Л.А. Калинников, посвятивший специальное исследование философским основам творчества Э. Т.А. Гофмана, пишет, что его трудно отнести к романтикам в строгом смысле слова. Подлинные романтики исходили из представления о том, что мир сам по себе божествен: реальность Бога, данная в мистическом чувстве, приводила их к заключению о реальности всего мира в Боге. По мнению Калинникова, Гофман придерживался противоположного утверждения: не мир заключает в себе божественную тайну, а он выглядит таковым, поскольку мы сами придаём подобный смысл нашему восприятию мира. При этом первое утверждение относится к идеям Фихте и Шеллинга, а второе - к трансцендентальному идеализму И. Канта. Детально исследовав многочисленные связи между текстами Гофмана и произведениями Канта, Калинников делает следующий вывод: "Э. Т.А. Гофман не может входить в число романтиков. Причислять безоговорочно его к их числу весьма опрометчиво, следование за традицией в истории литературы здесь уводит от истины, а не приближает к ней" [8]. Несмотря на крайность и спорность подобной оценки, нельзя не увидеть некую двойственность (двуплановость) в произведениях Гофмана, где одним из наиболее характерных примеров является сюжет романа "Житейские воззрения кота Мурра…". Здесь мы видим развитие обеих указанных выше идей, причём шеллингианцами являются Абрагам Лисков и Иоганнес Крейслер, а кантианцем - кот Мурр.

Уже из полного названия данного произведения вытекает, что речь идёт о двух сюжетах, "присовокупленных" друг к другу. Хотя некоторые элементы этих сюжетов (например, имена действующих лиц) позволяют говорить об определённой связи между ними, на самом деле в рамках романа "рассказываются" две принципиально разные истории. Одна из них - это "творческая" биография некоего кота, случайно научившегося читать и писать, а потому возомнившего себя величайшим гением в истории литературы и философии. Другая - биография гениального композитора Иоганнеса Крейслера, в которой критики усматривают отражение жизненного пути самого Гофмана. Крейслер и Мурр - две творческих натуры, однако их духовные векторы диаметрально противоположны. В то время как первый сочиняет мистическую музыку, проницая духовным взором "божественную тайну мира", второй черпает своё "вдохновение" из простых природных инстинктов и физиологических удовольствий: голода, сексуального желания, домашнего уюта и т.д. Намёком на реальную ценность творчества Мурра способен служить, на наш взгляд, следующий монолог его хозяина Абрагама Лискова в разговоре с профессором эстетики Лотарио: "Возможно, даже вполне допустимо, что ребёнку, при свойственном ему даре подражания, приблизительно таком же, как у обезьяны, ребёнку, наделённому хорошей памятью, можно постепенно начинить голову всякой чепухой, которую он затем будет выкладывать перед любым встречным и поперечным; но такой ребёнок непременно должен быть лишён всяких природных способностей, ибо в противном случае всё лучшее в его душе восстанет против этой кощунственной процедуры. Да и у кого хватит духу назвать учёным в истинном смысле этого слова такого тупого детину, по горло напичканного крохами знаний?" [4, с.446]

Эмоциональный ответ Лотарио весьма показателен: "У всего мира!". Профессору эстетики есть чего опасаться: ведь если "весь мир" (в данном случае буржуазное общество XIX в.) судит о каком-либо человеке (или даже о коте) по его внешности, то именно умение блистать в обществе красивыми фразами (пусть за ними и скрыты лишь "крохи знаний") позволит такому субъекту сделать успешную карьеру и "отобрать хлеб" у более способных натур. Такова была современная Гофману реальность филистёрского общества, члены которого вполне подходят под определение "кота-филистёра", данное Муцием [4, с.604-605]. Между тем, если подобное существо внешне проявляет черты прилежности и скромности, оно на самом деле может лелеять амбиции поистине космических размеров. Читая книгу Иоганна Куниспергера о влиянии звёзд на всё живое, Мурр, типичный "кот-филистер", сам начинает мнить себя "кометой, проносящейся над мирозданием", и заботится не о дальнейшем развитии собственных талантов или о постижении "божественной тайны бытия", но об овациях своих читателей и слушателей [4, с.547].

Однако при всей своей "реалистичности" (по крайней мере, в отношении мировоззренческих установок), Мурр - всего лишь пародия на Крейслера, его искажённое alter ego. Основываясь на тексте книги, можно сказать, что Крейслером вовсе не двигало желание блеснуть в обществе и стяжать славу "гения" в высшем свете. Будь иначе, он не отказался бы от замечательной карьеры при дворе "всесильного" герцога, который заставлял его аранжировать бездарные мелодии, сочинённые церемониймейстером [4, с.443]. Отправившись в добровольное изгнание, он нигде не находит подлинного успокоения, потому что ищет "безымянное Нечто", сокрытое в недрах его собственной души, "как тёмная тайна, как бессвязный, загадочный сон о рае высочайшего блаженства - каковое даже во сне нельзя пережить, а можно лишь предчувствовать, и это предчувствие терзает меня всеми муками Тантала… Позднее я научился лучше владеть собой, но не изобразить словами всех моих мук, когда в самом веселом обществе, среди близких и благожелательных друзей я наслаждался искусством, более того, когда то или иное льстило моему тщеславию, - и вдруг все начинало казаться мне жалким, ничтожным, бесцветным, мертвым, и я оставался один, словно брошенный в печальной пустыне. Только один светлый ангел властен над демоном зла, и это - дух музыки. Часто, торжествуя, встает он из глубин души моей, и перед могучим голосом его стихает вся скорбь земной юдоли" [4, с.440-441].

Не менее глубок и трагичен образ Абрагама Лискова, органных дел мастера, который, к тому же, обладает немалыми способностями иллюзиониста. По сути дела, именно последнее дарование сделало его полезным в глазах князя Иринея, увидевшего в старом "маге" заклинателя "демона скуки". Однако Лисков в душе - вовсе не "массовик-затейник", жаждущий оваций. Будучи учеником прославленного фокусника Северино, он в своё время освободил из заточения девочку-медиума Кьяру, которая стала не просто возлюбленной Абрагама, но оказалась возведена им в идеал "неземной красоты". Здесь искусство, которому Абрагам посвятил жизнь, тесно соприкасается с темой любви подобно тому, как музыкальное творчество Крейслера переплетено с его чувством к Юлии Бенцон. В данном случае можно сказать, что проблема искусства и художника у Гофмана взаимосвязана с идеей двойственной природы любви, где различаются любовь "хорошего человека" и настоящего музыканта. По Крейслеру, поднимающему эту тему в разговоре с принцессой Гедвигой о судьбе сумасшедшего художника Леонгарда Этлингера, "хороший человек" далеко не всегда является настоящим музыкантом. Его любовь может, конечно, быть обставлена пышными восклицаниями ("О, небо!", "О звёзды!" и т.д.), однако на самом деле он лишь стремится "заключить прелестную в круг, который всё более сужается и наконец сжимается до размеров обручального кольца" [4, с.524]. Любовь музыканта Крейслер определяет следующим образом: "Ах, милостивейшая принцесса, верьте мне, верьте твердо: истинные музыканты своими плотскими руками и выросшими на них пальцами только и делают, что творят, - то ли пером, то ли кистью или чем иным; к возлюбленной они в действительности простирают лишь духовные нити, без рук и без пальцев, которые могли бы с подобающим случаю изяществом взять обручальное кольцо и надеть его на тоненький пальчик своего божества; тут, следовательно, нечего опасаться мезальянса и, пожалуй, вполне безразлично, будет ли возлюбленная, живущая в груди артиста, княгиней или дочерью простого булочника, лишь бы не была индюшкой. Такие музыканты, полюбив, с божественным вдохновением создают дивные творения и никогда не погибают жалкой смертью от чахотки и не сходят с ума" [4, с.525]

Взаимосвязь между двумя сюжетами романа обнаруживается в очередном эпизоде из жизни Мурра, который следует непосредственно за приведённым выше откровением Крейслера. Влюбившись в кошку по имени Мисмис, Мурр отнюдь не собирается простирать к ней "лишь духовные нити" (тем более что энергично штудирует тома по "искусству любви"), однако, стремясь быть похожим на возвышенных персонажей романтической литературы, он всячески выискивает в прочитанных текстах видимое сходство со своим состоянием: "Мысль о малютке не оставляла меня ни на минуту, жареная рыба, поднесенная мне хозяином, - и та смотрела на меня из мисочки ее очами; я в безумном восторге воскликнул: "Ты ли это, долгожданная?" - и съел рыбу в один присест. После чего возгласил: "Силы небесные, о силы небесные! Неужели это любовь?"… Наконец мне пришла на память вычитанная в какой-то комедии мысль, что безразличие ко всему и взлохмаченная борода суть вернейшие признаки влюбленного! Я посмотрелся в зеркало - о небо! - бакенбарды мои взлохмачены! О небо - в душе у меня безразличие ко всему!" [4, с.549]. Так зримо проявляется назначение кота Мурра - служить своего рода карикатурой на образ Крейслера и других романтических героев романа, которая, тем не менее, гораздо более соответствует реальному духовному облику представителей немецкого филистерского общества.

Ещё один аспект проблемы искусства и художника, обозначенный в произведении Гофмана, раскрывается тогда, когда гений и посредственность вступают в открытое столкновение друг с другом. После своего бегства из Зигхартсвейлера, где ему угрожала смерть, Крейслер обосновывается в аббатстве Канцгейм, где в окружении благодарных монахов создаёт свои самые замечательные церковные произведения. Он поднимает храмовое пение на небывалую прежде высоту, и аббат Хризостом даже предлагает ему навсегда переодеться в сутану бенедиктинца. Однако подобное "счастье" длится недолго, потому что в аббатство из самого Рима прибывает некто отец Киприан, почитаемый при жизни святым за чудесное спасение от гибели. Провозгласив себя "столпом и утверждением истины", он желает уничтожить всякое искусство в стенах монастыря, так как рассматривает его как опасное искушение. Между Киприаном и Крейслером происходит примечательный диалог, где каждый из них отстаивает собственную позицию. Обвинение Киприана выдержано в резких и грубых тонах: "Дерзкий нечестивый человек! Ты заслужил, чтоб я оставил тебя погрязать в грехе! Не ты ли оскверняешь мирским бряцанием священную церковную службу, избраннейший столп веры нашей? Не ты ли обольщаешь суетными ухищрениями набожные души, кои отвращаются от божественного и предаются мирскому веселью в прельстительных песнях?". Ответ Крейслера весьма красноречив: "если греховно славить предвечного языком, дарованным нам им самим, дабы небесная милость эта пробуждала в нашей груди восторги пламеннейшего благоговения и, скажу более, познание незримого., тогда, ваше преподобие, вы совершенно правы, и я великий грешник. Однако позвольте мне быть противного мнения и неколебимо верить, что церковной службе недоставало бы истинного величия, священного воодушевления, если бы хору пришлось умолкнуть" [4, с.770]. Так вступают в непримиримый конфликт между собой два принципиально различных понимания духовного мира, а также искусства, направленного на выражение божественных идей. Исход этого поединка в реальной жизни вполне предсказуем, и лишь "сказочный" сюжет романа делает возможной победу Крейслера, вытаскивающего на свет материалы, компрометирующие самого Киприана.

Таким образом, в романе Гофмана "Житейские воззрения кота Мурра…" проблема искусства и художника находит отражение в трёх основных моментах: в том, ради чего существует творчество (противоречие между внешней славой и познанием "безымянного Нечто"); в тесной связи между искусством и "любовью настоящего музыканта" (противоречие между любовью филистёра и любовью романтика), а также в конфликте таланта и посредственности, который находит одно из своих выражений в противостоянии двух способов понимания церковной музыки.

3. Значение фантастического в решении проблемы искусства и художника на примере романа Э. Т.А. Гофмана