Проблема жизнетворчества в литературно-эстетических исканиях начала ХХ века

Известно, что М. Пришвину нередко пеняли за «яканье» и как бы «глядение на себя в зеркальце», но, как и А.Белый, он подчеркивал, что его «сотворенное «я» это - «Мы», а «превращение «я» в «Мы» выражает собой сущность всего творческого процесса…» [59]. Чрезвычайно расходясь в жизненном материале, мирочувствии, художественных принципах, А. Белый и М. Пришвин в 20-е годы с разных сторон, каждый по-своему выходили на общую дорогу в решении ключевого для всей советской литературы вопроса (взаимодействие «Я» с «Мы»), который определял не только творческие, но и общественные ориентиры.

Новую, последнюю и художественно наиболее плодотворную попытку решить его, создав динамичный «портрет «своего поколения на фоне эпохи «рубежа», А.Белый сделал в конце 20-х - начале 30-х годов, обратившись к мемуарному жанру, что было вполне закономерным этапом в его творческой эволюции. В центре этого обширного полотна вновь находится личность автора, но теперь развитие самосознающего «я» в его сокровенных переживаниях, духовных кризисах тесно соотнесено с реалиями и событиями исторической действительности. Многообразны связи «трилогии» с дневниками, воспоминаниями, автобиографическими романами 20-х годов: сама трактовка «героя» мемуаров как «чудака» является сквозной «темой» Белого. Мемуарная трилогия стала, по сути, новой (и опять незавершенной) «эпопеей» и, пожалуй, наиболее удачной попыткой «жизнетворчества» Андрея Белого.

В этом «групповом портрете» начала века личность М. Пришвина не запечатлен, так как писатель не входил в число близких Белому людей. «Линия» же их биографических сопряжений вырисовывается следующим образом: прямые контакты А. Белого и М. Пришвина «между двух революций» и в «скифский» период прерываются в 20-е годы, в какой- то мере «компенсируясь» многочисленными опосредованными связями - через Иванова-Разумника, Горького, Петрова-Водкина и др. Знакомство возобновляется лишь в последние годы жизни Андрея Белого. В известном смысле показательно, что это произошло именно в 1932 году (30 октября) на пленуме Оргкомитета ССП, в работе которого оба принимали активное участие. Восстановлению контактов способствовало и то, что А. Белый проявил в это время интерес к краеведению (частично это связано с его прежними занятиями археологией и палеографией). Он сам выступил с докладом на краеведческой секции Оргкомитета ССП, а 31 января 1933 года участвовал в прениях на вечере М.Пришвина, организованном той же секцией. 11 февраля 1933 года Пришвин приехал в Москву на вечер Андрея Белого в Политехническом Музее. В дневнике он отметил: «Аудитория, как лик автора» [VIII, 251]. По-видимому, это была их последняя встреча.

Начало 1934 года, как это зафиксировали дневники, во многом прошло для М. Пришвина «под знаком» Андрея Белого. Зимой 1934-го А.Белый ушел из жизни, и 10 января М. Пришвин стоял в почетном карауле у его гроба - как один из немногих к тому времени свидетелей важной и уже становящейся историей литературной эпохи. В этот день М. Пришвин оставил в дневнике «зарисовку» феномена Андрея Белого: «Он смотрел на все через себя, как на материал свой: во все входил и выходил из всего, оставляя книгу, как след своего переживания. И его желание, скользнув по цветам на земле, по воде на реках и морях, по небу, звездам, луне и солнцу, не раскрылось в любовь» [VIII, 257]. А через несколько дней, как бы продолжая, добавил: «Белый сгорел, как бумага. Он все из себя выписал, и остаток сгорел, как черновик» [VIII, 257].

Еще через полмесяца, читая второй том мемуаров А. Белого («Начало века») - о людях, с которыми он начинал свой литературный путь, Пришвин вдруг и, как ему кажется, до конца поймет, почему всегда чувствовал между собой и ими «разделяющую бездну». Но показательно, что здесь же, в этой же «формуле», он поймет и нечто очень важное в самом себе: «…лучшие из них искали выхода из литературы в жизнь, а я искал выхода из жизни в литературу» [VIII, 258]. И далее, достаточно резко обвиняя символистов в индивидуализме, вместе с тем признает, что «их манила... революция» возможностью выхода «в жизнь», возможностью «быть вместе с другими» [VIII, 258]. Какие же моменты «Начала века» послужили своеобразным «детонатором» для пришвинской мысли?

Мемуарная трилогия А.Белого - это не столько фактологический и достоверный документ времени, сколько документ «психологический», свидетельство как бы «изнутри» жизни художественной интеллигенции начала века. Здесь автору больше, чем где бы то ни было, удалось запечатлеть взаимодействие «я» и «мира», процесс формирования личности русского писателя в тесной и неоднозначной связи с изображаемой эпохой «рубежа». Эта художественная по своей сути сверхзадача обусловила свободное обращение с фактами, их субъективную интерпретацию, что совершенно закономерно в свете «жизнетворческой» концепции Андрея Белого: ведь он создавал свое «Я» заново. Это вызвало негативное отношение некоторых его современников, в том числе и Пришвина, по-иному оценивавшего многие события того времени.

Вместе с тем у М. Пришвина и А. Белого именно в освоении этого жизненного материала обнаруживаются моменты принципиальных совпадений. Они «совпали» в понимании важности осмысления своей литературной юности как феномена становления личности художника на «рубеже веков». Пришвин сделал это в «Кащеевой цепи» и дневниках. Оба попытались выразить себя в жанрах «художественно-документальной» прозы: дневники, мемуары, автобиографический роман. И наконец, ставя в центр своего творчества историю духовной жизни личности, они пересоздавали себя, преображали индивидуальное «я» в «я» общее - «глядящее в лицо времени».

Отношение М. Пришвина к Андрею Белому противоречиво: от полемики и прямого неприятия («Не понимаю, как можно любить Андрея Белого...» [VIII, 320]) до признания его «гением» в одном ряду с Гоголем и Достоевским [VIII, 715]. Литературоведение достаточно далеко развело Пришвина и Белого как «представителей» различных направлений. Вообще «литературный массив» начала века по преимуществу рассматривают «дифференцированно»; основанием для этого безусловно являются острые общественно-литературные, философско-эстетические размежевания, характерные для того периода. Но ведь необходимо и «интегрировать», уяснять те многообразные живые нити, которые связывали писателей различных литературных школ и ориентаций. Причем, как замечает JI.К. Долгополов в работе, которая как раз реализует такой «интегрирующий» подход, эти связи, как часто и размежевания, располагаются не только в литературной плоскости, а затрагивают также «какие-то иные, не столь ярко выраженные, но не менее важные стороны писательского миросозерцания и психологии личности, нами еще не выявленные и не описанные» [60]. Те связи-противоречия, прямые и опосредованные, которые возникали между Белым и Пришвиным в процессе постижения каждым из них вопроса о «жизнетворчестве», тоже затрагивают глубинные и «важные стороны» их «писательского миросозерцания и психологии».

Если воспользоваться известным образным определением А.М. Горького, отнеся его не только к Белому, но и к М. Пришвину, то и тот и другой - эта планеты, на которых «свой - своеобразный - растительный, животный и духовный миры» [61]. Но это «планеты» одной «галактики», подчиняющиеся общим законам «макрокосмоса». Эта общность обусловливалась прежде всего тем, что для них, «детей рубежа» и «начала века», было характерно острое ощущение своего времени как времени кризисов, переломов и поиска новых путей в жизни и в искусстве. Вопросы, в постановке которых Белый и Пришвин: сходились, были коренными вопросами творчества: о взаимодействии жизни и искусства, об общественном самоопределении художника, о «смысле» искусства как поиске «смысла» жизни вообще. Их решение (а оно, безусловно, во многом различно) определяло не только «литературную программу», но и «программу жизни».

Позиции А. Белого и М. Пришвина пересекаются еще и как позиции русских художников. Решая на современном им жизненном материале традиционные для русской классики вопросы, они, каждый по-своему, именно в традиции находили поддержку и опору для своих «жизнетворческих» исканий.

Список использованных источников

1. Белый А. На рубеже двух столетий. М; Л., 1930, с. 3

2. Белый А. Начало века. Москва 1990. Изд: Художественная литература

3. А. Белый. Символизм как миропонимание. Изд: Республика 1994 528 с.

4. Минц З.Г. Понятие текста и символистская эстетика. - В кн.: Материалы Всесоюзного симпозиума по вторичным моделирующим системам, 1(5). Тарту, 1974, с. 140

5. Русская литература конца XIX - начала ХХ в.: 1908 - 1917. М., 1972, с. 220

6. Белый А. Стихотворения и поэмы. М.; Л., 1966, с. 554. (Библиотека поэта, большая серия).

7. Скотов Н. Некрасов: Современники и продолжатели. М., 1986, с. 230.

8. Блок А. Собр соч.: В 8-ми т. М.; Л., 1961, т.4, с.443

9. Белый А. Начало века, с 476

10. Пришвин М. Собр. Соч.: В 8-ми т. М., 1986, т.8, с.31.

11. Курбатов в. Михоил Пришвин. М., 1986, с.29.

12. Блок А. Собр. Соч.: В 8-ми т., т. 6, с.12

13. М.М.Пришвин. Дневники 1918-1919. С-П 2008 «Изд-во Росток» 560 с. Подг. Текста Л.А.Рязановой

14. Пришвина В.Д. Наш дом. М., 1977, с. 199

15. Долгополов Л. Неизвестный материк: (Заметки об Андрее Белом). - Вопросы литературы, 1982, №3, с 133-134.

16. Белый А. Дневник писателя. - Записки мечтателей, 1921, № 2-3, с.121.

17. Цветаева Марина. Соч.: В 2-х т. М., 1980, т. 2, с.305.

18. Пришвин М. Записки о творчестве, с. 348

19. Долгополов Л.К. На рубеже веков. О русской литературе конца XIX - начала ХХ века. Л., 1977, с.40

Размещено на Allbest.ru