается и в другой его книге «Провокаторы». На этот раз за основу были взяты воспоминания старой революционерки Изабеллы Георгиевны Морозовой, работавшей, по утверждению автора, в специальной комиссии по разоблачению секретных сотрудников царской охранки и полиции. Ей приписывалось близкое знакомство со многими лидерами российского революционного подполья, посвящение едва ли не во все закулисные сферы политической борьбы. Причем И.Г. Морозова не ограничивается характеристикой представителей большевистской партии, но посвящает своего респондента и в обстоятельства дела Е.Ф. Азефа, и в подробности убийства П.А. Столыпина, дает описание колоритной внешности СЮ. Витте, будто бы неоднократно лицезрела премьера.

Ко всему прочему В.Г. Джанибекяном выдвигается теория о существовании у охранного отделения особого плана по дискредитации терроризма в глазах руководства революционных партий. Было принято решение не ликвидировать обнаруженные террористические группы, а последовательно подрывать веру революционеров в перспективность самой террористической тактики. Вследствие внедрения в боевые организации полицейских агентов те будут «работать, как машина на холостом ходу с большим напряжением, но с низкими результатами. У боевиков должно появиться ощущение, что они совершают нечеловеческие усилия, но все их попытки наталкиваются на стену принятых полицией мер, которую, оказывается, преодолеть невозможно. Они поймут... от террора надо отказаться и распустить Боевую организацию». Азефско-герасимовский план был одобрен самим П.А. Столыпиным. По этому плану, полагает В.Г. Джанибекян, премьер вел рискованную игру, выступая в качестве приманки для террористов. Таким образом, смертельный исход для премьера был фактически неизбежен.

Распространенный в историографии взгляд на историю терроризма через призму феномена азефовщины вел к существенному искажению общей картины деятельности охранки и террористических организаций. Двойная игра Е.Ф. Азефа использовалась многими историками как аргумент бесперспективности методов борьбы с революционными организациями посредством внедрения в их состав секретных агентов. Более взвешенную оценку деятельности служб секретной агентуры Департамента полиции дает З.И. Перегудова. Она справедливо замечает, что многие террористические организации были разгромлены именно благодаря сведениям агентов охранки. Да и факт сотрудничества с Департаментом Е.Ф. Азефа розыскные органы сумели сохранять втайне в течение 16-летнего периода. По мнению З.И. Перегудовой, в деятельности полиции по организации работы с секретной агентурой подъемы чередовались спадами, что определялось изменениями в кадровом составе работников и обстановкой в стране.

В целом же после революции 1905-1907 гг. розыскная деятельность имела тенденцию к свертыванию. Попытки ее реанимации предпринимались в периоды заведывания Департаментом полиции М.И. Трусевичем и П.И. Курловым. Политический розыск был фактически сведен на нет при руководстве Отдельным корпусом жандармов генералом В.Ф. Джунковским, отвергавшим провокаторство по этическим соображениям. Некоторое его оживление происходит в 1915-1917 гг., когда революционные организации выходят из подполья и наблюдение за ними существенно упрощается.

Специальную статью Р.А. Городницкий посвятил анализу показаний Б.В. Савинкова Судебно-следственной комиссии ПСР, заседавшей по делу Е.Ф. Азефа. «В них, - пишет историк-архивист в нехарактерном для себя афористическом стиле, - голос Савинкова звучит как гимн умирающему террору, как лебединая песня боевого движения, как оправдание перед судом истории и немногих уцелевших, и навсегда умолкнувших бунтовщиков. Показания Савинкова - последний в истории эсеровского террора «панегирик» участникам безнадежной борьбы, слепцам и фанатикам - словом всем тем, кто, по признанию Ивана Каляева, хотел свести свой идеал с неба своей души на землю». Последствия азефовского дела, полагает исследователь, могли бы быть для эсеровского терроризма не столь катастрофическими, вынеси Судебно-следственная комиссия несколько иной вердикт. РА. Городницкий высказал предположение, что за кулисой комиссии стоял МА. Натансон, стремившийся занять руководящее положение в партийной организации, для чего следовало оттеснить на задний план других членов ЦК, связанных с Е.Ф. Азефом, а соответственно и с Боевой организацией. Результатом работы Судебно-следственной комиссии, - пишет Р.А. Городницкий, - стало то, что «партия эсеров с молчаливого одобрения ее руководства перестает практиковать центральный террор». Таким образом, истинным «гробовщиком» эсеровского терроризма оказывается вовсе не Е.Ф. Азеф, а М.А. Натансон.

Оспаривает версию Р.А. Городницкого, упрекая того в подмене причины следствием, О.В. Будницкий. «На самом деле, - писал он, резюмируя критический разбор теории оппонента, - в прекращении "практики" центрального террора главную роль сыграли не происки Баха или Натансона, а, как уже говорилось выше, разочарование и усталость общества от насилия, деморализация партии и, в этих условиях, постоянные неудачи попыток восстановить БО и предпринять нечто на практике. Разумеется, ничего странного не было и в том, что в Судебно-следственную комиссию включили старых революционеров с незапятнанной репутацией, не связанных с БО и прежним составом ЦК; их выводы об обособленности БО от общепартийной деятельности, об особой, "цеховой" психологии террористов, о приоритете террора по сравнению с другими видами партийной работы трудно было оспорить». Расхождения между О.В. Будницким и Р.А. Городницким объяснимы в данном случае различием методологических подходов, соответственно применением макро - и микроисторических масштабов при выявлении причин отказа революционных партий от террористических методов борьбы.

По утверждению К.Н. Морозова, в качестве жертв савинковской Боевой организации были выбраны Николай II, великий князь Николай Николаевич и П.А. Столыпин. Исследователь выдвигает нетривиальную гипотезу о том, что член эсеровской БО А.А. Петров, разоблаченный впоследствии как провокатор, подготавливался охранкой еще в 1909 г. на роль убийцы премьер-министра. Моделировалась ситуация, при которой подозреваемый в двойной игре секретный сотрудник, вооруженный браунингом и одетый в «адский жилет», должен был оказаться в Мариинском театре, где присутствовал и П.А. Столыпин. Менее чем через два года Д.Г. Богров совершит покушение на жизнь премьера целиком по сценарию, составленному для А.А. Петрова. К.К. Морозов в деталях восстанавливает эпопею попыток реализации Боевой организации эсеров проектов «авиационного» и «подводного» покушения на Николая II. В рамках плана авиационного теракта социалисты-революционеры пытались организовать сооружение сверхбыстрого летательного аппарата конструкции СИ. Бухало, развивавшего скорость 140 км в час. Работа по его созданию, проводимая на территории Германии, была приостановлена уже на стадии монтажа. Е.Ф. Азеф и Б.В. Савинков со своим замыслом авиационного теракта по существу предвосхитили авианалет на нью-йоркские небоскребы 11 сентября.

Проект подводного покушения предусматривал создание в Лондоне сверхмалой подводной лодки нового типа. Она должна была иметь следующие технические характеристики: длина -6 м, диаметр -2 м, водоизмещение - 11т, погружение - до 30 м, экипаж - 3 чел., наличие динамома-шины, бензомотора и ручного двигателя. Обращение эсеровских террористов к передовым достижениям научно-технического прогресса было, по оценке К.Н. Морозова, предопределено тремя факторами: 1) неудачами БО при применении тактики бомбометания, к которой охранка уже смогла приспособиться; 2) постановкой задачи теракта против императора; 3) угрозой разоблачения Е.Ф. Азефа и стремление того посредством убийства царя отвести от себя подозрения в провокаторстве. В целом неудачи Б.В. Савинкова в намерениях восстановить прежнее значение БО и реабилитировать террористическую тактику исследователь объясняет комплексом причин, выстроенных им в зависимости от степени важности следующим образом.

«1. После революции 1905-1907 гг. в российском обществе (по крайней мере в тех его слоях, которые формировали общественное мнение) коренным образом изменилось отношение к революционному насилию, в том числе к террору.

После «дела Азефа» и «дела Петрова» общественное мнение (и даже в самой эсеровской партии) стало воспринимать террор как оборотную сторону провокации.

Высокая степень деморализации в революционных партиях, в том числе и в ПСР, разочарование в терроре, усиление в руководстве ПСР антитеррористических настроений, неверие в успех БО.

Неблагоприятные условия кадрового комплектования БО, не сравнимые с предшествующими годами.

Наличие во всех революционных партиях большого числа провокаторов, что создавало предпосылки для их проникновения в БО.

Неверие в Савинкова как руководителя БО и его невысокий авторитет в различных кругах партийной эмиграции.

Финансовые трудности».

В своем исследовании К.Н. Морозов реконструирует семиосферу по-стазефовского синдрома всеобщей подозрительности среди боевиков. Наряду с разоблачениями действительных сотрудников охранки (Т. Цейтлин,

И.П. Кирюхин), имелись многочисленные случаи неоправданных обвинений в провокаторстве. Так, безосновательно заподозренные в провокации боевики Эсфирь Лапина и Ян Бердо покончили жизнь самоубийством.

Впрочем, и после исследований В.А. Городницкого и К.Н. Морозова в истории постазефовского эсеровского терроризма остаются существенные лакуны. Абсолютно неосвещенными являются попытки воссоздания Боевой организации эсеров в 1912и 1914 гг. Вне внимания исследователей оказалась и организаторская деятельность по созданию альтернативной по отношению к савинковской БО террористической структуры группой «инициативного меньшинства» В.К. Агафонова и Я.Л. Юделевского.

Параллель между А.А. Петровым и Д.Г. Богровым проводит также С.А. Степанов. Он пишет об удивительном совпадении режиссуры покушения на П.А. Столыпина в 1911 г. и убийства начальника Петербургского охранного отделения С.Г. Карпова. Автор дает яркий психологический портрет А.А. Петрова, остававшегося прежде для отечественной историографии в тени фигуры более знаменитого провокатора Е.Ф. Азефа. К сожалению, К.Н. Морозову, во время его работы над соответствующей статьей, книга СА. Степанова осталась не известной, что еще раз свидетельствует об актуальности исторического обобщения