Символика игры в романах В. Набокова

Мир этот утратил связи с миром иным, идеальным миром. Тема утраченного рая является сквозной в творчестве Набокова. “Не умея пробиться в свою вечность, - пишет писатель в “Других берегах” - я обратился к изучению ее пограничной области - моего младенчества”. Прошедшее счастливое детство символизирует как раз утраченный рай и именно земной, не метафизический. Но уже в мире, где живет Цинциннат, земной рай отсутствует - у героя счастливого детства не было: “Еще ребенком, еще живя в канареечно-желтом, большом, холодном доме, где меня и сотни других детей готовили к благополучному небытию взрослых истуканов … еще тогда, в проклятые те дни…” (курсив мой, А.М.). А канареечный дом - это клетка, красивая желтая, но клетка.

Цинциннат выпадает из окна детства в жизнь. Окно символизирует созерцание, а вхождение в мир “взрослых истуканов” - конец просто созерцания и начало действия, мнимого действия в “мнимом мире мнимых вещей”. Мир от Цинцинната, вернее Цинциннат от мира был отгорожен стеклом того самого окна. Это была хоть и ненадежная, но защита. То есть реальность пока как бы преломлялась через сущность этого стекла, делая Цинцинната просто созерцателем. Но вот “в печали, в рассеянии, бесчувственно и невинно” Цинциннат покидает старый мир и падает в новый. И возникает лишь чувство, “полуощущение босоты” (Т.4. С.55), и только “необыкновенная, оглушительная тишина” приветствует героя. У Цинцинната не было рая, который он потерял, потому-то и его утрату он не переживает. Полосатый, круглый мир встретил Цинцинната равнодушно. Это было взаимно.

Самое главное его достоинство - это его воображение. Сценировка сама по себе представляет богатство образов, поступков, ролей. Но Цинциннат как раз роли своей и не следует. Да, сцена большая, но и сам Цинциннат большой. Ему просто-напросто не хватает места. И в общем место само по себе не его: “ошибкой попал я сюда - не именно в темницу, - а вообще в этот страшный, полосатый мир: порядочный образец кустарного искусства, но в сущности - беда, ужас, безумие, ошибка…” (Т.4. С.51). Мир - ошибка, но явление Цинцинаата в это мир - ошибка куда большая. Потому Цинциннат постоянно переступает через “кулису воздуха” (Т.4. С.69) именно в тот самый идеальный мир, связь с которым герой постоянно и мучительно осознает. А в реальности герой живет мгновением, когда тень отстает от человека, когда “сердце, как пух”, когда среди всеобщей прозрачности он мыслит, он чувствует. Но Цинциннат в свою роль вносит нечто большее. И это помогает ему передвинуть несдвигаемый, “от века привинченный” стол, дабы видеть в “намалеванном в нескольких планах, выдержанном в мутно-зеленых тонах и освещенном скрытыми лампочками” ландшафте окна окно настоящее, в котором можно созерцать хоть и “только”, но “жаркое небо в тонко зачесанных середина, оставшихся от облаков, не вынесших синевы” (Т.4 С.15), в котором можно видеть любимое место, в котором отражается любимое время в этом страшном мире: вид на Тамарины сады которые вот, казалось бы, и есть это самое “там”: “Там, где, бывало, когда все становилось невтерпеж и можно было одному, с кашей во рту из разжеванной сирени, со слезами… Зеленое, муравчатое (не переливчатое, но все-таки - А.М.) Там, тамошние холмы, томление прудов”, и даже двойное “тамтам тамошнего оркестра”; это помогает ему закружиться в туре вальса с одним из своих тюремщиков, “каковыми в сущности были все”, не только персонаж “РО”.

Воображение - вот символ свободы Цинцинната, символ его жизни, его непрозрачности. Свобода помогает герою уйти от реальности круга в дни, когда трение отсутствовало, что убирало силу сопротивления свободе, когда “самые простые предметы сверкали молодостью”, когда “все было глянцевито, переливчато, все тяготело к некому совершенству, которое определялось одним отсутствием трения”. Трение отсутствует - а значит и отсутствует сила сопротивления свободе. Наконец, тогда “упиваясь всеми соблазнами круга, жизнь довертелась до такого головокружения, что земля ушла из-под ног, и, поскользнувшись, упав, ослабев от тошноты и томности…, очутившись как бы в другом измерении…”(курсив мой - А.М.)…(Т.4. С.28) Цинциннат не договаривает, договорим мы - и оказалась свободной!

Как прекрасен язык Цинцинната в то время, когда он говорит о прекрасном, и каким косноязычным он становится в круглой башне времени: “Эпохе…придаю… Это богатство… Потоки… Плавные переходы… И мир был вовсе… Точно так же как наши” (Т.4. С.52). Цинциннат не может сотворить цельное из своей речи, когда бывает окружен этим миром: “Любезность. Вы. Очень ” ( Т.4. С.7). И лишь “какой-то добавочный Цинциннат” складывает слова воедино. Образ этого самого другого Цинцинната своеобразен. В данном случае он как бы представляет собой Цинцинната, умеющего говорить, складывать, мыслить в реальности. Но иногда “другой Цинциннат, поменьше, плакал, свернувшись калачиком”. То есть эти два Цинцинната составляют целостную его сущность, собирают его воедино. И именно даром считает Цинциннат сочетание всего в “одной точке”. И как ему достаточна эта самая точка, “неделимая, твердая, сияющая”, осознание того, что “я есмь” (Т.4. С.50) и никто этого не может отнять. Эта самая точка, “другой” Цинциннат - душа ли это, может что-то другое, обрастая телом, и начинает проявлять свою двойственную сущность. Потому-то герой и выполняет “преступное упражнение” (Т.4. С.51) - постепенно снимает с себя все земное и как раз доходит до этой самой точки, которая помогает наконец увидеть, войти, окунуться в “тайную среду”, наконец почувствовать радость и … свободу.

В этой двойственности Цинцинната, символизирующей дуализм духа и материи, выражена многогранность истинной сущности истинного, живого человека, “ошибкой попавшего” в этот мир и живущего среди “плотных на ощупь привидений ” (Т.4. С.39). Тот самый “другой” Цинциннат потому-то и складывает слова воедино, потому-то и не страдает косноязычием, потому-то и умеет страдать и плакать, что сам из другой реальности, он-то и есть та самая пуповина, которая соединяет целостного Цинцинната с миром иным, миром идеальным.

На микрокосмическом уровне тюрьма, в которой очутился Цинциннат - это собственно его тело, в котором томится та самая точка-душа, символ причастности героя, да и человека ко всему истинному, прекрасному, свободному и настоящему. “Само строение его грудной клетки казалось успехом мимикрии, ибо оно выражало решетчатую сущность его среды, его темницы” (Т.4 С.36). Несуществующий автор писал в какой-то несуществующей книге, которая была лишь достоянием головы Набокова, что “как сумасшедший мнит себя Богом, так и мы считаем себя смертными” (Т.4 С.5). А философию уже существующего Лаланда, который считал, что “глубинный закон действительности - стремление к смерти”, наш автор явно позаимствовал, прибавив к фамилии приставку “de”, что как бы переворачивает ход движения “глубинного закона” от “к смерти” к “из смерти” (судя по все той же приставке “de”), с добавлением слова “выход”.

Страх смерти явно должен присутствовать при характеристике Цинцинната, и это нормально, ведь он все тот же человек, обросший не только плотью, но и жизнью, заботами, проблемами, а еще любовью. А еще сладкой пеленой мирного сна: “Холодно будет вылезать из теплого тела. Не хочется, погодите, дайте еще подремать” (Т.4 С81). И этот самый страх смерти, боязнь наконец полностью проснуться от долгого сна жизни - тоже символизирует тюрьма. То есть, материализация этого страха. Но постепенно к Цинциннату, вернее, к одной сущности его, приходит осознание (в то время, как другая бьется головой об стену), что смерти нет, по крайней мере Цинциннат вычеркивает слово “смерть”, что также символично - это как бы преодоление не только страха метафизической смерти, но и смерти как таковой, смерти, как знака, который имеет буквенную оболочку.

В “Даре” тот же самый Делаланд писал, что жизнь человека подобна дому, вернее сидению в доме. А наиболее доступное постижение “окрестности” - то, что лежит после, за жизнью, является “освобождение духа из глазниц плоти и превращение наше в одно сплошное око, зараз видящее все стороны света, или, иначе говоря, сверхчувствительное прозрение мира при нашем участии”. Причем интересно то, что в доме-жизни нет окна, есть лишь зеркало. То есть, постичь, подсмотреть действительность “за” никак не возможно. Все потустороннее - лишь отражение реального, но это самое отражение потому и является потусторонним, что является отражением. Очень в стиле Набокова. Итак, один из домов Цинцинната - его собственное тело. Но мы живем не на холме, вдали, а, видимо, в городе, неважно какого размера. Потому у нас много убежищ.

На макрокосмическом уровне тюрьма - это символ всей жизни вообще, земной жизни. А еще точнее - человеческими руками сделанной. Жизнь каждого героя гармонично сливается с прозрачной жизнью другого, при этом образуется очень мирная картина весьма состоявшейся утопии. И тут появляется Цинциннат - то ли родственник фараона, то ли фонетический двойник известного насекомого - мухи Цеце, и, соответственно, только своим физическим видом может разрушить все, потому и выбрали ему, негодяю, соответственное наказание, причем объявили приговор шепотом - вот каков культ смерти! И вот этот самый дом опять-таки материализовался, а вернее сжался в образе-символе тюрьмы, которая весьма добросовестно вобрала в себя все характеристики окружающей Цинцинната (боюсь, нас тоже) реальности - как в людском в плане, так и в хронотопе: снова те же “плотные на ощупь привидения” (хотя охранники тюрьмы пошли еще дальше - носят собачьи маски, для страха, видимо), то же пространство, которое, подобно людям, постоянно взаимопроникает в себя (все коридоры тюрьмы ведут снова в камеру) и то же время, которое просто рисуется часовым, профессия которого ну идеально точно названа.

Точнее было бы сказать, что эти самые взаимопроникающие персонажи РО полностью и очень качественно вобрал в себя Мсье Пьер, который играет ну очень солидную роль - он не только своим образом и подобием символизирует окружающих людей, он вобрал в себя, по сути, все качества мира, в котором так уютно устроился, который весьма недурно им управляется. Такой же кругленький, полосатый, почти съедобный палач-весельчак, который искренне желает подружиться с подсудимым, так печется о шее его, старается получить от жизни все удовольствия, и получает их - будь то гастрономические, или любовные, или физкультурные. Самое удобное и правильное положение человека в мире, по Мсье Пьеру - это просто смотреть на отражение в зеркалах. То есть, что за ними, что они сами собой представляют, что они, в конце концов, отражают - это абсолютно неважно, и даже вредно для нормального человека. Долой воображение, ведь это удел беспокойных детей, в доме очень уютно. И вот потому-то Цинцинната, осмелившегося заглянуть, а вернее просто попробовать заглянуть, а еще вернее - просто почувствовавшего, что есть куда глядеть, и обвинили в гносеологической, да еще и гнусности. И почитают не только преступником, но и бунтарем.

Самое ужасное то, что носителем этого громкоговорящего слова бунтарь является ну абсолютно ничем не примечательный человек, погрязший в семейных проблемах, быте, работе, изменах жены, и собственном страхе и никчемности. Проявлять, а точнее доказывать свою истинную непрозрачность Цинциннат начинает только в тюрьме - в данном случае в прямом смысле изоляторе не только физически, но и духовно. А в сонном городе его “атрибут” - только физическая черта, даже дефект, помеха спокойному герою. Только какими-то осколочными мыслями и конструкцией “я кое-что знаю” (Т.4. С.51) выражается своеобразность героя. Хотя это не Мсье Пьер, не Марфинька, и, есть подозрения, в отличие от других людишек города - у Цинцинната есть моральные устои, качества. Но он слаб, безумно слаб - на измены жены он отвечает все усиливающейся любовью и воплями в уборной (даже не воплями, а имитацией их звуками воды), оброс не только скверной и постоянно ворчащей семьей, но и непонятно какой работой, непонятными и никчемными сперва даже для него самого чувствами, дарованиями. И если даже такой “маленький” (соответственно его реальности) Цинциннат не может найти себе место в мире, то что бы делал истинный художник, творец??? До этого места в реальности не могли дойти Печорины, Базаровы, Онегины - а они, в отличие от убеждений авторов, не были “героями времени” - это были личности, поистине своеобразные, сильные. Теперь же даже совсем немножко человеку места в мире не найти… Вернее, ему этого места не дают. “Сократись, Сократик” - тоже почти символ эпохи. Здесь Сократ не столько представляет собой, философское, объективное начало, сколько нечто мыслящее, имеющее разум. Ему и предлагают сократиться. Фонетически - бесподобно. На практике - видимо не получилось.

Если образ тюрьмы вобрал в себя двоякую трактовку, то саму тюрьму, в свою очередь, символизирует очень прожорливый, имеющий аппетит на зависть паук. Постоянный житель, почти хозяин тюрьмы, он, подобно Молоху, требует некой дани, которая, в принципе, является просто кормежкой. Паук, как и все вокруг, - искусственный, но ведет он себя, как настоящий, требующий питания, внимания, наблюдающий, работающий. Паук, следуя вышесказанной цепочке следований, тоже символ мира, в котором живут герои “Приглашения”. И так же, как и антиподом Цинцинната является Мсье Пьер, - антиподом паука является бабочка - единственное существо, которое так и не сумел заполучить властитель тюрьмы. Не далась. Спас случай.

Бабочка вобрала в себя не только символ души мира, но, в частности, это также образ души Цинцинната, оказавшейся неподвластной нападкам мощного орудия действительности. Как-то даже и об орудии, и о действительности забываешь, когда Владимир Владимирович, входя в любимые круги, описывает прекрасную бабочку. Для Набокова - это метасимвол. Для Цинцинната - все его достояние, вся его красота, сила, смысл. В этимологии Набоков нашел хоть какую-то, но замену потерянному раю, вернее способ его хоть как-то воссоздать где-то далеко - в другой реальности, с другим временем, другой жизнью. Для Цинцинната - это красота, спасенная, сбереженная им. Волею случая. Но все же. Бабочка - это еще и надежда. На спасение. Не столько для Цинцинната она важна, сколько для нас. Этим образом Набоков успокаивает нас. Хотя тоже “брошенной костью” может быть, но доверимся писателю, ведь он абсолютно искренен с нами. Да и неспроста на сцене появляется любимое автором существо.

Бабочка - надежда далекая, скрытая. Более явно она проявляется для Цинцинната в образе Эммочки. С одной стороны, предшественница знаменитого создания Набокова, с другой - почти невеста, почти спасительница Цинцинната. Опять-таки при катализаторе воображения. Примечательно, а вернее логично, что совсем земная и совсем Эммочка, судьбу которой может предсказать не самый великий астроном Мсье Пьер по фотогороскопу, олицетворяет именно самое земное спасение. И это не далекое “там” Тамариных садов - это именно осознание способности ужиться с реальностью, найти место в ней, а вместе с тем оставаться таким же “особенным”, “с какими-то лазейками для мысли”. Образ Эммочки овеян даже неким, пусть и болезненным, но, как ни странно, пришедшим весьма к месту романтизмом: “напоила бы сторожей… спасла б меня. Кабы вот таким ребенком осталась, а вместе повзрослела, поняла, - и вот удалось бы: горящие щеки, черная ветреная ночь, спасение, спасению... И напрасно я повторяю, что в мире нет мне приюта… Есть! Найду я! В пустыне цветущая балка! Немного снегу в тени горной скалы!” Марфинька, которую Цинциннат несмотря ни на что любит, ну никак не годится для этой высокопарной роли спасительницы. Но вот Эммочка, ребенок, который может играть с круглым, очень подходяще круглым мячом, представляется в воображении Цинцинната выходом и началом новой жизни, в которой Эммочка будто бы даже и официальная невеста, приводящая безумно смущенного, ошалевшего от свободы возлюбленного на “самый бессмысленный” чай (как скажет Набоков, переводя “Алису в стране чудес”).

И опять-таки все, что дарит Цинциннату надежду, все, что помогает ему чувствовать себя сильным, чувствующим и просто живущим, - все это обязано воображению, богатому воображению Цинцинната, которое является словно даром его, которое обусловлено театральностью всего происходящего, вымышленностью, чьей-то забытой постановкой. Мир начинает рушиться с уходом последнего человека. Люди просто растворились. Палач превратился в бессмысленную личинку, страшно то, что может для следующего перерождения, для следующего Цинцинната, для следующего круга. Но это не важно - наш Цинциннат уходит, успев довести себя до последней точки - перечеркивания смерти не только в душе, но и физически. Перейдя, наконец, за те самые кулисы, оставив опустошенную и разваленную сцену.

И бабочку пощадил Набоков, и ее денотата Цинцинната.

На фоне безмерного пессимизма, на фоне ужасающей действительности и ее восприятия, поистине мефистофелевского смеха автора, на фоне всех ужасов, бессмыслицы и бутафорий мира, возникает хоть и маленький, но человек: с душой, пусть и корявыми, поначалу ему самому непонятными, но мыслями, с вечным знанием того, что есть нечто сокрытое, нечто прекрасное, нечто по-настоящему существующее. Этот человек символизирует начало ищущее, мыслящее, чувствующее. Как-то высокопарно будет сказано, что Цинциннат проснулся от вечного сна жизни - не тот герой, не те действия. Хотя… обстановка соответствует. Нет, правильней будет сказать, что Цинциннат проснулся именно от сна его реальности, порождающей соответствующие жизни соответственных героев. Наказанный за свою особенность, Цинциннат должен воспринимать заточение в тюрьме как некую милость, подарок мира, так как именно обособившись в своих четырех стенах, Цинциннат явно почувствовал истинную сущность своей особенности, своих желаний, мыслей. Своей свободы. И в общем-то неважно, в какую сферу перешел Цинциннат после того, как реальность исчезла, точнее сломалась. Она сломалась именно для Цинцинната. Потому что зачеркнуто самое страшное слово. Потому что ушел сам страх. Потому что человек стал свободным.

И если не вдаваться в метафизику, гносеологические теории и даже теории двоемирия, то можно, будучи находясь в нашей реальности, просто сказать, что Цинциннат нашел себе место в ней. Убил все мешающее. Сломал все назойливое. Преломил все сопротивляющееся. И просто стал живым, в самом что ни на есть прямом смысле этого слова. Живым среди живого мира живых, подобных ему существ.

Вот она надежда. И именно реальная. И именно существующая. И самая гуманная.

Заключение

набоков роман проза

В нашей работе мы, объединив три романа Владимира Набокова - “Король, дама, валет”, “Защита Лужина” и “Приглашение на казнь” - в метароман по стержневому символу игры, попытались, таким образом, раскрыть ключевые образы и понятия, отталкиваясь именно из игровой интерпретации.

Жизнь каждого романа, жизнь героев романа развивается именно в игре. И строится, что самое главное, именно по игровым законам. Названия первых двух романов, приведенных нами выше, прямо отсылают нас к соответствующей игровой действительности. “Приглашение на казнь” - роман, стоящий немного особняком не только в нашей работе, в жизни его создателя в общем-то.

Герои романа, название которого прямо отсылает нас к игре карточной, живут в неосознанной ими партии. То есть, законы ее им неведомы. Примечательно, что туз, как высшая карта, отсутствует. Туз - это именно судьба, вернее карта судьбы, которая сильнее и валета, и дамы, и, соответственно короля. Туз, хоть и отсутствует, но он все время незримо в игре, которая строится как бы синтетически - и из воли играющих, и из воли жизни. И, в данном случае, в выигрыше тот, кто этой жизни добродушно и жадно отдается. Драйер - дитя жизни, баловень судьбы. Судьба постоянно и именно зримо с ним. Судьба сделала его не только живым, живущим, но и жизнелюбивым. Так неужели эта судьба и отнимет у него жизнь???

Герои романа “Защита Лужина” действуют в заранее ограниченном пространстве, закрытом как в количественном плане, так и цветовом. Их жизнь протекает в соответствии с номинацией той или иной шахматной фигуры. Примечательно то, что некоторые персонажи силу шахматной номинации именно осознают, в принципе косвенно себя с ними и сравнивают. Старик называет самую сильную фигуру ферзем. Он им и является. В своей свободе. Он полностью подчинился власти поля. Точнее сказать, он просто следует течению разворачиваемой на его глазах игры. Он свободен именно в своем стремлении быть тем, чем он является, в своем нестремлении к вершинам. Примерно то же осознание появляется и у тети Лужина. Сам же герой пытается найти защиту именно у дамы. Это свойственно его роли в игре. Шахматной игре. Лужин, понял то, что всю партию, всю жизнь, он всего лишь король, который отчаянно пытается стать ферзем, и, одновременно, отчаянно и судорожно ищет защиту сначала от себя, от жизни. Потом и от судьбы. И только в смерти Лужин не только становится ферзем, не только становится свободным, но именно становится самим собой, ведь только в конце автор показал нам Лужина именно как человека, имеющего имя.

“Приглашение на казнь” - роман особенный во многих планах. Это именно своеобразный гимн человеку-фигурке, гимн участнику игры, который может быть передвигаемым, но который может, при огромнейшем желании, передвигаться и самостоятельно. Важно и то, что человек в этом романе может прийти к осознанию своей игровой роли, но именно эту тяжесть преодолеть. Лужин этого сделать не смог. А Цинциннат - сумел.

Это не только физическое перечеркивание смерти, не только освобождение от смерти моральное, а, что самое главное, именно выход за пределы игрового поля. Выход из заранее кем-то сделанного и ограниченного пространства.

Мир, в котором живет Цинциннат - это огромное театральное представление, театральная игра. И именно такая игра хоть и приветствует актеров, играющих строго согласно кем-то написанным ролям, но жаждет и рождает самых что ни на есть творческих, и, что важно, творящих людей, которые не просто выходят за пределы сценического пространства, а именно переносятся по воздуху в новое измерение. Которые не только видят, что есть что-то “за”, а именно к этому потустороннему (в самом прямом смысле слова) стремятся.

Цинциннат не один, подобных ему много. Жизнь не одна, их много. Даже в единичности. И роль свою человек может писать сам. А может и вовсе от роли отказаться. Что будет тогда - решать только ему. Набоков просто лишил Цинцинната одиночества. Может кто-то одиночество таким образом приобретет.

Библиография

1. Вейдле В. “Triquarterly”, № 17, 1970.

2. Дарк О. Загадка Сирина. Собр. соч.: В 4т. М., 1990. Т. 1.

3. Ерофеев В. Русская проза Владимира Набокова. Собр. соч.: В 4 т.М., 1990. Т. 1.

4. Козлова С. М. Утопия истины и гносеология отрезанной головы в “Приглашении на казнь”. http://magazines.russ.ru/zvezda/1999/4/kozlova.html

5. Набоков В. В. Лекции по зарубежной литературе, М., 2000.

6. Ходасевич В. О Сирине, “Возрождение”, № 1957, 1934.

Размещено на Allbest.ru