Фольклорные мотивы в творчестве Н.В. Гоголя

Вследствие отсутствия гномов в восточнославянской мифологии, естественно было предположить, что их "начальник" Вий тоже не может быть обнаружен в русских и украинских преданиях. "До сих пор вообще не записано ещё ни одного народного рассказа о фантастическом существе с именем и характером Вия",- писал в 1896 году Г.В. Милорадович. В словарях украинского языка слово "Вий" либо приводится без ссылки на источник (словари А.С. Афанасьева-Чужбинского, 1855; Б.Д. Гринченко, 1907; Академии наук УССР, 1970), либо дается со ссылкой на гоголевскую повесть, либо вовсе отсутствует. Некоторые исследователи считают гоголевскую повесть единственным источником исчезнувшего народного предания. Целый ряд ученых отмечали связь имени гоголевского "начальника гномов" Вия с украинским словом "вія" - ресница, верхнее веко с ресницами. Условно говоря, если принимать за установленный факт это предполагаемое происхождение имени гоголевского персонажа от украинского "вія", то неким "средоточием" ("глазом") этих "Вий"-ресниц и будет их всевидящий "начальник" Вий - обладатель длинных "до самой земли" век. По предположению А.А. Назаревского, пример в изменении женского нарицательного имени существительного в мужское собственное ("вія" - "Вий") Гоголю мог подать В.А. Жуковский, который в свободном стихотворном пересказе повести Ламот Фуке "Ундина" из слова-понятия "струя" создал имя "Струй". Но были и иные интерпретации происхождении этого имени.

В 1981 году Д.М. Молдавский, присоединяясь к мнению исследователей, связывавших имя Вий с украинским словом "вія", указал также на встречающееся в гоголевском "Лексиконе малороссийском" слово "Вирлоокий, пучеглазый". Это замечание в свою очередь дает важный материал к пониманию образа Вия. Со словом "вирлоокий" прямо связано описание одного (и единственного) из "адских гномов", упоминаемых Гоголем в главе из незавершенного романа "Гетьман" Кровавый бандурист": "Почти исполинского роста жаба остановилась неподвижно, выпучив свои страшные глаза на нарушителя ее уединения". Описание этого "гнома"-жабы отзывается в изображении первого и главного из "подчиненных" гномов "Вия" (которому также приданы здесь черты жабы, ловящей длинным языком мух): "Выше всех возвышалось странное существо в виде правильной пирамиды, покрытое слизью. Вместо ног у него было внизу с одной стороны половина челюсти, с другой другая; вверху, на самой верхушке этой пирамиды, высовывался беспрестанно длинный язык и беспрестанно ломался во все стороны".

Наблюдение Х.П. Ящуржинского, а также свидетельства о том, что в конце 1820-х - начале 1830-х годов Гоголь внимательно изучал народные свадебные обряды, позволяют установить тесную связь между именем демонического Вия и изображением в повести мертвой панночи-ведьмы. Примечательно, что слово "віко", являющееся синонимом зарегистрированного Ящуржинским слова "вій", имеет наряду с указанными значениями "веко", "крышка сундука, квашни, бадьи", ещё и значение "крышка гроба". Весьма значимо и то, что мертвая панночка все время как бы смотрит на Хому Брута из своего "тесного жилища". На этот "взгляд" ведьмы рассказчик обращает внимание уже в описании первой ночи: "философу казалось, как будто бы она глядит на него закрытыми глазами". Этот взгляд с закрытыми глазами как бы подготавливает описание последней ночи Хомы Брута у гроба панночки, где месть философу-"стоику" мертвой красавицы изображается как внезапное, происходящее от внутреннего усилия, вскрытие железного "віка" гроба панночки: "с треском хлопнула железная крышка гроба…". Силящаяся обнаружить, увидеть Хому мертвая ведьма являет себя в этом эпизоде как некое воплощение "угнетенных" сил падшей природы, а внезапное отверзание ее гробового "віка"-"вія" прямо соответствует последующему поднятию "железных век самого Вия".

С точки зрения сюжетосложения, было бы адекватнее назвать это произведение, например, "Ведьма и бурсак. Но, очевидно, оригинальность повести Гоголя состоит не в сюжете, а в художественной разработке философской темы - страха смерти от видения. В прямой связи с таким пониманием образа Вия - как воплощенного для грешника возмездия - находится мотив, дважды встречающийся у Гоголя уже в "Ганце Кюхельгартене". Та же тема воплощена Гоголем в "Майской ночи" в образе казака Левко (указывающему, подобно Вию, героине-утопленнице на ее "губительницу" мачеху); в образе "ужасного" - для предателя Андрия - отца в "Тарасе Бульбе". "совпадение" в данном случае - по функции - положительных героев Гоголя с образом демонического Вия связано, очевидно, со святоотеческим представлением о том, что наказателями преступника могут быть не только демоны, но и ангелы - последние при этом являются для грешника не менее "ужасными". Принципиальным для понимания замысла "Вия" является вопрос о характере гоголевской фантастики, - с одной стороны. О степени ее "осмысленности" писателем, с другой - об отношении гоголевской повести к произведениям немецких романтиков.

С.П. Шевырев, например, в 1842 году в статье, посвященной выходу в свет первого тома "Мертвых душ", прямо связывал создание "Вия" с влиянием западноевропейского романтизма: "Самые неудачные создания Гоголя из прежних были "Вий" и те повести в "Арабесках", в которых он подчинялся немецкому влиянию". Эти и другие отрицательные суждения Шевырева о "фантастических" повестях Гоголя вызвали позднее возражение Н.Г. Чернышевского, который в 1856 году указывал: "Считаем нужным замечать, что с Гофманом у Гоголя нет ни малейшего сходства…" При всей кажущейся произвольности фантастические образы Гоголя подчинены глубокому внутреннему смыслу. "Отсутствие всякой истины, естественности и вероятности еще нельзя считать фантастическим",- писал, в частности, сам Гоголь в статье "О движении журнальной литературы, в 1834 и 1835 годах". [12]

И.Ф. Анненский замечал: "Трудно найти в русской литературе более тесное сплетение фантастического с реальным, чем у Гоголя. В "Вии" фантастическое развилось на почве мистической - отсюда его особая интенсивность". По словам протопросвитера Василия Зеньковского (в одной из его ранних статей", Гоголь "гораздо более, чем Достоевский, ощущал своеобразную полуреальность фантастики, близость чистой фантастики к скрытой сущности вещей". Исследователи указывали, в частности, и на отсутствие в "Вии" обычной для романтической литературы "дистанции между сверхъестественными событиями и авторским (или читательским) сознанием": "…Повествование, в принципе отнесенное стародавним и фактически создает и вплоть до эпилога поддерживает иллюзию настоящего. Мистериальные коллизии не смягчены ни двойственностью мотивировок (фантастика 1830-х годов нередко держалась на равноправии естественного и сверхъестественного объяснений), ни юмором…". По замечанию Л.Л. Фиалковой, особенностью пространственной организации ранних произведений Гоголя является "перенесение пластичного, сказочного (или сказочно-мифологического) пространства на псевдобытовую сценическую площадку. Гоголь одновременно разрушает и сказочную модель мира, и модель мира, привычную для обыденного сознания".

Анненский [2, 55] в свою очередь указывал, что серьезность изображения в "Вии" сверхъестественной реальности обуславливает и необходимый для завершения сюжета трагический финал повести: "Смерть Хомы есть необходимый конец рассказа - заставьте его проснуться от пьяного сна, вы уничтожите все художественное значение рассказа

Именно в отрешении "от материализма" видел сам Гоголь задачу фантастического в искусстве. На это он, в частности, указывал, характеризуя в "Выбранных местах…" немецкую фантастическую литературу и превосходящую ее, по решению данной задачи, фантастическую поэзию. В.А. Жуковский. Самому Гоголю - писателю не менее "самобытному и самоцветному", чем Жуковский - в изображении скрытых потусторонних сил как очевидной реальности главным образцом тоже служила не столько немецкая романтика, сколько традиционное наследие православной отечественной культуры - в частности, известная Гоголю с раннего детства богатая житийная литература. Прежде всего, здесь в Священном Писании эти явления изображаются не как литературный вымысел или игра фантазии, но как отражение реальной действительности.

С.К. Шамбинаго, сравнивая в 1911 году гоголевскую фантастику с произведениями романтиков, писал: "…Романтики искали в чудесном только украшения. Разыскивая покойников, ведьм, они не обратили внимания, что с дьявольщиной церковь продолжала бороться реально". По замечанию исследователя, основой мироощущения автора "Вечеров…" и "Миргорода" явилось "сознание, что воображение не довлеет себе, что за ним должно скрываться сверхреальное". [13, 88]

Подчеркнем отличие гоголевской "фантастики" от фантастики романтизма. Если изображение переживаний и впечатлений Хомы Брута, когда он несется с ведьмой на плечах, напоминает отчасти - "общим литературным колоритом" - произведения немецких романтиков, то ещё более это описание совершающегося в ярком лунном свете полета бурсака с ведьмой (так же, как искушение в "вечно прекрасном" лунном сиянии ростовщиком-антихристом художника Черткова в "Портрете" - или соблазнение, под сияющей "червонным золотом" луной, служанкой панночки татаркой Андрия в "Тарасе Бульбе") соотносится с представлением о лунатизме как одном из видов беснования, упоминаемым в Евангелии.

Если Хома действительно, по некоторому его сходству с художником "Портрета", приобретает "черты романтического героя" (и самих романтиков), когда из любопытства "отваживается взглянуть в лицо неизвестному, запредельному", то, безусловно, в этой "дерзости" Хомы Гоголь как раз изображает пагубность легкомысленного общения с падшими духами, к которому был склонен художник-романтик.: "Не гляди!", шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он, и глянул". Как заметил С.К. Шамбинаго, "романтики спешили спуститься в самые тайники страшного и чудесного. В страшном и дьявольском не видели ужаса". Гоголь же, по словам исследователя, не только в "романтических, чудесных" объектах, но в самом стремлении романтиков к этому "чудесному" увидел "мертвую душу человека, погибшую в суетной пошлости". [13, 120]

Развивая положения С.К. Шамбинаго об отличии гоголевской "фантастики" от произведений немецкого романтизма, Л.К. Долгополов позднее отметил, что, взглянув на Вия, Хома Брут, согласно Гоголю, переступил черту, "положенную границею для воображения", т.е. вторгся в область сверхъестественного". По замечанию Л.К. Долгополова, искушения, перед которыми не устояли герои "Вия" и "Портрета", обнаруживают авторское стремление "сберечь" эту границу - поставить пределы воображению, ограничить его, достижение чего связано с "самосовершенствованием". Безусловно, ради сохранения этих "границ", которые не следует переступать человеку, Гоголь одновременно в своей повести их и "приоткрывает" - прямо изображая стоящий за ними мир падших духов. Устрашающее вторжение в жизнь героя потустороннего мира - попускаемое на его вразумление и в наказание, преследует цель внушить вместо нездорового, греховного любопытства отвращение к демоническому миру -и к миру греха в целом.

На наличие в "Вии" агиографического начала впервые было указано в 1889 году исследователем Н.С. Демковой, отметившей близость сюжета "Вия" к содержанию древнерусской "Повести об убогом отроце" XVII века. Своеобразие гоголевского произведения заключается, однако, в том, что эта повесть, в отличие от житий святых и в сравнении с ними, может быть условно названа "несостоявшимся житием" - или "житием" грешника - "духовного недоросля".

В "Вии" можно отметить целый ряд черт, характеризующих героя именно как "духовного недоросля". Это его рассеянность в молитве (при постоянном в то же время поминании нечистой силы), это несоблюдение героем постов, его душевная и физическая леность, "стоическое" пребывание в нравственном нечувствии к добродетели и скорая податливость ко греху, невосприимчивость героя к очистительному воздействию выпадающих на его долю испытаний; праздное любопытство, упование на собственные силы, суеверие вместо веры, стремление к сытости и покою, сибаритство, блуд, пьянство, - и закономерно вытекающие отсюда упования на Бога, уныние и отчаяние. Говоря об агиографическом начале гоголевской повести, нельзя не остановиться на ещё одной из попыток ее "фольклорной" интерпретации - предпринятой в 1969 году А.А. Назаревским в статье "Вий в повести Гоголя и Касьян в народных поверьях о 29 февраля". На основании собранных материалов Назаревский делал вывод о возможности для Гоголя избрать в качестве прототипа образа Вия одного из святых подвижников Церкви - преподобного Кассиана Римлянина (V в.): "Называя Вия начальником гномов", Гоголь лишь затемнял этот образ и уводил исследователей в сторону он не мог сохранить его церковное имя, имя "святого", и создал для него из постоянно встречающегося в касьяновских легендах слова "вія" новое…". Выдвинутая Назаревским гипотеза не соответствует идейному замыслу повести в целом. Очевидно, прежде всего "духом времени" объясняется то обстоятельство, что Назаревский избрал для своего анализа исключительно суеверные предания о Касьяне, тогда как, по замечанию Н.Е. Крутиковой, "нечеловечески длинные веки. Ресницы и брови, ужасный убийственный взгляд" присущи в русском, украинском и европейском фольклоре многим "демоническим существам - лешим, колдунам, упырям. По-разному варьируясь, они приобретают характер постоянной приметы злобных, угрожающих человеку темных сил".

В литературе уже неоднократно указывалось на общность тем, разрабатываемых Гоголем в "Вии" и в его так называемых "петербургских" повестях. Отмечалась, в частности, параллель между "чудесным" ("романтическим") полетом Хомы Брута и фантастическим "преломлением" действительности в эпизоде преследования художником Пискаревым петербургской красавицы. Если результат увлечения "панночкой" "Невского проспекта" завершается гибелью героя (или, в случае с поручиком Пироговым, его "сечением"), если в "Носе" эта гибель предстает как утрата героем его "носа", то своеобразным комментарием к замыслу "Вия" как некоей "кунсткамерой греха" ("в которую нарочно собраны уродливости и ошибки природы") могут служить строки гоголевского "Театрального разъезда…", где автор устами одного из героев поясняет, почему нужно изображение в литературе и на сцене этих "уродливостей": "Зачем один отец, желая исторгнуть своего сына из беспорядочной жизни, не тратил слов и наставлений, а привел его в лазарет, где предстали пред ним во всем ужасе страшные следы беспорядочной жизни?". Очевидно, что "фантастические", устрашающие образы "Вия" - это своеобразный демонический "лазарет" Гоголя, а также изображение в финале повести физической и духовной смерти героя, преследуют прямую цель нравственного воздействия на современников и связаны с высказыванием Гоголя в письме к матери от 2 октября 1833 года стремлением описать, используя свое недюжинное воображение, "всеми возможными красками какие ужасные, жестокие муки ждут грешных", и "разбудить" этим "всю чувствительность" читателя.

Хома Брут гибнет от страха, но ценой своей жизни губит нечистую силу, бросившуюся на философа и не услышавшую вовремя крик петуха - после его третьего крика, духи, не успевшие вернуться в подземное царство мертвых, погибают.

"В "Вие" - отмечал А. К. Вронский - милая чувственность, земное, существенное ведет борьбу со смертными очарованиями, с темными душевными наслаждениями, с погибельным миром, но таящим неизъяснимые наслаждения".

Дьявольская сила в повести "Вий" поистине страшна. Это либо "огромное чудовище в своих перепутанных волосах, в лесу: сквозь сеть волос глядели страшно два глаза, подняв немного брови. Над нами держалось в воздухе что-то в виде огромного пузыря с тысячью протянутых из середины клещей и скорпионьих жал. Чёрная земля висела на них клоками" Или сам Вий - "приземистый, дюжий, косолапый человек. Весь был он в чёрной земле. Как жилистые, крепкие корни, выдавались его, засыпанные землёю, ноги и руки. Тяжело ступал он, поминутно оступаясь. Длинные веки опущены были до самой земли. С ужасом заметил Фома, что лицо было на нем железное... "Поднимите мне веки: не вижу!" - сказал подземным голосом Вий, - и все кинулось подымать ему веки. Вий уставил на Хому свой железный палец, философ упал на землю бездыханный". [14, 295]

Вий - это образ, рождённый во времена "помрачения". Он не меньше, чем Печорин или Онегин, герой времени, и больше, чем они, - символ, вобравший в себя все страхи, тревогу и боль этой поры. В такие времена из тёмных закоулков сознания, из колыбельных страхов, из пещерных глубин души на свет выходят призраки и страшилища, обретающие реальные черты.

Заключение

В данной работе мы рассмотрели фольклорные мотивы в творчестве Н.В.Гоголя. В результате мы определили специфические черты фантастического в творчестве писателя, отметив эволюцию образов гротескного мира.

В первом опубликованном цикле "Вечера на хуторе близ Диканьки" фольклорные мотивы связаны в основном с народными праздниками (Иван Купала, Рождество, Святки). Мистические силы в этих повестях благосклонны к героям-людям, вольно или невольно помогают им. Образы фольклорных персонажей обрисованы с юмором и иронией, не несут агрессивной злой силы. В ходе работы мы подробно рассмотрели образ черта, наиболее часто встречающийся среди фольклорных образов ранних повестей Н.В.Гоголя. Мы установили, что этот фольклорный персонаж в творчестве писателя неоднозначен: очевидно соединение черт немецкого романтизма с исконными народными преданиями славян.

Мы рассмотрели русальный мотив в "Вечерах на хуторе близ Диканьки". В результате мы также установили тесное переплетение мотивов народных сказаний и романтической традиции. Вообще же романтическая традиция весьма характерна для сборника "Вечера на хуторе близ Диканьки". В противоположность "Миргород" есть явление, отчетливо впитавшее в себя зачатки реалистической традиции.

Во втором сборнике "Миргород" происходит нагнетание агрессии, вторгается непреодолимое, необоримое зло. Если персонажи первого сборника- люди деятельные, активные, противопоставляющие нечистой силе свой разум и сердце (Вакула), то в "Миргороде" Н.В.Гоголь активно подчеркивает статичность окружающего мира, его неподвижность и непротивление героев, их душевную леность. Недаром повесть "Вий" Н.В.Гоголь заканчивает тем, что "Дорога в храм заросла бурьяном, а в храме поселилась нечистая сила".

Повесть "Вий"- своеобразный апофеоз торжества нечистой силы над миром людей, утративших веру и подлинные ценности.

Мы рассмотрели ряд работ, посвященных природе этого фольклорного существа. Как выяснилось, единого взгляда на истоки этого образа нет. Наиболее частотными оказались теории, связывающие имя Вия с украинским словом "вийко", то есть веко. Как нам кажется, эта этимология наиболее вероятна и имеет, к тому же, символическое значение: веко- укрывающее глаз человека и веко- крышка гроба. Так или иначе это предмет, который отделяет зримое, сущее от живущего в воображении человека, в его внутреннем мире. Вий- это пограничное существо, разделившее мир живых и мир мертвых на две части. Хома Брут не выдерживает испытания миром мертвых, однако это вовсе не значит, что герой слаб духом. Скорее, Н.В.Гоголь говорит об общей для Миргорода (под этим названием мифического города скрывается целая эпоха, современная писателю) тенденции к гордыне и преувеличении своего значения и возможностей, а отсюда духовной лени- того великого порока, убежденность в котором постоянно терзала самого автора.

Вий- как собирательный фольклорный образ- это одно из предупреждений великого писателя. Призыв опомниться, возвратиться к Храму и искать великую правду.

Безусловно, подобное истолкование образа Вия базируется и на фактах биографии самого писателя. В работе мы отмечали склонности его к религиозному самоуглублению, поиск смысла Бытия.

Таким образом, фольклорный мотив в произведении сопрягается с мотивами философскими. В незатейливых, казалось бы, повестях скрывается подлинный пафос торжества человеческого чувства и одновременно изображается, как неприглядно смотрится человек, утративший свое истинное сокровище, свой истинный лик- мыслящего, глубоко верящего существа.

В заключение еще раз отметим важность фольклорных мотивов для творчества Н.В.Гоголя. Мы попытались показать, что фольклор- это богатейшая, неисчерпаемая сокровищница, которая, рассказывая нам о седой старине, освещает путь всему человечеству. Фольклор- это великая притча, которую нужно уметь истолковать с тем, чтобы дорожка к Храму и к человеческому сердцу не зарастала бурьяном.

Список литературы

Анненский И.Ф. Проблема гоголевского юмора/ И.Ф. Анненский.-М.: "Наука", 1979.

Анненский И.Ф. О формах фантастического у Гоголя/И.Ф.Анненский.-М.: "Наука", 1979.

Критика 40-х гг. XIX века / Сост., преамбулы и примеч. Л. И. Соболева.-- М.: ООО "Издательство "Олимп"": "Издательство "АСТ", 2002 (Библиотека русской критики).- Плетнев П.А. Чичиков, или "Мертвые души" Гоголя.

Машинский С. Художественный мир Гоголя/ С.Машинский-М.: "Просвещение", 1971.

Манн Ю.Поэтика Гоголя/ Ю.Манн.-М.: "Художественная литература", 1988.

Набоков В.В.Лекции по русской литературе/ В.В.Набоков-М.: "Эксмо", 2000.

Труайя А. Николай Гоголь/ А.Труайя.-М.: "Эксмо", 2004.

Терц А.В тени Гоголя/А.Терц.-М.: "Аграф", 2003.

Мережковский Д. Гоголь. /Д.Мережковский.- Творчество, жизнь и религия.- http://www.vehi.net/merezhkovsky/gogol/index.html. Дата доступа: 20.04.2010.

Вересаев В.В. Гоголь в жизни/В.В.Вересаев.- http://az.lib.ru/w/weresaew_w_w/text_0220.shtml. Дата доступа: 18.04.2010.

Белинский В.Г.Взгляд на русскую литературу/В.Г.Белинский.-М.: "Современник", 1988.

Шевырев С.П. О "Миргороде" Н.В.Гоголя.- http://az.lib.ru/s/shewyrew_s_p/text_0032.shtml. Дата доступа: 22.04.2010.

Шамбинаго С.К. Трилогия романтизма (Н.В. Гоголь)/ С.К.Шамбинаго - М., 1911.

Цитаты из произведений Н.В.Гоголя даны по изданию:

Гоголь Н.В.Вечера на хуторе близ Диканьки. Миргород/Н.В.Гоголь-М.: "Художественная литература", 1978.