Главная
База знаний "Allbest"
Литература
Мотив бунта и его поэтическое выражение в "Медном всаднике"
Мотив бунта и его поэтическое выражение в "Медном всаднике"
Одическая традиция и вступление к "Медному всаднику" А.С. Пушкина. Культурные корни представленного в "Медном всаднике" мотива бунта, основанного на "двойной оппозиции" - Петра-демиурга и Евгения, бросившего ему вызов. Бунт стихии и "маленького человека".
| Рубрика | Литература |
| Вид | дипломная работа |
| Язык | русский |
| Дата добавления | 15.03.2013 |
| Размер файла | 115,4 K |
Отправить свою хорошую работу в базу знаний просто. Используйте форму, расположенную ниже
Студенты, аспиранты, молодые ученые, использующие базу знаний в своей учебе и работе, будут вам очень благодарны.
В следующем отрывке (стихи 15-65) Евгений торопится попасть на остров, где живёт его Параша с матерью, чтобы узнать об их судьбе. Отметим, что по мере того, как Евгений всё ближе к тому, чтобы окончательно убедиться в крушении всех своих надежд на "порядок" в своей личной жизни, растёт его смятение, приведшее его к помешательству, а вместе с ним его ритмическая "тема" становится всё прерывистей, всё богаче анжабментами. Так, в начале своего плаванья (стихи 15-37)"тема" Евгения, который включает в себя только два аджабмента (один на 12 стихов); в 19 стихах, рисующих картины причинённых наводнением разрушений, оставляющих ему мало шансов на то, что Параше с матерью удалось спастись (стихи 37-54) их присутствует уже четыре, то есть один на приблизительно пять стихов; а когда, увидев то, что осталось от "ветхого домика" вдовы, Евгений постиг весь объём обрушившегося на него несчастья (стихи 55-65), их становится шесть на 12 стихов (их соотношение становится приблизительно один к двум), то есть анжабментов становится ещё больше.
Спешит, душою замирая,
В надежде, страхе и тоске «Медный всадник», с. 143
Таким образом, и здесь появление всё большего количества анжабментов связано с бунтом, но на этот раз речь идёт о его разрушительных последствиях.
Третий отрывок (стихи 65-88) рассказывает о том, что в СПб, пострадавшем от наводнения, жизнь входит в нормальное русло. Возврат порядка сопровождается возвратом к "монолитному", гладкому тексту, в котором анжабменты, выступающие в качестве свидетельства бунта против него, становятся реже. Так, на 24 стиха этого отрывка приходятся только пять анжабментов (один почти на пять стихов), что свидетельствует, с одной стороны, о том, что к СПб возвращается его прежний внешний вид, символизирующий собой величие империи, а с другой - что этот внешний вид, а, следовательно, и величие символизируемой им империи", уже далеко не тот созданный Петром "идеальный город", в описании которого, во вступлении к повести, анжабментов было значительно меньше.
Следующие два отрывка, отделённые друг от друга строфическим переносом (стихи 89-119 и 119-144) возвращают нас к лишённому разума Евгению. Первый из этих отрывков описывает плачевное положение Евгения, ставшее, со временем, для него своего рода "нормальным порядком вещей". Однако наличие "внутреннего беспокойства", порождающего возмущение против той силы, которая обрекла Евгения на роль бездомного безумца, выражающееся наличием большого количества анжабментов, не исчезло - на 22 стиха их приходится 12, то есть приблизительно столько же, сколько их было в "теме" реки (10 на 21 стих). Более того, растущая готовность Евгения к возмущению, подобному "бунту стихии", подчёркивается тем, что в "теме" Евгения появляются "тройные" анжабменты - элемент, отмеченный нами как апофеоз возмущения Стихии в первой части повести:
Евгений за своим добром
Не приходил. Он скоро свету
Стал чужд. Весь день бродил пешком,
А спал на пристани;
и
Что он не разбирал дороги
Уж никогда; казалось - он
Не примечал. «Медный всадник», с. 146
Подобное развитие ритмической "темы" Евгения свидетельствует о том, что внутренне он уже готов, подобно порабощённой стихии, возмутиться против своих угнетателей, что и произошло в дальнейшем.
Во втором отрывке Евгений, оказавшись на том же месте, что и в ночь наводнения, приходит в себя. Любопытно, что начало отрывка, когда к нему начинает возвращаться разум, также начинается с "тройного" анжабмента:
Раз он спал
У невской пристани. Дни лета
Клонились к осени. Дышал
Ненастный ветер. Мрачный вал
Плескал на пристань, морща пени «Медный всадник», с. 146
Непосредственно связанного на данном этапе и с Евгением и с рекой, а это лишний раз подчёркивает, что теперь Евгений как бы принимает у Стихии "эстафету бунтарства". Более того, возврат сознания сопровождается элементом, впервые появляющимся в тексте поэмы - четырьмя идущими подряд анжабментами:
Вскочил Евгений; вспомнил живо
Он прошлый ужас; торопливо
Он встал; пошёл бродить, и вдруг
Остановился - и вокруг Там же, с. 146-147
Свидетельствующими не только о том, что приближается открытое возмущение, но и то, что бунт Евгения потенциально "опаснее" (сильнее), чем бунт Стихии, в "теме" которой, как мы уже отмечали, их было не больше, чем три подряд. В этом отрывке нам снова встречается уже наблюдавшийся ранее контраст между насыщенной анжабментами "темы" Евгения (9 на 20 стихов) и лишённой не только их, но и знаков препинания "теме" Медного всадника, занимающей последние четыре стиха этого отрывка (стихи 139-144):
И прямо в тёмной вышине
Над ограждённою скалою
Кумир с простёртою рукою
Сидел на бронзовом коне. Там же, с. 147
Этот контраст усиливает ощущение нарастающего напряжения между Евгением и "кумиром на бронзовом коне", продолжающим оставаться, как и в "центральной сцене", невозмутимым.
В следующем отрывке к Евгению, смотрящему на медного всадника, полностью возвращаются память и разум. Порядок, в который приходит его сознание, приводит его к воспоминанию о противостоянии Медного всадника и взбунтовавшейся стихии, которому он был свидетелем в ночь наводнения.
Здесь в мыслях Евгения как бы смешиваются две "темы": с одной стороны, после того, как в первых двух стихах Из его ритмической "темы" пропадают анжабменты, что делает её похожей на "одическое" вступление, подчёркивая величие фигуры Петра, которого Евгений называет "властелином судьбы" и в котором "сокрыта" поражающая воображение Евгения сила; с другой стороны, Пётр - тот, "чьей волей роковой / Под морем город основался.", он "ужасен в окрестной мгле", он
Евгений вздрогнул. Прояснились
В нём страшно мысли. Он узнал «Медный всадник», с. 147
[.] над самой бездной
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы Там же
Возможно, именно этот отрывок является наиболее наглядным примером того, как Пушкин, смешивая оба противоположных взгляда на фигуру Петра, приходит к "спору-согласию" в поэтическом диалоге с критиковавшим его взгляды Мицкевичем, показывая одновременно величие и основной недостаток русского самодержавия.
Сравнивая этот и предыдущий отрывки, заметим, что отмеченный нами ранее "пик" готовности Евгения к бунту против сломавшей его жизнь тирании, отмеченный четырьмя анжабментами подряд, приходится на тот момент, когда он "вспомнил живо" все свалившиеся на него несчастья, а вернувшийся к нему разум, а с ним и понимание двойственности фигуры Петра, основавшего принесший Евгению одни несчастья СПб, ослабили в нём "бунтаря", сведя, как мы увидим чуть позже, готовое вырваться возмущение, подобное буйству Стихии в первой части повести, к робкому "Ужо тебе!.", что подчёркивается отмеченным нами исчезновением анжабментов из "темы" Евгения в этом отрывке. Осознание Евгением "проблемы" самодержавия во всей её полноте, возможно, основанное на его "сопричастности" и ему и тем силам, которые активно выступают против него, которая была продемонстрирована в "центральной сцене", завершающей первую часть повести, "ослабляет" в нём потенциального бунтаря и делает его неспособным на "настоящий" бунт.
Возможно, этот отрывок является своего рода ответом Мицкевичу: с одной стороны, пока человек помнит только о личной беде, забыв обо всём остальном, он способен на то, к чему призывал польский поэт - на "настоящий", разрушительный бунт, способный "захлестнуть" самодержавие подобно тому, как Нева затопила СПб; с другой стороны, подобные действия напоминают действия безумца или неразумной Стихии, не способных осознать, как плюсы, так и минусы порабощающей их авторитарной верховной власти. Таким образом, Пушкин, отчасти соглашаясь с Мицкевичем, не разделял его взгляды, так как, в отличие от последнего, видел обе стороны российского самодержавия, и не был способен "до конца" взбунтоваться против его "тёмной" стороны из-за свой любви к его "светлой" стороне, которую он выразил во вступлении.
В начале следующего отрывка Евгений, к которому, казалось бы, полностью вернулось сознание, позволившее ему охватить мысленным взором всю двойственность Медного всадника, олицетворяющего самодержавие, назван "бедным безумцем", ведь, как мы только что уяснили, только безумец может утратить понимание двойственной природы самодержавия и решиться бросить вызов фигуре Петра - символу величия империи. В 12 первых стихах отрывка, то есть непосредственно до начала обращённого к Медному всаднику короткого монолога Евгения, мы находим два анжабмента, то есть их соотношение (1 на 6 стихов) становится приблизительно тем же, что и в изначальной "теме" Евгения, в самом начале первой части повести. Эти вернувшиеся в "тему" Евгения анжабменты отмечают потенциальную готовность Евгения к бунту, и в то же время указывают на то, что он снова вместе с рассудком утратил и только что обретённое им видение неоднозначности фигуры Петра, осознание которого исключает возможность "настоящего" бунта в принципе, а их сравнительно незначительное число соответствует неспособности Евгения, благодаря только что пережитому им пониманию двойственности "бронзового кумира", к "настоящему" бунту против него.
Угроза Евгения состоит всего из двух восклицаний: "Добро, строитель чудотворный!" и "Ужо тебе!. " «Медный всадник», с. 148, причём первое из них выражает восхищение фигурой Петра, а второе - её порицание, что возвращает нас к предыдущему отрывку, где эти противоположные чувства также смешиваются Отметим также, что «хвалебное» восклицание не включает в себя анжабмент, а «порицающее" - включает, что лишний раз подчёркивает связь анжабментов и темы бунта. Это же понимание несообразности безоговорочного бунта, по-видимому, пришедшее к нему сразу после произнесения угрозы вслух, объясняет испуг и бегство Евгения. Поскольку сознание снова вернулось к нему, он осознал, что только что "взбунтовался", а учитывая то, что ему прекрасно известно, какая судьба ожидает в Российской империи бунтовщиков, которых она беспощадно преследует, то, возможно, именно этот страх снова помутил его сознание, так как в конце отрывка, после целой ночи бегства от предвидевшейся ему погони он снова назван "безумец бедный" «Медный всадник», с. 148, стих 193, причём сознание Евгения уже не проясняется до самой его смерти, завершающей повесть. Отметим, что во всей сцене погони (стихи 181-196) мы наблюдаем отсутствие анжабментов, а этот факт, в совокупности с другими классицистическими элементами данной сцены Учитывая ограниченный объём данной работы, мы ограничимся тем, что только укажем на два таких элемента, отмеченных Пумпянским: державинская «акустика в изображении погони» («Медный всадник и поэтическая традиция 18 века», с. 188-189) и мотив ожившего медного всадника, который, «оберегает город от наводнения; его рука, «простёртая к пучине», запрещает волнам вздыматься и ветрам колебать Бельт" (Там же, с. 179-183) , снова возвращает нас к "одической" теме Петра, что можно расценить как свидетельство его победы над возмутившимся подданным, такой же полной, как и его торжество над Стихией до того.
Однако торжество Петра не является настолько подавляющим, как это может показаться на первый взгляд.
Единственный анжабмент, который мы находим в "теме" Евгения непосредственно после произнесения угрозы в адрес медного всадника свидетельствует о том, что, не смотря на вернувшееся понимание, повлекшее за собой естественные испуг и бегство, потенциал "бунтарства" остался в Евгении, в качестве "обратной стороны" его покорности воле самодержца. Кроме того, сравнивая "одические" вступление и завершение "центральной сцены" в конце первой части со сценой погони, необходимо вспомнить о пожелании поэта, чтобы Стихия не смогла потревожить "вечный сон Петра", сбывшееся, когда Пётр остался невозмутим перед лицом разбушевавшейся Стихии.
[.] И вдруг стремглав
Бежать пустился. Показалось «Медный всадник», с. 148
Однако Пушкин "забыл" пожелать Петру той же невозмутимости перед лицом возмущения своих подданных, и Пётр действительно утратил её, когда его лицо приобрело гневное выражение. Более того, для усмирения подобного "бунта" одной простёртой руки и величественного вида оказалось недостаточно - ему пришлось сойти со своего пьедестала и гнаться за и так уже испуганным своей минутной дерзостью почти до потери сознания Евгением. Всё это ещё раз свидетельствует о том, что бунт Евгения, а в его лице и "маленького человека" вообще, способен, в отличие от Стихии, по-настоящему поколебать самодержавие. Отметим также, что, как мы уже говорили, Евгений осознал всю чудовищность своего поступка ещё до погони, и это свидетельствует о возвращении к нему рассудка, и именно погоня, а не личная трагедия, которую он пережил, свела его с ума окончательно - возможно, здесь Пушкин высказывает свой взгляд на Российскую империю как на излишне суровую, преследующую "почём зря" и так уже раскаявшихся бунтовщиков Возможно, это намёк на декабристов, так и не прощённых Николаем I.
Переходя к завершающему повесть отрывку, где мы узнаём о смерти Евгения, прежде всего, отметим, что его составляют два абзаца, отделённые друг от друга строфическим переносом. Первый из них (стихи 197-205) продолжает тему раскаяния, которое испытывает Евгений из-за своего поступка. Любопытно, что на протяжении этого абзаца он ни разу не назван безумцем, возможно, потому, что, не смотря на душевное расстройство, его смирение со своей судьбой (Евгений "смиряет сердца муку" «Медный всадник», с. 148) и почтение к верховной власти (он снимает картуз в знак своего уважения Там же) нормально и естественно. Эта "нормальность" поведения Евгения подчёркивается относительной "гладкостью" стиха, где на девять стихов приходится только два анжабмента, возможно, символизирующие то, что в глубине души Евгения, не смотря на испытываемое им внешнее смирение, не угас "бунтарский огонь".
Завершающий повесть абзац (стихи 205-222) описывает судьбу жертв "бунта" Стихии, пострадавших от неё, как прямо (судьба, постигшая домик Параши и её матери и их самих), так и косвенно (смерть Евгения, не сумевшего пережить ужасную потерю), возвращая нас, таким образом, к "теме" реки. Резко повышается и частота анжабментов - их шесть на 18 стихов, и это свидетельствует о том, что Стихия не смирилась окончательно, и в будущем она ещё не раз "взбунтуется" против когда-то покорившей её Воли Петра. В этом последнем абзаце Пушкин, представляя в завершении своей повести готовность Стихии, а значит и "слившегося" с ней ещё в "центральной сцене" повести "маленького человека", к новому бунту против "дела Петрова", обращает наше внимание одновременно на два аспекта: его обречённость на неудачу и его кровавые последствия в лице невинных жертв. Учитывая то, что причиной смерти Евгения было, в конечном итоге, не его возмущение самодержавием, а его неспособность пережить личную трагедию, можно сказать, что Пушкин, по-видимому, верит в способность Власти к милосердию и осуждает бунт с применением насилия, подобный случившемуся наводнению (а, возможно, и восстанию декабристов), так как, кроме того, что он не будет иметь успеха, он ещё и повлечёт за собой многочисленные жертвы.
Заключение
В "Медном всаднике" Пушкин соединил "три стилистических слоя" Пумпянский, «Медный всадник и поэтическая традиция 18 века», с. 160: "одический", свойственный поэтической традиции 18 и начала 19 века, которым он воспользовался для оформления образа Петра как символа самодержавия; "лирический", основанный на описаниях СПб в "Евгении Онегине", при помощи которых Пушкин превратил "городские мотивы" из темы, подходящей для газетной статьи или короткой новеллы, посвящённой бытовым зарисовкам, в тему, достойную поэзии, чем "вызвал в русской поэзии явное тяготение к мотивам большого города" Томашевский, «Поэтическое наследие Пушкина (лирика и поэмы) », с. 247; "беллетристический", повествовательный элемент, "совершенно новый для Пушкина" Пумпянский, «Медный всадник и поэтическая традиция 18 века», с. 160, использованный им для того, чтобы, изображая судьбу Евгения, ввести в свою повесть свои соображения по поводу самодержавия и, тем самым, ответить на критику Мицкевича.
Что касается классицистической традиции, то можно сказать, что он как бы подытожил её. Как отмечает в этой связи Б. Эйхенбаум, мастерство Пушкина "замкнуло собой блестящий период русской поэзии, начатый Ломоносовым и Тредиаковским", так как ему удалось, преодолев "реакционные тенденции подражателей Державина" и приведя "в систему все достижения старой поэзии [.] создать на основе накопленного опыта цельную, крепкую, законченную и устойчивую художественную систему" Б. Эйхенбаум. О поэзии. Ленинград, «Советский писатель», 1968. «Проблемы поэтики Пушкина», с. 23-34.С. 24, ставшую основой "золотого века" русской поэзии.
Когда речь заходит о "мотиве города", то существование "светлой" и "тёмной" сторон СПб, появившихся одновременно с его основанием и присущих самой его природе, "раскололо русское общество на две непримиримые части: для одной это был "парадиз", окно в Европу, в которое Петербург старался втащить всю Россию, для другой он был бездной, предвещанием эсхатологической гибели" В.Н. Топоров. Петербургский текст русской литературы. Избранные труды. СПб, «Искусство СПб», 2003. «От автора», с. 5-6.С. 5. Пушкину, соединившему любимое им великолепие СПб с пониманием "трагической основы" города и предчувствием его "роковой судьбы" Анциферов, «Душа Петербурга», с. 64, удалось, соединив традиционный для классицистический оды образ Петра-покорителя Стихии и архаическо-предромантический мотив наводнения, создать "цельный", хотя и противоречивый, образ "Северной Пальмиры", преодолев, тем самым, односторонность, как его "официального", хвалебного образа, отражавшего исключительно величие и великолепие города, так и образ однозначно "гиблого" места, которому, как предсказала ещё при Петре царевна Евдокия Лопухина, "быть пусту".
Переходя к "беллетристической" составной "Медного всадника", являющейся как бы "переходом" от стихов Пушкина к его прозе, что подчёркивается подзаголовком "Петербургская повесть", то этот "новый" элемент его поэзии позволил ему, не смотря на стихотворную форму произведения, затронуть общие, исторические и социальные темы, о которых он много рассуждал в беседах со своими друзьями, в частности, с Вяземским и Мицкевичем, что дало ему возможность утвердить "за художественными образами Петербурга и Медного всадника новое синкретическое значение", раскрывая в своём произведении "проблему исторической роли Петра, значение той ломки, которой подверглась старая Россия в результате реформ начала 18 века" Томашевский, «Поэтическое наследие Пушкина (лирика и поэмы) », с. 248. Кроме того, повесть о судьбе Евгения дала Пушкину возможность высказать свои, основанные на "споре-согласии" с Мицкевичем, взгляды на проблему российского самодержавия, основанного Петром, так как "именно на этих проблемах исторического значения Петровских реформ сосредоточена была общественная мысль в годы, близкие к эпохе создания "Медного всадника"" Там же, а также выразить своё негативное отношение к попытке его свержения насильственным путём.
Как мы показали по ходу данной работы, "двойная оппозиция" Петра, противопоставляемого и покорённой, но не сломленной им Стихии, и возмущению своих подданных, изображённая Пушкиным в "Медном всаднике", поднимает тему бунта против него, и против всего того, что символизирует его фигура, что превращает её в центральную тему "Медного всадника", проходящей "золотой нитью" через всё произведение. "Бунтарский дух", как Стихии, так и самого Евгения, как мы показали в ходе данной работы, выделяется наличием сравнительно большого числа анжабментов в тех частях текста, которые соотносятся с их возмущением против общего "врага", что подчёркивает их единство в стремлении разрушить установленный самим Петром порядок вещей. Этой интонационной "теме" бунта, характеризующейся обилием анжабментов, противопоставляется "тема" Петра, где они либо отсутствуют, либо их число крайне незначительно. С помощью варьирования частоты появления анжабментов в различных отрывках повести Пушкину удаётся не только сравнить "бунтарский потенциал" Стихии и Евгения, но и высказаться против него, приравнивая открытое возмущение против самодержавия к отсутствию разума и считая подобное решение проблемы тирании не только подобающим либо для изначально неразумной Стихии, либо для безумца, но и ведущим к бессмысленным жертвам.
Многочисленные анжабменты, использованные Пушкиным в "Медном всаднике", можно рассмотреть и с точки зрения "литературного" бунта против сложившейся в поэтической традиции того времени хвалебного образа "официозного" СПб, воспетого многими русскими поэтами до него. Сделав, в рамках "Медного всадника", обилие анжабментов, создающих "прерывистость" стиха, признаком возмущения произволом Петра и грядущего разрушения установленного им порядка вещей, Пушкин, введя их в описание СПб уже в одическом вступлении, указывает своим читателям на двойственность, изначально присущую самому существованию города, и "ломая", тем самым, его традиционный образ. В связи с "литературным" бунтом Пушкина против современной ему поэтической традиции, отметим также единственный нерифмованный во всей повести стих: "на город кинулась. Пред нею" «Медный всадник», с. 140. Возможно, учитывая высказывание Пушкина, сделанное им в "Путешествии из Москвы в Петербург" в 1836 году: "Думаю, что со временем мы обратимся к белому стиху. Рифм в русском языке слишком мало" Цитируется по: Эйхенбаум, «Проблемы поэтики Пушкина», с. 29, можно сказать, что включение этого стиха в текст повести был актом "бунта" против обязательной в то время в русском стихосложении рифмы. Отметим, что этого нерифмованного стиха нет ни в основном черновике "Медного всадника" «Медный всадник», основной черновик, с. 451, ни в других черновых вариантах «Медный всадник», другие редакции, планы, варианты, с. 450, что укрепляет нас во мнении, что это был смелый поэтический эксперимент по введению нерифмованного стиха в целиком рифмованную поэму, в качестве примера использования подобного приёма.
В заключение данной работы нам бы хотелось сказать несколько слов о делении на абзацы и строфических переносах, создающим в тексте "Медного всадника" "пустые", не заполненные текстом промежутки между стихами и абзацами, в дальнейшем называемые нами "текстуальные лакуны". Однако прежде, чем мы выскажем собственное мнение о функции этих элементов повести, приведём мнение изучавшего этот вопрос Н. Поспелова, считавшего, что "деление каждой части поэмы на абзацы является графическим выражением авторской композиции текста поэмы [.] прямыми указаниями автора на первоначальное тематическое расчленение текста", а строфические переносы - "вторичными указателями внутреннего расчленения абзацев" Н.С. Поспелов, «Синтаксический строй стихотворных произведений Пушкина», Москва, «АН СССР», 1960.С. 173, причём каждый абзац, как он показал в своей работе, "имеет свой, особенный характер", складывающийся из особенностей его лексической окраски, а также синтаксическому строю и интонационному движению Там же, с. 176 стиха. Соглашаясь с Поспеловым в том, что касается синтаксиса отдельных отрывков, нам бы хотелось отметить совершенно другую функцию возникающих в тексте "Медного всадника" "текстуальных лакун", каждый раз как бы "переносящих" читателя во времени и в пространстве - функцию, связанную, как мы увидим ниже, и с образом СПб, и с "фактором читателя". Принимая во внимание ограниченный объём данной работы, мы ограничимся анализом красных строк и строфических переносов в первой части повести, однако подобный анализ возможен и для остального текста "Медного всадника".
Первая часть начинается с абзаца "авторского голоса", представляющего нам общее описание СПб накануне наводнения и своего героя - Евгения, то есть является общим описанием, своего рода прологом, рассказанным нам "голосом за кадром". В промежутке между абзацами (между стихами 26-27) читательский взгляд "перемещается" внутрь жилища Евгения и сосредотачивается на нём как на отдельно взятом человеке, как бы "показывая" его читателю крупным планом; затем красная строка (48-49) переносит нас во внутренний мир Евгения, в его мечты, после чего строфический перенос (67), оставляющий "текстуальную лакуну", на протяжении которой, по-видимому, Евгений заснул, возвращает нас к "голосу за кадром", покинувшим Евгения в его жилище и наблюдающим, вместе с читателем, окончание ночи и наступление следующего дня. Следующий строфический перенос (71) оставляет "текстуальную лакуну", на протяжении которой читатель возвращается во времени, снова переносясь к общему виду ночного города и Невы, грозящей затопить и действительно затопляющей город, открывающемуся для наблюдателя, обозревающего общую панораму города откуда-то сверху. Новая красная строка (93-94) позволяет "наблюдателю" спуститься с той точки, из которой он обозревал весь город до того, на набережную, туда, где Нева "идёт на приступ" СПб. Описание неистовства Стихии, богатое подробностями, а, следовательно, наблюдаемое с близкого расстояния, прерывается строфическим переносом (104), снова меняющим позицию "наблюдателя" с "крупного плана" наводнения на "общий план" участи городских жителей, а после следующего строфического переноса читатель "попадает" в царский дворец. Последняя красная строка первой части повести (123-124) снова "переносит" нас в пространстве - "наблюдатель" попадает на Сенатскую площадь, где разыгрывается "центральная сцена" повести.
Нам кажется, что "перенося" своего читателя с места на место, Пушкин пытался подчеркнуть "просторность" и "просматриваемость", присущую СПб пространству, степень которого, как отмечает Топоров, "могла бы определяться количеством идеальных наблюдателей, расставленных в нужных точках города (минимально необходимых) и обладающих "бесконечным" зрением по прямой (до упора или поворота, изгиба), которые в сумме "просматривают" Топоров, «Петербург и Петербургский текст в русской литературе», с. 37 все свободное открытое пространство" города. Эта присущая образу СПб "открытость" просматриваемого пространства, которая "объясняется большой длиной и прямизной улиц", создаёт "разъединённое" пространство, где "нелегко прийти на помощь жертве: увидеть ее просто, но поспеть на помощь из-за большого расстояния или разъединенности частей городского пространства (ср. ситуацию, когда наблюдатель и жертва разделены, например, пространством Невы) трудно или - в нужный (имеющийся в запасе) отрезок времени - вовсе невозможно" Там же, с. 38.
Именно таких "наблюдателей", всё видящих, но неспособных вмешаться в происходящее, и "расставляет" Пушкин в "текстуальных лакунах" своей поэмы. Простор СПб и обилие свободного пространства, которое, перемещаясь с место не место, необходимо пересечь, требуют относительно долгое время для смены точки наблюдения за развитием событий - все эти отличительные черты города как бы подчёркиваются этим "пустым текстуальным пространством", которое обязаны "пересечь" взгляд и внимание читателя, "следующего" за автором. Более того, можно сказать, что читатель, а точнее, его читательское внимание, как бы "заполняет собой" эту "текстуальную лакуну", наблюдая оттуда за ходом событий в каждом конкретном отрывке так же, как если бы он стоял на СПб набережной или проспекте и смотрел по прямой в даль, и "переносясь" в следующую подобную "текстовую лакуну", представляющую собой новую точку для продолжения наблюдения за происходящим. Таким образом, перспектива, открывающаяся читателю из каждой новой занимаемой им "текстуальной лакуны", соответствует "просматриваемости" СПб, создаваемого прямизной его проспектов и набережных, уподобляя, тем самым, каждый новый отрывок текста проспекту, "вдоль" которого устремлён взгляд читателя.
Как известно, любой текст состоит из графических знаков и промежутков между ними. Читатель "Медного всадника", занимая "текстуальную лакуну", как бы находится одновременно и внутри текста, понимаемого как совокупность графических знаков и пустого пространства вокруг них, и вне текста, понимаемого как совокупность графических знаков, составляющих слова и предложения данного текста, то есть его непосредственное содержание. Это ставит читателя в положение, где он, с одной стороны, находясь внутри "текстуальной лакуны", то есть, в каком-то смысле, в том же "текстуальном пространстве", что и Евгений, и, соответственно, "видя" Евгения и даже сочувствуя ему, не может, находясь, с другой стороны, "вне" текста, прийти ему на помощь. Таким образом, положение читателя относительно персонажа повести похоже на пример, приведённый Топоровым, где человек, видя несчастье, был отделён от него Невой, не дающей ему возможность "прийти на помощь жертве", но в данном случае непреодолимой "Невой" для читателя является изначально двойственная сущность текста, где читатель, находясь в "текстовой лакуне", "стоит" на одном его "берегу", а "видимый" им персонаж - на другом, там, куда читатель, не являясь персонажем повести, и, следовательно, не обладая "литературным телом", которым наделяет своих персонажей автор, описывая их в своём произведении, никак не может попасть.
Можно сказать, что Пушкин, введя в свою повесть "текстуальные лакуны" в качестве "наблюдательных пунктов" для своего читателя и "перемещая" его из одного "пункта" в другой, не только передаёт простор и "просматриваемость", присущие СПб, но и воссоздаёт одну из возникающих на основе этой характерной черты города и отмеченную Топоровым особенность пространства СПб, а также, глубоко понимая сущность текста как феномена и отводя читателю особое место в тексте "Медного всадника", он превращает своего читателя из "зрителя" в "очевидца" происходящих в повести событий.
Библиография
1. Анциферов, Н.П. Непостижимый город. Лениздат, 1991. "Душа Петербурга", с.25-175
2. Левин, В.Д. "О стиле "Медного всадника"". Серия литературы и языка. Том 33, № 3, "Наука", 1974, с. 195-206
3. Лотман, Ю.М. История и типология русской культуры. СПб, "Искусство СПб", 2002. "Символика Петербурга и проблемы семиотики города", с. 208-220; Лотман (совместно с Б.А. Успенским), "Отзвуки концепции "Москва - третий Рим" в идеологии Петра I", с.349-362
4. Мицкевич, А. "Памятник Петру Великому", "Олешкевич", "Петербург", "Смотр войска". Цитируется по э. версии: http://www.e-reading.org.ua/chapter. php/133311/167/Mickevich_-_Stihotvoreniya_i_poemy.html
5. Поспелов, Н.С. "Синтаксический строй стихотворных произведений Пушкина", Москва, "АН СССР", 1960
6. Пумпянский, Л.В. Классическая традиция. Собрание трудов по истории русской литературы. Москва, "Языки русской культуры", 2000. ""Медный всадник" и поэтическая традиция 18 века", с.158-197
7. Пушкин, А.С. "Медный всадник". Полное собрание сочинений. Москва, "АН СССР", 1948. Том 5, с.134-150
8. Селявин, Н. "Ода, поднесённая имп. Александру I на всерадостнейший день столетия эпохи от начатия СПб.1803 мая 16 дня. СПб.: имп. Типогр, 1803
9. Тимофеев, Л. ""Медный всадник". Из наблюдений над стихом поэмы". Пушкин. Сборник статей. Под редакцией проф.А. Елогина. Москва, "Государственное издательство художественной литературы", 1941, с.214-242
10. Тоддес, Е.А. "К изучению "Медного всадника"". Латвийский ГУ. Учёные записки. Пушкинский сборник. Том 106, Рига, 1968., с.92-113
11. Томашевский, Б.В. Пушкин. Работы разных лет. Москва, книга, 1990. "Пушкин и народность", с.78-130; "Поэтическое наследие Пушкина (лирика и поэмы)", с.179-288
12. Топоров, В.Н. Петербургский текст русской литературы. Избранные труды. СПб, "Искусство СПб", 2003. "От автора", с.5-6; "Петербург и Петербургский текст в русской литературе", с.7-118
13. Тредиаковский, В. "Похвала Ижерской земле и царствующему граду Санкт-Петербургу". Петербург, Петроград, Ленинград в русской поэзии". Антология, сост.М. Синельников, СПб, "Лимбрус-пресс", 1999, с.26-28.
14. Цявловский, М.А. "Рукою Пушкина", Москва - Ленинград, 1935
15. Эйдельман, Н. "Пушкин. Из биографии и творчества. 1826-1837". Москва, "Художественная литература", 1987
16. Эйхенбаум, Б. "Проблемы поэтики Пушкина". О поэзии. Ленинград, "Советский писатель", 1968, с.23-34
Размещено на Allbest.ru
Подобные документы
Миф о Петербурге в романе Андрея Белого, его действующие лица. Мрачные тона, преобладающие в романе, их значение и символика. Миф о "Медном всаднике", который принес в Россию губительное влияние Запада, его трактование русскими критиками и литераторами.
контрольная работа [18,6 K], добавлен 07.12.2013Идейный смысл романа "Преступление и наказание". Истоки внутреннего бунта и психологических противоречий главного героя романа. Причины, подтолкнувшие к бунту. Результат раскольниковского преступления. Воскрешение Раскольникова через Соню и любовь.
курсовая работа [75,8 K], добавлен 02.06.2011Образ "маленького человека" в произведениях А.С. Пушкина. Сравнение темы маленького человека в произведениях Пушкина и произведениях других авторов. Разборка этого образа и видение в произведениях Л.Н. Толстого, Н.С. Лескова, А.П. Чехова и многих других.
реферат [40,2 K], добавлен 26.11.2008Знакомство с краткой биографией А. Иванова, анализ творческой деятельности. "Хребет России" как четырехсерийный телевизионный фильм и иллюстрированная книга об Урале, его истории, культуре, идентичности. Общая характеристика романа "Золото бунта".
реферат [32,5 K], добавлен 09.05.2014Русская философская мысль и поэтическое олицетворение государственности в образе Петра І. Образ царя–реформатора и защитника просвещения в творчестве Пушкина А.С. Сочетание народности в содержании и стиле, жанрах художественных произведений о государе.
презентация [350,4 K], добавлен 14.02.2012Поэтическое восприятие природы в символическом плане. Мотив метели (вьюги) как знак беды и враждебной стихии. Сила ритмики стихов Пастернака и противоборство с губительными силами стихий (метель-огонь) в стихотворении от лица Юрия Живаго "Свеча горела".
курсовая работа [42,4 K], добавлен 06.05.2009Характеристика образов природной стихии в творчестве А.С. Пушкина их эстетическая, философская, символическая и сюжетная функции. История Пугачева и его образ в произведении "Капитанская дочка". Изображение народа в контексте пугачевского восстания.
реферат [25,9 K], добавлен 24.02.2011Понятие о тексте и контексте, язык и символы культуры, культурные коды, семиотика как наука о знаках. Анализ культурно-исторического контекста, интерпретация текстов. Причины Пугачевского бунта, культурные аспекты народной песни "Пугачев кручинится".
доклад [28,4 K], добавлен 04.12.2011Освещение проблемы "маленького человека" в творчестве А.С. Пушкина, прозе А.П. Чехова ("Человек в футляре") и Н.В. Гоголя. Боль о человеке в романе Ф.М. Достоевского "Преступление и наказание", подход писателя к изображению униженных и оскорблённых.
дипломная работа [98,0 K], добавлен 15.02.2015Сравнение использования мотива искушения в пределах одного произведения по отношению к разным персонажам и в сравнении двух повестей – "Портрет" и "Тарас Бульба". Особенности развития и разрешения мотива. Определение замысла, скрытого в искушении.
курсовая работа [22,7 K], добавлен 29.10.2013
