Начнём с самого страшного, с бессудных или санкционированных казней мирных жителей-татар. Многие современники депортации свидетельствуют о том, что к эшелонам не были доставлены тяжелобольные (нетранспортабельные) крымские татары; их ликвидировали. Пока не удалось уточнить объём и подробности проведения этой акции, но о том, что она могла охватить все крымские лечебницы, говорит и полное отсутствие санитарных вагонов в составе спецпереселенческих эшелонов. Судя по всему, ликвидировали и душевнобольных, поскольку не щадили даже людей с импульсивной психикой. Имеются данные (тоже, к сожалению, сведений об именах или количестве жертв) о том, что всех, кто нашёл в себе мужество сопротивляться депортации (а такие были), также расстреливали. Впрочем, казнь грозила и тем, кто безропотно подчинялся.

Ожидание казни стало кое-где жестокой и массовой моральной пыткой. То, что её объявляли, а потом отменяли, не делало предсмертные муки меньшими. Каратели официально заявляли, что жители данного села будут поголовно расстреляны, если не успеют собраться на место погрузки в указанное время. Так было в Эльбузене и Ак-Баше, а иных местах, где солдаты говорили: "Ничего с собой не берите, всё равно оно вам больше не понадобиться". Назывался и повод к ожидавшемуся расстрелу: "Евреев немцы расстреливали, а вас наши расстреляют". В это верили, не могли не верить; в Биюк-Ламбате родители говорили детям: "Ничего не берите, сейчас нас выведут вон туда, в горы, и будут расстреливать, как евреев".

Уверенность в скорой казни была столь сильной, что не оставляла людей и после погрузки на машины: "Всеми владела одна мысль: нас везут на расстрел" ("Къасевет", №22, 17), и даже в эшелонах. На переправе через Чонгар люди прощались друг с другом, ожидая, что их вот-вот бросят в море. Те, кого везли через Сиваш, с трепетом ждали Перекопа, за которым массовые расстрелы легче скрыть, чем в Крыму. Воспоминания Н. Баталовой из Узунлара лучше иных документов передают реальность близкой смерти: её отец вышел из дому с ведром в руке; "потом узнала, отец хотел накрыть им голову, чтобы не слышать и не видеть смерть детей"

Возможно, кое-кто склонен приписать этот ужас естественной мнительности высылаемых (среди которых, напомним, практически не имелось мужчин зрелого возраста), всеобщему паническому настроению, охватившему народ в то роковое утро. Мы убеждены в противном, поскольку, как упоминалось выше, убедительный повод к уверенности в скорой казни давали сами каратели с красными звёздами на пилотках. Тем более, что расстрелами непросто угрожали, как это было, например в Узунларе ("Кърым", 17.05.95), но их и инсценировали.

Так поступили с жителями Ханышкоя. Машины, битком набитые выселяемыми, шли на Бахчисарай. Перейдя мост через Альму, колонна свернула и пошла наискосок вверх по склону, к противотанковым рвам. Людей заставили сойти с машин, подогнали ко рву и выстроили на бруствере. Было установлено несколько пулемётов, в них заправлены ленты, солдаты приготовились стрелять в женщин и детей, которые, опустившись на корточки, начали молиться. Это длилось не то 5, не то 10 минут (свидетельнице, самой молившейся тогда со всеми, трудно назвать точную протяжённость этой массовой пытки). Потом раздалась команда, людей снова погрузили в машины, и колонна продолжила путь.

Это варварское, совершенно необъяснимое логикой нормальных людей издевательство над беспомощными крымскими татарами, не было чем-то исключительным. В другом месте "людей согнали на кладбище, которое со всех сторон было окружено пулемётами. Стали детей отделять от родителей, и говорили, что старших расстреляем, а дети пойдут по детдомам. Так их держали [разделёнными] 3 - 3,5 часа. За это время отдельные матери помешались. Одна женщина, у которой было 3 детей (старшей - 11 лет), взяла верёвку и детей связала по рукам, чтобы попали в один детский дом, чтобы не разбрелись.

В Севастопольском, Балаклавском и Симферопольском районах также были случаи, когда людей привозили на кладбища, и здесь предварительно говорилось, что предстоящий расстрел будет лишь повторением немецких акций над евреями.

Но не везде приготовления к групповой казни заканчивались таким образом - людей, в самом деле, стреляли. В Капсихоре местных татар "согнали в табак-сарай, и кто-то из солдат просто так, издеваясь, решил посмотреть, как люди будут падать от автоматной очереди. Таким образом, убили четырёх людей" ("Кърым", 17.05.95). В Ускуте "один из стариков, Куртсеит Ибраим, которому шёл седьмой десяток лет, спросил: "Что вы хотите с нами сделать? Я отец четырёх сыновей, которые защищают Родину в рядах Красной Армии. Я жду своих сыновей, а вы сгоняете нас, как фашисты, и хотите уничтожить. Я никуда не пойду!". В это время раздался выстрел, и старик рухнул на землю. Труп старика закопали в навоз.

Ещё одним видом издевательств был запрет согнанным на место отправки покидать его по любой причине, между тем как ожидание транспорта длилось часами. Крымским татарам вообще свойственно обострённое чувство стыдливости, особенно характерно оно для людей старшего поколения. Поэтому необходимость справить нужду среди бела дня, на площади, на виду у всех односельчан, причиняла им жестокие муки. А красноармейцы, стоявшие в оцеплении - смеялись. Запомнились и другие виды издевательств: у татарина-фронтовика Муртазы Асанова, недавно вернувшегося домой, в деревню Янджи Коккозского района, отобрали и разбросали костыли и так далее.

Национальную мораль крымских татар оскорбляли и иными способами. Нередко женщины во время сборов к отправке теряли сознание от одного вида издевательств над детьми и стариками. Тогда их молодых и старых волочили за ноги в бесстыдном азарте вдоль улиц молодые парни-солдаты, затем раскачивали, ухватив за руки и за ноги, и забрасывали, гогоча, в кузова - так было не только в Узунджи Балаклавского района. В Гурзуфе девушку-татарку солдаты избили до беспамятства только за то, что она умоляла отдать её швейную машинку ("Кърым", 17.05.95).

Над верой тоже издевались. Воины отбирали Кораны (излишне повторять, что по собственной инициативе, в Положении об этом ни слова), исключительно для того, чтобы на глазах стариков бросать священные книги в уборные и хохотать над слезами верующих ("Къасевет", №22, 16). Вы замечаете, что смеху в то утро было много? Каратели, в самом деле, веселились от души.

1.Д Мародёры штатские и в погонах

В упоминавшемся Постановлении 11.05.1944 г. местным властям в п.2 предписывалось принять у депортируемых "оставшееся" на месте имущество, здания, надворные постройки, мебель и приусадебные участки, весь продуктивный и молочный скот", а также домашнюю птицу, сельхозпродукцию, тягловый и племенной скот ("Авдет", 16.05.91. При этом в п.5 исполкомовцам и сельсоветчикам предлагалось выписывать крымским татарам некие "обменные квитанции" за это добро, с тем, чтобы уже на местах поселения производить "выдачу спецпоселенцам муки, крупы и овощей в течение июня-августа [1944 г.] …бесплатно в расчёт за принятую у них в местах выселения сельхозпродукцию и скот. Как было видно из предыдущего текста, этот пункт был не то что нарушен - его игнорировали, опять-таки "бесстрашно" выступив против подписавшего Постановление Сталина.

Возникает закономерный вопрос: а куда же делось всё это богатство, которое по совокупности вполне можно определить как национальное достояние? Ведь фактически его не только не оприходовали, как было указано, но и нарушили это указание повсеместно и нагло, в открытую. Ответ лежит на поверхности - это народное достояние было сознательно передано в грязные лапы мародёров военного времени. Цель этого феномена не вполне ясна, это могло быть сделано и для дополнительного развращения совковой массы, и для облегчения неизбежного переселения с севера, и в дальнейших видах национального отчуждения между жертвами депортации и их незваными "наследниками", а возможно, работали все перечисленные факторы в совокупности. Важно другое - сам факт этого преступления, которое эхом откликается и в наши дни, и которое никто не собирается исправлять уже более полувека.

Это было мародёрство государственное. Но нога в ногу с ним шло бытовое, так сказать, всенародное и всеохватное мародёрство; это был вид массового энтузиазма, не нуждавшегося в искусственном взвинчивании. Хотя справедливости ради отметим, что окунулись в эту мерзость первыми не российские жители Крыма. Почин положили красноармейцы, выгонявшие хозяев к кузовам зелёных "Студебеккеров" и лишь после этого принимавшиеся грабить татарские дома и целые кварталы. Впрочем, иногда не выдерживали (или опасались конкуренции со стороны не высланных соседей) и начинали настоящий налёт до отправления машин, не стесняясь хозяев.

Они отбирали всё, вплоть до детских скрипок (Дерекой), обыскивали, заставляя поднять руки, обезумевших от горя, беспомощных людей в поисках каких - то ценностей, в том числе в сараях и шалашах дотла сожжённого немцами Кучук-Озенбаша, в Буюк-Ламбате и др., это вообще было повсеместным явлением. Наши солдаты начали выламывать двери, брать оставшиеся вещи и отправлять их посылками по почте к себе домой. Брали даже наволочки от подушек, всё вокруг было полно от пуха и перьев. Где были пчелиные улья, туда солдаты, надев противогазы, шли брать мёд. Коров, овец и коз отвязали, они стали ходить по селу. Некоторых из них солдаты резали и ели. Наши земляки во время оккупации спрятали от немцев ценные вещи, закопав их в огороде или сарае и сверху посадив картофель или что другое. Немцы это не нашли. Советские же солдаты, вооружившись железными прутьями, находили эти тайники. До этой хитрости фашисты не додумались, а наши догадались. Более всего меня возмутило это. Ведь как радовался народ, что наши солдаты пришли…", рассказывает Асан Усеинов из Узунджи Балаклавского района.

Когда солдатня, пограбив вволю, сытно отвалилась, в истории великого мародёрства наступил второй период, штатский. Его главное действующее лицо - нетатарское население Крыма. Но, как почти всегда случается, между этими историческими периодами был переходный этап. На его протяжении красноармейцы отбирали у татар имущество "бескорыстно", с тем, чтобы тут же передавать его близким им по крови жителям полуострова.

Вот два типичных примера. В Гурзуфе солдаты, ворвавшиеся в дом татарской женщины, "отобрали [у неё швейную] машинку и отдали соседке" ("Къырым", 17.05.95,3). В другом месте, уже после того, как жителей согнали на площадь, "родители послали нас домой, чтобы детям что-нибудь сварить в полевых условиях. У нас дома квартировала русская женщина, беженка из Кубани, она уже заселилась в наш дом, [т.е. заняла хозяйские комнаты - В. В.] и находящимся там же солдатам готовила из наших продуктов обед. Они нам не разрешили ничего брать и сказали: "Вам там дадут". Кто-то [из односельчан] донёс конвоирам, что мы взяли очень много с собой, конвоиры обыскали несколько семей, в том числе и нас, и многое, что нужно было на дорогу, отобрали, и жаловаться было некому".

В Эски-Орде (н. Лозовое) солдаты не позволили взять с собой ничего: "Зачем берёте, скоро вернётесь!". Но когда увидели, что люди выносят по полмешка зерна, то от слов перешли к делу - продукты отобрали, "ни грамма не дали взять, пинками выгнали". В Ай-серезе не только продукты и вещи отобрали, но "не дали туфли одеть"; то же случилось в Уркусте, у 8-летнего Наримана Гафарова отобрали одеяло, которое ему поручила нести его мать. Последний побор производился уже на железной дороге, прямо перед посадкой в вагоны. Там военнослужащие делали ещё один обыск "начисто" и, отобрав наиболее ценные, с их точки зрения, вещи, "увозили их с собой".

Кое-где ограбление жертв стремились поставить на государственные рельсы. Так, в Корбекуле накануне 18-го мая было созвано комсомольское собрание (татар-комсомольцев, понятно, не пригласили), где молодёжь обязали в день депортации ходить по дворам и заколачивать окна и двери, запирать их на замки, "чтобы не разворовали" до поры до времени. Потом прибыли НКВДэшники из Алушты на нескольких машинах, собрали всё ценное, что удалось сохранить, и вывезли в Шуму. Там для сбора награбленного использовали колхозные складские помещения. Оттуда почему-то забрали и вывезли в сторону Симферополя только половину, остальное забрали местные жители.

Итак, после карателей, за дело взялись десятки тысяч "добрых" соседей. В Стиле и Кореизе коров и иной скот выводили из крымско-татарских домов, не дожидаясь отъезда хозяев, прямо на их глазах ("Къырым", 17.05.95). То же наблюдалось в Унгуте, причём одновременно со скотом вывозили мебель и другие вещи - всё это видели сидящие на площади коренные унгутцы. Единственная русская на всю Никиту "бабушка жила одна. Не знаю, может быть, она где-то работала. Она сразу "приобрела" наши одеяла, швейную машинку, чужую корову". В Симферополе (ул. Курцовская, №16) крымские татары "не успели отъехать от собственного дома, как сосед, старый, глухонемой человек, перелез через забор и стал рыться в нашем дворе, даже развязанная собака не остановила его". Представляете себе картину, читатель: в кузове машины сидят люди и смотрят, как под лай их пса старый добрый сосед спокойно сортирует ваше трудом нажитое имущество…

В других симферопольских кварталах нетатарское население 18 мая также не сидело, сложа руки. Они выносили из квартир депортируемых более дорогие вещи - известно, что в городах в среднем все жили обеспеченнее, чем в крымско-татарском сёлах. В отдельны пригородных чисто татарских дворах велись настоящие "раскопки", вероятно, такая практика была позаимствована у красноармейцев, которые в этом были специалистами. Высылаемые смотрели на этих людей с лопатами удивлённо: "Весь двор перерыли, искали, что - не понятно".

В Ханышкое маленькой девочке позволили от машин сбегать домой за забытыми вещами. Когда она вошла в двери, то увидела, что там "всё было перевёрнуто вверх дном, и уже кроме кроватей, стола и шкафов [т.е. кроме того, что нельзя было унести сразу, в руках - В. В] ничего не было, всё растащили… Во дворе сильно выла наша собака Сента, овчарка, в курятнике курей уже не было, кто-то присвоил". Вообще, детская память удерживает такие детали, что взрослыми быстро забываются: лай собак, мяуканье кошек, мычание коров по всему Кизил-Ташу, "крик и горестный плач прощающихся людей. Сосед дядя Петя тащит к себе домой нашу корову, недавно отелившуюся" ("Къасевет", №22, 16). Причём всё это делалось не скрываемой радостью: в Ай-Серезе соседи растаскивали татарское имущество с песнями. Запомним этот факт, мы к нему ещё вернёмся.

Тогда же началось переселение в лучшие из крымско-татарских сельских домов. Маломощные новые хозяева занимали справные усадьбы "крепких" крестьян-татар, вступая во владение хозяйством, бывшем, что называется, "на ходу" (этого "хода", как правило, хватало ненадолго, чужое добро в большинстве случаев на пользу не пошло). Как признавали и мастера большевистской пропаганды тех лет, когда прибыли первые переселенцы с севера, то увидели, что в Крыму "деревни были опустошены и артельное добро разграблено" - понятно, кем (Горный,150). Впрочем, не везде - были же среди соседей татар и крепкие, бережливые хозяева: Айше Пинка, вернувшаяся в родной Корбекуль в 1970-х, рассказывает, что "в нашем доме всё сохранилось, вплоть до зеркала и той же посуды в буфете".

В городах тогда, как и до войны, сохранялся "квартирный вопрос". Его суть была в том, что многие переселившиеся в Крым в 1930-х гг. жили в самостоятельно построенных на окраинах хижинах (такие "Нахаловки", "Шанхайчики" и пр. были почти в каждом городе), в рабочих бараках, коммуналках, просто в тесных квартирах. Поэтому в опустевшие татарские квартиры (не только в центре) горожане переселялись стихийно и массово. Свидетели рассказывают, что в эти майские дни и ночи нарасхват были грузовые извозчики, "линейщики" и тачечники, обычно часами дремавшие на базарах.

Особо стоит сказать о мельком упоминавшихся переселенцах с Кубани и всего Краснодарского края. Они стали массово прибывать в Крым ещё в 1943г., спасаясь от жестоких боёв в мирной, то есть оккупированной зоне по эту сторону Керченского пролива. Эти люди находили кров, прежде всего в сёлах, где "в те тяжёлые, трудные дни почти каждый крестьянин приютил одну семью из беженцев. Татары делились не только хлебом, но и своим домом. А когда крымских татар выслали, они остались жить в татарских домах, где поныне живут".

Всё это - и захват жилищ, и особенно откровенное мародёрство проще всего объяснить заразой стяжательства и жадности, извечно дремлющем в грешном человеке. Однако сама манера наглого грабежа прямо на глазах и без того придавленных страшной бедой коренных жителей сёл и городов (то есть демонстративного и вызывающего насилия), очевидно, было проявлением и другого, также пробудившегося в эти дни вируса, а именно вражды к "чужим", что бывало и в более спокойное довоенное время. Это остро почувствовали жители степной акмечетской глубинки, когда их автоколонна проходила по евпаторийским улицам: "жители города, кто шёл на работу, кто - на базар. Но никто не подымал голову, не посмотрел в нашу сторону, они двигались как живые трупы". Да и в родных местах соседи, как правило, даже не подходили попрощаться, храня ледяное молчание. В Шуре (Бахчисарайский район)"было16-17 нетатарских семей, но 18-го ни один человек [из членов этих семей - В. В.] не вышел из дому, не спросил, может, нужно чего…". В некоторых городах такое отношение проявлялось ещё ярче: в открытые машины, идущие к железной дороге, в плачущих, перепуганных детей и придавленных нечеловеческим горем женщин, и стариков с тротуаров летели камни.

И это были обычные, вполне мирные люди. Что тогда говорить о тех, кто вызвался быть добровольным помощником карателей в погонах? Представьте себе картину: окрестности Капсихора, девочка 10 лет и её мама идут по просёлочной дороге из Кара-Гёла домой. Их догоняют двое таких вооружённых штатских патрульных, парень и девушка. Девица, абсолютно не вникая в суть дела, но, видя, что перед ней крымские татары, произносит уже готовый приговор: "К немцам бежали? Давай прикончим их и дело с концом!" ("Къырым", 17.05.95). Напомним, что действие разворачивается 18 мая, когда немцев в Крыму давно не было. Такие же добровольцы из среды диаспоры участвовали в облавах на коренных жителей, которые в те дни прокатились по горам и лесам полуострова. Впрочем, их добычей не стал, кажется ни один человек - основная масса народа отправилась в бытие ссылки вполне дисциплинированно (об оставшихся в Крыму ниже).

По отношению к этим 20 тысячам соучастников одного из самых страшных видов преступлений - против человечности - нужно усвоить одну истину: никого из них, охотившихся на людей, как на диких зверей, Сталин не заставлял и не мог заставить ненавидеть татар столь лютой ненавистью. Не было после немцев и какой-то антитатарской пропаганды, способной "воспитать" такое чувство. Оно вышло из глубины собственного подсознания этих людей, где, очевидно, долго находилось в состоянии какого-то анабиоза. И наоборот, никто не заставлял и не мог заставить русских проявлять к жертвам геноцида простое человеческое сочувствие, когда оно было - то шло от сердца, и проявить его было так легко и просто. Лейтенант Красной армии Ирина Пискарёва, квартировавшая у Джеппарова Абдурешита, "забросила (лично сама) два мешка пшеницы [в машину], что и спасло от голодной смерти" всю его семью - запомним её светлое имя!

И ещё одно не вполне обычное явление, отмеченное в селениях, где русские, украинцы или греки жили среди крымско-татарского большинства. Эти люди (в отличие от своих городских соотечественников, живших, более обособлено) давно сроднились с основной массой сельчан. Они свободно говорили по-татарски, тесно общались семьями, короче это была малая модель того, старого Крыма, чудом уцелевшая с ещё доекатерининских времён вместе с другими местными традициями. В этих сёлах (возьмём в качестве примера тот же степной Ак-Баш) оставшиеся после депортации русскоязычные жители часто не выдерживали наступившей внезапно страшной пустоты. Они бросали малые эти деревни и уезжали в города или другие, крупные сёла. Рассказывают, что перед этим "старики ходили по деревне, обнимая заборы татар, и плакали".

С чувством искреннего удовлетворения отметим, что и в городах, среди русских соседей татар находились откровенно сочувствовавшие изгнанникам. Можно было бы назвать, кто, невзирая на риск получить 5 лет тюрьмы, бескорыстно принимал у себя иногда "незаконно" оказывавшихся в Крыму татар (среди них была и мать автора). Но гораздо больше было помогавшим татарам найти друг друга после депортации. Это делалось по переписке: "Я однажды решила написать письмо подруге Фаине в Бахчисарай с просьбой, если кто-то из наших татар напишет ей, чтобы она выслала адрес. Глядя на меня, и другие взялись писать письма знакомым или соседям, оставшимся в Крыму, в надежде, что через них можно будет разыскать нынешнее место проживания родственников. Так оно и случилось, оказывается, сия гениальная мысль посетила не только меня одну. Прошло немного времени, и стали мы получать письма из Крыма с адресами родственников. Благодаря такой переписке многие татарские семьи соединились со своими родными и близкими, хотя это было ох, как не легко".

Увы, добрые эти поступки тонут в океане шовинизма и ненависти, буквально затопившем полуостров и коренных его жителей. Установилась какая-то модель, которой старалась подражать вся диаспора. Вероятно, на тех, кто открыто отказался от мародёрства, выломался из общекрымской картины, смотрели как на людей подозрительных, как на каких-то отступников, что ли. Конечно, позже деятельность НКВД была подвергнута официальной критике (оставшейся почти без последствий для бывших преступников), а потом вообще все грехи стали валить на чекистов, как будто они - не часть своего народа, а некие сверхнациональные выродки. Хотя именно в "крымском случае" есть возможность назвать не только чекистов, но и народ, их поддержавший не криками на собраниях, а делом. И, кроме того, назвать не чекистов, а вполне ординарные армейские части, которые, не менее активно участвуя в депортации крымских татар, покрыли несмываемым позором и себя и свой народ. Запомним же навечно и эти, названные по именам, части и полки народной Красной армии. Это были: 25 Кутаисский стрелковый полк, 170 Нальчикский стрелковый полк, 144 отдельный стрелковый полк с отдельной снайперской ротой, два батальона 211 стрелкового полка, 36 мотострелковый полк, 221 и 224 отдельные стрелковые батальоны 25 стрелковой бригады Украинского округа, 1, 2 и 10 полки 1-й мотострелковой дивизии, переброшенные в Крым из Москвы. ("Авдет", 16.05.91).

1.Е Посадка в эшелоны

Посадка в спецпереселенческие эшелоны не всегда происходила чётко в сжатый срок. Из-за нехватки подвижного состава на отдалённых станциях люди должны были проводить под открытым небом, на площадях своих сёл, под неусыпным надзором конвоев сутки, а то и двое.

Что же касается того отрезка пути, что лежал между порогом родного дома и дверью вагона, то все свидетели согласно называют самым трагичным насильственный разрыв семей. И это было далеко не случайно, что подтверждается не только частотой таких случаев, но и совершенно явным стремлением карателей искусственно перемешать и перепутать "людской материал" таким образом, чтобы он оказывал своим палачам как можно меньше сопротивления - известно, что ненарушенные, спаянные семейные ячейки гораздо устойчивей в любых испытаниях. Напротив, их осколки не способны не только на сопротивление мучителям, но и взаимопомощь для самосохранения, выживания, которые могли существенно снизить результаты геноцида. Иных, объективных причин такой "перетасовки" не было, напротив, задача этой тактики была всем очевидна даже тогда.

"Наше выселение было заранее тщательно подготовлено таким образом, чтобы даже соседи и родственники не попали в одно место назначения. Так, уже при посадке на грузовики и на железнодорожной станции в вагоны всех тщательно перемешивали с разными деревнями. Даже нашу родную бабушку разместили в другой вагон, сказав, что на месте встретитесь. Это уже было начало геноцида, чтобы близкие не могли оказывать друг другу помощи". Между тем, размещение в ином, даже соседнем вагоне, могло практически означать разлуку с близкими навсегда: эшелоны в пути переформировывались, а по прибытии в Среднюю Азию вагоны отцепляли от них по одному на разных станциях вдоль маршрута следования, по какому-то, для простых смертных недоступному плану.

Итак, размалывание семей начиналось ещё в родных деревнях. Дерекойцев "погрузили в грузовики почему-то с дальними соседями [то есть из других деревень - В. В.], а наших близких, родных и соседей также раскидали по другим машинам". В Стиле подавали по три машины за раз. "Родители попадают на одну машину с вещами, дети на другую или наоборот. Эти три машины трогаются вместе, но когда заезжают в Бахчисарай, то там стоят регулировщики с флажками и направляют две машины в город, одну на станцию в Сюйрень. Когда машины друг от друга отходят, начинаются крики, дети зовут своих матерей, но бесполезно, потому что эшелоны в разных местах. Когда подъезжают к станции, одну машину - на один эшелон, другую - на другой, снова крики: дети попали на эшелон, родители - на ту сторону. Родители хотят присоединиться к детям, тут уже наши освободители-солдаты этих прикладом в спину возвращают в свой вагон - обратно крик и плач. Поэтому из одной деревни попали в разные края: Урал, Сибирь, Узбекистан, Казахстан. … Даже был случай - полмашины грузят, вагон полный, полмашины в другой вагон эшелона, поэтому семьи на две-три части делятся. На просьбу получишь приклад".

Повторяем, это было жёсткое правило: родителей всеми мерами старались отделить от детей, отчего впоследствии сын мог попасть в Узбекистан, а мать - а Марийскую АССР, именно по этой причине "люди долгие годы искали друг друга. Есть и такие, что до сих пор неизвестно об их судьбе. Моя двоюродная сестра из Алушты была с грудным ребёнком. Муж был на войне. Её судьбу до сих пор никто не знает", пишет Хатидже Гадол-Ресулова.

Многих симферопольцев почему-то вывезли на машинах не на городской вокзал, а в Сарабуз. Там "в степи стояли товарные вагоны, рядом цепь солдат с автоматами и овчарки,… Грязно ругаясь, солдаты и офицеры стали всех загонять в вагоны. В суматохе терялись дети, солдаты хватали их и грузили в вагоны, не разбираясь там ли их мать, лишь бы быстро закончить погрузку" ("Къасевет", №22, 17). Жителей Эски-Орды гнали пешком через спящий Симферополь не на вокзал, а к платформе близ совхоза Дзержинского.

Последний перед депортацией день был субботним. Многие сотни людей накануне выходного отправились в путь, чтобы попасть с утра на базар, навестить родных и близких в соседних сёлах или не совсем соседних городах. Поэтому они ночевали не дома. Утром их участь была решена - отправка вместе с семьями, где их застали ворвавшиеся в дома солдаты. То есть эти люди автоматически теряли любую связь со своей семьёй; так было в Крыму практически всюду. Та же судьба ждала командированных или отлучившихся по делам службы: к примеру, отца большого семейства, который в день депортации тушил в горах лесные пожары, могли отправить в Марийскую АССР, а его родных, оставшихся таким образом без кормильца - Бухару. Был случай, что таким именно образом отец другой большой семьи оказался разлученным с нею на протяжении 40 лет. А если дома не оказывалось матери, то эту трагедию себе вообще трудно представить: старшие братья, как правило, терялись в массе необходимых малышам в первую очередь вещей, оставались зашитыми в матрас или иным образом спрятанные, сбережённые с великим трудом отрезы ткани и родовые монисто, а то и деньги. Но, конечно, хуже всего было, этих детей отправляли в путь практически беспризорными. Таких обезумевших от страха детишек была масса на всех станциях, они носились по платформам и перронам, под ногами у взрослых, голодные и плачущие, ища матерей - тщетно в большинстве случаев.

Сам процесс отправления автоколонн из родных деревень по накалу драматизма поднимался на уровень античной трагедии. "Когда дали команду колонне машин: "Поехали!", как грянул: рёв, крик, плач. … К этому еще присоединилось мычание коров, вой собак, голоса домашней птицы… Они на своём языке прощались с нами. Наша машина шла в колонне третьей, а на повороте я насчитала 84 машины. Потом был другой поворот, и дальше я не смогла продолжать счёт [речь идёт об Акмечетском районе - В. В.]. Проезжали опустошённые татарские деревни - они были чисто татарские. Там тоже нас сопровождали мычание недоенных коров, рёв голодной скотины, вой собак".

Дорога до станции могла занимать не один час беспрерывного движения. Лишь крайне редко начальники таких колонн проявляли человечность, останавливали машины в пути. Так случилось, например, с дегирменкойцами по пути в Сюйрень, уже за Яйлой: "Когда проезжали мимо Кок-Козьского родника, мы попросили водителя остановить машину. Выпили по глотку воды. Находившиеся среди нас седой старец попросил нас, молодых, принести клятву, что хоть через 10 лет, хоть через 50 лет мы вернёмся сюда, на Родину, чего бы это не стоило. Мы поклялись. Лицо старика просветлело…" ("Кърым", 17.05.95). Но это, повторяю, был редчайший случай. Обычно "подгоняли бортовушки прямо к товарным вагонам, даже не дав ногой ступить на родную землю".

1.Ж Ад на колёсах

Согласно п.2 "г" Постановления от 11.05.1944 г. эшелоны со спецпереселенцами должны были снабжаться в пути "ежедневно горячим питанием и кипятком". Кроме того, каждый состав должны были сопровождать врач и две медсестры.

Конечно, на практике нечего подобного не было. Вагоны набили сверх всяких санитарных норм, "так, что многим приходилось стоять, а потом, в пути, сидели по очереди. … Наступило утро, и мы увидели, что сидим в грязи, на смешанной с конским помётом соломе" ("Къасевет", №22, 17). "Видимо, вагоны были после военнопленных, вши сразу как напали на нас, мы не знали, что делать, они съедали, спасу нет…". С самого начала двери были закрыты наглухо, и люди оказались отсечёнными от окружающего мира.

В 1944 г. май был жарким, а что такое жара в обычном даже, плацкартном вагоне с открытыми форточками и достаточным количеством питьевой воды, знает каждый, побывавший летом в Крыму. Оттого и трудно сейчас представить себе, что должно было твориться в битком набитых товарных вагонах с двумя только узкими окошками под самой раскалённой крышей, да ещё без воды… Вагон, где были заперты уркустинские жители, не открывали восемнадцать дней, соответствующее время люди не получали воды. Как они не погибли?"Слава Богу, - вспоминает Гафаров Нариман, - в крыше были дыры от пуль и осколков, и через них в дождь проникала вода, и мы её собирали".

К середине первого же дня температура вагонного воздуха поднялась до 50 градусов, туалетов не было, параш - тоже. От духоты, становившейся всё плотнее, теряли сознание старики и дети. А вскоре именно от жары и спёртого воздуха стали умирать не только они, но и вполне здоровые и не старые люди. Это убийство удушением и жаждой началось уже в Крыму, до того, как эшелоны вышли за Перекоп. А впереди лежал весь путь, далёкий и долгий - от трёх недель до сорока дней, как ехали жители симферопольской деревни Чурукчи.

В каждом вагоне должен быть назначаться староста, ответственный за порядок и справедливое распределение пищи и воды. Но последнее звучало как прямое издевательство: долгое время в вагоны не давали вообще никакой пищи или питья - как упоминалось, во многих эшелонах двери впервые откатили только через две недели, где-то в Саратове. Возникает понятный вопрос: а что же люди пили? Что бы не погибнуть от элементарной жажды, приходилось рисковать самым дорогим - жизнью своих детей. На стоянках, если там была вода, худеньких мальчишек осторожно просовывали в окошки и на верёвках спускали до земли. Вот они-то и спасли своих младших братьев и сестёр, а также взрослых от неминуемой гибели в первые дни пути. Если бы не они, смертей было бы много больше.

Это дополнительное, но такое жестокое мучение не было, судя по всему, кем-то предписано сверху, а являлось, скорее всего, "творческой находкой" комендантов эшелонов, опять-таки "личной инициативой на местах", от которой крымские татары натерпелись и в предвоенные годы. …Этот вывод закономерен оттого, что есть сведения о нескольких эшелонах, где с первого дня двери держали открытыми, соответственно не было проблемы с водой. И никаких наказаний для таких поездных комендантов не последовало до самого конца длинного пути. Точно так же очень многое в вагонном быте зависело от машинистов паровозов. Некоторые из них с первого до последнего дня пути необычно резко тормозили и нещадно рвали составы с места. Поэтому люди, особенно старые падали, их хрупкие кости не выдерживали, да и дети находились в состоянии постоянного испуга или нервного стресса. Но было заметно, что эти страдания крымских татар доставляют путейцам живое удовольствие. Это - ещё один пример единства сталинского НКВД и простых людей из народа.

Точное количество смертей крымских спецпереселенцев в дороге пока не установлено, так что придётся ограничиться данными о средней повагонной смертности, хотя и они могут быть весьма приблизительными, усреднёнными. Есть несколько участников этого пути, вспоминающие, что в их вагоне не было ни одной смерти вообще, тогда как из соседних теплушек выносили по 10-15 умерших.

Итак, основная причина смертей в пути - духота, голод и жажда. Вторая причина - самые разные болезни, которые среди ослабленных в период оккупации людей распространялись особенно быстро. Конечно, этому способствовали и жестокий голод в вагонах, и нехватка воды, как для питья, так и для поддержания какого-то подобия обычной чистоты. Последняя проблема также причиняла немало мук крымским татарам, известным своим уникальным пристрастием к чистоте жилища и тела. Чистоту удавалась по мере возможностей поддерживать и в тех нечеловеческих условиях. Для отправления естественных нужд подростки с великим трудом прорезали карманными ножиками толстые доски пола; а с неимоверными ухищрениями добытая драгоценная вода использовалась, прежде всего, для умывания, лишь после этого люди скупо орошали оставшимися каплями пересохшие рты.

Пищи, взятой из дому, не хватало, многие её вообще не имели по уже указанным причинам. Предписанного "горячего питания" вообще никто не видел, а в большинстве составов какой-то странный суп дали только через две недели пути, это было первое и последнее казённое обеспечение питанием. Да и оно состояло "из двух половников супа на 5 человек", ещё хорошо, что не в ведре из-под солярки, которое было поставлено в вагон к корбекульским. Был случай, что этого горячего обеда пришлось ждать до Кызыл-Орды, на подъездах к Узбекистану: на весь вагон выдали одно ведро баланды с разваренной рыбой. О том, куда делись деньги на питание, отпущенные Наркомторгу СССР, нужно спросить у ловких снабженцев; наверняка не остался внакладе и нарком, тов. Любимов. … Впрочем, были и "счастливые составы", где людей покормили 3-4 раза, то есть почти раз в неделю! Наконец, есть единственное свидетельство, что уже после пятого дня пути "на станциях стали выдавать горячую пищу для едущих, доставляли воду".

Неудивительно, что отчаявшиеся люди, видевшие голодную смерть уже рядом, бежали из эшелонов. Бежали без денег, документов и почти без всякой надежды выжить в жестоком мире холодной России: "Две девушки, Хадича из Евпатории и Факие из Алушты на какой-то станции сбежали - они уехали с нами вообще без ничего, голодные…".

Наконец, третья причина смертей в пути трудно поддаётся точному определению через столь долгий срок. Наверное, самый общий диагноз звучал бы как "предельное стрессовое напряжение", вполне закономерно сковавшее людей, переживших оккупацию, невообразимый ужас отрыва от родных мест, насильственный разрыв семей, тотальное ограбление, инсценировки расстрелов, вероятность скорой и неизбежной смерти от голода самых близких на свете и дорогих - невинных детишек. И люди, не выдерживая такого напряжения, умирали. Этот медицинский феномен, пока ускользнувший от исследовательского внимания врачей-профессионалов, определила в своих талантливых записках Биязова Нурие как смерть "от душевного потрясения" - вот он, точный, глубокий и лаконичный диагноз!

После смерти очередного отмучившегося страдальца возникала проблема его последнего пути. Труп в лучшем случае удавалось оставить на каком-либо полустанке, положив горсть земли на закрывшиеся глаза. Но известны и худшие исходы, это когда двери вагона не открывали неделю за неделей. Приходилось тогда выталкивать трупы сквозь упомянутые окошки под крышей - можно себе представить, что ощущали при этом близкие покойного. Тело Хамахара Куртвели из Корбека лежало в жарком вагоне 4 дня; когда его оставляли на каком-то полустанке, страшно кричала старуха-мать. Под эти крики тут же рожала Куртсеитова Хатидже. Некоторым затем довелось испытать ещё один вариант подобных "похорон": если депортация продолжалась водным путём (например, по реке Ветлуге в Марийской АССР), то покойников заставляли бросать прямо в воду, на съедение рыбам. Впрочем, в вагонах не только умирали, там ещё, как упоминалось выше, и дети рождались. С момента появления на свет возникало сразу несколько проблем, как правило, неразрешимых: не было молока у голодавших матерей, не было, конечно, искусственного питания, не было ни воды, ни огня, ни пелёнок. Кстати, вот ещё малоизвестная реалия быта на колёсах: товарные вагоны не имеют подножек; для того, что бы добыть воды и какую-то пищу, на стоянках приходилось прыгать с высоты всем, в том числе и беременным женщинам, а потом карабкаться наверх. Это резкие толчки и необычные напряжения почти неизбежно приводили к выкидышам: "С нашей деревни молодая женщина была беременна первым ребёнком, мужа после освобождения забрали в трудовую армию,… ей каждый раз приходилось из вагона прыгать и за считанные минуты лезть обратно. Она скинула ребёночка. Крошечное тельце ребёнка оставили на перроне, отец этой женщины, как мог, голыми руками откопал ямочку, похоронил, называется".

Почти аналогичен случай женщины из Ай-Сереза: она должна была достать воды больному брату; пришлось проползти под несколькими составами. Эшелон тем временем тронулся, её еле успели втащить в последний вагон - после этого она скончалась при родах; понятно, что был обречен и ребёнок. Тела малыша и его мамы выбросили где-то в Казахстане.

Спускаться на остановках было необходимо ещё и потому, что это была единственная возможность приготовить горячую пищу для детей, у которых от сырой мучной болтушки пухли животы, и они не могли спать от боли. Сама готовка пищи тоже была нешуточной проблемой: "В первое время мы, в основном, кормились сами, кто что взял. Например, остановился состав, кто бежит за дровами, кто разжигает очаг, кто несёт воду и ставит кастрюлю или чайник. Надо было за время остановки сварить суп. Были случаи, когда поезд трогался, а обед был не готов, его уже доваривали на следующей остановке.

Нередко во время таких стоянок отставали или терялись люди. В основном - дети, но такая беда могла случиться и со стариками, которых в эшелонах было немало.73-летняя бабушка Мидата Юнусова "на остановке пошла по нужде (старые люди были стеснительны), состав тронулся, она отстала, и не знаем, где и как мучилась и где похоронена, похоронена ли вообще". Другая старушка тоже "при остановке поезда пошла по нужде под вагон, и её раздавило", и третью постигла та же судьба. Сколько их было - этих вечных тружениц, заплативших жизнью за попытку избежать невыносимого для них унижения на старости лет…

Случались на протяжении долгого пути не только потери, но и неожиданные встречи. Например, на соседнем пути останавливался санитарный поезд, в котором были раненые крымско-татарские бойцы. Легко себе представить, какие чувства их охватывали, когда они, едва выйдя из боёв, едва простившись с павшими земляками, видели, что их народ выброшен из дому, а тыловики-конвоиры на их глазах издеваются над беззащитными матерями и сёстрами героев. Раненые, ослабленные бойцы были, конечно, не в силах этому воспрепятствовать. Единственное, что они могли сделать - это попытаться отыскать своих близких в этой грязной, оборванной, завшивевшей толпе. Таких встреч, по понятной причине, опасались коменданты эшелонов: "Нам к [санитарным] поездам не разрешали подходить, вообще не разрешали разговаривать с ранеными солдатами".

И, тем не менее, в людской памяти остался такой, почти невероятный случай встречи сына с матерью. Они были из Албата, Хатидже-ханум и её сын, а встретиться довелось им в Саратове. Он направлялся на фронт, она - на спецпоселение. "Оглум, - спросила мать сына-майора, - какая нас ждёт судьба?" "Не волнуйся, - ответил сын, - вернёмся с победой, всё поставим на свои места, добьёмся справедливости!". Мать этого не дождалась, умерла через 3 месяца. А о том, как крымско-татарские офицеры "добивались справедливости", и чем это для них в Крыму кончилось, мы расскажем чуть ниже.

Многие коменданты эшелонов категорически не разрешали готовить на остановках пищу - это была, в их глазах, вредная самодеятельность, не предусмотренная инструкцией. Поэтому солдатам давался приказ топтать костры и переворачивать котелки. При этом находились такого юмористического склада конвоиры, что терпеливо дожидались, пока еда не свариться, и только тогда опрокидывали кастрюльку. Но хуже было живое участие в этих разгромах местного, российского населения, которому никаких приказов не нужно было. В Мелитополе, например, собравшиеся на перроне братья-славяне швыряли в открытые двери вагонов увесистые камни и железные болты; в этом позорном действе участвовали все, от мала до велика. Мальчишки стреляли из рогаток, целясь в головы, белевшие в полутьме, одному татарину из Никиты, таким образом, глаз выбили. Эти нападения стали настоящим бедствием, они продолжались и за Волгой, уже после Саратова ("Къасевет", №22, 18).

Не лучше были и конвоиры, сопровождавшие эшелоны. Молодые ещё ребята, они явно скучали в пути, отчего и придумывали себе разные забавы. Например, открывали двери теплушек, а когда на насыпи спускалось побольше людей - спускали на них конвойных овчарок, обученных бросаться на людей. При этом не было жалости и к женщинам с детьми: "Селимее Кадырова вышла, солдаты тут же натравили овчарку, собака начала терзать женщину, мы все из вагона кричали: "Уберите собаку!". Тут двое солдат, показывая на автоматы свои, ответили: "Сейчас всех вас расстреляем, и нам ничего не будет, вы все актом списанные!". От такой нечеловеческой жизни у людей быстро появлялось пустое, отсутствующее выражение лица, глаза приобретали полубезумный блеск, а лицо - землистый цвет. "Ад на колёсах" - это не публицистическое преувеличение. Одна из жертв депортации пишет, что в конце этого скорбного пути "казалось, что везут не людей с нормальной человеческой психикой, а пациентов дома умалишённых".

Кто когда-нибудь, где-нибудь говорил о своём народе?

1.З "Отставшие" с Арабатской стрелки и других мест

Как и в любом ином деле, советский человек не смог обойтись без "проколов" и в депортации столь ненавистных ему крымчан. Пусть это не покажется невероятным, но в столь чётко организованной акции, как выселение коренного народа, была забыта Арабатская стрелка - почти стокилометровой протяжённости узкая полоска суши у Азовского моря. Здесь испокон веку жили крымские татары - рыбаки, промысловики, выволакивавшие сивашскую соль, короче, люди, добывавшие хлеб тяжким трудом под палящим солнцем или штормами открытой всем ветрам, безлесной "стрелки". О том, что небольшая часть татар осталась на крымской земле вопреки всем Постановлениям, власти вспомнили лишь в 1945 г. Тут же было доложено Б. Кобулову, что там осталось несколько десятков уцелевших семей. Узнав, что часть крымских татар, пусть и малая, избежала депортации, заслуженный чекист пришёл в ужас, что легко понять - вероятно, он представил себе, что с ним сделает усатый Хозяин, когда тому "стукнут".

И Кобулов приказал очистить Арабатскую стрелку в течение двух часов, причём выбор средств оставил своим подчинённым. Правда, когда первый приступ страха прошёл, он увеличил срок исполнения акции до 1 суток. Как рассказывали участники этой неординарной даже в те лихие времена операции, "в течение суток всех татар собрали на одной из пристаней, погрузили их в трюм старой баржи и отбуксировали её до середины Азовского моря. Затем открыли кингстоны. Верхние люки были закрыты".

После этого поверхность моря несколько часов бороздили катера конвоя, на всякий случай - не всплывёт ли кто. Автоматы были направлены на воду, но напрасно, она была мертва, как и те, кто навечно под ней остался. Не выплыл ни один человек, да и не в силах это было даже молодым и сильным мужчинам. А ведь там, кроме женщин, были лишь детишки со стариками…

Разделили участь арабатских татар и их земляки, оставшиеся в Крыму не волею случая, а осознано. Те, кто нашёл в себе мужество бежать во время ссылки, что бы остаться на земле предков вопреки явной обречённости такой попытки. Сколько их было, в точности пока неизвестно, предположительно - несколько десятков, вряд ли сотен. Среди них, кажется, не было ни одной женщины или ребёнка, такое решение принималось, скорее всего, в одиночку, и в одиночку они уходили от своих, от чужих, от людей, в конечном счёте - от жизни. Они уходили, - в Крым, - навечно становясь его частью.

Беглецы скрывались в старых каменоломнях, пещерах и горных лесах в одиночку и небольшими группами. Чем они могли питаться? Запасов, как это делали партизаны, им готовить было некогда. Но пока длилось лето, удавалось что-то собрать, иногда - подстрелить зайца или дикую козу, оружие и патроны ещё долго можно было найти не только в горах, но и в степи. Иногда они пользовались урожаем с бывших татарских огородов, садов и виноградников, иногда - уводили овец из бывших татарских кошар. Зимой, конечно, стало тяжелее, но в деревни эти отшельники не спускались. Они хорошо представляли, какой приём им окажут люди, заселившие их родные дома, спящие на их кроватях, пьющие молоко их коров и коз.

Об их существовании скоро узнали органы, на них стали охотиться облавами, как на опасных хищников. Но крымские татары легко уходили от погонь, их хранили родные горы (это не метафора, не преувеличение, это - было).

Самая крупная из известны нам групп насчитывала сорок человек, она просуществовала до 1947 года, когда их землянку у Биюк-Дере (близ дороги из Корбекуля на Чучельский перевал) обнаружили НКВДэшнии. Не осмелившись сразиться с крымскими татарами, не пытаясь их арестовать, они забросали землянку противотанковыми гранатами. Живым оттуда на поверхность земли никто не вышел.

В горах между Демерджи и Судаком долгое время бродили небольшие группы из оставшихся после 18 мая на яйлах чабанов, а также осознано ушедших в леса татар. Одного из них, жителя Коз, в 1946 г. многочисленные преследователи обложили со всех сторон и взяли живым. Он получил крупный срок (за что?), но выжил и в лагерях. Это вообще едва ли не единственный их лесных людей, не погибший от рук органов. Как его звали, пока невыяснено, а имена двух других, о которых речь пойдёт ниже, известны уже сейчас.

Аджи-Мурат Сеит-Али из Корбекуля скрывался в лесах до 1947 года, несмотря на то, что его преследовал специальный отряд, насчитывающий около двух десятков человек. Примечательно, что этот мужественный человек даже спасая свою жизнь, не убил, не ранил никого из своих преследователей, хотя у него в различных пещерах одних автоматов разных систем было 14 штук, не считая всего остального. В конце концов, НКВДэшники прижали его к побережью под Кастелем. Они окружили его - он и тогда не стрелял в людей. Затем связанного Сеит-Али привезли в Алушту, где на глазах собравшихся, многие из которых знали его в лицо, посадили в катер, который ушёл в открытое море. О конечной цели этого рейса ни у кого сомнений не было, если человека повезли куда-то морем, а не машиной, то дело плохо: в Крыму чекисты издавна имели обыкновение избавляться от неугодных людей в море.

Тем большим было изумление корбекульцев и алуштинцев, когда Сеит-Али вновь явился в родных местах 1972 году. Как оказалось, после 13 лет воркутинских лагерей. Так мстил режим людям, чьим единственным преступлением была любовь к Крыму. То есть такое сильное чувство к малой своей родине преступлением, конечно, не являлось, просто право на него имели все, кроме коренного народа, так уж сложилось…

И Сеит-Али, побродив по родным горам в окрестностях Корбекуля, вынужден был снова покинуть Крым, теперь уже навсегда. Он уехал туда, где жили его земляки, в Узбекистан. Где и умер в 1997 году глубоким стариком, не сумев, как столь многие крымские старики, собрать денег для переезда из Средней Азии на далёкую родину.

Вторая история похожа, она тоже о кобекульце, но с ещё более трагическим исходом. Сеит-Асан Пинка во время войны был в партизанах (в частности, это он с напарником Аппазом поджёг клуб "Таврида" в переполненном оккупантами Алуште). Через 4 дня после возвращения советского режима он был отправлен в трудармию. Согласия его, как и остальных, никто не спрашивал. Но вчерашний партизан был настолько возмущён этой принудиловкой (жена осталась одна с дочерью, а по хозяйству за войну накопилось масса дел), что не скрывал гнева и перед офицерами трудармии.

Поэтому его вскоре изолировали от остальных и держали взаперти близ штаба этой организации в селе Мраморном. Оттуда Сеит-Асан бежал, его выследили и отправили подальше - в город Тулу. Уже из тульского лагеря он писал дочери, которая тем временем была выслана в Узбекистан: "Айше, не пиши мне больше сюда, я возвращаюсь в Крым. Верю, что и вас всех домой вернут".

И в самом деле, в1945 г. он бежал и вновь появился в Крыму, правда, не в самом Кобекуле, а повыше, в одном из чаиров на склоне Чатырдага, вблизи ручья. Однажды он спустился в родное село, где из всех крымских татар оставалась одна Зейнеб Подош (её оставили при русских родственниках - редчайший случай). К ней он и зашёл попросить соли и хлеба, по которым истосковался в лесу. Вот здесь, во дворе Зейнеб его чуть не взяли - новые соседи Зейнеб тут же сообщили в местную милицию о странном госте татарки. К разочарованию этих "новых корбекульцев", Сеит-Асан бежал, буквально из-под носа милиционеров.