Становление Страхова как философа переходного периода в русской культуре XIX века

Эпоха, когда он жил и творил, была переходной не только в социально-экономической, но и духовной жизни российского общества. Ожидать в это время появления каких-то завершенных философских систем вряд ли имеет смысл. В полной мере это имеет отношение к Страхову, для которого на передний план выходила правильная постановка вопросов в области философии. Лишь после этого можно вполне осознанно размышлять, создавать гипотезы и строить модели. В его время системосозидание в философии еще не наступило, что было характерно для всей русской философии в целом.

В историю русской культуры Страхов вошел как литературный критик и философ. Если в литературоведении он был мостом «от почвенников к символистам»¹, то в философии - «промежуточным звеном между позднейшими славянофилами и русским религиозно-философским ренессансом»² конца Х1Х века. Известный представитель философии русского зарубежья С.А. Левицкий подчеркивал, что «Страхов явился одним из деятелей конца прошлого века, которые подготовили и расчистили почву для расцвета русской религиозно-философской мысли в начале двадцатого века. В этом смысле он был меньшим сподвижником Достоевского, Толстого и Владимира Соловьева»³. Этим «промежуточным» положением между двумя эпохами русской культуры и объясняется отмеченная некоторыми исследователями «двойственность» его творчества, какая-то недоговоренность и незавершенность.

Творческое наследие Страхова весьма значительно. Однако, обладая колоссальной эрудицией и огромной работоспособностью, он не создал целостной и завершенной системы в классическом ее понимании ни в философии, ни в естествознании, ни в литературоведении. Это было связано как с внутренними для творчества Страхова причинами, так и с внешней социокультурной обстановкой в России. Прежде всего следует отметить, что ситуация в культуре России второй половины Х1Х века не способствовала развитию философии. Это была переходная эпоха, которая требовала не «систе-мотворчества» в области философии, а в первую очередь освоения западноевропейских идей и осмысления специфики развития русской национальной культуры. Здесь требовалась значительная философская рефлексия и выработка русского философского языка.

Еще в 30-е годы X1X века А.С. Пушкин в статье «О значении философской терминологии для развития национальной культуры» писал, что «русская поэзия достигла уже высокой степени образованности», а «метафизического языка у нас вовсе не существует», «философия еще по-русски не изъяснялась»¹. Развивая эту мысль в 60-е годы, Страхов подчеркивал «если о народе мы думаем по немецки, то о государстве и о политических событиях мы большею частию думаем по французски, а если не по французски, то много-много что по английски»². В статье «Славянофильство и Гегель» Страхов отмечал, что «мы не можем говорить о народе иначе, как словами или прямо немецкими, или переведенными с немецкого, т.е. мы употребляем философские категории, выработанные немцами. Своих слов у нас для этого нет»³. И в завершение своих размышлений философ пишет: «Таким образом оказывается, что мир наших понятий, во многих и самых важных своих частях, есть мир наносной и чужой»⁴. Осмысливая роль языка в развитии мышления, Страхов приходит к выводу, что «новые слова - значит новые понятия», а «новые понятия - значит новые формы, новый способ мышления. Человеческие поколения мыслят не одинаково, и язык неминуемо отражает на себе перемены мышления»⁵. Анализируя философское наследие Страхова, мы видим его реальный вклад в развитие языка русской философии.

Через три десятилетия об этом же писал в первом своем предисловии «О задачах журнала» к «Вопросам философии и психологии» главный его редактор Н.Я. Грот: «У нас нет еще своего философского языка: не только философские термины наши почти все иностранные, но и общее построение философской речи у русских писателей иногда не русское. Конечно, философский язык народа создается веками упорной работы мысли; однако и современное поколение русских мыслителей должно стремиться принять участие в этой обширной работе национального творчества»⁶.

К внешним причинам можно отнести мощное воздействие Запада на русских мыслителей, которое стесняло развитие отечественной философии. Абсолютизация западных идей приобрела на русской почве чрезмерные масштабы. Поэтому выступления славянофилов и их последователей было вполне правомерным, поскольку они способствовали выработке русского национального сознания. «Славянофильство, - писал Страхов, - есть просвещеннейший, идеализированный патриотизм, и, нужно полагать, что он уже никогда не заглохнет у нас ни в грубом и слепом патриотизме, ни в безжизненном космополитизме»⁷. Свой весомый вклад в развитие русского национального самосознания внес и Страхов. Будучи открытым умом, Страхов умел не только перенимать чужую мысль, но и перелагать ее на свой лад, приспосабливая ее как к реальной ситуации, так и своему способу мышления. Для него было характерным обретение самостоятельной позиции на основе осознания и критической адаптации этих идей на русской почве.

Рассматривая биографические сюжеты, мы в очень большой степени приближенности мы стремимся создать выдержанный жизненный портрет Страхова, который предстает перед нами в 4 ипостасях: 1.Естественник, который из естествознания ушел и до философии не сумел дойти и войти в нее окончательно и бесповоротно. 2.Литературный критик, «нигилист нигилистов». 3. Переводчик и издатель философской и научной литературы. 4. Философ, поднявший ряд проблем по философии.

После ознакомления с подобной характеристикой невольно возникает вопрос: а сделал ли он что-либо нового, кроме того, что постоянно находился в тени великих литераторов (Достоевский, Толстой), философов (Данилевский, Розанов, Соловьев)? Отвечая на этот вопрос, можно вполне определенно сказать, что Страхов оставил богатое наследие в самых различных областях культуры - философии, философии естествознания, литературной критике, публицистике, истории, переводческой деятельности и др. При всей своей энциклопедической разносторонности он был философом и привносил философский подход во все области знания, в которых ему приходилось работать.

Личная жизнь и творчество Страхова, старого холостяка, жившего только умственными интересами среди огромной библиотеки, которую он собирал в течение всей сознательной жизни, тесно связана с выдающимися людьми 2-ой пол. Х1Х века. Ап.А. Григорьев, Ф.М. Достоевский, Н.Я. Данилевский, Л.Н. Толстой, В.В. Розанов - вот далеко не полный перечень этих славных имен. С Ф.М. Достоевским он поддерживал тесные отношения в течение почти двух десятилетий, с Л.Н. Толстым его связывала многолетняя личная дружба, нашедшая довольно полное отражение в их многочисленной переписке. В.В. Розанов называл его своим «крестным отцом» в литературе.

Именно широта умственного кругозора, охватывающего многие области человеческого знания, глубина проникновения в суть новых явлений и их аутентичное понимание давали Страхову право на расположение и дружбу великих современников. Вместе с тем Страхов ценен и сам по себе как замечательный истинно русский человек, патриот, мыслитель, философ, литературный критик, талантливый переводчик и издатель оригинальных произведений своих друзей, сыгравший большую роль в русском просвещении второй половины Х1Х века.

Заняв своеобразное положение в русской культуре, Страхов наряду с собственным творчеством много внимания уделял разъяснению и защите основных идей своих единомышленников. В частности, Страхов одним из первых среди литературных критиков оценил мировое значение «Войны и мира» Л.Н. Толстого. Он буквально заставил русскую общественность читать фундаментальный труд Н.Я. Данилевского «Россия и Европа», осуществив пять изданий этой книги. Неоднократно встречаясь с Л.Н. Толстым и В.С. Соловьевым, Страхов выступал их оппонентом при обсуждении идей Н.Ф. Федорова, в частности, его утопического проекта регуляции природы, вершиной которой является победа над смертью, воскрешение предков. С Н.Ф. Федоровым Страхов познакомился в доме Л.Н. Толстого в Москве осенью 1881 г. и неоднократно беседовал с ним по различным вопросам. Правда, весьма необычные и странные федоровские идеи Страхов не мог признать в качестве истинных или хотя бы приближающихся к истине.

Не будучи гением, он был учителем жизни в высшем значении этого слова и не терялся среди великих, которые сами искали с ним дружбы, поддерживали с ним близкие отношения на протяжении ряда десятилетий. Не являясь сам звездой первой величины, он всемерно содействовал творчеству таких своих современников как Ф.М. Достоевский и Л.Н. Толстой. Как отмечал В.В. Розанов, «Страхов вечно точил и обтачивал чужие мысли, чужие идеи, чужие замыслы и порывы»¹, находясь постоянно в тени великих.

Страхов был весьма заметной фигурой в русском просвещении. Он принимал активное участие в осмыслении основных философских и культурологических устремлений своего времени и внес значительный вклад в сокровищницу русской духовной культуры. Убежденный защитник классического образования, вечный искатель истины, не создавший своей философской системы и не имевший последователей - таков образ Страхова при первоначальном его рассмотрении. Без всякого преувеличения можно сказать, что Страхов принадлежал к знаковым фигурам русской культуры 2-ой пол. Х1Х века.

Таким образом, философия Страхова представляет собой крупное культурное явление переходной эпохи. Страхов был тем своеобразным интегратором, трансформатором, через творчество которого проходило культурное достояние эпохи, в которую он жил и творил. Заслуга его состоит не столько в решении проблем, сколько в самой их постановке. Ведь «самая трудная проблема нередко заключается в формулировании проблем»². Как известно, правильно поставленный вопрос - это уже половина его решения. Поставленные Страховым проблемы мы неоднократно встречаем в последующей истории русской философии. К ним относится проблемы компетентной критики западного просвещения и рационализма, перехода от механистической картины мира к органическому мировоззрению, становления линии метафизического персонализма, просвещенного патриотизма и русского национального самосознания и др.

Размещено на Allbest.ru