Место повестей "Рим" и "Коляска" в цикле "Петербургских повестей" Н.В. Гоголя

Это не просто символы, это живые образы двух цивилизаций и двух городов, каждый из которых исторически реален в своем облике. Париж -- город движения, круговорота политических страстей. Рим -- затишье раздумья, затишье искусства, которое, пребывая в спокойствии равновесия, и человека настраивает на равновесие, усмиряя в нем мятеж и тоску.

Искусство и история, красота и одухотворяющая ее духовность как бы сходятся перед внутренним взором князя (который есть аналог автора), чтобы внушить ему мысль о преемственности, о наследовании, о цепи, которая тянется из далекого прошлого. Минута блекнет и вянет перед этим дыханием вечности, не имеющим, кажется, исчисления времени. Она комически подпрыгивает, как прыгает иногда на часах минутная стрелка, заставляя смеяться над верою в минуту, над поклонением минуте.

И тут вспоминаются «Записки сумасшедшего». Уже тогда Гоголь позволял своему герою шутить со временем, играть с календарем и устраивать из истории балаган со всеми атрибутами балагана -- хождением вниз головой, сальто-мортале и тому подобное. Время скачет в дневнике сумасшедшего, оно как бы тоже сошло с ума, то есть порвало с привычным представлением о череде дней. Дни перескакивают друг через друга и сами себе корчат рожи. Иерархия времени для Поприщина так же призрачна, как и сословная иерархия.

Гоголь в этой повести бросает усмешку в сторону самолюбия «настоящей минуты». Тут именно минута высмеивается и все ставки на минутное, исторически смертное, хотя и сама история, как ее понимают историки, для Поприщина звук пустой. У нее свое время, говорит он, а у меня свое. У каждого человека свой отсчет бытия, свой календарь -- и это не тот календарь, что отпечатывают типографским способом. Истинный Хронос -- душа человека: душа бесконечна, время конечно.

Так же конечна и истории, если считать историей летосчисление того же календаря. С удивлением и радостью пишет Гоголь свои письма из Рима, выставляя на них не время XIX века, а какое-то более глубокое время: «Рим, м-ц апрель, год 2588-и от основания города». Он как бы хочет продлить настоящий день, продлить его еще далее в прошлое, вытянуть настоящую минуту во всю длину ее исторической неограниченности. Из этого далека смотрит он на пролетающий миг. Из него возникает и эпический ритм «Мертвых душ», и плавно текущая гоголевская строка, которая, кажется, противится рассечению, отсечению, точке и паузе.

4. Повесть «Коляска»

К социально-бытовым повестям «Миргорода» по некоторым своим особенностям примыкает появившаяся несколько позже них повесть «Коляска». Написанная в середине 1835 г., она была опубликована в первом номере пушкинского «Современника». С повестями «Миргорода» «Коляску» сближает изображение провинциально-дворянской среды, жизни обитателей мелких городков. Обрисовка тусклого прозябания владетелей усадеб, чиновных особ, развернутая в повести о ссоре и в «Старосветских помещиках», находит в «Коляске» свое непосредственное продолжение. Однако рядом с этим в ней выступают и те новые черты, которые выявляют связи «Коляски» с повествовательной манерой «Мертвых душ» и «Петербургских повестей».

По своей внутренней структуре «Коляска» делится на две части. Первая из этих составных частей -- описание городка Б., вторая -- рассказ о помещике Чертокуцком, «истории», приключившейся с ним. Картины, изображающие маленький провинциальный городок, запечатлевают атмосферу, уклад, общий тон жизни героев повести.

Рисуя город Б. до того, как в нем остановился кавалерийский полк, писатель насыщает повествование колоритными бытовыми деталями. «Когда, бывало, проезжаешь его и взглянешь на низенькие мазаные домики, которые смотрят на улицу до невероятности кисло, то... невозможно выразить, что делается тогда на сердце... Глина на них обвалилась от дождя, и стены вместо белых сделались пегими; крыши большею частию крыты тростником, как обыкновенно бывает в южных городах наших; садики, для лучшего вида, городничий давно приказал вырубить» (III, 177).

Описание «городского» быта в «Коляске» сразу же обрастает социально-типологическими зарисовками. «Низенькие домики часто видели проходящего мимо ловкого, статного офицера с султаном на голове, шедшего к товарищу поговорить о производстве, об отличнейшем табаке, а иногда поставить на карточку дрожки, которые можно было назвать полковыми, потому что они, не выходя из полку, успевали обходить всех: сегодня катался в них майор, завтра они появлялись в поручиковой конюшне, а через неделю, смотри, опять майорский денщик подмазывал их салом» (III, 178). Типологические зарисовки составляют органическую часть описания городского «общества». «Окружные помещики, в которых существовании никто бы то того времени не догадался, начали приезжать почаще в уездный городок, чтобы видеться с господами офицерами, а иногда поиграть в банчик, который уже чрезвычайно темно грезился в голове их, захлопоченной посевами, жениными поручениями и зайцами» (III, 179).

Так же как изображение быта переходит в типологические зарисовки, так и описание провинциально-дворянской среды в «Коляске» тесно соединяется с раскрытием образа главного героя, его «приключений». Между первым разделом повести и ее второй частью существует тесная связь; герой предстает здесь как составной элемент определенной сферы жизни.

Подобно Ивану Ивановичу и Ивану Никифоровичу, Чертокуцкий принадлежит к «сливкам» провинциально-дворянской среды. Он - «один из главных аристократов Б… уезда, более всех шумевший на выборах и приезжавший туда в щегольском экипаже» (III, 179). Человек «размашистого» характера, Чертокуцкий ведет «широкий» образ жизни, постоянно находится в поисках новых впечатлений и удовольствий. «Он бывал на всех многолюдных ярмарках, когда внутренность России, состоящая из мамок, детей, дочек и толстых помещиков, наезжала веселиться бричками, таратайками, тарантасами и такими каретами, какие и во сне никому не снились. Он пронюхивал носом, где стоял кавалерийский полк, и всегда приезжал видеться с господами офицерами» (III, 180).

В облике Чертокуцкого есть черты, сближающие его с Ноздревым. Так же, как и Ноздрев, он отличается необыкновенной подвижностью, той активностью, которая не заключает в себе никакого целенаправленного начала. Чертокуцкого неудержимо тянет ко всякого рода «затеям». Капитал, полученный им в приданое, «был тотчас употреблен на шестерку действительно отличных лошадей, вызолоченные замки к дверям, ручную обезьяну для дома и француза-дворецкого. Двести же душ вместе с двумястами его собственных были заложены в ломбард для каких-то коммерческих оборотов». (III, 180). Для Чертокуцкого так же, как и для Ноздрева, характерны «пылкое» хвастовство, постоянное стремление «приукрасить» себя.

«Аристократ» Чертокуцкий желает предстать перед окружающими во всем блеске своего положения. Но блеск этот показной, фальшивый. «Деятельность» Чертокуцкого носит пустопорожний характер, его огромная чванливость имеет своей изнанкой душевную скудость и трусость. Рассказ о пребывании Чертокуцкого на обеде у генерала и «конфузе», приключившемся затем с ним, построен таким образом, что в нем резко сопоставлены два совершенно разных облика героя - важного, самоуверенного барина и ничтожного хвастунишки, жалкого труса. И если первое - видимость, то второе - подлинное существо героя. Беря в качестве основы сюжетного развития повести один эпизод из жизни действующего лица, писатель рисует характер Чертокуцкого, глубоко раскрывая призрачность его внешней значительности. И так же, как коляска, которую Чертокуцкий расписывал как необыкновенную, оказалась на деле самой неказистой, так и «представительный» герой оказался человеком нипривлекательного облика, не заключающим в себе «совершенно ничего хорошего» (III, 189). петербургская повесть гоголь идея

Изображая героя в единстве со средой, гоголь создал в «Коляске» значительные художественные обобщения, развенчивавшие знать, тех, кто считал себя солью земли. В этом плане «Коляска» явилась своего рода соединительным звеном между «поместными» повестями и «Мертвыми душами».

1. Размещено на www.allbest.ru