Поэзия Лермонтова, органически связанная с духовной атмосферой своего времени, оказалась поэзией бесконечно сложного и противоречивого идейно - нравственного поиска, очищения и возвышения.

В поэзии Лермонтова, по замечанию И.П. Щеблыкина, много негодования, страсти, горестного сетования на трагические несовершенства человеческого бытия. "И все это, как могучий поток, захватывает читателя и увлекает к неуловимо прекрасной и сияющей грани, которую лучше всего обозначить словом "идеал". Действительно, поэзия Лермонтова в большей степени, чем лирика других известных нам великих творцов, может именоваться поэзией идеала, так как это была поэзия анализа, отрицания, неудержимого порыва к прекрасному" (38, с.30). Глубокая разочарованность Лермонтова, - обратная сторона его веры в необходимость и невозможность лучшего исполнения человеком своего назначения на земле. Не случайно ведущим мотивом в лирике (как и во всем творчестве) Лермонтова оказался мотив свободы и действия, а его излюбленным образом - образ "земли" и "неба", где небо воплощает все прекрасное, что должно быть на земле: "…далекие звезды ясны, как счастье ребенка" ("Небо и звезды"); "в небесах торжественно чудно…" ("Выхожу один я на дорогу") и др. Его "тоска" вырастала на почве отрицания существующих отношений, вместе с тем она была и формой, способом утверждения новых отношений. "Исповедь души", - именно так исследователи обозначают лирику, да и все творчество Лермонтова в целом, - впервые предстала в русской литературе столь последовательным и цельным поиском нравственно-философской и социальной истины. В этом неповторимость и своеобразие его поэтического дара.

П.Н. Сакулин отмечал, что символический образ "неба", занимающий в творчестве Лермонтова - особенно раннего периода - центральное место, воплощает максимализм нравственных установок Лермонтова, высоту его этического идеала. Антитеза "небесного" и "земного" подчас предельна. Лермонтов, казалось, "принес землю на заклание небу" (32, с.10).

По своему характеру и дарованию М.Ю. Лермонтов - поэт-лирик с необычайно рано сформировавшимся и обостренным чувством Родины и свободы (стихотворение "Новгород" написанное 16-летним юношей в 1830 году).

Лермонтов - наследник пушкинского "золотого века".Л.Я. Гинзбург, А.И. Журавлева отмечали, что Лермонтов прошел через разные стадии творческого освоения Пушкина - от прямого подражания и ученичества в юношеских поэмах ("Черкесы", "Две невольницы", "Кавказский пленник") до идейной полемики ("Три пальмы", "Пророк") и сложного художественного самоопределения по отношению к пушкинскому канону.В. В. Виноградов, Д.Е. Максимов, В.И. Коровин, У.Р. Фохт, связывают возникновение новых тенденций в лирике Лермонтова "…с усвоением и развитием пушкинской традиции, характеризующейся большей простой ясностью, развитием разговорной интонации и включением прозаизмов… ("Валерик", "Родина", "Завещание")". (10, с.8-9).

В целом, по мнению таких лермонтоведов, как Б.М. Эйхенбаум, Л.Я. Гинзбург, В.И. Коровин, А.И. Журавлева и др., лермонтовская лирика развивалась в русле романтической поэзии и европейского романтизма.

По точному замечанию А.М. Гуревича, "романтизм - одно из самых ярких и значительных направлений в искусстве" (12, с.5). В современных научных работах о романтизме Ю.В. Манна, А.Н. Соколова, Е.А. Маймина, В.М. Жирмунского, А.М. Гуревича, В.В. Ванслова, Н.Я. Берковского, М.М. Уманской и др. широко освещается специфика общемирового романтического движения, раскрывается роль в становлении и развитии русской и европейской культуры, определяются общие закономерности развития романтического движения в многообразных национальных формациях, выявляется своеобразие русского романтического движения.

Романтизм как система нравственных, философских и эстетических принципов сложился в особое мировоззрение, далеко выходящее за пределы чисто литературных отношений. Изначально "типологическими особенностями, как западноевропейского романтизма, так и русского были три всеобъемлющие посылки: национализм, индивидуализм и универсализм" (2, с.546). До развития романтического мировоззрения бытие человека рассматривалось только в рамках наличной истории, отождествлялось с социальным и не рассматривалось в контексте культуры. Романтики отстаивали идею свободы личности, творчества иных культурных миров. Характерной чертой романтической традиции было тяготение к пересозданию действительности в соответствии с идеалом автора. Романтизм увидел жизнь в ее сложнейших связях, в ее динамике, самосозидании и саморазрушении.

Явившись органичной частью общеевропейского движения, русский романтизм изначально обретает национальные специфические черты. Во-первых, на своей нижней границе он довольно плотно примыкал к таким явлениям, как Просвещение и классицизм, и свойственные им рационализм и стилистическая упорядоченность русского романтизма обуславливалось спецификой всего русского мира, русского самосознания, традициями тысячелетнего культурного и исторического развития России. И, в-третьих, на русский романтизм оказывал активное влияние западноевропейский романтизм.

По справедливому мнению современного исследователя И.В. Карташовой, именно в романтизме с такой отчетливостью выразились "сложнейшие противоречивые движения человеческого духа, его колебания на грани двух миров, трудный путь его восхождения - через соблазн и искушение, через отречение и покаяние Богу" (17, с.52). Но в самом этом методе были заложены сильные противоречия, полагавшие предел его возможностям в достижении цели - раскрытии внутреннего мира индивидуальной человеческой личности. Романтизм как способ художественного изображения выявляет двойственность индивидуального человеческого самосознания - это и стремление утвердиться как нечто самостоятельное, особое и таким образом воздействовать на окружающий мир; и, наоборот, стремление существовать для целого, раствориться в чем-то более великом и, тем самым, ощутить себя частицей мироздания.

А.М. Гуревич и В.И. Коровин отмечают, что творчество Лермонтова принадлежит к вершинным достижениям русской романтической литературы; оно наиболее полно, целостно воплотило главные черты романтизма как литературного направления и художественного метода, вобрало в себя традиции многообразных романтических течений и школ. Лермонтов выступил прежде всего как продолжатель романтической традиции В.А. Жуковского, Е.А. Баратынского, поэтов-декабристов, А.С. Пушкина. В последекабрьской атмосфере крушения просветительских иллюзий и политических доктрин радикальной дворянской интеллигенции отчетливо выявляются коренные черты романтического миросозерцания: напряженный индивидуализм, поиски абсолютных жизненных ценностей, всеохватывающее разочарование в действительности. Общественные противоречия представляются теперь трагически неразрешимыми, стремление к свободе - бесперспективным, а сознание человека изначально двойственным, как арена беспрестанной борьбы добра и зла, "земного" и "небесного" начал.

Б.М. Эйхенбаумом, В.М. Жирмунским, А.Н. Соколовым, В.И. Коровиным, Д.Е. Максимовым и другими исследователями неоднократно отмечалось значительное влияние на Лермонтова грандиозной поэзии и не менее грандиозной личности Дж.Г. Байрона, поэзии И.В. Гёте, Ф. Шиллера и др. "Лежащая в основе его юношеского творчества идея самопознания, - как верно отмечал Б.М. Эйхенбаум, - приводит к целому ряду этических тем и вопросов, определяющих поведение человека. Самые важные из них - вопрос о добре и зле и связанный с ним вопрос о свободе и воле и ее направлении. Именно по этой линии обнаруживается родство юношеских произведений Лермонтова с Шиллером, с Байроном и философией Шеллинга в ее русском варианте" (39, с.56).

По справедливому замечанию Л.Я. Гинзбург, в юношеской поэзии Лермонтова можно отметить очень многие совпадения с произведениями Шиллера, Гюго, Мицкевича и др., но "только Байрон влиял на начинающего Лермонтова поэтической системой в целом, и именно Байрон помог Лермонтову создать лирического героя, который в дальнейшем стал развиваться самостоятельно" (9, с.105). Подобно героям Байрона, романтическая личность у Лермонтова вступает в противоречие с устоявшимся миропорядком, она чувствует свою отчужденность по отношению не только к "неблагодарной толпе", но и ко всему мирозданию.

И.В. Карташова обоснованно указывает на значительное влияние Альфреда де Мюссе на творчество М.Ю. Лермонтова. Ученый отмечает, что "Лермонтов и Мюссе созвучны субъективным, личностным характером и утонченным психологизмом своего творчества, его предельной исповедальной искренностью, "распахнутостью". Для обоих содержанием искусства является "внутренний человек", история его души. При этом первенствующее значение имеют переживания, испытанные самим поэтом. Только испробовав жизнь во всех ее проявлениях, пережив радости и утраты, перестрадав, он созревает для творчества" (17, с.136). Для обоих поэтов характерна поэтическая раскованность, склонность к стилистическим новшествам, соотнесенность личных переживаний с конкретным историческим, общечеловеческим контекстом, отсюда и типологическое сходство двух поэтов, отразивших в границах этой литературной эпохи одно и те же явления жизни и обладающих в какой-то мере сходным типом художественного сознания.

Л.Я. Гинзбург отмечает, что отдельные текстуальные совпадения между стихотворениями Лермонтова 1837-1841 годов и отдельными стихотворениями немецких и французских поэтов не выявляют общей картины взаимодействия русской и западной поэтической культур, но "следует говорить о тенденциях, общих западноевропейскому и русскому романтизму, о тех решениях очередных задач, которые Лермонтов мог найти в западной литературе, об исходивших оттуда импульсах" (9, с.119).

Эти тенденции, образуя глубокое проникновенное взаимодействие с общеевропейской романтической культурой, обеспечивая преемственность русского романтизма по отношению к западноевропейскому, значительно повлияли на формирование и развитие лирики М.Ю. Лермонтова.

В России год восстания и крушения декабристов оказался переломным рубежом между двумя эпохами русской поэзии.

Центральной идеей, занимавшей русское романтическое сознание 1820-1830-х годов, по мнению исследователей (Л.Я. Гинзбург, Ю.В. Манн, В.Э. Вацуро, А.И. Журавлева и др.) становится идея личности. "Она предстала в разных своих аспектах - от революционного пафоса до попыток ухода во внутренний мир самосовершенствования и самоанализа" (10, с.120). В середине 1830-х годов самые плодотворные, исторически актуальные устремления последекабрьского романтизма воплотились в раннем творчестве Лермонтова. Стремление к иному, лучшему, идеалу - одна из определяющих черт романтизма Лермонтова.

По замечанию А. М, Гуревича и В.И. Коровина "Романтический максимализм Лермонтова не позволяет ему уйти от враждебной действительности, забыть о ней, искать спасения в сфере отвлеченно-идеальных построений. Жизнь, не отвечающая его высоким требованиям, - "пустая и глупая шутка", она кажется поэту бессмысленной, а единственно достойной целью земного существования представляется поединок героя-избранника с титанически враждебной силой, героическое противоборство вне зависимости от исхода борьбы" (13, с.475).

В.И. Коровин отмечает, что лирика раннего Лермонтова (1828 - 1832) обладает ярко выраженными особенностями, отличающими ее от зрелой. Излюбленным жанров становится монолог-исповедь. К этой форме тяготеют жанры медитации, элегии, послания, романса, которые обнаруживают способность к трансформации и "вмещению" многообразных лирических переживаний.

По мнению Г.П. Макогоненко, юный Лермонтов, усваивая романтический опыт Пушкина и Байрона, поэтов-декабристов, строит свой образ протестующего героя. Центральная идея его лирики, его поэм - идея свободы. Л.Я. Гинзбург пишет, что вся юношеская поэзия Лермонтова есть "поэзия о трагическом избраннике и борце за свободу, о человеке великих страстей и исканий, грандиозность которых непосредственно выражается в напряженном приподнятом, гиперболическом словоупотреблении" (9, с.66, 69).

Позиция принципиального одиночества, сознательно принятая юным поэтом, порождала множество толков о странности Лермонтова, для которого личный, субъективный мир души с его сложностью, индивидуальной значительностью стал намного ценнее, нежели внешний мир, полный обмана, злобы, предательств, мелкой суеты и пошлой казенщины. Жестокие, уродливые, кричащие противоречия жизни русской Лермонтов как романтик воспринимает через сознание одинокой личности, постоянно гонимой и обреченной на смерть. Для Лермонтова субъективный мир стал возвышеннее мира объективного ("Новгород", "Из Андрея Шенье", "Для чего я не родился…").

Таким образом, в ранней лирике обнаруживается двойственность сознания героя - тяготение к высшему идеальному миру и невозможность вступить с ним в прочный контакт, тоска по ограниченному земному счастью ("Земля и небо"), человеческому участию и отрицание ценностей земного бытия, стремление обрести искомую гармонию с мирозданием и сознание утопичности своей мечты. Все эти противоречия нашли в равной мере выражение в стихах с гражданской, психологической и религиозно-философской проблематикой.

В.И. Коровин считает, что причиной извечной двойственности человеческой природы в ранней лирике Лермонтова все чаще выступает несовершенство мира. В стихотворении "Отрывок":

Теперь я вижу: пышный свет

Не для людей был сотворен.

Мы сгибнем, наш сотрется след,

Таков наш рок, таков закон;

("Отрывок", 1830; 1, т.1, с.50)

"В дальнейшем Лермонтов уточняет свою мысль. Поэт считает, что человечество само виновато в своей двойственности и противоречивости, потому что оно изменило своей изначальной светлой и чистой природе, идее вечности и бесконечности жизни. Вот почему "райское блаженство" возможно - к будущим поколениям "станут…слетаться ангелы". Следовательно, причина заключена не в извечной двойственности человека, не в его природе, какова бы сейчас она ни была, а в самом обществе, и человек наказан жестокой пыткой "За целые века Злодейств, кипевших под луной", - отмечает исследователь (18, с.21).

В.И. Коровин замечает, что максималистический идеал совершенного блаженства, безусловного и абсолютного счастья мыслится Лермонтовым возможным в некой особой самостоятельной действительности, одинаково похожей на рай, и на землю (18, с.21, 22). В.Ф. Асмус тонко подметил, что постулируемая Лермонтовым идеальная действительность - не рай и не земля, а срединная область между раем и землей, свободная от земного несовершенства, но содержащая видимый, зримый, явленный образ идеала. Человек, по мысли Лермонтова, не может жить в раю - там обиталище ангелов и Бога, от которых к нам доносятся только звуки. Счастье человека не может быть достигнуто ценой его смерти. Конечность жизни отдельного человеческого существа, состоящего из души и плоти, не позволяет ему добиваться рая. И Лермонтов стремится примирить небо с землей, душу с телом, ибо только так человек обретает гармоническую цельность и воплощает собой идею вечности и бесконечности жизни.

Личность героя оказывается почти единственным носителем прекрасного мира. Вне ее царят жестокость и злоба. Редкие проблески человечности вызывают недоуменное удивление, как вспышки какой-то непостижимой, чудной жизни. Лермонтов подходит к современной России с высокими критериями. Он обо всем судит с личной точки зрения, выступая одновременно от лица человечества. Романтик берет на себя такое право, так как считает свою личность избранной натурой. "Личное отношение поэта к миру становится центральным, определяющим. Вместе с тем оно лишено узкого, своекорыстного субъективизма, а заключает в себе момент общечеловеческий" (18, с.29) ("30 июля. - (Париж).1830 года", "Жалобы турка", "Душа моя должна прожить в земной неволе…", "Прости! Увидимся ль мы снова…").

Когда же герой заговаривает о гнетущих его безличных силах, то выясняется, что он чувствует себя жертвой не только "рабства и цепей", но и "жребия земного", "земной неволи", "ноши бытия". Какое-либо общественное переустройство явно не смогло бы его удовлетворить, его протест - это, по точному определению В.М. Марковича, "подлинная "мировая скорбь", питаемая беспредельным в своей категоричности максимализмом. Максимализм этот меряет всё земное мерками небесной гармонии, а в небесную гармонию стремится внести всю полноту "земного упоения" (22, с.270).А.М. Гуревич в этом отношении верно отмечает, что "грядущее земное блаженство оказывается для Лермонтова сродни блаженству небесному, а небесный рай представляется ему не чем иным как "очищенным" и продолженным земным бытием" (11, с.156). В результате сознание лирического героя переживает глубочайший внутренний конфликт, оказавшись перед необходимостью выбора между небесными и земными ценностями. В моменты, когда это внутреннее противоречие становится особенно невыносимым, неразрешимым, лермонтовский максимализм оборачивается демонизмом.

Как уточняет В.М. Маркович, "демоническая позиция сразу же возвышает лирического героя до сверхчеловеческого уровня, освобождая от власти нравственных заповедей, освященных свыше, и от норм общепринятой морали тем более. Герой получает возможность начать тяжбу с Богом и присвоить себе право единоличного суда над миром. Там, где эта позиция доводится до своего логического предела, рождаются мрачные пророчества о социальных или вселенских катастрофах и звучат ноты удовлетворения, вызванного мыслью о грядущем возмездии, которое ожидает человечество" (22, с.270) ("1831 июня 11 дня", "Предсказание", "Прощай, немытая Россия!").

В этом отношении показательным становится одно из самых мрачных, апофеозных стихотворений - "Предсказание" (1830); здесь мстительное упоение становится особенно страшным, ведь объектом этого чувства выступает родная страна.

Настанет год, России черный год,

Когда царей корона упадет;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь;

("Предсказание", 1830; 1, т.1, с.59)

Предостережение ощущается в предсказаниях об ожидающих Россию бедах - кровопролитии, разрухе, эпидемии, голоде, беззаконии и людских страданиях. Так по замечанию В.И. Коровина, "катаклизм символизирует у Лермонтова демоническое мщение за поругание добра. Восстание - это месть толпе со стороны "мощного человека" с "возвышенным челом"… Демонический путь осуществляется не с целью достижения добра, а как месть толпе за презрение к добру и к высоким намерениям личности. Пророчество Лермонтова выступает как суровое предупреждение о неизбежных катаклизмах и их последствиях" (18, с.33). Как отмечает А.М. Гуревич "Демонизм носит, таким образом, вынужденный характер, является нравственной позицией поэта, которую следует отличать от его нравственного идеала" (11, с.163).

Можно сказать, что нравственный максимализм был неизменной жизненной позицией Лермонтова: если в поздний период он лишь смягчился, но не исчез, то в ранних произведениях о поисках в человеческой природе и в мироздании совершенства говорится как о неискоренимой внутренней потребности. Стихотворения "Прекрасны вы, поля земли родной…" (1830-1831), "Когда б покорности незнанья" (1831), "Исповедь" ("Я верю, обещаю верить", 1831) - яркие образцы максимализма представлений поэта о должном бытии человека, разочарования от неправды в человеческих отношениях, от царящих в мире предательстве, обмане, несправедливости и в то же время сохранения "глубокой веры в жизнь и в людей" (В.Г. Белинский).

По мнению Д.Е. Максимова "лирические темы и мотивы в зрелой лирике Лермонтова радикально не меняются - ее герой предстает в уже известных антитезах, в двойственности противоречивого сознания. Он по-прежнему чужд обществу, по-прежнему "гонимый миром странник", бросающий вызов земле и небесам и отвергающий тихие пристани любви, христианского смирения, дружбы. Однако если в ранних стихах почти единственным и непререкаемым критерием оценки действительности оставалась индивидуальная точка зрения, то в зрелой лирике она корректируется позициями других людей, самой действительностью, лежащей вне непосредственного авторского кругозора" (19, с.257).

В.И. Коровин отмечает, что в зрелой лирике Лермонтова "романтический максимализм облекается в простые, естественные чувства живого человека" (18, с.99).

И.Б. Роднянская замечает, что в сборнике 1840 года голос Лермонтова идет из интимной, "совестной" глубины своего поколения. "Но в пределах той же книги стихов, не нарушая единства этого "голоса-образа", лирическое "Я" нередко уходит на другие, окольноиносказательные и вместе с тем более просторные пути, отождествляясь с "каждым" общенародного и общечеловеческого круга. "Ветка Палестины", "Узник", "Молитва", "Дары Терека", "Тучи" - все это вещи всенародно-хрестоматийного масштаба, словно переросшие личное авторство, как бы сами собой сложившиеся в русской поэзии и с тех пор передаваемые из уст в уста. Они легко читаются в контексте "поколения", его духовного "странничества" и трагической "думы"" (28, с.261).

Осознавая трагизм и неосуществимость идеальных устремлений современного "бездействующего поколения, признавая специфичность философско-исторического развития России, определения ее места в современном мировом сообществе, Лермонтов, как выразитель эпохи нового общественного сознания, выступил с новой поэтической программой, которой, к сожалению, не суждено было оформиться в окончательную форму.

Как отмечает Ю.М. Лотман, "в полемике 1840-х годов оформляется культурная антитеза Запад - Россия. Россия мыслится как третья, срединная сущность, расположенная между "старой" Европой и "старым" Востоком. Именно срединность ее культурного (а не только географического) положения позволяет России быть носительницей культурного синтеза, в котором должны слиться печоринско-онегинская ("европейская") жажда счастья и восточное стремление к "покою". Экстремальным явлениям природы: бурям, грозам, величественным горным пейзажам приходят на смену спокойные, но полные скрытой силы "срединные образы пейзажей "Родины" и < Из альбома С.Н. Карамзиной>.

Люблю я больше год от году,

Желаньям мирным дав простор,

Поутру ясную погоду,

Под вечер тихий разговор.

(< Из альбома С.Н. Карамзиной>, 1841; 1, т.1, с.177)

Для Лермонтова последнего периода поэтическое "я" не растворяется в "лесов безбрежном колыханье", а "забывается и засыпает", погружаясь в этот простор, приобретая всеобщее бытие и не теряя личного" (20, с.822).

В.В. Розанов подчеркивал: "Лермонтов сердился действительным серженьем…Лермонтов был чистая, ответственная душа. Он знал долг и дал бы долг. Но как - великий поэт. Он дал бы канон любви и мудрости. Он дал бы в "русских тонах" что-то вроде "Песни Песней" и мудрого "Экклезиаста"… и тронул бы "Книгу Царств"" (29, с.642 - 643). Здесь с исследователем нельзя не согласиться.

1.2 Идея Родины в понимании М.Ю. Лермонтова