История педагогических систем

Франсуа Рабле (1483--1553 г.) и Мишель Монтень (1533--1592 г.), в борьбе со школьной схоластикой, несомненно, примыкают к гуманистическому направлению, к которому и относят их историки воспитания. Но в то же время их идеи опережают идеи этого направления, и иногда выражение их не знает меры. Бичуя школьную схоластику,--школьную шелуху знания, сарказм и отрицание их захватывает иногда и самое знание, и самую науку. Эти свойства французских реформаторов воспитания следует иметь в виду, чтобы знать истинную цену крайностям в выражении их идей.

2. Франсуа Рабле

Ф. Рабле род. в 1483 году в маленьком городке Шиноне (в Турени). После начального образования (в одном бенедиктинском монастыре), он поступает сначала во францисканский, а потом опять в бенедиктинский монастырь, где усердно отдается филологическим занятиям. Уже сделавшись мирским священником Рабле в Монпелье, -- где была знаменитая во Франции медицинская школа, -- изучает медицину, однако не бросая и филологических занятии. Затем (в 1532 году) он переселяется в Лион, -- к одному типографщику поэту и гуманисту, -- где занимается преподаванием медицины (причем, первый при своих лекциях по анатомии пользуется трупами) и издает свои знаменитые сатирические романы „Гаргантюа и Пантагрюэль”, которые за один год выдерживают несколько изданий. Последние годы жизни он проводит священником близ Парижа. Умерь в Париже в 1553 году.

3. Рабле о схоластических занятиях, учебе и воспитании

В своих сатирах Рабле жестоко нападает на схоластическую ученость и схоластическое воспитание Он высмеивает абсурдность, бесплодность и полную отрешенность от жизни схоластических занятий с кухонной латынью схоластиков, а равно высмеивает бестолковую схоластическую учебу и воспитание с невежественным пренебрежением к интересам физического здоровья

В романе „Гаргантюа и Пантагрюэль” спутник Пантагрюэля Панюрж рассказывает, между прочим, о стране ученых, где люди занимаются странными вещами „одни запрягши три пары лисиц, пахали ими прибрежный песок, другие стригли ослов и получали при этом хорошую шерсть, иные доили козлов и вливали молоко в решето, с великою пользою для хозяйства некоторые закидывали сети на воздух и ловили ими громадных раков; другие в длинной загородке тщательно измеряли скачки блох и уверяли меня, что это занятие более чем необходимо для управления государствами и ведения войны, и т.п., и т.п. И. Шерр „Иллюстрированная всеобщая история литературы”, т. 1, стр. 244. Варварский язык схоластиков высмеивается в речи „искусного оратора Сорбонны”, обращенной к великану Гаргантюа с просьбой отдать колокола которые тот снял с церкви. Оратор говорит Гарагантюа, что их кто-то уже хотел купить „из-за субстантификального квалитета элементарной комплексии, интронифицированной внутри террестритета их квиддитативной природы, для экстронейзирование своих галонов и турбин от наших лоз, если - и не наших, то как раз около”... В „Гаргантюа”, в лице великого доктора софиста, первого воспитателя Гаргантюа (Тубала Олоферна) представлена схоластическая учеба. Учитель употребил несколько лет на то, чтобы выучить своего ученика азбуке, но зато он выучил его так хорошо, что тот мог сказать наизусть все буквы в обратном порядке”. Около 20 лет учитель изучал с учеником схоластические руководства по риторике и научил его этому так хорошо, что ученик при испытании, мог пересказать все это не только наизусть, но даже наоборот” Избранные места из „Гаргантюа и Пантагрюэля”, Изд. „Педагогическая библиотека” К. Тихомирова и А. Адольфа, М. 1896 г., стр. 14. (зубристика и бессмысленность учебы) Вполне понятно, что от такого учения Гаргантюа, хотя и занимался прилежно, -- становится глупее, бестолковее задумчивее и страннее” ibid стр. 16..

Так же бестолков был и порядок жизни, к которому его приучили его учителя софисты. Он вставал поздно (между 8-9 часами), несколько времени валялся в постели, потом сразу обильно завтракал, не проделав никаких физических упражнений” потом шел в церковь, где отстаивал 26 или 30 месс и полчаса позанимавшись, обедал, причем „прекращал еду только тогда, когда желудок переставал принимать, в питье не знал меры” ibid., стр. 17-18.. После обеда, проигравши в карты или в лото, он опять пил, заваливался часа на 2--3 спать, и потом опять пил вино Вечером, после небольших занятий и прогулки, он опять ел, - ужинал, „пригласив нескольких питухов из соседей”. Словом, вел образ жизни скотский. Религиозный элемент в этой рамке жизни только профанируется; Напившись за обедом, Гаргантюа „с трудом бормотал сквозь зубы Gratias” (благодарственную молитву). Избранные места из Рабле; изд. Тихомирова и Адольфа, стр. 19. он не имеет здесь никакого действительного значения и представляет простую, формальную привычку. Нравственного смысла в этом порядке жизни, а также и в том воспитании, которое к нему приурочено, очевидное нет.

4. Новые принципы образования по Рабле: жизненность и наглядность, сознательность и приятность в занятиях

Уже у Мора, Вивеса и Рамуса мы видим первые попытки приближения образования к природе. Рабле же решительно вводит воспитание и образование близкое общение с жизнью и природой. Его постановка воспитания, действительно, „имеет живое сходство с типом самоновейших школ, -- школ на лоне природы” Zenz-Prank-Ziegert, ibid., S. 186. и в общении с природой. В противоположность отвлеченной школьной схоластике, с его книжной бестолковой зубристикой, Рабле рисует нам образование жизненное, обучение конкретное, -- обучение не из книг, а из живого наблюдения самой действительности. Тот же Гаргантюа, которого поручили новому учителю, Понократу, -- представителю нового воспитания, -- изучает с ним элементы астрономии из самой природы. Утром они наблюдали „небо, находилось ли оно в том же состоянии, в каком они видели его вчера вечером, и в какой знак зодиака вступали сегодня солнце и луна”; а „в полночь, перед отходом ко сну, отправлялись на самое открытое место в доме, чтобы наблюдать за небом, обращали внимание на кометы, если они были, на фигуры, вид, место, противостояние и соединение звезд” Рабле, „Избранные места”, ibid., стр. 20 и 26.. Словом, астрономию они изучали так, как впоследствии рекомендует в своем „Эмиле” Руссо. Точно так же и другие (естественные) познания они приобретали из наблюдений над самой природой. К вечеру, после физических упражнений на свежем воздухе, „они потихоньку возвращались домой, проходя по лугам, или, вообще, местам, заросшим злаками и травой. Там они рассматривали деревья и злаки”, справляясь (потом) относительно этого у древних классиков (дань гуманистического уважения к классикам!), „и приносили полные руки растеши домой” для гербаризации ibid., стр. 25 и 26. А в дождливую погоду, „вместо ботанизирования они шли в москательные кладовые, в семенные лавки, в аптеки, внимательно рассматривали там коренья, листья, плоды, и семена чужеземных растений, смолу, мази, а вместе с тем и то, как все это подделывают”, ibid., стр. 28.. Здесь Рабле предвосхищает начала истинной наглядности, которые стали проводиться в педагогике только столетиями позднее. Наглядно изучается и математика, на разных комбинациях карт, а в частности, геометрия,--путем построения, в послеобеденное время, сотен „маленьких изящных геометрических инструментов и фигур” Рабле „Избран. места”, стр. 22. (так, как впоследствии рекомендует это Руссо)” Наконец, целый ряд и других знаний Гаргантюа с воспитателем приобретает не книжно, а непосредственно из самой жизни, непосредственным наблюдением ее промышленного пульса. Они посещали разные мастерские (ткацкие, ковровые, мастерская часовщиков, зеркальщиков и др.), плавильни, гранильни, типографии и проч., и „осматривали и изучали промышленность и изобретения по ремеслам ibid., стр. 27--28. . Вот великая мысль, -- да еще в такой „книжный” век, как время Рабле, -- что образование приобретается не только из книг, и, может быть” лучшее образование приобреталось бы, если бы воспитание научило открытыми, разумными, собственными глазами смотреть на Божий мир и человеческую жизнь!

Далее, в противоположность бессмысленной зубристике схоластики, Гаргантюа с новым воспитателем все изучает сознательно и с пониманием. Так, утром, в целях религиозного наставления, „ему прочитывали громко и внятно страницу из Св. Писания с должными объяснениями на каждую главу”... Причем, „применительно к словам и содержанию читаемого, он сам восхвалял, прославлял Господа”... Потом учитель еще раз повторял ему прочитанное и объяснял ему „темные и трудные места”. Когда повторяли пройденные накануне уроки, ученик, повторяя, „в подтверждение их приводил практические примеры из обыкновенной жизни”... Рабле. “Избранные места”, ibid., стр. 20..

Основанное на принципах живой наглядности и сознательности, обучение становится удовольствием и нисколько не утомляет ученика. Гаргантюа с новым воспитателем встает около 4 часов и все время тем или другим занят. И эти занятия, казавшиеся ему вначале трудными (потому что раньше он был приучен к другому) „впоследствии стали настолько приятны, легки и привлекательны, что казались скорее времяпрепровождением короля, нежели воспитанием ученика” „Избранные места - Рабле”, стр. 29 и 22.. При таком порядке вещей, в обучении почти нет элемента принуждения. Воспитатель только руководит занятиями, предоставляя место и личному желанию, личному избранию ученика Если хочет Гаргантюа, то они с воспитателем или читают, или беседуют, и до тех пор, пока есть желание, ibid., стр. 21 и 26. (идея, впоследствии до крайности развитая у нас Л. Толстым).

5. Рабле о предметах образования

Круг предметов, какие необходимо изучать, перечисляется полно в письме Гаргантюа к сыну своему Пантагрюэлю. Он настаивает и хочет, чтобы сын „основательно изучил языки: во-первых, греческий, как хочет Квинтилиан; во-вторых, латинский и затем уже еврейский ради Св. Писания”, -- также халдейский и арабский Здесь сказывается личное расположение Рабле к филологическим занятиям: в Бенедиктинском монастыре, кроме классических языков, он занимался еврейским и арабским.; причем, в греческом и латинском языке, он должен выработать хороший стиль (по образцу Платона -- в греческом, и Цицерона -- в латинском Естественная дань гуманистическим тенденциям!). Далее указывает историю, музыку, арифметику и геометрию. Что же касается до знакомства с естественными науками, то Гаргантюа „требует”, чтобы сын „ревностно предавался их изучению, так чтобы не было такого моря, реки или источника, в которых бы ты не знал всех рыб; все птицы небесный, все деревья, кусты, заросли и леса, все камни востока и юга,--все это не должно оставаться для тебя неизвестным”. Здесь мы имеем коротенький, наивный, но выразительный гимн изучению природы, важность которого более полстолетия позднее обосновал английский философ Бэкон Веруламский. Затем Гаргантюа советует изучить медицину и „при помощи часто производимого анатомирования собрать полные сведения о человеке”. Наконец, говорит о ежедневном чтении Св. Писания, и при том в оригинале (Новый Завет и Апостольские Послания -- по-гречески, а Ветхий Завет -- по-еврейски). „Словом, погрузись в море науки” „Избранные места” из Рабле, стр. 35..

В этом разнообразии предметов, какие рекомендуются для изучения, сказывается почти общая характерная черта гуманистической педагогике. После средневекового однообразия заняли (которые исчерпывались тривиумом и квадривиумом), знакомство с классиками открывает новый мир разносторонних умственных интересов и познаний. Естественно, ум с жадностью хотел бы впитывать все открывавшееся ему разнообразие познаний. Поэтому, не у одного Рабле из гуманистов мы встречаемся с указанием самого разнообразного состава предметов для изучения, -- с гуманистической полиматией (многоизучением).

6. Рабле о воспитании: нравственно-религиозное воспитание и физическое. Дисциплина в воспитании

Но наука не все. Сама ученость получает свою ценность в человеке от нравственных элементов его духа. „По справедливому изречению Соломона”, пишет Гаргантюа сыну своему Пантагрюэлю, -- „мудрость не приходить в души злых, и знание без совести есть душевная смерть”... На чем же должно покоиться нравственное развитие человека? В плане воспитания Гаргантюа и потом Пантагрюэля указаны две основы: религия, религиозное наставление и весь нормальный, гигиенически-трудовой образ жизни, которым живет воспитанник Религиозный элемент входит и в старое воспитание Гаргантюа, когда он ведет скотский образ жизни, но там он не имеет никакого значения и только профанируется соседством с пьянством и обжорством. Напротив, в новом воспитании, в рамке гигиенической, здоровой и трудовой жизни, он сообщает питомцу спокойно-идеальное, умиротворяющее настроение Рабле, „Избранные места” в издании К. Тихомирова и А. Адольфа, стр. 20 и 27..

В нормально-гигиеническом образе жизни, который ведет Гаргантюа у нового воспитателя, Рабле усиленно подчеркивает необходимость физических упражнений и игр для питомца. Игры ведутся до обеда (игры в мяч), а целый ряд физических упражнений (езда верхом, фехтование, бег и прыганье, плаванье, лазанье на деревья, по канату, развитие легких криком, упражнения с гирями, и проч., и проч.)--спустя несколько часов после обеда Рабле, „Избранные места”, ibid., стр. 21 и 23--25.. В связи с физическими упражнениями, у Рабле мы находим и мысль о простом физическом труде для питомца „Рабле первый говорить о пользе физического труда”,-- замечает Квик в своих „Реформаторах воспитания”, стр. 42. Но, в действительности, мы встречались с этой мыслью уже у Т. Мора.. В дождливую погоду Гаргантюа со своим воспитателем, „вместо обычных телесных упражнений, занимались домашними работами”: „складывали сено, кололи дрова, связывали снопы в овине”... Но здесь еще нет мысли о другой ценности простых занятий и ремесел в воспитании, с глубоким выяснением которой мы встретимся позднее, у Песталоцци и новейших сторонников „трудового воспитания”.

Само собой понятно, что при жизненных, наглядных, сознательных и приятных учебных занятиях, и при здравом, религиозно-трудовом и гигиеническом воспитании, не представляется никакой нужды в жестокостях наказаний, и даже вообще в наказании. Пантагрюэлю, который посетил школу как раз в момент экзекуции детей, „стало страшно противно все это, и он сказал учителям”: „господа, перестаньте бить детей!” Говоря о современных ему школах с жестокой дисциплиной, Рабле не находить достаточно слов для их порицания: „Гораздо лучше содержатся пленные у мавров и татар, убийцы в тюрьмах, даже собаки в вашем доме!” Рабле, ibid., стр. 37..

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. Гуманистическая педагогия с реалистическим оттенком. Монтень (1533--1592 г.)

1 Переход к самостоятельной мысли в области знания вообще, и в области педагогики, в частности

Если схоластика жила своими излюбленными авторитетами, то имел их и гуманизм. В эпоху гуманизма мысль далеко не свободна от авторитетов: в философии она то примыкает к Аристотелю (Меланхтон), то, преимущественно, к Платону (Вивес и Рамус); в педагогике, -- преимущественно к Квинтилиану, потом к Плутарху, Платону и др. Гуманисты живут и мыслят в преклонении перед классиками.

Зародившееся в самом гуманизме внимание к действительной жизни и природе должно было больше всего способствовать освобождению мысли от авторитета. Можно было изучать природу по Плинию или Аристотелю, не присматриваясь к самой природе (как это было в средневековье) Но присматриваться собственными глазами к природе и жизни, и, все-таки, держаться, в полной мере, старых авторитетов, это-- вещи несовместимые. Реализм мысли не совместим с преклонением перед словами, хотя бы и величайших авторитетов, не совместим с вербализмом (verbum -- слово). Естественно, поэтому, что гуманистически мыслители с реалистическим оттенком составят переход к самостоятельной мысли, к самостоятельным мыслителям. Так, в действительности, мы и видим. Первыми провозвестниками свободы мысли являются мыслители с преимущественным вниманием к природе (Джордано Бруно -- 1548-1600 г.) Как и самыми первыми мыслителями-философами, начавшими историю самостоятельной философской мысли, свободной от религиозных традиций, были мыслители с натуралистическими интересами (Фалес, Анаксимандр и др.). Точно так же, и в области педагогической мысли, провозвестниками нового направлены, новой свободной разработки педагогических вопросов являются гуманистически мыслители с реалистическим оттенком (Т. Мор, Вивес, Рамус, Рабле и Монтень).

Но, при переходе от зависимой мысли к самостоятельной, от знания, построенного первой, к новому строительству знания, должен быть промежуточный момент отрицания, сомнения в сегодняшнем строительстве, -- момент скепсиса. Строительство нового знания только начинается, только предчувствуется, а основания старого уже поколеблены, старые принципы авторитета изжиты. Отсюда, естественно, появляются мыслители с основным тоном мысли и настроены: „Что я знаю” Видным представителем этого момента и является скептик Монтень.

2. Мишель Монтень. Его воспитание

М. Монтень родился в 1533 году в замке Монтеней в Перигоре. Детство и воспитание Монтеня протекало в довольно оригинальных условиях. Отец Монтеня отправил ребенка, тотчас после рождения, в бедную деревеньку, ему принадлежавшую, и ребенок „пробыл там все время, пока питался грудью, и даже больше, приучаясь к самой простой жизни” Автобиографические данные разбросаны по „Опытам” Монтеня. „Избранные места из „Опытов Монтеня”, в изд. Тихомирова и Адольфа, стр. 119. Впоследствии, ради того же опрощения, только в более широком смысл, в деревню посылает Руссо и своего Эмиля.. Помимо приучения к простоте, у отца Монтеня была и другая цель: „сблизить ребенка с народом и с тем классом людей, который нуждается в нас”. „Он желал”, говорит Монтень, „чтобы я скорее стремился к тому, кто протягивает нам руки, нам к тому, кто поворачивается к нам спиной; поэтому же он выбрал мне в восприемники людей низшего сословия, чтобы обязать меня и привязать к ним”. „Его план удался”, -- добавляет Монтень, -- „я всегда принимаю живое участие в жизни”. Далее, прямо от кормилицы, раньше чем ребенок выучился говорить, отец отдал его „на попечение одного немца, впоследствии знаменитого врача Франции, который совсем не знал французского языка, но за то очень хорошо знал латинский”. „Ему в подмогу взяты были еще двое, мене ученые, чем он”, и все они должны были говорить с ребенком по латыни. Даже слугам было запрещено говорить с ребенком иначе, чем по латыни: если они хотели говорить, они должны были усвоить латинские слова и выражения Избранны я места из „Опытов” Монтеня, стр. 99.. Отец Монтеня хотел этим скорее открыть своему сыну *тогдашнюю „дверь” всех наук,--латинский язык. В результате, -- как говорит о том сам Монтень, -- ребенок „без всякого искусства, без книг, без грамматики или правил, без хлыста и слез выучил латынь также хорошо, как и учитель...” Необычным способом Монтень выучился и греческому языку, „в виде соединения забавы и упражнения: учили склонения во время игры в мяч, вроде того, как некоторые изучают арифметику и геометрию по игральным табличкам”. Вообще, замечает Монтень о своем воспитании, „отцу посоветовали приучать меня к науке и исполнение долга без принуждения и развивать мою душу со всею мягкостью и свободой, без какой бы то ни было жестокости и принуждения” Избранные места из Монтеня, стр. 100.. На 6-м году Монтень был отдан в „самую лучшую” тогда во Франции Гиеньскую коллегию, где, однако, преподавали очень плохо И если бы здесь мой учитель, вспоминает Монтень (ibid., стр. 102) „был так безрассуден, что запретил бы мне читать, то я, наверно, вынес бы из коллегии только ненависть, отвращение к книгам, как случается с большинством нашей дворянской молодежи”.. 13-ти лет Монтень оставил школу, пройдя (благодаря своей подготовке) весь курс „и в сущности без малейшей пользы для себя” (Монтень). С 21-го года мы видим его занимающим почетные должности в г. Бордо (то советника Бордосского парламента, то мэра г. Бордо): он добросовестно исполняет свои обязанности, хотя и не чувствует к ним влечения, предпочитая частную, свободную жизнь. Последние годы жизни, с 1585 г., он проводит в своем имении. Умер в 1592 году.

3. Монтень -- отрицатель мертвого, пассивного образования

У Монтеня нет особых сочинений, посвященных вопросам воспитания. Но в его значительном философском произведении, появившемся в 1580 году под именем „Опытов” („Essays”) и представляющем собрание философских размышлений о самых разнообразных предметах, некоторые главы Кн. 1-ая, глава 24-ая, „О педантизме”, и 25-ая „О воспитании детей”; кн. 2-я, гл. 7-я, „О любви родителей к детям”. и части глав содержат и педагогические соображения философа.

Скептическое настроение Монтеня проникает и его педагогические воззрения. Общая суть их не сложна. Он не видит толку в той мертвой учености, которой загромождают головы и которая не дает воспитанникам ни мудрости, ни добродетели. Они ни чуточку не становятся от этого, переливаемого в их головы, образования ни умнее, ни лучше. Поэтому Монтень выбрасывает его за борт. Он хочет другого образования, которое бы действительно „образовывало” ученика, которое увеличивало бы его здравый смысл, укрепляло бы его нравственный характер и стояло бы ближе к практической жизни. Он его, отчасти, и намечает.

Но, как скептического, отрицательного настроения ум, Монтень с особенной энергией мысли и с особенным,--можно сказать,--удовольствием останавливается на отрицании старого строя образования. Так что, при энергичности этого отрицания, иногда кажется, как будто он прямо выбрасывает за борт „всякое знание” Проф. Лапшин в „Истории педагог. теорий” (литографир. изд.), ч. 1, стр. 89--90, говорит, что Монтень „всякое знание прямо выбрасывает за борт”.. Но это не совсем так. Он сам говорит в одном месте: „Я люблю и уважаю знание, как и тех, которые им обладают, и, правильно применимое, оно есть самое благородное и могущественное приобретение людей; но в тех людях (и их бесчисленное множество), которые основывают лишь на нем свое значение и силу, которые свой разум основывают на памяти, sub aliena umbra latentes (прячась в тени других), и которые ничего не умеют без книги, -- ученость в таких людях, если смею так выразиться, я ненавижу больше глупости” „Опыты”, ч. 3-я, гл. 8, -- „Избранный места из Монтеня” в изд. Тихомирова и Адольфа, стр. 115.. Ясно, что он отрицает, собственно, не знание, а то ученое, бестолковое (основанное на памяти) и немощное (ничего не умеют без книги”) педантство, во что вырождается, при известных условиях, наука и” так называемое, научное образование. Против этого педантства и педантского образования и восстает Монтень со всей силой мысли и остроумия „Мы собираем мнения и знание других, и этим ограничиваемся, вместо того, чтобы сделать их своим достоянием. Но что за толк в пище, которая не переваривается, не превращается в пищевую кашицу и не усваивается нашим организмом?” -- „Избранные места”, ibid., стр. 56. „Мы умеем сказать: так говорит Цицерон, такова манера Платона; это -- слова Аристотеля. Но сами-то мы что говорим? Как рассуждаем? Как поступаем? ведь, просто сболтнуть сумеет и попугай”, ibid., стр. 55. См. также стр. 57, 60, 62, 70, 73, и др..

4. Истинное образована по Монтеню: Его постановка

В противоположность педантскому образованно, Монтень хотел бы такого образования, которое делает человека лучше и умнее, т.е., воспитывающего образования. „Если наука”, - говорит Монтень, в одном месте, - „не изменяет и не улучшает несовершенное состояние души, то лучше все бросить” ibid., стр. 59.. „Если, несмотря на занятия, наша душа не направлена на лучший путь, если наше суждение не стало более здравым, пусть лучше мой воспитанник играет в мяч, -- по крайней мере, его тело станет более гибким” ibid., стр. 57.. Позднее, через полтораста слишком лет, эту условную мысль о науке, -- если она не улучшает человека, -- повторил в безусловной форме Ж. Ж. Руссо В этюд по вопросу, предложенному на премию Дижонской академией: „Способствовало ли восстановление наук и искусств улучшению нравов?”. „Мы портились по мер того”, -- „говорит здесь Руссо,-- „как наши науки и искусства совершенствовались”, -- Ж. Ж. Руссо, „Собрате сочинений. Теории воспитания”, изд. и редакция Н. Л. Тиблена, СПб., 1866 г., стр. 563. Это почти повторение выражения Монтеня по адресу ученых педантов: „Postquam docti prodierunt, boni desunt”, -- „как только появились ученые, стали исчезать хорошие (добрые”). .Избранные места из Монтеня”, стр. 70..

Но когда же мы будем иметь такое образование? При каких условиях оно станет воспитывающим, действительно улучшающим человека? Монтень намечает, в общих чертах, новую постановку образования и указывает наиболее годный для воспитательно-образовательных целей состав предметов.

Монтень указывает, что обучение должно быть основано на самодеятельности ученика. Рабле предполагает это условие, но ясно о нем не говорит. У Рабле обучение Гаргантюа отличается и наглядностью, и сознательностью, и близостью к природе и жизни, но принцип самодеятельности там не оттенен: там всюду и всем как будто заправляет воспитатель. Монтень -- же отчетливо подчеркивает принцип самодеятельности. „Постоянно кричат”” говорит он в одном мест „Избранный места из Монтеня”, стр. 71., ребенку в унии, как будто льют в воронку; а обязанность ученика состоит только в повторении сказанного. Мне хотелось бы, чтобы учитель исправил эту сторону дела, чтоб он с самого начала, сообразно со способностями воспитанника, давал ему возможность высказаться, развивая в нем вкус к вещам, заставляя его производить между ними выбор и различать их, чтобы иногда он указывал ученику путь, а иногда предоставлял ему и самому находить его. Я не хочу, чтобы учитель находил и говорил всегда один; я хочу, чтобы он, в свою очередь, выслушивал слова ученика”. И в другом месте: „пусть наставник заставить его исследовать и пусть не вбивает ему в голову при помощи простого авторитета и без всякого основания”. Но, при таком обучении, разумеется, надо уметь снисходить до ученика, „чтобы сообразоваться с его силами”. В этом, собственно, и состоит трудность воспитания ibid., стр. 71.. Принцип самодеятельности ученика при обучении высказан здесь ясно, хотя и в самой общей форме.

Далее, обучение должно быть поставлено ближе к жизни, жизненнее. Не из одних книг можно учиться и надо учиться. Надо приучать ученика осмысливать и окружающий его действительный мир и жизнь. Здесь Монтень повторяет мысли Рабле. „Я хочу, чтобы этот великий мир был книгой для моего ученика” ibid., стр. 81. См. также стр. 74 и 78 „При хорошем обучении”, говорит Монтень, „все, что представляется нашим глазам, заменяет для нас книгу: шалость пажа, глупость слуги, разговор за столом,--все это новый материал для размышления”., мысль, которую почти в том же выражении повторить в своем „Эмиле” Руссо. Такому, живому ознакомление с жизнью и миром „прекрасно способствуют (также) сношения с людьми и посещение заграничных стран”... Монтень поэтому хотел бы, „чтобы путешествия предпринимались с раннего детства” ibid., стр. 74..

5. Образовательный материал, по Монтеню

При указании предметов обучения, Монтень руководствуется тем же основным идеалом образования, -- чтобы оно делало человека лучше и умнее. В этих видах он особенно рекомендует знакомить детей с положениями нравственной философии „Он ставить ее на первом план”,--Zenz-Frank-Ziegert, ibid., стр. 188.. „Если философия”, говорит он, „поучает нас, как надо жить, и если детство также находить в ней урок для себя, как и всякий другой возраст, то почему же ее не преподают ему?” „Употребим время (ученья) на полезное познание. Удалим все диалектические тонкости, которые не могут улучшить нашу жизнь, выберем простые философская правила и изложим их, когда надо,-- их легче понять, нежели какой-нибудь рассказ Боккаччо; ребенок, только что отнятый от груди, способен легче изучать философию, чем научиться читать и писать. Философия имеет истины, пригодные для младенца и для старца” „Избранные места”, ibid., стр. 87. Нас учат жить тогда, когда жизнь уже прошла. Сто учеников получили ужасную болезнь, прежде чем дошли до урока Аристотеля „о воздержании”.. Здесь у Монтеня слышатся веяния, которые несколько позднее составят сущность рационалистического направления в философии. Здесь слишком большое значение придается разуму (ratio = разум), его указаниям и велениям. Как будто достаточно ясно сознать какое-либо правило, чтобы оно и стало правилом жизни. В то же время Монтень полагает, очевидно, что некоторые нравственные начала уже врождены душе, так что даже и ребенок может понять положения нравственной философии. В другом месте, ссылаясь на Сократа, Монтень прямо говорит, что знание, как хорошо жить,--„в нас самих” Избранный места”, ibid., стр. 117.. Эта мысль о прирожденности некоторых начал и идей душе человеческой также мысль рационалистической философии. Идея морального обучения, высказанная впервые Монтенем, получила теперь осуществление почти повсюду (так называемые, уроки нравственности в начальных школах Франции, Англии, Японии и др.).

Далее, Монтень рекомендует изучение истории, при помощи которой воспитанник „доставить себе общение с великими умами лучших веков”. Но при этом указывает, в чем заключается задача ее изучения. Пусть воспитатель заботится „не столько о том, чтобы ученик запомнил год разрушения Карфагена, сколько о том, чтобы узнал нравы Сципиона и Ганнибала. Пусть он не столько научает его разным историческим событиям, сколько приучает судить о них” Избранный места”, ibid., стр. 79.. Таким образом, и история изучается с нравственной точки зрения, поскольку события ее и лица могут быть поучительными для нас в нравственном отношений. Поэтому из исторических писателей особенно рекомендуется Плутарх, „потому что он был мастер на такого рода произведения”.

Изучение истории, положений нравственной философии, вместе с живым конкретным ознакомлением, вообще, с миром, должно, по Монтеню, стоят на первом месте. И только „после того, как воспитанника научат тому, что его делает умнее и лучше, его познакомят с логикой, физикой, геометрией, риторикой: им подготовленный ум, он скоро осилит ту науку, которую изберет” „Избранный места”, стр. 83.. Т.е. учебно-научные, систематические знания стоят на втором плане, за знаниями воспитательно-образовательными. Эту мысль о второстепенности, собственно, научно-учебных занятий впоследствии, с большей определенностью, проведет в своих „Мыслях о воспитании” английский философ Локк.

Монтень, как и гуманисты, также ценит знание греческого и латинского языка, но первое место в изучении языков, однако, отводит родному языку и живым языкам соседних стран, „с которыми мы имеем дело” „Избранный места”, ibid., стр., 99.. Последние лучше всего изучаются в путешествиях, на месте. Латинский и греческий языки также можно скорее и лучше изучить практическим употреблением, в разговоре (Монтень ссылается на собственное изучение классических языков) и в чтении. Тратить драгоценное время на изучение форм речи, с целью развития красноречия, по Монтеню, нет никакого смысла При том, „на свете страшно развилась болтливость, и я почти не встречал такого человека, который бы не говорил, скорее, больше, чем меньше того, сколько следует”, -- ibid., стр. 93.. Во 1-х, все дело в ясном понимании и познании вещей. „Раз наш воспитанник будет иметь твердое понятие о вещах, слова придут сами собой” „Кто отчетливо узнал предмет, у того выражения являются сами собой” ibid., стр. 94.. Во 2-х, красноречие и вообще не так нужно „Речь, имеющая в виду истину, должна быть проста и безыскусна”. Красноречие только „отвлекает нас от сути дела” ibid., стр. 98. Мы видим здесь большой поворот от гуманистической переоценки изящества речи, к чему пришла гуманистическая педагогия в лице Штурма и иезуитских школ.

6. Монтень о нравственном приучении

Выделение Монтенем нравственной задачи в образовании не составляет какой-либо особенности его и заслуги. Гуманистическая педагогия вообще,--как мы это видели у итальянских и немецких гуманистов-педагогов,--ставила образованию и нравственные задачи: воспитание нравственности и благочестия В этих видах требовала нравственного ценза от учителей и строгого выбора в материал для чтения.. Но Монтень не только повторил и, может быть, ярче выразил эту общегуманистическую черту. Он первый из гуманистов, помимо образования с нравственной тенденцией, отметил и важность особого нравственного приучения. Гуманизм, вместе с Платоном, своим первым авторитетом, в значительной степени разделял веру его великого учителя Сократа Это было и верой Сенеки, Плутарха, Цицерона, вообще, стоической моральной философии, которую особенно ценит Монтень. По Сенеке, „virtus non aliud, quam recta ratio est”, „добродетель не иное что, как правильный разум”. Н. К. Кибардин, „Система педагогики по творениям Бл. Августина”, „Правосл. Собесед.” 1910 г., сент., 320 стр., что добродетель дается знанием, что для нравственности может быть довольно истинного просвещения. Эта вера действительностью не оправдывалась: наука и просвещение не давали хороших, нравственных людей Монтень и повторяет как раз, кстати, латинское изречение: „Postquam docti prodierunt, boni desunt”, -- „с тех пор, как стали появляться ученые, перестали быть добрые”, -- „Избр. места”, стр. 60.. Поэтому Монтень уже не удовлетворяется одной перестройкой образования в интересах нравственного развития. Он чувствует, что, кроме поставленного даже как следует образования (обучения), здесь нужно и особое нравственное воспитание, особое нравственное приучение. Монтень первый из гуманистов касается роли привычки в нравственном воспитании и говорит о частных нравственных недостатках, от которых надо особо оберегать детей. „Я нахожу”, - замечает, между прочим, Монтень о нравственных привычках, - „что наши самые серьезные пороки вкореняются в нас с самого нежного возраста и что наше первоначальное воспитание зависит от наших кормилиц. Дурные поступки детского возраста обыкновенно извиняются „нежным возрастом и легкомыслием ребенка, а между тем это -- зародыши и корни отвратительных пороков: „они пускают ростки и роскошно разрастаются и укрепляются вследствие привычки” „Избранные места”, ibid., стр. 107. ,Некоторым матерям доставляет удовольствие, когда их ребенок свернет шею петуху, или мучает собаку и кошку; есть такие дураки отцы, которые видят признак воинственного духа в том, что их сын бьет мужика или лакея, которые не защищаются; или считают ловкостью, если их сын самым вероломным образом проведет или обманет товарища. А между тем это -- зародыши и корни жестокости, тиранства, предательства”.. Говоря о пороках и недостатках, в частности, Монтень считает „самым ужасным пороком -- ложь”. Только зарождение и развитие склонности ко лжи, и почти в такой же степени упрямство, следует, по его мнение ibid., стр. 108., „искоренять всеми силами”. Этот взгляд на ложь, как на самый ужасный порок, вполне повторяет впоследствии Локк.

Теперь же заметим и сообразим, куда легко может пойти педагогическая мысль впоследствии, отправляясь от педагогических взглядов Монтеня. Если, наряду с образованием умственным, указывается важность и особого нравственного приучения, и если главной задачей, вообще, просвещения ставится воспитание добродетели, то образование умственное, как таковое, легко может оказаться позади нравственного приучения и воспитания. Первым должно стоять то, что всего ближе ведет к добродетели,--известное воспитание, приучение, а собственно умственное образование отступает на второй план. Такую именно схему воспитания и дает нам впоследствии Локк, последовательный ученик, -- в педагогическом отношении, -- Монтеня.

7. Монтень о физическом воспитании и закаливании

Мысль о значении и необходимости физического воспитания, рядом с духовным, является общей гуманистической мыслью. Ее разделяет всецело и Монтень „Избранные места”, ibid., стр. 75. „Недостаточно закалить душу у ребенка,-- надо укрепить ему и мускулы”., причем, ясно формулирует принцип правильного и целесообразного отношения между физическим и духовным воспитанием. „Образовывают”, говорит он, „не одну только душу, или не одно тело, а всего человека; не нужно делать этого порознь и, как говорит Платон, не надо развивать одно без другого, но руководить тем и другим вместе, как парою лошадей, запряженных в одну повозку. Не надо внушать ученику, чтоб он употреблял более времени и прилагал больше старании для телесных упражнений, а развитием ума занимался кое-когда, но не надо делать и наоборот” ibid.. стр. 89..

Последнее „не надо делать и наоборот” нам кажется сказанным слишком сильно. Но с точки зрения нравственно-практических идеалов Монтеня оно имеет полное оправдание. По Монтеню, главная добродетель, к выработке которой должно быть направлено и умственное, и нравственное воспитание,--это „уменье правильно пользоваться жизненными благами и с твердостью переносить их потерю” Идеал эпикурейско-стоический, как у Т. Мора.. Монтень называет это уменье -- „главным и особенным стремлением” добродетели, „без которого вся жизнь не нормальна, бурна, изуродована и, по-видимому, окружена подводными камнями, терниями и чудовищами” „Избранные места”, ibid., стр. 86.. Но ясно, что к выработке этой главной добродетели физическая сила и выносливость значат столько же, сколько и мудрость, и сила души. И Монтень, с точки зрения этой добродетели, совершенно прав, говоря: „при чтении я часто замечаю, что мои учителя в своих сочинениях выдают за душевное величие и крепость духа то, что, скорее, зависит от толщины кожи и крепости костей” „Избранные места”, ibid., стр. 75..

Отсюда же, помимо физических упражнений, развивающих тело, Монтень считает необходимым и физическое закаливание, развивающее собственно выносливость. Надо с детства приучать человека к умеренности и к перенесению всего, ибо это лучше всего обеспечивает эпикурейско-стоическую добродетель: пользоваться разумно всем, но ни к чему не привязываться слишком. Он с благодарностью вспоминает, при этом, свое воспитание, когда его приучали к самой простой жизни, а главное, отучали от всяких пристрасти и склонностей. Необходимость, -- какая могла бы случиться,--отказаться от них впоследствии, ведь, причинила бы не приученному к отказам человеку большое страдание. „Лучше, конечно” -- говорит Монтень, -- приучать себя к таким вещам, который легче достать, но, все-таки, скверно привыкать настолько, чтобы испытывать лишение, когда их нет” „Избранные места”, ibid., стр. 119. И так как в жизни может встретиться все („и тюрьмы, и пытки”, -- замечает Монтень, ibid., стр. 75), то и ребенка надо приучать ко всему (и к усталости, и к перенесению болей, и к пользованию то теплым, то холодным, и к поту, и пыли, и т. п.), „хотя бы, при этом, часто пришлось пренебрегать медицинскими предписаниями” (ibid. стр. 75). Позднее Руссо также не будет особенно уважать медицину.. Эту мысль позднее повторил Руссо в оригинальной форме, что надо детям прививать одну привычку,--„не иметь привычек”. А Локк закаливание ребенка поставит одной из главных задач воспитания. И так как закаливание детей легко встречает препятствие в любви родителей к детям, то Монтень полагает, что „не разумно воспитывать детей за пазухой у родителей: их естественная любовь лишком изнеживает и расслабляет их” ibid., стр. 74.. Есть и другие неудобства воспитания дома, в семье ibid., стр. 75: Благодаря присутствию родителей слабнет авторитет воспитателя, „который должен быть неограниченным в отношении ребенка”; представляют некоторые неудобства и уважение, которое оказывают ребенку слуги в дом, и имущественное положение родителей., ради которых Монтень, очевидно, хотел бы, чтобы детей поручали воспитателям и воспитывали их на стороне, в простой обстановке и привычках ibid., стр. 119.. Здесь также намечены будущие мысли Руссо о воспитании ребенка вдали от общества, в простых и естественных условиях деревенской жизни.

8. Монтень о дисциплине в школе и семье

Казалось бы, рекомендуя закаливание, Монтень не будет иметь ничего против суровой дисциплины в воспитании. Но, в действительности, он решительный ее враг. Его идеал духовно-свободного человека, независимого ни от собственных привычек, ни от внешних благ, не мирится с рабской, насильственной дисциплиной. „Я осуждаю”, -- говорит Монтень „Избранные места”, ibid., стр. 123., „всякое насилие в деле воспитания нежной души, которую мы готовим к чести и свободе. В строгости и принуждении есть что-то рабское, и я утверждаю, что то, чего нельзя достигнуть разумом, благоразумием и ловкостью (тактом), того некогда не достигнешь силой”. „Розги, по-моему, делают души или подлыми, или злобно настойчивыми”. В другом месте, говоря о современных ему школах, Монтень, как и Рабле, называет их „настоящими тюрьмами для заключенного юношества”. „Было бы более уместно”, замечает он здесь же „Избранные места”, стр. 90., „украшать классы цветами и листьями, нежели окровавленными розгами. Я бы велел нарисовать на стенах Радость, Веселость, Флору и Граций, как это сделал в своей школе философ Спевзипп Спевзипп, племянник Платона и его последователь, 4 в. до Р. Хр.. Где польза, пусть там же будет для детей, и веселье: нужно подслащать блюда, полезные для детей, и наполнять желчью лишь вредные для них”. Он против суровости не только в школе, но и в семье. „По моему мнению, замечает Монтень „Избранные места”, ibid.” стр. 123., „сильно заблуждается тот, кто считает свою власть сильнее и прочнее, если она основана на силе, а не на любви”. Особенно он возмущается и негодует, если родители и воспитатели позволяют себе наказывать детей в раздражении, в гневе. „Нет ни одной страсти, которая бы так извращала здравый смысл, как гнев. Никто бы не задумался приговорить к смертной казни судью, который осудил бы обвиняемого под влиянием гнева, -- почему же родителям и учителям дозволяется бить и наказывать детей под влиянием гнева?! Наказание должно быть лекарством для детей, а кто же стал бы выносить врача, объятого гневом и ненавистью к своему пациенту? „Он даже стоит за то, чтобы в некоторых случаях детей отбирали у родителей. „ Кто не знает, что в государстве все зависит от духовного и физического воспитания детей, а между тем необдуманно предоставляют все на волю родителей, как бы ни были они сумасбродны и злы?!” „Избранный места”, стр. 105..

9. Переход к новому знанию и новому образованию

Мы более или менее подробно остановились на педагогических взглядах Монтеня. Они представляют собой в истории педагогики характерное явление. Здесь гуманистическая педагогика, с ее основным воспитательно-образовательным фондом в виде классиков, пришла к любопытному самоотрицанию. Монтень пользуется обильными ссылками на классических писателей, но пользуется затем, чтобы доказать, что они не так нужны, а нужно совсем другое. Для мудрости и добродетели нужны не слова, а суть мысли, содержание. Но содержание можно почерпнуть прямо, непосредственно из самих вещей. Монтень ясно намечает уже другой источник образования, -- не в авторитетах классических писателей, а в самой природе и жизни. Над этой истиной, что в непосредственном изучении и наблюдении природы мы имеем лучший источник знания, ближайшему к Монтеню английскому философу Бэкону оставалось поставить точку.

Но Монтень расходится с гуманизмом не только по вопросу об источнике истинного образования. Он намечает воспитанию и другое направление, чем какое имела гуманистическая педагогия. Последняя, в общем, слишком переоценивала силу знания и морализирующую силу разума. Выйдя из протеста против подавления разума церковным авторитетом схоластики, гуманизм, и естественно, должен был принять это направление. В лице и в эпоху Монтеня гуманистический дух переходит к сомнению в абсолютной ценности знания. Он здесь в положении Фауста первой сцены, с его скептическим отношением к знанию:

„Ах, философию сперва”,

„Там медицину и права”,

„И богословье, к сожаленью”,

„В горячем изучал я рвеньи”,--

„И только время тратил зря”.

„Не стал умней нисколько я!”

„Едва я мог одно понять:”

„Мы ничего не можем знать!”

Отсюда, далее, естественен поворот от знания к „духу земли”, к непосредственному ощущению ее жизни, поворот от знания к чувству:

„Вот дух Земли -- иное впечатленье!”

„Мне как-то ближе, родственнее он;”

„Иное в сердце чувствую волненье,”

„Иным вином я опьянен...”

„Я жить хочу!..”

Этот поворот от знания к чувству идет от Монтеня или даже Рабле, через Локка, к Руссо. Всем им родственнее и ближе „Дух Земли”.