Это не просто описание Бородинской битвы. Это -- непреходящий, "выламывающийся" из конкретно-исторических рамок символ творимого людьми зла.

В собственно художественном творчестве Толстого после "Войны и мира" военная тема теряет свое прежнее значение. Ведущее место она занимает, разве что, в повести "Хаджи-Мурат". И все же военная тема у писателя не исчезла. Она так или иначе присутствует в романах "Анна Каренина" и "Воскресение", в рассказах "После бала" и "За что?", в драме "И свет во тьме светит", в "народных рассказах" 80-х годов "Сказка об Иване-дураке и его двух братьях" и "Работник Емельян и пустой барабан". Как и прежде, военный материал в творчестве Толстого получает свое неизменное человеческое преломление.

Тема "Человек и война" приобретает у Толстого "поздних" лет совершенно особый характер. Проблема военной героики волнует писателя уже гораздо меньше. Мало его интересует теперь и психология "военного поведения". Единственное, к чему по-прежнему приковано внимание Толстого-человековеда, -- это человек из "военного сословия", того самого праздного, бездеятельного "военного сословия", в адрес которого были направлены гневные инвективы автора "Войны и мира".

В незаконченной статье, первоначально носившей название "Еще о войне" (1896), Толстой писал об окончательной деградации "военного сословия", совершающейся на глазах современника. Когда-то, в атмосфере общенародного патриотического подъема 1812 года, военная среда еще могла воспитывать в человеке высокие моральные качества, могла формировать его благородный нравственный облик. Именно из этой среды, как мы знаем, вышли герои 14 декабря 1825 года. В настоящее же время, говорит Толстой, "в обществе совершилось разделение: лучшие элементы выделились из военного сословия и избрали другие профессии; военное же сословие пополнялось все худшим и худшим в нравственном отношении элементом и дошло до того отсталого, грубого и отвратительного сословия, в котором оно находится теперь" [19, т. 39, с. 219].

"Теперь для того, чтобы быть военным, человеку нужно быть или грубым, или непросвещенным в истинном смысле этого слова человеком, т. е. прямо не знать всего того, что сделано человеческой мыслью для того, чтобы разъяснить безумие, бесполезность и безнравственность войны и потому всякого участия в ней; или нечестным и грубым, т. е. притворяться, что не знаешь того, чего нельзя не знать, и, пользуясь авторитетом сильных мира сего и инерцией общественного мнения, продолжающего по старой привычке уважать военных,-- делать вид, что веришь в высокое и важное значение военного звания" [19, т. 39, с. 219].

В 80--90-е и 900-е годы проблема войны становится для Толстого частью более общей проблемы насилия над человеческой личностью. Каждое из более или менее значительных военных столкновений было для Толстого предметом большой озабоченности: каждое из них вызывало в нем протест человеколюба, гуманиста. Здесь Толстой оставался бескомпромиссным. С великим гневом и великой болью писал он о гибели тысяч людей в итало-абиссинской, англо-бурской, испано-американской, наконец, русско-японской войнах:

"За какое хотите время откройте газеты, и всегда в каждую минуту вы увидете черную точку, причину возможной войны: то это будет Корея, то Памир, то Африканские земли, то Абиссиния, то Армения, то Турция, то Венесуэла, то Трансвааль. Разбойничья работа ни на минуту не прекращается, и то здесь, то там не переставая идет маленькая война, как перестрелка в цепи, и настоящая, большая война всякую минуту может и должна начаться" [19, т. 90, с. 47] (Статья "Патриотизм или мир?", 1896).

Причины возникновения войн, по Толстому, коренятся в насильственнической природе "цивилизованных" правительств, "будет ли это правительство русского царя, или турецкого султана, или правительство английское с своим Чемберленом и колониальной политикой, или правительство Северо-Американских Штатов со своим покровительством трестам и империализмом" [19, т. 36, с. 222].

Толстой многократно повторял, что люди давно уже поняли преступность убийств как таковых. Человек не должен убивать себе подобных -- эта христианская истина прочно вошла в основы общественной нравственности. Чудовищные противоречия, во власть которых повергает человека война (исконно-христианское "не убий" и военно-политическое "убий" как можно больше), уродуют человеческую природу, разрушают столь дорогую Толстому цельность народного характера. Эти противоречия не подвластны здравому смыслу, парадоксальны, антигуманны.

2. Традиции Льва Толстого в произведениях белорусских писателей

В отечественной литературе были свои приливы и отливы в смысле освоения традиций класиков, в частности Толтсого и Достоевского. Творческое освоение их опыта, особенно если это диктовалось великими задачами времени и происходило на пути сближения с народной жизнью, оказывалась чрезвычайно плодотворной для нашей национальной литературы. Недавно еще классика "прочитывалась" и осваивалась нашей литературой преимущественно в исходном своем качестве: правда, только правда и ничего, кроме правды.

"Да, это важнейший принцип реалистической классики - пафос правдивости. Но даже к этому высочайшему принципу уроки классики свести нельзя,

Изображать жизнь самой жизнью: быт писать бытом, войну - войной, трагедию показывать трагедией, а прозу - прозой, в правде видеть нравственный смысл, радость, поэзию искусства - разве этого мало и разве легко это дается? Не мало и не легко - современная литература это знает" [4, с. 32].

Да, на этом пути в последние десятилетия создано много значительного.

Нельзя, однако, сводить всю философию и эстетическую цель искусства к поэзии "не-лжи", если литература хочет иметь "Войну и мир", "Братьев Карамазовых", "Гамлета", "Фауста". Правдивость, полная искренность, о которой Лев Толстой говорит как о главном условии искусства, - это чрезвычайно важно. Без этого просто нет реалистического искусства. Но если это есть, сразу встает вопрос о большем: о том, чем и выделяется классика, которая умеет жить одновременно и современностью и вечностью, и своим и общечеловеческим. Сегодня яснее встает вопрос именно об этом: о большей философской содержательности литературы, а значит и большем внимании к ее форме. Бытовой и даже документальной правды сегодня уже явно недостаточно.

Именно толстовская мера правдивости, беспощадности во имя правды - художественная и одновременно нравственная мера - осознается писателями многих стран как настоящий критерий самого искусства, на которое надо равняться. Великий писатель земли русской становится примером художественной смелости для многих и многих.

Все, кто по-настоящему писал о мировой войне, до которой Толстой не дожил, но которую предчувствовал и грозно предупреждал о ее возможности (Анри Барбюс, Ремарк, Хемингуэй, Горецкий, Шолохов и др.), - все они стремились смотреть в глаза страшной правде войны толстовскими глазами.

Имея в виду именно толстовскую меру правдивости и искренности, Хемингуэй утверждал, что военный опыт для писателя ничто заменить не может: только пережив чувства человека на войне, можно осмелиться писать о войне.

Влияние Толстого на белорусскую литературу охватывает все формы связей - и контактные, и типологические в их разнообразных оттенках, он затрагивает не только ее эстетику, но и сферу идейную.

У каждого писателя - "свой" Толстой, "свои" любимые произведения, идеи и проблемы. Толстой вдохновлял белорусских писателей на самостоятельные художественные открытия, учил и учит не удовлетворяться достигнутым.

Современная наша литература все последовательней переходит от статистических описаний к динамике, ассоциативности, более значительной духовной глубине. В этом ей помогает Л. Н. Толстой.

Толстовский инструмент исследования человеческой души, ее "диалектики" унес с собой в окопы первой мировой войны замечательный белорусский прозаик Максим Горецкий. Уйдя на войну, в окопы не с "жезлом маршала в солдатском ранце", а с "Толстым" (в душе, в памяти), молодой писатель вернулся домой с величайшим трофеем -- он принес с войны правду. Беспощадную правду о войне, о человеке.

Образ человека на войне - самого автора, писателя - мы увидели в документальном произведении М. Горецкого "На империалистической войне". У Горецкого, который стремился к точности, нет боязни перед словом понятийным, прозаичным, необразным. Высокая точность и правдивость в показе душевного мира человека на войне и самой войны у Горецкого (об этом писали А. Адамович, В. Коваленко и др.) имеет свои нравственные и эстетичные истоки в "Севастопольских рассказах" и "Войне и мире". У Толстого и Горецкого, в их индивидуальной позиции присутствует народная точка зрения, отрицание империалистической бойни как большой народной беды.

Повесть, которая стоит в ряду самых жестоких и ярких европейских книг о первой мировой войне,-- "На империалистической войне" Горецкого -- родилась не "под пером" литератора, а "под карандашом" батарейного телефониста: он под огнем выкрикивал, передавал команды: "Тротиловой гранатой! беглый огонь...", записывал расходы боеприпасов, а затем тут же набрасывал: "Немного утихло. Когда это пишу, выпущено уже 807 шрапнелей и 408 гранат..." [9, с. 457]

"7 часов. Начался страшный бой. Выйдем ли живыми?" [9, с. 461]

"Ведут и несут раненых немцев и наших.

...Что было вчера? Я жив, но прежнего меня нет навсегда" [9, с. 464].

"Записываю команду и в перерывах (во втором орудии задержка: гильза не выбрасывается) поспеваю записывать в свою записную книжку..." [9, с. 465]

Тем же карандашом, тут же или через день-два -- пронзительные строчки о состоянии человека, который убивает и которого убивают: "Ко мне подполз бледный до синевы, с мукой в очах, наш старший телефонист и попросил, чтобы я его завел на перевязочный пункт. Я оставил свою писанину ("Зачем теперь писать?" -- подумал я) и с большим трудом повел его вдоль речки, не находя переправы... В другой стороне мы увидели, что едет госпитальный фургон, и напрямик направились туда, по полю. К нашему счастью, фургон остановился. На нем колыхалось на палке полотнище с красным крестом, и я, наслышанный о международных законах войны, с облегчением подумал, что тут уже нас не обстреляют. Мы не дошли сажень с полсотню до фургона, как рядом с ним бухнул и оглушительно разорвался "чемодан", подняв гору земли высотой с добрую хату, и обволок все черным вонючим дымом. Зазвенели, загудели осколки. Один конь завалился и задергал ногами, другой взвился на дыбы. Нам нужно было бы тут же залечь, а мы перлись изо всех сил к фургону, словно спасение было в нем... Тут же выскочили из фургона санитары, без всякой жалости схватили сомлевшего старшего и швырнули его в фургон... Возница отрезал ремни на убитой лошади, сел верхом на другую, задергал руками и ногами -- и огромный фургон с одной лошадью умчался от меня по полю. А я взглянул вслед и побежал назад -- сколько сил было..." [9, с. 475].

Когда читаешь эту дневниковую повесть, "записанную" прямо на фронте и доработанную, напечатанную Максимом Горецким уже в советское время (в 20-е годы), вспоминаешь Василя Быкова и все то, что появилось в советской, в белорусской литературе намного позже (в (30--70-е годы) и появилось как бы заново -- из того же истока, но заново.

"Из какого "истока"? Прежде всего -- это литература пережитого, своими глазами увиденного, услышанного, своей солдатской шкурой испытанного" [2, с. 8].

Здесь есть рубеж, до которого и после которого -- разная степень "нравственной вины". Рубеж этот -- Лев Толстой, его военная правда, человеческая правда.

Задума-Горецкий ("На империалистической войне" -- вещь дневниково-автобиографическая) не очень подготовлен был к военной службе, когда попал на фронт. Действительно, классический новичок. При всем том новичок этот удивительно много знает про войну, про самого себя на войне -- словно он когда-то уже побывал и под обстрелом, и боялся, пугался, и стыдился своего страха.

Не знает, не испытал еще ничего -- все впервые. И одновременно как бы вспоминает, что такое, вот это уже было когда-то с ним, происходило, как раз так и было, так и должны вести себя люди перед лицом смерти.

"Я направился работать в канцелярию, за километр отсюда, и по дороге, осенней, пустынной, думал: если бы вот сейчас летел снаряд и оторвал бы мне палец на левой руке -- чертил бы правой и показал бы рану, только закончив порученную мне командиром работу. Пусть бы знали, какой я... Разумеется, я тут же ругал себя за подобные мысли и дивился, отчего такая глупость лезет в голову: или под влиянием читанной мной раньше русской литературы, или еще почему-то..." [9, с. 479]

Нет, не потому в голове у молодого солдата геройские юношеские мечтания, что русских баталистов начитался. А потому, что молодой. А вот то, что сразу же ловит себя на "глупостях", что смотрит на себя как бы со стороны, как на старого знакомого,-- это как раз от чтения книг и прежде всего Толстого.

И наивный, как толстовский Володя Козельцев или Петя Ростов, и одновременно способен эту свою наивность осознавать -- такой он, герой-повествователь Максима Горецкого.

Не только в спокойные минуты, когда мысли, чувства легко могут забрести в литературу, в чужое произведение, но и во время боя, когда они оглушительно вырываются из самой глубины и падают на самое дно, многие ощущения батарейного телефониста Задумы-Горецкого неожиданно окрашены литературой, Толстым. Не в том смысле, что из книг, "из Толстого" -- те или иные сцены, детали, переживания. А что психологические самонаблюдения Толстого помогают именно на этом задержать внимание, это подметить в людях, в себе, отметить, не пропустить, как мелочь, как что-то ненастоящее.

"Артиллеристы расторопно подкапывают хоботы (задние концы орудий), чтобы стволы еще выше смотрели вверх. Работа срочная, но находят время шутить, спорят, смеются и виртуозно матерятся, я уже свыкся с их матерщиной: Беленький уломал-таки меня "наплевать..." Стало тихо перед очередным залпом, и я приподнялся, чтобы ползти, а затем пошел, волоча ногу и опираясь, помогая с одной стороны шашкой, а с другой карабином. Был рад, что не убило и что ранен, поеду с фронта, но мучился и корчился, неизвестно почему, больше, чем нужно,-- боялся, чтобы все-таки не убило, не подпортило счастье, поэтому нарочно демонстрировал свое ранение неизвестно кому, что вот, смотри, не трогай больше меня" [9, с. 482].

Толстой, толстовская правда о войне и о человеке на войне сделали то, что на мировую бойню 1914--1918 гг. литература "попала" уже подготовленной, с опытом, умением смотреть на все без романтических очков, открытыми глазами. Остальное сделали сама война, ее кровь, жестокость, грязь, глобальное озверение и ужас перед бессмыслицей происходящего.

"Значок, которым отмечают настоящих героев",--сказано было, когда раздавали георгиевские кресты. А тем временем...

Мы, телефонисты, получили их за тот бой, когда совсем не по-геройски препирались: "Ты иди соединять провод!" -- "А сам?" -- "А ты?" -- "А очередь чья?" -- "А я старший: должен подчиняться".

Так в чем же истинное геройство и много ли под этими крестами героев? Или я, может быть, неверно понимаю слово "геройство?" На нынешней войне -- все герои или, лучше сказать, нет героев, а есть более или менее дисциплинированный скот" [9, с. 465].

Так видится автору записок эта война -- чуждая, непонятная солдату, а Горецкому-Задуме, белорусу, еще и потому особенно, "дважды" чужая и чуждая, что он представитель угнетенной нации.

"Все это теперь погибнет, когда погибну, возможно, и я сам... во славу... чего? Освобождение "малых" народов? А освободится ли мой народ, что даст ему эта война?" [9, с. 481]

С традицией "Толстой - Горецкий" стилистически связаны многие произведения современной прозы о войне. Героическая летопись народной жизни они все чаще соединяют с познанием внутренних глубин человеческой личности.

В 50--60-е годы XX века большой художественный опыт западноевропейской литературы в показе первой мировой войны оказался по-настоящему созвучен беспощадной, безжалостной правдой изображения войны, человека на войне -- и Бакланову ("Пядь земли"), и Бондареву ("Батальоны просят огня", "Последние залпы"), и Быкову, и Симонову, и Брылю ("Птицы и гнезда") и др.

Критика сразу заметила определенную "переориентировку" военных прозаиков конца 50-х и 60-х годов в смысле "традиций". Зазвучали громкие упреки в "ремаркизме". Разгорелись споры об "окопной правде".

На первый взгляд, действительно -- всего лишь "запоздалый ремаркизм". Но все было гораздо сложнее. И в отношении переориентировки на традиции -- тоже.

"Это был скорее новый, на новом витке, выход к общему источнику (общему и для Ремарка, и для Хемингуэя, и для Симонова, Бакланова, Богомолова, Гранина, Бондарева, Брыля, Быкова) -- к Толстому. Еще раз мощно проявилась вечно обновляющая сила толстовской традиции -- его "Севастопольских рассказов" и "Войны и мира". Толстовская художественная мера, при которой правдивость и нравственность взаимообусловлены и неразделимы, уже не раз и не два за последнее столетие служила для многих литератур и писателей спасительной метой -- для тех, кто отрывался от реальности или, наоборот, погружался в ее грязь "ниже человеческого уровня"[2, с. 26].

Толстой, толстовская литература открывали нам не только нас самих на войне (точнее, помогали открывать). "Война и мир" помогал увидеть также масштабы трагедии нашествия и творимого народом героизма -- особенно в трудную годину битвы под Москвой.

Когда сводки с фронта были неутешительные, пугающие, не только мы, а и люди в других странах "прислушивались к обнадеживающему голосу автора "Войны и мира". Двунадесять языков -- было, отступление русских армий в глубь страны -- было, Смоленск -- было и даже Москва -- тоже было, но потом был пожар Москвы, кружащая где-то в морозных просторах армия Кутузова, партизаны, устланная трупами голодная Смоленская дорога, страшная переправа через Березину, а там -- разгром в собственной стране.

На карту первоначальных успехов, побед Гитлера в нашем сознании накладывалась карта тоже успехов, но и неизбежного поражения Наполеона -- и ту и другую карты держал перед нашим взором, перед взором порабощенной Европы и мира Лев Толстой.

И чем больше свирепствовал враг, стремившийся разгромить русских (русских, белорусов, украинцев и др.) не только как государство, но и как народ -- истребить целые народы, чем страшнее пылали сотни белорусских Хатыней (вместе с людьми сжигаемые деревни!), тем нужнее и целительнее для нас были уверенно-торжественные слова великого Толстого про "дубину народной войны", которая сокрушила нашествие Наполеона, которая сокрушит и Гитлера.

"Война и мир" входил в сознание авторов будущих книг о Великой Отечественной 1941 -- 1945-го по-разному.

Но так или иначе она присутствует и в "Минском направлении" белоруса Ивана Мележа, и в трилогии Константина Симонова, в "Горячем снеге" Юрия Бондарева, "Блокаде" Александра Чаковского, в украинском романе "Человек и оружие" Олеся Гончара.

Любопытно и поучительно вычитывать в книгах этих и других писателей, как чувства, переживания военной поры обязательно вбирали и толстовский литературный опыт -- даже если человек еще и не думал, и не мечтал о литературном призвании.

И все-таки эпопею об Отечественной войне первым взялся писать человек менее опытный в литературных делах (по-юношески смелый, видимо, оттого, что не сознавал всей сложности задачи). Им был Иван Мележ, автор "Минского направления".

Этому артиллеристу "не досталась" победная битва под Москвой, под Сталинградом, под Курском, а лишь горечь, и гнев, и отчаяние первых недель и месяцев отступления. Раненый, он на всю войну выбыл из строя задолго до всех победных событий и дел. Не пережил лично "Бородино", но "Аустерлица" хлебнул сполна. Писать же взялся именно о "Бородине" -- о победном марше наших войск по Белоруссии в 1944 году.

"Минское направление" Ивана Мележа (наряду с романом Василия Гроссмана "За правое дело") было довольно успешным началом эпопейного изображения событий Великой Отечественной в послевоенное время. Но, конечно же, то, что писатель обошел в романе горький опыт начального периода войны (который был его собственным опытом), не могло не обеднить людские судьбы и картины завершающих побед -- в столь панорамном произведении. Лев Толстой когда-то напрямик писал об этом: без Аустерлица невозможно и Бородино понять и оценить! Недостает "Минскому направлению" и того личностного, ничем другим не восполнимого начала, которого современный читатель ищет прежде всего -- и в эпопеях также. И которое выработано было именно "исповедальной" ("окопной") литературой, а от нее перешло и в эпопею -- уже в 60-е и 70-е годы.

У Толстого можно найти и бескомпромиссный антимилитаризм, и ожидание мировой войны с невиданными техническими усовершенствованиями человекоистребления (в начале XX века он об этом прямо предупреждал). С Толстого и началась истинная правда о человеке на войне.

Один из оригинальнейших, крупнейших современных прозаиков Белоруссии Янка Брыль всю свою жизнь шел, идет, "краем глаза" захватывая, влюбленно, восхищенно, своего великого учителя -- Толстого.

"...Родниково чистый океан бездонного творчества русского гения, тот родной океан, к которому и я припал -- сыновнее спасибо тебе, не слишком ласковая доля! -- еще на пороге юности, тот вечно свежий и неисчерпаемый океан, на берег которого часто прихожу и, наклонившись, черпаю сегодня" [2, с. 34].

Широко известен переведенный на многие языки роман Я. Брыля "Птицы и гнезда" -- правдивое лирическое повествование о "западнобелорусском" солдате разгромленной Гитлером польской армии, а затем советском партизане Алесе Руневиче, который, побывав в долгом плену в фашистской Германии, близко рассмотрел, познал отвратительную и зловещую комедию превращения "обыкновенных немцев" в тупиц-"сверхчеловеков".

Перед глазами у героев Брыля фашистская Германия-- то "одурение" и "озверение", та "культурная дикость", о чем когда-то писал, предупреждал Толстой. Он говорил о ницшеанстве и о милитаризме как о мракобесии, новых "средних веках" на основе бездушной техники, науки, на которую человек, каков он есть, "не имеет права" (статья "Одумайтесь!", работа "Царство Божие внутри нас" и др.).

На глазах у Алеся Руневича немцы -- вчера еще, казалось, люди -- как оборотни, становятся нелюдьми. Неожиданно быстро.

"Ужас обрушился на души пленных нежданно.

После нескольких дней молчания, как выяснилось-- чтоб накалить атмосферу, радио грохнуло ошеломляющим триумфом:

"Все атаки русских отбиты! Немецкие войска перешли в наступление!.."

В доказательство -- названия захваченных городов. Невероятно! Брест, Белосток, Минск, Львов, Каунас...

В доказательство -- черные стрелки на картах, что бьют в глаза с каждой сводкой глубже и глубже... В доказательство -- кадры кинохроники" [6, с. 248].

"А дальше поперло уже и что-то совсем животное, наглое, прусское, похоже, что вскормленное давно:

...В кинозале -- молодой животный хохот зрителей, простодушное почмокивание разочарованных, тех, что недавно мысленно сжимали кулак в ротфронтовском приветствии.

А в душах невольников -- боль и растерянность..." [6, с. 257].

Что за механизм такой в людях срабатывает? И такой безотказный! На какие же "клавиши" он давит в человеческой душе? И что нужно человеку, чтобы этому противостоять?

Мы помним, что об этом мучительно раздумывал другой пленный -- Пьер Безухов (например, в известной сцене расстрела французами "поджигателей"). И снова, как в случае с Максимом Горецким, с другими "военными" писателями, которые "свою" войну открывали, уже побывав с Толстым на "его" войне,-- снова Толстой помогает писателю, уже Янке Брылю, задуматься над тем, что он видел, пережил. "Присутствие" Толстого многое определяло: и дополнительную зоркость будущего автора романа об этих событиях, и его способность задуматься над многим, над чем другие не раздумывали ("вся земля -- один дом" и т. п.). "Благодаря тому, что сам Брыль прошел жизненный, духовный путь, схожий с путем его героя, и Толстой был с ним "там", а не только после, за письменным столом, благодаря этому, думается, Янка Брыль избежал в романе чисто литературного, всегда рискованного параллелизма. Был, подстерегал писателя соблазн (кое-где в публицистике романа есть тому свидетельство): сделать из Руневича Пьера Безухова наоборот. Ведь начинал Руневич свой крестный путь в плену если не с "каратаевщины", то все же с больших иллюзий относительно того, что и невольник свободен, если он человек духа. Это, конечно, не жутковато-веселое безуховское: "В плену держат меня. Кого меня? Меня? Меня -- мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!..", но где-то рядом, близко. Пьер Безухов к этому пришел потом, а начинал с героических мечтаний (убить "тирана", освободить мир от Наполеона)" [2, с. 38].

Алесь же Руневич от прекраснодушных мечтаний о "братстве людей" перешел в стан активных борцов против фашистской тирании.

На глубине -- не публицистический, а истинно художественный результат, и определяется он не внешними параллелями (Безухов -- Руневич), а той огромной работой духа, нравственного чувства, к которой нас подключают автор и его роман.

"Влияние, воздействие Толстого, -- восклицает А. Адамович, - это не указка учителя, а дополнительный свет, мощный прожектор, который направлен не на стол писателя, не на лист бумаги, что перед ним, а на самоё реальность, на жизнь, на человека, куда смотрит сидящий над бумагой автор" [2, с. 42].

Толстой не столько писать учит, помогает, сколько учит видеть -- это самое главное и самое ценное.

Значительная удача белорусской литературы - "Хатынская повесть" А. Адамовича. Это - повесть-монолог нашего современника, участника партизанской борьбы, пережившего ужасы войны, его размышления о человеке, анализ его психологии в тесной связи с различными, иногда чрезвычайно жестокими обстоятельствами. Казалось бы, публицистически напряженный, субъективно окрашенный стиль А. Адамовича не слишком близок к эпической поэтике Льва Толстого-романиста. Однако внутреннее, глубинно-философское соприкосновение есть. "Оно - в движении, направлении художественной мысли автора "Хатынской повести", в том, что он с толстовской сосредоточенностью и бескомпромиссностью задумывается над самим феноменом современного человека, над его нравственной природой. В его взгляде на человека присутствует современный, так сказать, аспект. Громадный духовно-эмоциональный, героический и трагический опыт народа соединяется у Адамовича с опытом человека "атомной эры". "Хатынская повесть" принадлежит к тем произведениям, которые - продолжая духовно-эстетические традиции Л. Н. Толстого - открывают новые горизонты в осмыслении величия народного подвига, в познании человека" [11, с. 78]

"Хатынская повесть" создавалась как своеобразный ответ Алеся Адамовича на сомнения отдельных теоретиков современной литературы, которые утверждали, что "художественная литература невозможна после Освенцимов" (известное высказывание философа Т. Одорно). "Белорусский прозаик, кажется, сознательно вступал в открытое соревнование с историческими документами и воспоминаниями очевидцев и жертв страшных военных преступлений на территории Беларуси, демонстрировал способность литературного слова передавать эмоциональный накал событий времен войны, невыносимую боль белорусских женщин и детей, которые пережили свою гибель и силятся отыскать слова, адекватные пережитому ими. Повесть состоит из нескольких концентрических кругов, которые постепенно, предложение за предложением, абзац за абзацем, приближают читателя к восприятию жгучей боли людей из "огненных деревень", к глубокому философскому пониманию белорусской истории XX века" [20, с. 14].

Автор стремился учитывать специфику человеческой психики, которая отказывается воспринимать чудовищное и отвратительное, и в то же время сказать правду о войне "в ее действительном, кровавом обличии" (Л. Толстой). Произведение адресовалось не только белорусам, которые хорошо помнили, что такое война, но и всему цивилизованному миру, который не познал в полной мере ужасов этноцида и геноцида, а потому не сразу оценил бесчеловечность режима в Камбодже, масштабы военных преступлений американцев во Вьетнаме. И это страстное, убеждающее слово автора, эта всепроникающая правда - также традиция Л. Н. Толстого, творчески развиваемая белорусским писателем.

От "Ходжи-Мурата" можно провести тропинку к прозе В. Быкова, к "жесткому стилю" современной военной прозы. Перечитаем эпизод смерти Ходжи-Мурата:

"Он собрал последние силы, поднялся из-за завала и выстрелил из пистолета в подбегавшего человека и попал в него. Человек упал. Потом он совсем вылез из ямы и с кинжалом пошел прямо, тяжело хромая, навстречу врагам. Раздалось несколько выстрелов, он зашатался и упал. Несколько человек милиционеров с торжествующим визгом бросились к упавшему телу. Но то, что казалось им мертвым телом, вдруг зашевелилось. Сначала поднялась окровавленная, без папахи, бритая голова, потом поднялось туловище, и, ухватившись за дерево, он поднялся весь. Он так казался страшен, что подбегавшие остановились. Но вдруг он дрогнул, отшатнулся от дерева и со всего роста, как подкошенный репей, упал на лицо и уже не двигался.

Он не двигался, но еще чувствовал. Когда первый подбежавший к нему Гаджи-Ага ударил его большим кинжалом по голове, ему казалось, что его молотком бьют по голове, и он не мог понять, кто это делает и зачем. Это было последнее его сознание связи с своим телом. Больше он уже ничего не чувствовал, и враги топтали и резали то, что не имело уже ничего общего с ним" [19, т. 8, с. 110 - 112]

Этот эпизод вспоминаешь, читая многие творения В. Быкова, даже самые ранние - рассказ "Смерть человека":

"Чалавек ведаў, што трэба паўзці, а сіл ужо амаль не было. Некалькі доўгіх хвілін ен ляжаў ніцма, не варушачыся. Нялегкі шлях і страшнае відовішча мертвай прагаліны зусім знясілілі яго. На момант крануўшыся свядомасці, недзе ў адчуванні мільганула непрытомнасць, памутнела ўваччу. Чалавек спалохаўся, што зноў пазбавіцца пачуцця, і намогся зрабіць яшчэ некалькі рухаў.

Ішлі хвіліны. Заміраючы ад бяссілля, чалавек пасоўваўся крыху наперад, а потым зноў доўга ляжаў без руху. Пачаўшы, як слабее супраціўленне, смерць зноў насела на яго, і чалавеку не было чым абараняцца. Раз-пораз урываліся ў голаў пякельныя здані, і адчуванне рэчаіснасці чаргавалася з кашмарамі…

І раптам, нібы ад знешняга штуршка, чалавек схамянуўся і ачнуўся. Нейкае трывожнае прадчуванне назаляла яму, і чалавек не адразу ўцяміў, што яно азначае. А потым, не ведаючы яшчэ, тое гэта было ці не, ен намацаў рукою кішэню і выняў гранату. Прывычным рухам пальцы адагнулі чаку, а зубы, у якіх больш захавалася моцы, выцягнулі яе з запалу. Зноў адчуўшы набліжэнне млосці, чалавек, не адпускаючы планкі, сунуў гранату ў пясок пад свае грудзі…" [7, с. 146].

И умирая, человек борется, кладет себе под грудь гранату, на которой взрываются враги. Он, доказывает писатель, становится выше своей судьбы.

Литература, - учил Толстой, - должна отстаивать героическое направление в нашей жизни. В. Быков очень близок к нему своим умением создавать сильные, полнокровные характеры героев, которые помогают нашему современнику в его размышлениях о бытии, предназначении человека, смысле его существования, жизни и смерти, понимания добра и зла. Важность этой проблематики сегодня чрезвычайно возросла.

Заключение

Таким образом, в своей курсовой работе мы исследовали отражение толстовских традиций в военной белорусской литературе. Мы проанализировали военную тему в творчестве Л. Н. Толстого на примере его произведений: "Набег", "Севастопольские рассказы", "Война и мир", исследовали отражение традиций Толстого в изображении войны в белорусской литературе на примере произведений М. Горецкого "На империалистической войне", Я. Брыля "Птицы и гнезда", А. Адамовича "Хатынская повесть", В. Быкова "Смерть человека". Подведем итоги.

Новизна батальных картин Толстого состояла в том, что его военный опыт был постоянно сопряжен с моральными проблемами. Война обнаруживает в человеке его действительные начала -- хорошие и дурные, срывает с него маску. Уже в первых военных рассказах Толстой остается исторически правдивым, хотя и не заботится о документально-статистической достоверности. Реалистичное воспроизведение хода военных действий у Толстого органически сливается с исследованием вопросов о смысле мужества, нравственной стойкости, с оценкой моральных качеств людей разных слоев русского общества. Севастопольский цикл Толстого повествует о трагедии человечности. Правда "Севастопольских рассказов" -- это нечто большее, чем ограниченный до минимума художественный вымысел и фотографическая верность действительности. Правда Толстого-баталиста заключалась в его верности своим непрестанно развивающимся взглядам и представлениям о человеке. Это была не документальная, а собственно человеческая правда. В "Севастопольских рассказах" впервые был преодолен романтический взгляд на войну. Метод работы Толстого с материалом впоследствии назовут "окопной правдой". На первый план в рассказах выдвинут рядовой солдат, защитник и патриот, который не рассуждая отдает жизнь за свою родину. В романе-эпопее "Война и мир" понятия "война" и "мир" предстают и как философские категории. С позиций христианской нравственности Толстой обличает тех, кто развязал войну, показывает войну как неестественное, противное самой человеческой природе явление. Проблема войны становится для Толстого частью более общей проблемы насилия над человеческой личностью. Гуманистический опыт Толстого нашел широкий отклик во всем мире. Многие писатели черпали силу и вдохновение в сокровищнице этого опыта, наполненного пафосом борьбы за мир, за не-насилие над личностью человека. В белорусской литературе продолжателями традиций Л. Толстого в военной теме стали М. Горецкий, Я. Брыль, В. Быков, А. Адамович. М. Горецкий, описывая пережитое им самим на фронте первой мировой войны, обращается к той же манере правдивости и искренности, которая запомнилась читателям "Севастопольских рассказов". Чувства, психологию пленного человека передает Я. Брыль, и мы видим во внутренних монологах его героя отражение мыслей и переживаний Пьера Безухова во французском плену. Василь Быков стремится проникнуть в психологию человека на войне. Так же, как и Л. Толстого, его волнуют переживания человека, ощутившего дыхание близкой смерти, нравственный выбор героев. Прозу Алеся Адамовича нельзя по стилю сравнить с прозой Толстого - уж очень они разные, однако по духу, по той строгой приверженности правде и только правде, по потрясающим по силе описаниям страданий человеческих на войне, несомненно белорусского писателя можно считать продолжателем традиций Толстого. Человеческий смысл военных событий, обративших на себя внимание Толстого, стал необходимой предпосылкой поразительной жизнеспособности и действенности воспроизведенных им военных сцен. И крупнейшие писатели XX века, эпохи великих военных потрясений, отдают неизменную дань восхищения толстовскому умению говорить о войне в свете больших нравственных проблем, сохраняющих непреходящее значение для нашего современника.

толстой война произведение писатель

Список использованных источников

Авилова, Н. С. Перечитывая "Войну и мир" Льва Толстого / Н. С. Авилова // Русская речь. - 2001. - № 5. - С. 36 - 40.

Адамович, А. Война и деревня в современной литературе / А. Адамович. - Мн.: Наука и техника, 1982. - 199 с.

Адамович, А. Выбери - жизнь: Лит. критика, публицистика / А. Адамович. - Мн.: Маст. літ., 1986. - 415 с.

Адамовіч, А. Здалек і зблізку: Беларуская проза на літаратурнай планеце: Зборнік літаратурна-крытычных артыкулаў / А. Адамовіч. - Мн.: Мастацкая літаратура, 1976. - 624 с.

Бочаров, С. Г. О художественных мирах: Сервантес, Пушкин, Баратынский, Гоголь, Достоевский, Толстой, Платонов / С. Г. Бочаров. - М.: Советская Россия, 1985. - 296 с.

Брыль, Я. А. Птицы и гнезда: Книга одной молодости / Я. А. Брыль. - Мн.: Беларусь, 1970. - 336 с.

Быков, В. Журавлиный крик: Повесть и рассказы / В. Быков. - М.: Советский писатель, 1961. - 230 с.

Василенко, Е. В. "Навстречу смерти": Война в романах М. Шолохова "Тихий Дон" и Л. Толстого "Война и мир" / Е. В. Василенко // Литература в школе. - 2004. - № 5. - С. 28 - 30.

Горецкий, М. Красные розы. Избранное / М. Горецкий. - Мн.: Мастацкая літаратура, 1976. - 496 с.

Ермилов, В. В. Связь времен. О традициях советской литературы: сборник литературно-критических статей / В. В. Ермилов. - М.: Советская Россия, 1964. - 414 с.

Леў Талстой і Беларусь: Артыкулы, эсэ, выказванні / Уклад. Ф. І. Куляшоў. - Мн.: Маст. літ., 1981. - 207 с.

Линков, В. Я. "Война и мир" Л. Толстого: В помощь преподавателям, старшеклассникам и абитуриентам / В. Я. Линков. - М.: Изд-во МГУ, 1998. - 104 с.

Лисовская, В. В. "Севастопольские рассказы" Л. Н. Толстого / В. В. Лисовская // Литература в школе. - 2001. - № 3. - С. 30 - 31.

Лощинин, Н. П. Военные рассказы Л. Н. Толстого / Н. П. Лощинин. - Тула: Тульское книжное изд-во, 1956. - 52 с.

Медведева, Н. В. "Голос совести России и Мира": по творчеству Л. Н. Толстого / Н. В. Медведева // Русский язык и литература. - 2003. - № 9. - С. 57 - 68.

Мелешко, Е. Д. Христианская этика Л. Н. Толстого / Е. Д. Мелешко. - М.: Наука, 2006. - 309 с.

Навумовіч, У. А. Асноўныя этапы асвятлення тэмы Вялікай Айчыннай вайны ў літаратуры / У. А. Навумовіч // Весці БДПУ. Серыя 1. - 2007. - № 1. - С. 95 - 100.

Навумовіч, У. А. Канцэпцыя чалавека на вайне ў беларускай літаратуры: праблема інтэлектуалізацыі прозы / У. А. Навумовіч // Веснік Беларускага Дзяржаўнага Універсітэта. - 2005. - № 2. - С. 21 - 26.

Толстой, Л. Н. Полное собрание сочинений: в 90 т. / Л. Н. Толстой. - М.: Художественная литература, 1928 - 1958.

Тычына, М. Называць усе сваімі іменамі: Пра Алеся Адамовіча / М. Тычына // Роднае слова. - 2002. - № 9. - С. 11 - 15.

Чубаков, С. Н. Лев Толстой о войне и милитаризме / С. Н. Чубаков. - Мн.: Изд-во БГУ, 1973. - 256 с.

Янковский, Ю. З. Человек и война в творчестве Л. Н. Толстого / Ю. З. Янковский. - Киев: Изд-во при Киевском гос. ун-те, 1978. - 144 с.

Размещено на Allbest.ru