Степень влияния библейских книг на личности русских поэтов XVIII века, формы "адаптации" православных идей в их творчестве

Всего Державину принадлежит переложение более двадцати псалмов. Примечательны названия, которые он дал своим переложениям, например: «Праведный судия» (1789, Пс. 100), «Истинное счастье» (1789, Пс. 1), «Помощь Божия» (1793, Пс. 120), «На тщету земной славы» (1796, Пс. 48), «Желание в горняя» (1797, Пс. 83), «Братское согласие» (1799, Пс. 132), «Утешение добрым» (1804, Пс. 71), «На безбожников» (1804, Пс. 52), «Надежда на Бога» (1807, Пс. 45), «Благодарность» (1807, Пс. 137), «Умиление» (1807, Пс. 70), «Воцарение правды» (1809, Пс. 96), «Упование на защиту Божию» (1811, Пс.58), «Сострадание» (1813, Пс. 41). Источником поэтического вдохновения стали для Державина и некоторые иные тексты Писания.

Оговоримся сразу, что в творчестве Державина можно говорить уже о большем творческом переосмыслении псалмов, чем у того же Ломоносова. Уже только то, что во многих случаях поэт не дает прямой ссылки на источник, может подсказать этот вывод. К тому же, у Г.Р. Державина появляются названия его духовных од, к чему никогда не прибегал Ломоносов, который просто писал «псалом такой-то». Сумароков, как уже говорилось выше, вместо заглавия использовал, как правило, какую-либо строчку (или, что еще чаще, первые несколько слов) псалма. Дать название переложению библейского текста, название собственное и, разумеется, имеющее тот смысл, который вкладывал в него поэт, было довольно большой смелостью со стороны Державина. Названия и отсутствия ссылок на источники призваны были показать, что в произведение, которое ляжет в будущем перед читателями, вложены значительные усилия самого поэта, что это не просто перевод в стихи, а перевод интерпретированный, переосмысленный творчески.

Псалмов, переложенных точно по тексту (у Ломоносова примером подобного переложения является парафраз псалма 26), у Державина немного. Он начинает сразу с поэтического переосмысления псалма, с добавления своих художественных средств. Примером этому может служить переложение псалма 103 (у Державина эта духовная ода носит название «Величество Божие»). Можно провести сравнительный анализ этого парафраза с подобным переводом у Ломоносова, где, как мы уже говорили, также имеются художественные средства, отсутствующие в тексте оригинала.

Да хвалит дух мой и язык

Всесильного творца державу,

Великолепие и славу,

О боже мой, коль ты велик!

Одеян чудной красотой,

Зарей божественного света,

Ты звезды распростер без счета

Шатру подобно пред собой.

[8, с 96]

- так начинается переложение псалма 103, сделанное Ломоносовым. Начало переложения, выполненного Державиным, звучит так:

Благослови, душа моя,

Всесильного творца и Бога;

Коль он велик! коль мудрость многа

В твореньях, Господи, твоя!

Ты светом, славой, красотой

Как будто в ризу облачился

И, как шатром, ты осенился

Небес лазурной высотой.

[31, с. 137]

Налицо сходство, и не просто сходство: псалом Державина буквально повторяет Ломоносовский, что и понятно, ведь оба автора старались по мере сил своих придерживаться оригинала. Они и написаны одинаковым размером: ямбом. Интересно то, что Державин даже пользуется с Ломоносовым одинаковым сравнением: «шатру подобно» - «и, как шатром…». В то время как в тексте Псалтыри сказано: «простираяй небо яко кожу», т.е, дано совершенно иное сравнение. Это наводит на мысль о явной преемственности Державиным Ломоносовской традиции. Но даже и здесь, в этих двух столбцах, можно усмотреть различия двух переложений. Так, словам оригинала «одеялся светом яко ризою» у Ломоносова соответствуют две строки: «Одеян чудной красотой, зарей божественного света», - в то время как Державин придает своему переложению в этом месте характер перечисления: «Ты светом, славой, красотой как будто в ризу облачился…», находя собственные художественные средства для интерпретации текста Псалтыри.

В каком-то отношении, если говорить о переложении псалма 103, версия Державина стоит даже ближе к тексту оригинала, нежели парафраз Ломоносова. Так, в ней отсутствуют полухудожественные-полунаучные подробности, которые Ломоносов счел нужным ввести в свое переложение:

Ты бездною ее облек,

Ты повелел водам парами

Всходить, сгущаяся над нами,

Где дождь рождается и снег

[8, с. 96]

У Державина:

Объяты бездной, как пленою,

Стоят в ней воды на горах.

[31, с. 137]

В псалме: «Бездна яко риза одеяние ея, на горах станут воды». [21, с. 106] Различия очевидны.

Кроме того, в оде «Величество Божие» задействовано переложение всего псалма, в то время как Ломоносов удовольствовался всего лишь 16-ю первыми стихами. У Державина, например, имеются строчки:

Ты мелких птичек умудрил

Свои вить откровенно гнезды,

Эродий же свои под звезды

Чтобы на соснах возносил.

По высотам крутых холмов

Ты прядать научил еленей,

А зайцам средь кустов и теней

Ты дал защиту и покров.

[31, с. 138]

У Ломоносова подобные строки отсутствуют, и в то время как его перевод уже завершается, Державин свой доводит до конца псалма. Однако эта особенность не отменяет переосмысления поэтом библейского текста:

И бледная луна тобой

Своею чередой сияет,

И лучезарно солнце знает

Во благовремя запад свой.

[31, с. 138]

В Псалтыри: «Сотворил есть луну во времена, солнце позна запад свой». Налицо принадлежащие переводчику эпитеты «лучезарный», «бледная». Подобных примеров можно привести множество.

От собственных художественных средств, употребляемых в переложениях, Державин переходит к собственному осмыслению псалмов и привнесений в них своих собственных впечатлений, мыслей, выражения своего мнения. Подобным примером может служить духовная ода «Радость о правосудии», которая является, в сущности, переложением псалма 74. Но переложение это выполнено с присущим Державину поэтическим мастерством и, несмотря на то, что поэт в стихотворении не отступает от основного смысла, изменение формы псалма и употребление собственных художественных средств налицо.

Хвала всевышнему владыке!Великость он явил свою:Вельмож меня поставил в лике,Да чудеса его пою.

[31, с. 77]

В Псалтыри: «Исповемыся Тебе, Боже, Исповемыся Тебе, и призовем имя Твое; повем вся чудеса Твоя». [21, с. 49] Третья строка этого четверостишия или хотя бы то, что соответствует ей по смыслу, отсутствует в Псалтыри. Это вставка, исходящая от самого поэта, его личных переживаний.

«В переложении 74-го Псалма, в оде «Радость о правосудии» Державин, вслед за псалмопевцем, утверждает Божию благую волю как единственное основание, на коем только и может покоиться праведность земных властителей. Мысль драгоценная для всех времён», - замечает М. М. Дунаев. [6, с. 89]

Но самым известным переложением Державина в этом отношении является «Властителям и судиям» (1780) - переложение псалма 81-го, принадлежащего, как указано в Псалтыри, Асафу, известному певцу, поэту, прорицателю при Давиде, царе Израильско-Иудейского государства (конец XI - X в. до н.э.).

Переложение довольно близко передает великолепный по содержательному лаконизму, силе и звучности оригинал (насколько можно судить о нем по славянскому и русскому переводам) и одновременно вносит дух державинской лирики, столь характерное для поэта единство величавой торжественности и разящей иронии.

Вот одно из сопоставлений:

Псалом Асафа: «Не знают, не разумеют, во тьме ходят; все основания земли колеблются» [21, с. 90].

Державин:

Не внемлют! видят - и не знают!Покрыты мздою очеса:Злодействы землю потрясают,Неправда зыблет небеса.

[31, с. 106]

На первый взгляд, текст и правда довольно близок к оригиналу. Но это только на первый взгляд. В действительности некоторые выражения в этом коротком отрывке заставляет серьезно задуматься над этой текстуальной близостью.

Например, в псалме сказано четко и ясно: «Не знают, не разумеют, во тьме ходят». Так откуда же взялось в переложении выражение «Покрыты мздою очеса»? А точнее - слово «мзда», то есть, взятка?

Возможно, поэт использовал это слово, по примеру Ломоносова, который, не изменяя смысла псалмов, насыщал их своими сравнениями и метафорами, в угоду мелодичности строк или сохранения размера? Однако в самом псалме употреблено слово «тьма», которое Державин вполне мог поместить и в своем парафразе, не опасаясь нарушить ритм. Получилось бы примерно так:

Не внемлют! Видят - и не знают!

Покрыты тьмою очеса…

Размер стихотворной строки соблюден. Более того, по всем канонам стихосложения использование слова «тьмою» здесь даже более предпочтительно, так как в нем меньше согласных звуков, и значит, строчка оказывается более легкой для чтения. Но нет, Державин ставит свое «мздою», хотя слова этого нет в подлиннике. Возможно ли, чтобы великий поэт мог просто не заметить другого слова, стоявшего в оригинале?

Нет, разумеется. В стихотворении «Властителям и судиям» нет случайностей. Слово «мзда» не встречается в псалме, зато это слово было хорошо знакомым тогдашней действительности государства Российского. Мы не беремся судить, было ли взяточничество распространено во времена написания псалма 81 и относилось ли оно к недостаткам древнееврейских царей, однако общеизвестно, что мздоимство было бичом Руси в те времена. Таким образом одно-единственное слово «мздою», которое встречается в самой середине переложения (в четвертой строфе из семи) отсылает нас в российскую действительность 18 века.

Примером подобной отсылки может служить и предыдущая строка переложения: « Не внемлют! видят - и не знают!». В псалме эта строка звучит иначе: «Не знают, не разумеют…» - то есть, всего лишь не знают и не понимают. В интерпретации же Державина строка звучит куда реже. У него эти слова - резки и обвинительны: не просто не знают и не понимают, а «видят - и не знают»! Вина власть имущих таким образом усиливается. И вновь - от этой строчки переложения, как и от последующей, про «мзду» пролегает тонкая ниточка связи с современностью Г.Р. Державина.

История восприятия стихотворения - убедительнейшее подтверждение того, что эти почти незаметные отличия от текста не ускользнули от внимания цензуры. Из журнала «Санкт-Петербургский вестник» ода была вырезана по велению цензуры (1780); к печатанию в собрании сочинений поэта не была разрешена (1795), вызвала крайнее недовольство императрицы, испуг и злоречие придворных; Державину едва удалось доказать, что «царь Давид не был якобинцем».

Впрочем, несправедливо было бы утверждать, что отступления от текста, которые мы привели в примерах, были единственными, которые Державин позволил себе в своем переложении. Вот, например, следующие строки псалма: «Судите сиру и убогу, смирена и нища оправдайте» - интерпретированы Державиным следующим образом:

Ваш долг есть: сохранять законы,

На лица сильных не взирать,

Без помощи, без обороны

Сирот и вдов не оставлять…

[31, с. 106]

Можно заметить, что в псалме ничего не сказано о «лицах сильных». Таких примеров в переложении - множество, хотя в основном они как раз являются поэтическими находками Державина.

«Написанные для всех времён священные песнопения созвучны любому веку, как оказались они созвучны и эпохе царствования Екатерины: столь обличительно точны оказались и державинские строфы, всего лишь по-новому выразившие вечные истины», - таков вердикт М. М. Дунаева. [6, с. 93]

Впрочем, если и мы пренебрежём злобой тех далеких дней (и наших собственных, поскольку ода «Властителям и судиям» весьма злободневна и ныне), и обратимся к вневременному смыслу оды, то обнаружим, что автор переложения не просто обличает неправедных, но вообще отвергает земную власть как жизненную ценность: ибо она есть сокровище на земле - не более. И вор, который крадет это сокровище, - смерть:

Цари! Я мнил, вы боги властны,

Никто над вами не судья,

Но вы, как я подобно, страстны,

И так же смертны, как и я.

И вы подобно так падете,

Как с древ увядший лист падет!

И вы подобно так умрете,

Как ваш последний раб умрет!

[31, с. 106]

Не забудем, что и сам Державин принадлежал не к последним из подданных империи, был и «властителем» и «судией» в своих занятиях государственными административными делами.

Важно сопоставить эту державинскую оду с переложением отрывка из 145-го псалма, выполненным одним из ведущих литераторов эпохи - А.Сумароковым (в 1773 г.):

Земля родит, земля пожрет;

Рожденный всяк, рожден умрет,

Богат и нищ, презрен и славен.

Лишатся гордостей своих,

Погибнут помышленья их,

И пышны титла все сокроются во гробе.

[26, с. 59]

Тот же мотив, та же истина. Случайно ли обращение столь разных поэтов к одной и той же идее?

В том же 1780 году Державин переложил и другой псалом, 127-й, в стихотворении «Счастливое семейство», которое по своему содержанию представляет одновременно антитезу и продолжение «Властителям и судиям». Сопоставление этих двух стихотворений позволит расширить представление как о псалмах, так и об их переложениях и судить о многогранности творчества Г.Р. Державина.

Блажен, кто Господа боится

И по путям его идет!

Своим достатком насладится

И в благоденстве поживет.

В дому его нет ссор, разврата;

Но мир, покой и тишина:

Как маслина плодом богата

Красой и нравами жена.

[31, с. 156]

начинается этот парафраз. Сравним его текст с текстом Псалтыри: «Блаженны вси боящиися Господа, ходящии в путех его. Труды плодов твоих снеси: блажен еси, и добро тебе будет. Жена твоя, яко лоза, плодовита в странах дому твоего…».[21, с. 123] Различия, в общем, незначительны, и обусловлены больше стихотворной формой, чем переосмыслением самого текста. В общем, далее можно наблюдать то же самое: поэтическую интерпретацию формы текста Псалтыри без изменения содержания, за исключением последних строчек:

Кто не вредит и не обидит

И злом не воздает за зло:

Сыны сынов своих увидит

И в жизни всякое добро.

Мир в жизни сей и мир в дни оны,

В обители избранных душ,

Тебе, чувствительный, незлобный,

Благочестивый, добрый муж!

[31, с. 157]

В оригинале: «Се так благословится человек бояйся Господа. Благословит тя Господь от Сиона, и узриши благая Иерусалима вся дни живота твоего, и узриши сыны сынов твоих. Мир на Израиля». [21, с. 124] Здесь, конечно, явное отступление от текста Псалтыри, однако вызвано оно необходимостью придать псалму не частное значение обращение к представителям еврейского народа (а упоминания Сиона, Иерусалима, Израиля не могут не навести на такую мысль), а значение некого общего звучания, так чтобы псалом был понятен и близок и русскому человеку, русскому читателю. К тому же, повторимся, построчные переложения псалмов, характерные для Ломоносова, Тредиаковского, Сумарокова, с соблюдением выражений из оригинала, без творческого переосмысления у Г. Р. Державина редки.

Интересно здесь другое. Краткая фраза из Псалтыри «Се так благословится человек бояйся Господа» у Державина внезапно оборачивается двумя строчками его переложения:

Тебе, чувствительный, незлобный,

Благочестивый, добрый муж!

То есть, поэт не удовлетворяется таким определением идеального человека как «боящийся Господа» - это и так вытекает из первых строчек псалма:

Блажен, кто Господа боится

И по путям его идет!

Поэт развивает образ: для того, чтобы быть благословленным Богом, нужно быть еще: чувствительным, незлобным, благочестивым и добрым. Здесь явно уже не просто поэтическое переосмысление псалма или отход от текста ради ритма и рифмы - Державин начинает выражать свои собственные мысли об идеальном образе христианина и вообще, человека.

Настроением своим эта духовная ода, бесспорно, противоречит грозному, обличающему звучанию оды «Властителям и судиям». Если там лирический герой предстает грозным пророком, который не страшится гнева «богов земных» и призывает кару Господа на власть имущих, то здесь он - просто учитель, произносящий мирную проповедь, показывающий, каким должен быть идеал верующего человека и обещающий благочестивым людям вечное блаженство.

В этом несходство двух переложений. И все же в каком-то смысле «Счастливое семейство» дополняет «Властителям и судиям». После обличения пороков поэт обращается к идеалам добродетели. Замечательно, что оба переложения написаны четырехстопным ямбом - но при этом спокойный и ровный стих «Счастливого семейства» разительно отличается от страстного, со множеством восклицаний переложения псалма 81.

Необходимо также добавить, что «Счастливое семейство» имеет не только общее, отвлеченное значение показа идеала верующего человека. Как известно, стихотворение это было обращено к А.А. Ржевскому. В каком-то смысле этим тоже объясняются отличия перевода от текста Псалтыри. Ясно, что и для адресата, и для автора это переложение было наполнено не только морально-религиозным смыслом, но и вполне житейскими параллелями и иносказаниями. И счастливая семейная жизнь Ржевского с красавицей женой, и его многочисленные сыновья - все это стояло за стихами. Вместе с тем главное в стихотворении, сохраняющем все мотивы псалма, - те моральные принципы, которые всегда будут близки поэту, к которым Державин будет вновь и вновь возвращаться в своем дальнейшем творчестве.

Таким образом, можно с уверенностью сказать, что Г.Р. Державин воспринял традиции переложений псалма от Ломоносова, Тредиаковского, Сумарокова продолжил их: от поэтического осмысления псалмов и творческой переработки их формы путем добавления в переложения собственных художественных средств, и далее - до вложения в псалмы собственных переживаний, до отступлений не только от формы, но и от содержания. Стихотворения Державина наследуют и развивают ломоносовскую поэтическую традицию, прежде всего - идущий от Библии пафос справедливости и милосердия, неутолимую жажду познания, раздумья о сущности бытия, о месте человека в мире, о его отношении к Творцу.

Несомненно, такой жанр, как переложения псалмов, сыграли важнейшую роль в творчестве Г.Р. Державина и явился своеобразным «мостиком» к библейским темам, которые он будет поднимать потом в своих произведениях - таких, как ода «Бог», «Христос» и т. д.

То же самое можно сказать о творчестве М.В. Ломоносова, В.К. Тредиаковского, А.П. Сумарокова, как, впрочем, и других поэтов этого периода. Поэтические переложения псалмов были для них своеобразной «тренировкой» их талантов, источником вдохновения, от которого лежал путь к их собственным произведениям, наполненным библейскими образами, темами, мотивами.

3. Библейские сюжеты и образы в интерпретации русских писателей XVIII века (на примере творчества М.В. Ломоносова, В.К. Тредиаковского, А.П. Сумарокова, Г.Р. Державина)

Переходя к другим библейским сюжетам и темам, мы находим, что почти все крупные писатели, поэты XVIII века в России так или иначе отзывались на эти темы. Причем, творчество в этом направлении могло быть самым разнообразным: это и написание молитв, и перевод их в стихотворную форму, и перевод в рифмованные строки каких-либо отрывков из Библии (здесь явно заметно влияние переложений псалмов). Библейские образы могли появляться время от времени в качестве сравнений или метафор в торжественных одах и стихотворениях на философскую тематику. И, наконец, появлялись стихотворные произведения, непосредственно обращенные к библейским образам и посвященные раздумьям на религиозную тематику.

Одно было несомненно: так или иначе, библейские темы и образы присутствовали в творчестве всех выдающихся поэтов и писателей XVIII века. Например, Василий Кириллович Тредиаковский. Он написал парафраз Песни Моисея, из Второзакония, пятой Книги Торы (Пятикнижия). Это довольно интересный древний текст. Когда Моисей с израильтянами перешел Ханаан, чувствуя свою смерть, он произнес пророчество (это пророчество называется Песня Моисея). Он не восхвалял парод, он обличал его, как любящий отец обличает пороки сына. И в дальнейшем в традиции пророков мы находим этот неизменный мотив. Пророки не льстят толпе, они говорят всегда самые горькие истины (естественно, поэтому их нередко встречают камнями). Пророки видели причины исторического зла, им был открыт нравственный миропорядок: нравственное состояние общества - это не просто что-то безразличное к миру; что сеет человек один или все общество в целом, то они и пожинают.

Тредиаковский перелагал стихами Песнь Моисея не случайно, не просто ради забавы, для него это было поводом для раздумий над судьбами народа и историей. Он принял библейскую концепцию суровой любви к своей отчизне. Суровой, смотрящей правде в глаза.

Перу Тредиаковского принадлежат и некоторые молитвы - то есть, парафразы молитв, их переложения в стихотворную форму. В большинстве своем, в них автор сохраняет смысл библейского текста, делая лишь поэтические отступления или, по своему обыкновению, развивая фразу, взятую из Библии. Тредиаковский выполнил, например, парафраз молитвы пророка Ионы.

Это переложение довольно необычно. Согласно сюжету Библии, к пророку Ионе явился Бог и отослал его проповедовать в Ниневию, город, жители которого сбились с праведного пути. Однако Иона испугался и сел на корабль, намереваясь бежать из родных мест. Тогда Господь наслал страшную бурю. Корабельщики, по просьбе пророка, выбросили его за борт, где Иону проглотил огромный кит. Из чрева этого кита и раздается та молитва, переложением которой занимался Тредиаковский. Однако, поскольку поэт не дает предыстории, она звучит просто жалобой провидца, которого постигли несчастья:

Я в скорби к Господу моей

От сердца возопил стеная;

Бог мой меня в печали сей

Услышал, милость поминая.

[27, с. 133]

Тредиаковскому принадлежит также «Парафразис Песни Богородичной», взятый из Евангелия от Луки.

Но одним из самых интересных произведений в этом смысле является стихотворение Тредиаковского «Образ человека христианина» (написанное с пометкой «С французских»):

Во всем, везде, всегда на Бога уповать,

И токмо на Него надежду возлагать;

Без зависти смотреть на щасливых убранство:

В том Мудрость состоит, а больше Христианство.

[27, с. 140]

Поэт обстоятельно перечисляет, какими качествами должен быть наделен истинный христианин: это смирение, способность отрекаться от всего во славу Господа, покорность своей судьбе. Особенно актуально для тех времен звучат такие строки:

От пышности беги, та злая есть гроза:

Высокий места слепят у нас глаза,

Великий чины завистников рождают,

Те при бедах винят, без бед нас охуждают. [27, с. 140]

Стихотворению, несомненно, присущ некоторый дидактизм. Сам поэт выступает здесь в роли пророка-поводыря, призванного показать людям путь, нарисовать идеальный образ верующего человека, научить их, как приблизиться к этому образу. Стихотворение заканчивается последним наставлением: не бояться смерти.

Что ступишь, то уже ты ближе к смерти стал,

Необходимый путь! всяк смертный смерти б ждал.

Не рабски жди ж ея; но как в любви сын твердый,

На страшном Бог суде к тебе б был милосердый.

[27, с. 141]

Однако при всех рассмотренных примерах следует заметить, что в творчестве Тредиаковского бытуют все же не просто библейские образы или сюжеты, а скорее, сами библейские тексты. Таким образом автор недалеко уходит от своих переложений Псалтыри.

Говоря о раскрытии в литературе XVIII века библейских образов и тем, нельзя не вспомнить и М.В. Ломоносова.

Как только не называли Ломоносова современники и потомки!.. И "наш Пиндар", и "наш Цицерон", и "наш Виргилий", и "наш Леонардо", и "наш Декарт", и "наш Галилей", и "наш Лейбниц", и "наш Гёте", и "наш Франклин"...Одно слово - энциклопедист! Поневоле заплутаешь в мировом пантеоне, подыскивая ему компаньона по бессмертию.

Творчество Ломоносова, эта ослепительная вспышка национального самосознания, явилось плодотворным завершением, историческим оправданием многовековых усилий русской культурной традиции выработать органически целостный взгляд на мир.

Сын своего столетия, глубоко проникший в его противоречивую сущность, свидетель и участник коренного переворота в русских умах, гений созидательный, нацеленный на преодоление разрушений, сопутствующих любому перевороту, гений всеобъемлющий, умеющий прозреть в ныне разрозненных частях грядущее единство, Ломоносов-поэт, как никто из его современников, был подготовлен к воспеванию того «священного ужаса», которым, по его же слову, сопровождается постижение великих идей, определяющих судьбы народов.

Образ пророка, стоящего посреди переворотившего мира, внимающего голосу Истины и потрясающего людские души её словом, - важнейший в его поэзии:

О коль мечтания противны

Объемлют совокупно ум!

Доброты вижу здесь предивны!

Там пламень, звук, и вопль, и шум!

Здесь полдень милости и лето,

Щедротой общество нагрето;

Там смертну хлябь разинул ад!

Но промысл мрак сей разгоняет

И волны в мыслях укрочает:

Отверзся в славе Божий град.

Ефир, земля и преисподняя

Зиждителя со страхом ждут!

Я вижу отрока Господня;

Приемлюща небесный суд.

[8, с. 12]

В старину отроками господними называли пророков. Впрочем, все пророческое относится к области наития, стихии. Что до Ломоносова, то он не мог удовлетвориться стихией, он должен был подчинить её себе, а для этого ему нужно было как раз ясным взором «охватить совокупность всех вещей, чтобы нигде не встретилось противопоказаний». Вот почему Ломоносовский пророк всегда пытался в четких понятиях осмыслить свои смутные догадки и прозрения, дать разумное истолкование грандиозным видениям, столь часто посещавшим его.

В поэтиках XVIII века правила использования библейских образов в светской поэзии в поэтиках XVIII века были прописаны слабо. Одна из главных причин та, что библейские персонажи и сюжеты еще недостаточно сознавались в качестве условных художественных образов. В значительной мере сказанное относится не только к поэтикам, но и к самой поэзии. Так, в торжественных одах Ломоносова (в отличие от его духовных од) библейских имен немного. Традиционно библейские образы в Ломоносовских одах рассматриваются исследователями как риторические фигуры, необходимые для «украшения слога» и повышения авторитетности текста. Однако это не объясняет, во-первых, принципы отбора тех или иных библейских образов, во-вторых, особенности преобразования этих образов в художественном пространстве торжественной оды.

Библейские персонажи в торжественных одах Ломоносова достаточно аллегоричны и являют собой либо положительные образцы для подражания, либо отрицательные примеры, требующие осуждения. В них подчеркиваются какие-либо однозначные черты, определяющие их сущность (Соломон мудр, Самсон силен, Давид талантлив и смел). Однако включенные в одическую модель мира библейские образы все же не сводятся только к аллегориям тех или иных человеческих качеств. Например, имя Соломона в оде 1763 г. является частью развернутого сравнения, смысл которого состоит в том, что русская императрица середины XVIII столетия превосходит своей мудростью израильского царя X века до н. э. - это уже не столько риторический прием, сколько историческая параллель. В других случаях актуальными для Ломоносова оказываются не характеристические черты библейского персонажа, но обобщенная идея образа - например, Иисус Навин и Самсон слиты в идее самоотверженного служения израильскому народу (религиозный смысл их подвигов не учитывается) - в переводе с аллегорического языка это образец служения своему народу, «россам». Закономерно, что отрицательные библейские персонажи (враги Израиля) - Голиаф, Агарь, Нимврод - соотносятся в одическом мире Ломоносова с врагами России (чужими).

Важнейшим и самым частотным персонажем, стоящим во главе образной иерархии ломоносовских од, является Бог (заметим, что христианской Троицы одический мир Ломоносова не знает; имя Христа упоминается один раз в связи с крещением Руси).

Одический Бог Ломоносова предстает в нескольких ипостасях:

1) Творец Вселенной;

2) неусыпный наблюдатель земных дел и справедливый вершитель судеб государств и народов;

3) податель благ, защитник России;

4) карающий врагов России Бог гнева.

Устами движет Бог; я с ним начну вещать.

Я тайности свои и небеса отверзу,

Свидения ума священного открою,

Я дело стану петь, несведомое прежним.

[8, с. 29]

- писал Ломоносов, таким образом отождествляя задачи поэта и пророка. Ведь вот каким величественным было утро новой русской поэзии! В какую недоступную для дюжинных натур высоту она взмыла, едва родившись! Какой высокий настрой был дан для будущих поколений поэтов!

Вера в Творца соединялась у Ломоносова с непреклонной верой в самого себя, в свое предназначение. Вот уж кто в самом деле знал, что “царство Божие внутри нас есть”. Он писал об этом в стихах.

В терпении моем, Зиждитель,

Ты был от самых юных дней

Помощник мой и Покровитель,

Пристанище души моей.

От чрева матери тобою

И от утробы укреплён,

Тебя превозношу хвалою,

Усердием к Тебе возжжён.

Враги мои, чудясь, смеются,

Что я кругом объят бедой,

Однако мысли не мятутся,

Когда Господь - Заступник мой.

[8, с. 25]

Он остро чувствовал собственное назначение, незримую пуповину свою, связующую его с Творцом и с Россией одновременно. Подобно Пушкину (или Пушкин, подобно Ломоносову, время не играет в таких случаях существенной роли), он знал, что является оглашателем воли Божьей, что обязан «обходя моря и земли, глаголом жечь сердца людей».

О вы, которых ожидает

Отечество от недр своих

И видеть таковых желает,

Каких зовёт из стран чужих.

О, ваши дни благословенны!

Дерзайте, ныне ободренны,

Раченьем вашим показать,

Что может собственных платонов

И быстрых разумом невтонов

Российская земля рождать.

[8, с. 35]

В этой торжественной оде поэт берет на себя смелость говорить за императрицу, вводя в стихи как бы произнесенную ею речь, в которой Елизавета оправдывается в том, что России пришлось воевать, и объясняет причины:

Присяжны преступив союзы,

Поправши нагло святость прав,

Царям извергнуть тщится узы

Желание чужих держав.

[8, с. 36]

Тут имеется в виду Англия, дальше упоминаются Саксония, Австрия. Елизавета жалуется богу на сложность международной обстановки и просит:

Позволь для общего покою

Под сильною твоей рукою

Воздвигнуть против брани брань.

[8, с. 36]

Формула «против брани брань» обозначает, «что вмешательство России в войну может быть оправдано только как средство положить конец войне». Именно так заставляет Ломоносов в своих стихах сказать Елизавету: мы воюем для того, чтобы закончить эту войну.

Но он идет и дальше. Пользуясь правами поэта, - а их он вполне научился ценить, - Ломоносов отвечает Елизавете от имени бога, подготовив его реплику полной библейского величия строфой:

Правители, судьи, внушите,

Услыши вся словесна плоть,

Народы с трепетом внемлите:

Сие глаголет вам господь

Святым своим в пророках духом;

Впери всяк ум и вникни слухом...

[8, с. 36]

Приняв на себя обличье пророка - этого требовали интересы идеи мира, за которую, не щадя сил, боролся Ломоносов, - он передает заповеди бога: хранить праведные заслуги, миловать вдов и сирот, быть другом нелживым сердцам, покровом бедным, отворять дверь просящим и т. д. О продолжении войны не говорится ни слова, бог в передаче Ломоносова обходит эту тему, не желая противоречить императрице, но в его последующих указаниях начертаны планы мирных работ.

Постигая законы и гармонию мироздания, Ломоносов делал единственно разумный естественнонаучный вывод: «Скажите ж, коль велик Творец?». И стоит вдуматься в само название оды, из которой взяты эти слова: «Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния» (1743). В «Утреннем размышлении о Божием величестве» (1751) поэт вдохновенно соединяет свои научные познания, воплощённые в мощном поэтическом образе, с религиозным благоговением перед величием Зиждителя и с молитвенной хвалою Его произволению:

Когда бы смертным толь высоко

Возможно было возлететь,

Чтоб к солнцу бренно наше око

Могло приблизившись воззреть,

Тогда б со всех открылся стран

Горящий вечно океан.

Там огненны валы стремятся

И не находят берегов;

Там вихри пламенны крутятся,

Борющись множество веков;

Там камни, как вода, кипят,

Горящи там дожди шумят.

Сия ужасная громада

Как искра пред Тобой одна.

О коль пресветлая лампада

Тобою, Боже, возжена

Для наших повседневных дел,

Что Ты творить нам повелел!

[8, с. 152]

Солнечный свет становится для Ломоносова символом просветления всего мироздания лучами божественной премудрости, которая смиренно сознается им как единственный источник просвещения:

Творец! покрытому мне тьмою

Простри премудрости лучи

И что угодно пред Тобою

Всегда творити научи,

И на Твою взирая тварь,

Хвалить Тебя, бессмертный Царь.

[8, с. 152]

Можно утверждать, что Ломоносов противостоял в этих строках всей концепции европейского Просвещения, которое видело необходимость в насыщении и просвещении разума человека достижениями земной премудрости, добытыми собственными усилиями его. Научное знание виделось большинству просветителей самодостаточной силой, возвеличивающей человека и обожествляющей его, так что отпадает необходимость в самом Творце - о чём здесь уже приходилось говорить.

Интересно, что Ломоносов поверял свои научные представления трудами святых отцов. Так, он со вниманием отнесся к одному из рассуждений святителя Василия Великого.

«Василий Великий, о возможности многих миров рассуждая, пишет: «Якоже бо скудельник от того же художества тминные создав сосуды, ниже художество, ниже силу изнутри: тако и всего сего Содетель не единому миру соумеренную имея творительную силу, но на бесконечногубое превосходящую, мгновением хотения единем во еже быти приведе величества видимых».[23, с. 175]

Несомненно, создавая строфы «Вечернего размышления...» Ломоносов не мог не опираться на рассуждения святителя:

Открылась бездна звезд полна;

Звездам числа нет, бездне дна.

Уста премудрых нам гласят:

Там разных множество светов;

Несчетны солнца там горят,

Народы там и круг веков:

Для общей славы Божества

Там равна сила естества.

[8, с. 153]

В науке Ломоносов видел помощницу и союзницу богословия в познании «премудрости и могущества Божия» [25, с. 66]

У Ломоносова есть удивительная интерпретация к Книге Иова. Сам выбор тех или иных мест для такого переложения всегда характеризует манеру мышления и даже мировоззрения поэта. Ломоносов выбрал то место из названной Книги, где Бог отвечает на упрёки и сетования человека - и ломоносовское переложение становится своего рода ответом великого ученого на недомысленное превознесение достижений человеческого разума, ничтожного перед творческой мощью Создателя Вселенной и её законов. Однако автор Книги Иова ставит перед читателем проблему невинного страдальца. Иов - человек, который ничем себя не запятнал перед Богом. И вот, когда с ним случились все несчастья, которые только могли случиться с человеком, он потерял дом, имущество, родных, здоровье, - к нему пришли друзья, сели молча, сидели три дня, а потом Иов воскликнул: «будь проклят день, когда я родился!» И начинается драма. Иов говорит о том, что он не понимает, что произошло: его учили на протяжении долгого времени, что беда - это Божья кара, но за что же карать его, человека невинного? Автор Книги вводит пролог, пролог в небе (который потом использовал Гёте в своем «Фаусте»). Там иконоподобным образом изображено небесное царство: Творец сидит на троне, вокруг Него стоят сыны Божии, ангелы. И среди них - сатана, который все подвергает сомнению: кажется ему, что род человеческий довольно ничтожное образование. И Бог говорит ему: а ты видел Моего служителя Иова? Но сатана отвечает, что он же не даром такой, потому что у него есть множество детей, любящая жена, куча верблюдов, - все, о чем может мечтать человек. И вот происходит спор между сатаной и Богом. Иов лишается всего. Автор Книги громоздит одно несчастье на другое и, наконец, Иов лежит уже в пепле, страдая от проказы, и жена ему говорит: «Прокляни Бога и ты умрешь». А он говорит: «Бог дал, Бог взял». Стоит твердо, как стоик. Но когда к Иову приходят друзья, происходит взрыв. Иов восстал против Бога, восстал и вызвал Его на суд, и друзья, которые у него сидели, были в ужасе. Они говорили: ты греховен, ты просто не знаешь своих грехов, ты не помнишь их, Бог не может быть несправедлив. У них были старые, но четкие богословские понятия: зло карается, добро вознаграждается. Как в старых сказках, как в романтических повестях.

Вот они спорят, и спор доходит до полного накала, когда Иов говорит: я не хочу слушать ваших пустых слов, посмотрите, что делается вокруг, насколько отвратительна жизнь: справедливости нет, господствуют люди безумные и злые, человек живет так недолго на свете. Друзья Иова в конце концов умолкают. Потом является Бог. Из тучи раздается Его голос. Он говорит: «Где этот человек, который вызывал Меня на суд? Препоясай свои чресла и отвечай Мне!» Однако Иов молчит. И Бог спрашивает его: «Где ты был, когда Я полагал основание небу и земле? Знаешь ли ты?..» И далее идут прекрасные поэтические яркие описания природы, животных, растений, каких-то чудовищ сказочных и совершенно реальных живых существ. Он говорит: «Можешь ли ты управлять? Как ты можешь решать тайны провидения?»

Иными словами, автор Книги устами Бога не отвечает на загадку. Это глубоко философский факт. Почему не отвечает? Ответ приходит потом - в явлении Бога в Новом Завете, когда Он страдал вместе с людьми.

А что же Иов? Он сказал: «Я Тебя звал, я столько о Тебе слышал, и вот Я тебя вижу! И теперь я раскаиваюсь и от всего отрекаюсь». Вдруг все вопросы у Иова исчезли, потому что он прикоснулся к Богу, он Его увидел. И в этом - непостижимая развязка этой Книги.

Ломоносов эту тему парафразирует по-своему. Он следует речи Бога в Книге Иова, но основная мелодия там несколько иная: она проще, она не столь мистична.

О ты, что в горести напрасно

На Бога ропщешь, человек,

Внимай, коль в ревности ужасно

Он к Иову из тучи рек!

Сквозь дождь, сквозь вихрь, сквозь град блистая

И гласом громы прерывая,

Словами небо колебал

И так его на распрю звал:

Сбери свои все силы ныне,

Мужайся, стой и дай ответ

Где был ты, как Я в стройном чине

Прекрасный сей устроил свет,

Когда Я твердь земли поставил

И сонм небесных сил прославил

Величество и власть Мою?

Яви премудрость ты свою!

[8, с. 113]

Далее идет парафраз картин природы, а кончается все моралью, которой нет в Книге Иова, она принадлежит уже самому Михайло Ломоносову:

Сие, о смертный, рассуждая,

Представь зиждителеву власть,

Святую волю почитая,

Имей свою в терпеньи часть.

Он все на пользу нашу строит,

Казнит кого или покоит.

В надежде тяготу сноси

И без роптания проси.

[8, с. 114]

Этого, повторим, Бог не говорит в Книге. Поэт как естественную добродетель человека утверждает его смирение перед властью и волею Зиждителя, усматривая в этом истинную земную премудрость. Но, интерпретируя библейский текст таким образом, он дает на вопрос другой ответ. То есть, если в Книге Иова нет разрешения вопроса - разрешение это придет в Новом Завете, - то Ломоносов решает проблему по-своему, призывая человека к слепому смирению и долготерпению. Таким образом, в его творчестве мы сталкиваемся с глубоким переосмыслением библейских тем и образов, с частым их употреблением как в виде поэтических аллегорий, так и в виде центральных сюжетных образов, основных тем, на которых строится произведение.

Необходимо упомянуть и о библейских мотивах в творчестве А.П. Сумарокова. Его собранные в одной книге «Оды торжественныя» (1774) представляют собой достаточно монолитный материал, позволяющий увидеть в нем оригинальную философию, основанную на дидактизме и морализаторстве. Сумарокову свойственны открытая тенденциозность и гражданственность, что позволяет говорить об особом типе созданной им торжественной оды, где доминирует не праздничная панегиричность, как у Ломоносова, а поучительная риторика, основанная на идеях воспитания власть имущих и утверждении высоких моральных (христианских) идеалов.

В одах Сумарокова речь идет о необходимости победить зло в мире, утвердить закон Божий на земле, уничтожить лицемерие, суеверие и ханжество. Вследствие повышенной моралистичности основные события XVIII века обретают в торжественных одах Сумарокова достаточно оригинальную интерпретацию, они окрашиваются библейской терминологией.

Так, например, военные победы императора (особенно Полтавская битва) обретают в одах Сумарокова значение сакральных прообразов, событий священного времени.

Моральные и политические понятия, становясь в одах Сумарокова аллегорическими существами, вписываются в общую картину противоборства «светлого» и «темного» начал, ведущих свое происхождение от мира небесного и мира подземного. «Горний мир» освящен высшими чинами библейской образности (Бог, ангелы), в то время как мир «бессолнечный» имеет античный антураж (Плутон, Цербер, Стикс, Ахерон и т.п.), который в контексте од обретает значение «дьявольского». Противостояние этих двух миров осмыслено как противостояние «добра» («божье») «злу» («дьявольское»).

Добродетельность, по Сумарокову, главное достоинство идеального монарха. Воплощенной добродетелью в одической мифологии Сумарокова является Екатерина II - она «ангел», ибо происходит «от едемска корня преславна». Неизменное определение «истины» прилагательным «святая» способствует выдвижению ее в одах Сумарокова на роль ключевого нравственного и социально-политического понятия и, соответственно, главного аллегорического персонажа, присваивая ей статус сакрального центра, вокруг которого организуются другие персонажи оды. «Истина» спускается на землю и изгоняет «зло» в постоянное место его пребывания - в преисподнюю. Борьба «добродетелей» и «пороков» является организующем элементом од Сумарокова. Вокруг нее создается поэтическое пространство, разделяемое на «адское» и «небесно-земное»; группируются персонажи, четко распределяемые по отнесенности к миру «святому», Божьему и к миру порочному, адскому; развиваются одические сюжеты, представляющие во многом вариации архаического мифологического сюжета о борьбе света с тьмой, осмысленного в нравственно-религиозном аспекте.

В своей одической практике Сумароков в отличие от Ломоносова почти не использовал библейские топонимы и образы. Зато весьма востребованы и художественно разработаны Сумароковым в одах топосы ада и рая. Ад у Сумарокова - это образ, насыщенный как библейской, так и античной символикой, значения которой обусловлены интерпретацией греко-римских представлений о царстве мертвых - царстве Аида или Плутона. Эсхатологические настроения, заставлявшие жить в напряженном ожидании Судного дня и постоянно вычислять его, составляли важную часть традиционного народного сознания на протяжении всего XVIII века. Картины Судного дня и ада, желающего поглотить все живое, представлены у него в нескольких вариантах. Прежде всего, это ад военных сражений - батальные сцены обретают черты Судного дня («Ода на победы государя императора Петра Перьваго»). Этот эсхатологический образ включает почти все основные значения, которые присущи сумароковскому аду и в других одах: идею конечности времени и представление о неизбежности Страшного Суда; пространство потустороннего мира, неотъемлемую фигуру подземного мира - «смерть», которая «косит размахом», а также главный мотив, связанный с ними, - это ненасытность ада и страх смертных перед ним; наступление хаоса на земле, нарушение природного порядка. Спасение и преображение мира происходят в момент появления Петра I, который устанавливает свою власть как над природным, так и над общественным мирами, приводя и тот и другой в состояние гармонии. Историческая космогония завершена.

Особая мифологема Сумарокова - ад, уготованный тиранам. Представление об особом месте для тиранов в аду имеет древнюю литературную традицию, начиная с античных авторов. Образ ада служит грозным напоминанием царским особам о высшем потустороннем наказании. Цари, живущие для себя и забывающие о своих подданных, эти «злые мучители» народа отправятся в «область темную», «подземную Сценой разгрома адских сил завершается «Ода <...> на первый день нового 1763 года». Следуя официальной версии, Сумароков обосновывает необходимость переворота мучениями России при Петре III: Екатерина восходит на престол, настает конец «несносному горю», «святая истина» спускается с облаков на землю и разметает «неправду прахом», честность веселится, беззаконие трепещет, неправда покидает российский трон и скрывается в «адские пещеры». Восшествие на престол Екатерины представлено в образах освобождения россов из ада и в других одах, адресованных императрице («Ода <...> на день ея коронования 1763 года», «Ода <...> на первый день 1764 года», «Ода Государыне <...> на день ея коронования 1766 года»).

В «Одах торжественных» есть несколько поэтических воплощений рая, в создании которых Сумароков опирается как на традиционные мотивы и образы, так и изобретает оригинальные, не характерные для одической практики. В пространстве «небесного рая» обитают добродетельные цари, становящиеся после смерти небесными патронами России. Находящаяся в «надсолнечных кругах» обитель праведных царей, живущих с Богом в раю, однозначно противопоставлена аду для тиранов. Сумароков не упоминает Елисейских полей - райской области подземного мира для «благих царей»: сумароковский рай находится только в «горних местах», организуя одическое пространство по вертикали. Небесная жизнь Елизаветы Петровны является одним из предметов оды на ее погребение (1762). Рассказ о вечных «райских радостях», ожидающих «дщерь Петрову» на небесах, а также о мучениях тиранов в преисподней выполняют две важные для поэтической мифологии Сумарокова функции: во-первых, компенсаторную, создавая необходимые основания для утешения россов в печали; во-вторых, дидактическую, напоминая правителям мира о загробном воздаянии.

Райская мифология Сумарокова имеет и земной вариант - райское процветание на земле обеспечивает Екатерина II. Наиболее известная и растиражированная затем сумароковская рифма «Екатерина»/«райска крина» устанавливает прямую зависимость состояния российского государства от правления императрицы, отождествляя райский цветок с российской императрицей.

Мотивы и образы из Библии встречаются не только в торжественных одах Сумарокова и его переложениях псалмов. А.П. Сумароков занимался также переложениями в стихотворную форму молитв и отрывков из Библии. Так, например, ему принадлежит перевод в стихи, пожалуй, самой известной молитвы: «Отче наш»:

Отче наш, небесный Царь,

Коему подвластна вся на свете тварь,

Коему послушна суша, море, реки, горы и леса,

Солнце и луна, звезды, небеса,

Да Твое святится, Боже, имя ввеки,

Да приидет царствие Твое,

И в Твоей да будет воле

все селение сие…

[26, с. 187]

Нужно, однако, заметить, что хотя в этой интерпретации поэт в угоду рифме несколько отступает от текста молитвы - а вернее сказать, добавляет свои подробности («Коему подвластна вся на свете тварь, Коему послушна суша, море, реки, горы и леса…»), интерпретация эта лишена четкой ритмики. Рифмы довольно просты, и все переложение молитвы, вообще, выполнено в стихотворной традиции Тредиаковского. Гораздо более интересна в художественном отношении «Молитва VI», в заглавии которой поэт счел необходимым дать пояснение «Которая и по первым литерам молитва»:

Боже, милостив мне буди:

У Тебя мой щит, покров,

Да услышат ето люди,

И моих приятье слов.

Буди помощь и подпора,

Отврати мои беды:

Жить хочу я без раздора,

Есть ли получу следы.

[26, с. 190]

Несомненно, здесь форме уделено куда большее внимание. Ритм четок - молитва написана хореем - рифмы более сложны. Замечательно и то, что из первых букв всех строк составляется следующая фраза «Буди Боже милостив, Господи, помилуй мя».

Поэт просит у Господа защиты и помощи в своих горестях, говорит о том, как устал нести свой крест посреди порока, брани и разврата. Заканчивается молитва, вопреки традициям, не восхвалением величества Божия, а вполне человеческой просьбой и жалобой:

Утоли мои Ты страсти

И печали отгони;

Мне, терзая мя напасти,

Ясны помрачили дни.

[26, с. 190]

В том же ключе звучит и «Молитва V»:

Во всей жизни минуту я кажду,

Утесняюсь гонимый и стражду,

Многократно я алчу и жажду.

[26, с. 189]

Однако здесь можно заметить нечто новое: поэт не просто обращается к Небу, перечисляет свои напасти и просит о защите и помощи - он задается вопросом о причинах своих страданий. Вернее, он задает этот вопрос небу:

Иль на свет я рожден для тово,

Чтоб гоним был, не знав для чево,

И не трогал мой стон никово?

[26, с. 189]

Здесь есть даже некая требовательность, отсутствие смирения и слепого повиновения воле Господа. Точно так же есть она и в первых строках молитвы: