Достоевский и философия

3.2 Полемика Достоевского с философией М. Штирнера

Достоевский остро почувствовал злободневность книги Штирнера, за парадоксальностью формы и безвкусным обожествлением он разглядел реальные противоречия общественного развития, постановку новых аспектов концепции человека. Позиция писателя была противоположна позиции немецкого философа. Пафос индивидуализма, безудержного самоутверждения связывался им с Западом. «Всяк за себя и только за себя и всякое общение между людьми единственно для себя» - вот нравственный принцип большинства теперешних людей» (25, 84), - пишет он в «Дневнике писателя» за 1877 год. Это, отмечает он далее, «основная идея буржуазии, заместившей собою в конце прошлого столетия прежний мировой строй, и ставшая главной идеей всего нынешнего столетия во всем европейском мире» (25, 84). «В западном человеке нет братского начала, а, напротив, начало единичное, личное» (5, 80-82). Западный вариант развития личности ведет к ее деградации, писатель ищет другой путь. Его он связывает с началом братства, которое порождается русской общиной. «Община (…) Национальное наше начало … есть всеобщность» (25, 226). Самоосуществление личности возможно лишь при признании надличных целей в братском единении. «Сильно развитая личность, вполне уверенная в своем праве быть личностью, уже не имеющая за себя никакого страха, ничего не может и сделать другого из своей личности, то есть никакого более употребления, как отдать ее всю всем, чтоб и другие все были точно такими же самоправными и счастливыми личностями» (5, 79). Для Достоевского человек прежде всего родовое существо: «И с детьми, и с потомками, и с предками, и со всем человечеством человек - единый целокупный организм» (27, 46).

Борьба «братского начала» с «началом особняка» определяет эволюцию многих героев писателя, соотношение этих начал лежит в основе историографической схемы Достоевского.

Писатель различал пафос личности и пафос индивидуализма. Это сказалось уже в заглавии его доклада, сделанного по книге М. Штирнера в кружке петрашевцев: «О личности и о человеческом эгоизме». Уже первые художественные произведения Достоевского свидетельствуют о том, что тип буржуазного индивидуалиста, стремящегося во что бы то ни стало осуществить себя как личность, занимают у него центральное место. Макара Девушкина отличает от соответствующих типов Гоголя и Пушкина «амбиция». Еще в большей степени присуща она герою второго произведения писателя - чиновнику Голядкину. Стремление утвердить себя, следуя бесчеловечным нормам (Голядкин-второй), приводит к раздвоению и гибели. Особенно показателен в этом отношении герой рассказа «Господин Прохарчин». Ютящийся «в уголке самом теплом и скромном» (1, 240) мелкий чиновник Семен Иванович Прохарчин менее всего похож на индивидуалиста. Он человек предельно скромный, запуганный, униженный. Свою беззащитность перед громадой государственной бюрократической машины, он ощущает как ежеминутную угрозу своему существованию. Мысль о том, что канцелярия «сегодня нужна, завтра нужна, а вот послезавтра как-нибудь там и не нужна» (1,255) заставляет его копить деньги на «черный день». Отказывая себе во всем, он скопил почти «две с половиной тысячи» - «миллион» в представлении его товарищей. Безграничный произвол государства порождает не только безграничное терпение личности, но и безудержный индивидуализм, который сродни индивидуализму Наполеона. Недаром один из товарищей Прохарчина, Зимовейкин, называет его «вольнодумцем», «буяном» и пристает с вопросом: «Кто вы? Наполеон вы, а? Наполеон или нет?» (1, 257). Увидеть в мелком чиновнике потенции «Наполеона», владельца «миллиона» - значит посмотреть на него через увеличительное стекло, отбросить традиционные представления о «маленьком человеке».

Разумеется, внимание писателя к индивидуалистической психологии нельзя свести к влиянию М. Штирнера, Рост индивидуализма - примета самой жизни, в которой развивались буржуазные отношения. Но в выделении этой проблемы как одной из центральных - особенность поэтического видения Достоевского, на которого оказало влияние и знакомство с учением немецкого философа. В романе «Униженные и оскорбленные» писатель вкладывает в уста князя Валковского мысли, близкие рассуждениям М. Штирнера: «Не вздор - это личность, это я сам. Все для меня, и весь мир для меня создан. (...) Я, например, уже давно освободил себя от всех пут и даже обязанностей. (...) Люби самого себя - вот одно правило, которое я признаю» (3, 365). В.Л. Кирпотин указал на близость эгоизма Валковского эгоизму М.Штирнера. Близость несомненно есть, как несомненно есть и различие. Для Штирнера важен культ «Я», для Валковского важнее вывод, который он делает из этого положения: «Я еще верую в то, что на свете можно хорошо пожить» (3, 365). Писатель дает потребительский вариант индивидуалистической философии.

В творчестве Достоевского 1860-1870-х гг. тип индивидуалиста стоит в центре внимания. Парадоксалист «Записок из подполья» проповедует теорию безудержного «хотения», выступает за ничем не сдерживаемый произвол личности. «Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить» (5, 174), - заявляет герой. За Парадоксалистом следуют Раскольников, Свидригайлов, Ип.Терентьев, Ставрогин, Кириллов, Подросток, Версилов, Иван Карамазов. Образы индивидуалистов у Достоевского постоянно варьируются и укрупняются, что отражает углубление писателя в проблему личности. Эти образы наполнены глубоким философским, социальным и историческим опытом. Одни из них ориентированы на Наполеона: Парадоксалист, встречая Лизу, складывает руки a la Napoleon (5, 171), мечтающий о «миллионе» Ганечка Иволгин носит «наполеоновскую» (а 1а Наполеон III) бородку, с наибольшей силой «наполеоновская» идея власти охватывает сознание Родиона Раскольникова. Созданные писателем герои ориентируются на мирный, ротшильдовский тип властителя мира - тот же Ганя Иволгин, Подросток. Достоевский учитывает русский исторический опыт, давший миру таких выдающихся личностей как Чаадаев (Версилов). Он учитывает и наследие романтической литературы - от Байрона до Лермонтова - не только изобразившей индивидуалистов, но и глубоко исследовавшей процесс становления личности.

В «Преступлении и наказании» Достоевский дает образ индивидуалиста, традиционно, как в романтических поэмах гордого и одинокого. Раскольников сам создает теорию, сам ее вопрошает в жизнь. В романе «Бесы» уже другой вариант: показано объединение индивидуалистов, индивидуализм, приобретающий групповой, «коллективный» характер. «Массовый» характер индивидуализма ведет к понижению уровня его представителей, что вызывает потребность создания мифа о вожде, обладающем исключительными качествами. В описанной в «Бесах» организации такая роль отводится Николаю Ставрогину. Его Петр Верховенский хочет объявить «Иваном-Царевичем», «самозванцем». «Мы пустим легенду» (10, 326), - мечтает он. «Главное, легенду! Вы их победите, взглянете и победите» (10, 326). Легенда о «скрывающемся» необыкновенном «Иване-Царевиче», носителе «нового, правого закона» должна привлечь к организации народные массы, служить прикрытием неблаговидных действий Петруши Верховенского.

Позднее, в XX веке этот вид индивидуализма был художественно исследован Бертольдом Брехтом в пьесе «Карьера Артура Уи». Достоевский, таким образом, дал самые разные варианты индивидуалистического сознания, включая и те, которые получили широкое распространение в XX веке. При этом писатель, в отличие от М. Штирнера, четко различал пафос личности и пафос индивидуализма, не путал и не отождествлял их.

Оценка писателем теории Штирнера была не только верной, но и глубокой, учитывающей историческую перспективу развития философии.

Штирнер обожествлял самого себя, свое собственное «Я». Такая теория не могла иметь последователей. Достоевский, опираясь на Штирнера, вкладывает в уста Раскольникова теорию, согласно которой люди делятся на «обыкновенное» большинство и избранных «необыкновенных». Здесь уже предугадана теория Ницше, которой суждено было стать весьма популярной. Особенно показателен в связи с эти образ Кириллова.

Кириллов - идейный самоубийца, то есть человек, решившийся на самоубийство ради доказательства собственной идейной концепции. «Вас съела идея» (10, 426), - говорит ему Петр Верховенский. В этой характеристике заключена перекличка с философией Макса Штирнера. М. Штирнер, выступая против «засилия» христианской нравственности, выдвигал идею абсолютной свободы. При этом он отмечал один из видов несвободы - подчиненность личности чувству или идее. Таков Кириллов, он сам о себе говорит так: «Я не могу о другом, я всю жизнь об одном. Меня Бог всю жизнь мучил» (10,94). Вопрос о Боге для него центральный (что характерно для многих мыслителей, выразивших объективный процесс кризиса христианства, - Штирнера, Ницше, Кьеркегора), с ним тесно связана проблема абсолютной свободы (что также характерно для перечисленных выше мыслителей). Кириллов решает проблему Бога, связывая ее с вопросом о самоубийстве. Ход его мыслей перекликается с ходом мыслей Гамлета в знаменитом монологе: «Быть или не быть?». Гамлет не решается на действие, боясь смерти его сдерживает незнание того, есть ли жизнь после смерти или нет.

Кириллов тоже считает, что главное для человека - преодолеть страх смерти, именно через это преодоление открывается путь к свободе. «Вся свобода будет тогда, когда будет все равно, жить или не жить. Вот всему цель» (10,93). Герой Достоевского так определяет жизнь: «Жизнь есть боль, жизнь есть страх, и человек несчастен. Теперь все боль и страх. Теперь человек жизнь любит, потому что боль и страх любит» (10, 93). Такое определение жизни близко шопенгауэровскому пониманию удела человека, его пессимизму. Но дальше, отталкиваясь от Шопенгауэра, мысль Кириллова движется, предворяя учение Ницше о сверхчеловеке: «...Тут весь обман. Теперь человек еще не тот человек. Будет новый человек, счастливый и гордый. Кому будет все равно, жить или не жить, тот будет новый человек» (10, 93).

О «новом человеке» говорили многие - Кант, Штирнер, Фейербах. Последний определил нового человека как Бога. Штирнер свое «Я» тоже ставил на место Бога. Аналогично движется и мысль Кириллова: «Кто победит боль и страх, тот сам Бог будет. А тот Бог не будет» (10, 93). Теперь герой Достоевского вплотную подошел к концепции Ницше: для немецкого философа главный, определяющий фактор эпохи выражен в словах: «Бог умер». Человек, который осознал этот факт и стал свободным от пут христианской («рабской», как ее называет Ницше) морали, превращается в сверхчеловека, открывает новую эру в истории. Аналогичны рассуждения Кириллова: «Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх, тот сам станет Бог. Тогда новая жизнь, тогда новый человек, все новое... Тогда историю будут делить на две части: от гориллы до уничтожения Бога и от уничтожения Бога до...» (10, 94). Писатель прерывает рассуждения Кириллова вопросом собеседника: «До гориллы?» (10,94). «Новый человек», «человекобог», как называет его Кириллов (Ницше называл его «сверхчеловеком»), - не шаг вперед в развитии человечества, а шаг назад - к дочеловеческой стадии развития. Опыт истории XX века (тезис о «сверхчеловеке» обошелся более чем в 50 миллионов жизней) показал пророческий характер оценки Достоевским философии Кириллова - этого ницшеанца до Ницше. Писатель, таким образом, как бы развивает из теории Штирнера идеи Ницше, выступает своего рода провидцем.

Роднит Достоевского и Штирнером и пафос защиты конкретного человека. Писатель много раз критиковал «любовь к дальнему», которая может сочетаться с презрением и ненавистью к конкретной личности. Он, как никто другой в мировой литературе, показал, к чему может привести человека подчинение «идее».

Так, в «Преступлении и наказании» Разумихин высказывает близкую самому автору идею о том, что человек важнее принципов. Когда Зосимов выражает удивление тем, что Разумихин пригласил к себе на новоселье Заметова, он получает отповедь: «Ох, уж эти брюзгливые! Принципы!., и весь-то ты на принципах, как на пружинах; развернуться по своей воле не смеет; а по-моему, хорош человек - вот и принцип, и знать я ничего не хочу» (6, 104). Пример Родиона Раскольникова наглядно показывает, какой жестокостью к конкретному человеку оборачивается служение «идее». Герой пытается морально оправдать убийство процентщицы, но за ним следует убийство Лизаветы, страдания близких, включая смерть матери. Когда Раскольников стоит с топором за закрытой дверью, а снаружи в нее стучат Кох и Пестряков, он готов убить любого, каждого.

В «Идиоте» высказывается очень важное для писателя положение: «В отвлеченной любви к человечеству любишь почти всегда одного себя» (8, 379). Человек не должен подчиняться только законам разума, доводы ума должны быть согласованы с велением сердца. В беседе с князем на зеленой скамейке Аглая утверждает: «У вас нежности нет; одна правда, стало быть, - несправедливо» (98,354). Мысль эта, взятая у Исаака Сирина и близкая Достоевскому, повторяется и Мышкиным: «Тут одна только правда; а стало быть, и несправедливо» (8, 355). Идея христианского гуманизма немылима без сострадания, правда о человеке становится истиной, если содержит сочувствие к нему. Писатель выступил против разрыва разума, чувства и воли, эти три составные части души человека должны находиться в гармонии. Подчиненные только разуму - «идее», «теории» - свидетельство обеднения личности. «Ротшильдовская» идея - скопить миллион - овладела Подростком, стала «идеей-чувством», захватила все его существо. «Тут тот же монастырь, те же подвиги схимничества» (13,67), - говорит он о своем состоянии. Но как бы глубоко не укоренилась «идея» в душе героя, самые глубокие стороны его существа противятся ей. «Идея» ограничивает круг жизнепроявления Подростка: его поступки, связи, мысли оказываются подчиненными «расчету». Между тем, его одолевают «незапланированные» чувства: любовь к матери, Лизе, глубокая тяга к Версилову, желание понять, «разгадать» его... Аркадий Долгорукий рассказывает два «анекдота» - случай со студентом и историю с Ариночкой. Познакомившись со студентом, Подросток подпадает под его влияние и вместе с ним оскорбляет одиноких прохожих. Осознав низость своего поведения, он вдруг понял причину своего морального падения: «виною была идея» (13, 79). «Э, у меня «идея», а то все мелочи» (13, 79), - эти слова служили оправданием герою. «Идея» утешала в позоре и ничтожестве; но и все мерзости мои тоже как бы прятались под идею; она, так сказать, все облегчала, но и все заволакивала передо мной» (13, 79). «Идея» обедняет нравственно, духовно. История с Ариночкой свидетельствует об обратном: идея не подчинила себе героя полностью. Непосредственная жалость и любовь к подброшенному грудному ребенку увлекает Подростка. Ее смерть переживается им как трагедия. Оба «анекдота» рассказчика заканчивает выводом: «В истории со студентом выходило, что «идея» может увлечь до неясности впечатлений и отвлечь от текущей действительности. Из истории с Ариночкой выходило обратное, что никакая «идея» не в силах увлечь (по крайней мере меня) до того, чтоб я не остановился вдруг перед каким-нибудь подавляющим фактом и не пожертвовал ему сразу всем тем, что уже годами труда сделал для «идеи» (13, 81). Подросток к концу романа сумел преодолеть «идею», освободиться от нее.

Н.Отверженный, проанализировав образцы индивидуалистов у Достоевского (от «подпольного человека» до Ивана Карамазова), делал вывод: «Только один образ Христа так неотразимо вторгался в его (Достоевского - В.Б.) жизненную судьбу, как «единственный» Штирнера». Его «герои-индивидуалисты носят разнообразные маски-личины, которые скрывают подлинный лик их существа: лицо «единственного», Думается, что Отверженный неточен: из довольно примитивной личины «единственного» писатель вывел поразительные по разнообразию и глубине лица индивидуалистов - героев его романов. Еще более неточным представляется следующее заключение: «Трудно найти во всей истории человечества встречу столь близких, созвучных и родственных психических стихий, чем Штирнер и Достоевский». Идейные позиции Достоевского и Штирнера не только не родственны, но и противоположны. Но роль Штирнера в осознании философии и психологии индивидуализма безусловно важна. В этом отношении ее можно сравнить с ролью Огюста Конта, с философией которого писатель тоже познакомился в начале творческого пути, в кружке Петрашевского.

IV.Достоевский и Шопенгауэр

Цели и задачи

определить, какие темы и проблемы связывают художественное творчество писателя и философа;

выяснить, какие виды связей их объединяют;

установить, какое место эти два мыслителя занимают в философском контексте эпохи.

4.1 Философия А. Шопенгауэра

О связях Шопенгауэра с русской литературой написано немало. Установлена связь его философского наследия с творчеством И.С. Тургенева, Л.Н. Толстого, А.П. Чехова. А. Фету принадлежит перевод на русский язык основного труда философа - «Мир как воля и представление». О философии Шопенгауэра спорили в 1864-1865 годах на страницах «Современника» и «Русского слова» М. Антонович и В. Зайцев. Поставлен вопрос о связи с Шопенгауэром и творчества Достоевского. В.Я. Кирпотин высказывает предположение о близости идей Парадоксалиста из «Записок из подполья» к идеям ряда философов, в том числе и Шопенгауэра. Упоминает Шопенгауэра в главе о «Записках из подполья» и М.Гус. Более подробно указанной проблемы касается М.Я. Ермакова. Ею высказано предположение, что, поскольку мы не имеем прямых указаний на чтение писателем сочинений немецкого философа, Достоевский, видимо, был знаком с его системой по журнальной полемике и беседам с Н.Н. Страховым, то есть мог быть знаком с философской системой Шопенгауэра «в целом», мог уловить «главнейшие, центральные ее положения, а не отдельные страницы или абзацы». С этими предположениями исследователя, нам кажется, следует согласиться. Особенно важна, по-видимому, здесь роль Н.Н. Страхова, с которым Достоевский часто беседовал по философским вопросам. Однако М.Я. Ермакова ограничивает рассмотрение проблемы «Достоевский - Шопенгауэр» образом Ивана Карамазова, видя связь идей писателя и философа в рассуждениях героя о невозможности «евклидовым умом» проникнуть в сущность явлений. Такое сопоставление кажется нам возможным, но не достаточным. Дело в том, что оригинальность Шопенгауэра как мыслителя состоит не в трактовке им гносеологических проблем, в частности, проблемы двоемирия (здесь он во многом следует за Кантом), а в его «философии человека», особенно в понимании им проблемы сострадания. Именно трактовка этой проблемы, а также связанной с ней проблемой страдания, выделяло Шопенгауэра среди современников. Сопоставить концепции страдания и сострадания в философской системе Шопенгауэра и в творчестве Достоевского мы и ставим своей целью.

Дело в том, что к XIX веку в ряде философских систем, современных Достоевскому, отказ от сострадания проповедовался как важный философский принцип.

И.Кант отрицал необходимость действий согласно чувству сострадания, во всяком случае он отказывался видеть в нем основу нравственности. По его мнению, истинно нравственный человек должен подчиняться велению долга, сознательно выполнять доктрину категорического императива. Именно категорический императив, а не импульсивное чувство сострадания является, согласно Канту, единственным универсальным ключом к высокой нравственности. Апелляция к разуму, а не к чувству свойственна и другим философским системам, вплоть до теории «разумного эгоизма» Чернышевского. Отрицалось сострадание и с позиций позитивистки истолкованной науки: социал-дарвинисты пытались объявить «борьбу за существование» главным законом человеческой жизни. Наиболее же резко и последовательно сострадание отрицалось в книге М. Штирнера «Единственный и его достояние». Культ «я», культ «единственного» сопровождался у философа полным отрицанием нравственных норм. Идеи Штирнера развил Ф.Ницше. Последний объявил сострадание вредным пережитком христианской морали, которую он называл моралью рабов. Подлинная же мораль, мораль господ требует не сострадания к слабым и больным, а жестокости: интересы рода требуют их уничтожения. «Падающего подтолкни!», - учил Ницше. Хотя основные сочинения самого Ницше появились позже романов Достоевского, писатель чутко почувствовал тенденцию развития современной ему философской мысли, тенденцию, которая получила в Ницше свое яркое воплощение.

В этой обстановке позиция А.Шопенгауэра представлялась весьма своеобразной, даже исключительной. Философ пессимистически смотрит на участь индивида: законы природы направлены на сохранение рода, а не индивида. Его судьба есть «лишение, горе, плач, мука и смерть». Но это не вся истина, это часть ее, которая открыта тому, кто придерживается «принципа индивидуальности». Преодоление этого принципа позволяет открыть другую истину, скрытую под покрывалом Майи: все люди, более того, все живое - суть проявление единой воли к жизни. Эта воля «не узнавая самой себя, обращает на самое себя свое оружие, и ища в одном из своих проявлений увеличения благополучия именно тем самым возлагает на другое величайшее страдание». Подобно герою Вед, человек, глядя на все живое, должен воскликнуть: «Это ты!». Считать, что индивид существует как отдельное явление, живет сам по себе - величайшее заблуждение, считает философ. Человек должен преодолеть «принцип индивидуальности» и осознать себя частью единой мировой воли. Любое страдание в мире он должен ощущать как свое. «Согласно истинному существу вещей, каждый должен все страдания мира, даже все лишь возможные, считать своими». Выход Шопенгауэр видит в сострадании. Именно сострадание способно уменьшить трагическое положение человека в мире. Философ считает сострадание главным двигателем нравственного прогресса. Этика Шопенгауэра охватывает не только людей, она распространяется на все живое, в этом особенность позиции философа, опиравшегося на опыт индийской мифологии и философии. Ценность всего живого - таков один из главных выводов философа.

Утверждение ценности жизни, родства всего живого - эти выводы Шопенгауэра могли стать основой этики активного жизнеутверждения - по этому пути пошел в XX веке Альберт Швейцер с его этикой «благоговения перед жизнью». Однако сам Шопенгауэр избрал иное. Опираясь на принципы индуизма и буддизма, которые он не различал, философ приходит к проповеди пассивности и аскетизма, т.е. учит подавлять жизнь в самом себе. Нирвана, незаинтересованное, лишенное индивидуального начала созерцание мыслится им как высшая мудрость.

4.2 Отражение категории страдания и сострадания в творчестве Достоевского

Вопрос о страдании и сострадании, их роли в жизни человека глубоко волновал Достоевского и как художника, и как мыслителя. О том, как понимал смысл страдания и сострадания писатель, мы можем судить, обратясь к ряду его произведений 1860-х -1870-х годов.

Начнем с первого романа из его гениального «пятикнижия». Вопрос о страдании и сострадании - один из важнейших в «философском стержне» романа «Преступление и наказание». Это хорошо осознавал сам Достоевский, когда работал над романом. В черновиках к роману есть очень важная запись: «Идея романа... Православное воззрение, в чем есть православие. Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием. Таков закон нашей планеты, но это непосредственное сознание, чувствуемое житейским процессом, - есть такая великая радость, за которую можно заплатить годами страдания. Человек не родится для счастья. Человек заслуживает свое счастье, и всегда страданием. Тут нет никакой несправедливости, ибо жизненное знание и сознание (т.е. непосредственно чувствуемое телом и духом, т.е. жизненным всем процессом) приобретается опытом pro et contra, которое нужно перетащить на себе» (7, 154-155). Проблема страдания, таким образом, относится автором к «идее романа», к его «философскому стержню». Страдание и комфорт противопоставлены писателем друг другу, счастье связывается им с первым понятием, комфорт понятие противоположное счастью. Страдание понимается писателем как жизненная необходимость, «закон планеты», как непременное условие приобретения внутреннего жизненного опыта. Страдание мыслится как постижение жизни натурой, всем существом человека, «телом и духом», его не может заменить головное, рассудочное знание. Страдание не противопоставляется Достоевским счастью, счастье не антитеза страдания, а награда за труд постижения жизни. Если страдание и понимается писателем как вечная категория, то в чисто экзистенциальном, а не социальном плане: без страдания невозможно приобретение жизненного опыта, а без опыта, без самого жизненного процесса («pro et contra, которое нужно перетащить на себе») невозможна жизнь. Стремление к комфорту, это, согласно Достоевскому, отрицание жизни, это смерть. Жить без напряжения значит отказаться от жизни, т.е. добровольно умереть. Комфорт - это смерть души.

В «Преступлении и наказании» страдания городской бедноты являются тем фоном, на котором развертывается драма Родиона Раскольникова. Более того, ярость и решительность бунта главного героя, можно сказать, прямо пропорциональны силе и несправедливости этих страданий. Бунт Раскольникова представляет собой попытку изменить положение в мире, уменьшить в нем количество страдания, которые рассматриваются героем как бессмысленные и несправедливые. Но путь, который он при этом избирает, не уменьшает количество страданий в мире. Отказавшись страдать сам, отказавшись страдать вместе с другими (со-страдать), герой по сути пытается избавить от страданий одного себя, увеличивая страдания других.

Свой бунт герой сам осознает как отказ от сострадания, как разрыв всех прежних связей. «Не надо мне ни ваших состраданий, ни ваших участий» (7, 123), - восклицает он. Отказ от сострадания рассматривается в романе как своего рода дух времени, признак нового, научного подхода к жизни. Об этом говорит Раскольникову Мармеладов, в свою очередь узнавший эту истину от Лебезятникова: «...Лебезятников, следящий за новыми мыслями, объяснил намедни, что сострадание в наше время даже наукой воспрещено и что так уже делается в Англии, где политическая экономия» (6, 14). Сходную мысль высказывает Лужин, опять-таки ссылаясь на «науку» и «экономическую правду»: «Если мне, например, до сих пор говорили: «возлюби», и я возлюблял, то что из этого выходило? <...> Выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы... Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо все на свете на личном интересе основано <...> Экономическая же правда прибавляет, что чем более в обществе устроенных частных дел и, так сказать, целых кафтанов, тем более для него твердых оснований и тем более устраивается в нем и общее дело» (6, 116). Уповая на «науку» и политэкономию, Лужин теоретически оправдывает собственное безпринципное делячество. О том, что в последнее время широко распространились теории, отрицающи сострадание, говорит в черновиках к роману Разумихин: «Одни добрые, великодушные и действительно умные люди скажут вам, что грустно и тяжело помогать единолично, а что надо корень зла искоренить, насадив добро. Другие, тоже хорошие и добрые люди, но уж слишком засевшие в теории, принесут вам целые томы доказательств -действительно верных (с одной стороны), - что единоличное добро не помогает обществу, забывши, между прочим, что оно все-таки помогает единично и вас самих лучше делает и в обществе любовь поддерживает. Ну а дураки и плуты тотчас из этого выведут, что и совсем помогать не надо, что это и есть прогресс, что тут-то и вся мысль сидит, чтоб свой кошель не развязывать» (7, 211). Отношение к состраданию представляет собой один из тех коренных, «проклятых» вопросов, над решением которых бьется главный герой романа. В начале романа, точнее в его предыстории Раскольников отличался повышенной отзывчивостью к людям, сильным чувством сострадания. Об этом свидетельствуют такие события «дотеоретической» жизни героя, как любовь к хозяйской дочери, помощь другу, спасение детей на пожаре.

Вот как сам Раскольников рассказывает об истории с невестой: «Она больная такая девочка была, <...> совсем хворая; нищим любила подавать, и о монастыре все мечтала, и раз залилась слезами, когда мне об этом стала говорить <...> Право не знаю, за что я к ней тогда привязался, кажется, за то, что всегда больная... Будь она еще хромая аль горбатая, я бы, кажется, еще больше ее полюбил» (6, 177) Любовь Раскольникова - это любовь-жалость, любовь-сострадание. Герой живет жизнью героини, ощущает ее боль и страдание как свои собственные, может быть, даже острее, чем свои. Отсюда этот парадокс: «Будь она еще хромая аль горбатая, я бы, кажется, еще больше ее полюбил». Внезапная смерть героини «в горячке» - серьезное испытание принципа сострадания в герое. Второе испытание связано с историей помощи Раскольникова своему товарищу. «Бывший студент Разумихин откопал откуда-то сведения и представил доказательства, что преступник Раскольников, в бытность свою в университете, из последних средств своих помогал своему бедному и чахоточному товарищу и почти содержал его в продолжении полугода. Когда же тот умер, ходил за оставшимся в живых старым и росслабленным отцом умершего товарища (который содержал и кормил своего отца своими трудами чуть не с тринадцатилетнего возраста), поместил, наконец, этого старика в больницу, и когда тот тоже умер, похоронил его» (6,412). Как видим, здесь не менее сильное чувство дружбы-сострадания, сначала к товарищу, затем к его отцу. И в результате - три смерти, полная потеря людей, ради которых жил герой. Они-то надломили Раскольникова, поколебали в нем уверенность в правде и справедливости. Однако чувство сострадания не покинуло еще героя. Хозяйка Раскольникова Зарницына свидетельствует на суде факт, о котором не знали даже близкие: «...Раскольников во время пожара, ночью, вытащил из одной квартиры, уже загоревшейся, двух маленьких детей, и был при этом обожжен» (6,412). Роковое стечение обстоятельств наносит один за другим удар по присущему герою с детства христианскому самосознанию, толкает его к теории индивидуализма. Но и в самой этой теории причудливо переплетается желание господствовать над людьми, бесчувственно отгородиться от их страданий и презирать их, с жаждой справедливости, готовностью помочь им, облегчить их страдания. В глубине души Раскольникова живет чувство сопричастности жизни других людей и - шире - сопричастности всему живому.

В этом отношении чрезвычайно важен приснившийся герою сон о лошади. Родион в нем возвращается в детство, во сне ему лет семь, еще жив его отец, душа героя открыта миру и людям. Реакция героя на впечатление о саврасой клячонке, избиваемой куражущимся Миколкой, - это нормальная человеческая реакция. Боль и страдание при виде чужого страдания, в том числе страдания животного - естественное человеческое отношение к жестокости. Оно носит почти врожденный характер, так же как и желание избежать собственной боли. Видя, как Миколка бьет савраску сначала кнутом, потом оглоблей, затем ломом, Родион плачет, целует савраску, бросается на Миколку со своими кулачками... Проснувшись, он осознает связь сна с задуманным им преступлением. «Боже! - воскликнул он, - да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп... буду скользить в липкой, теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью... с топором» (6, 50). Сон предшествует преступлению, но в нем с наибольшей силой выражено наказание героя, его нравственные муки. В сне проявилась та часть его души, которая противится преступлению.

Отношение к состраданию - один из важнейших показателей, характеризующих эволюцию образа Раскольникова. Теоретически он пытается избавиться от чувства жалости к себе подобным, объявить его «предрассудком». Но инстинктивно это чувство постоянно проявляется в деятельности героя: он пытается помочь девочке на Конногвардейском бульваре, помогает семье Мармеладовых, сочувствует Соне. Но бездушная, эгоистическая теория, а затем сам факт убийства затрудняют проявление в герое этих естественных чувств, отделяют его от окружающих. Приезд матери и сестры, вынужденное общение с ними мучительны для Родиона. «Заочно, кажется, так ведь любил их» (6,175), - с удивлением думает он. Раскольников действительно любил своих родных «заочно». Это любовь отвлеченная, не претворяющаяся в жизнь, не становящаяся поступками. Напряжение между Родионом и родными нарастает. «О как я... ненавижу их всех!» (6, 178), - думает он, и в этих словах выражается крайняя степень отпадения его от людей. Внутренняя работа, которая происходит в душе героя (а суть ее, по Достоевскому, очищение страданием), приводит героя в самом конце романа к перерождению, к восстановлению утраченных связей.

На борьбу в душе героя большое влияние оказывает общение с Соней и Порфирием Петровичем. Признание Соне в совершенном преступлении облегчает душу Раскольникова. «Давно уже незнакомое ему чувство волной хлынуло в его душу и разом размягчило его. Он не сопротивлялся ему: две слезы выкатились из его глаз и повисли на ресницах» (6,316) Но признание одному человеку не решает дела. Соня призывает его признаться всем: «Поди сейчас, сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: «Я убил!» (6, 316). Признание должно стать началом очищения, искупления страданием. «Страдание принять и искупить себя им, вот что надо» (6,323), - говорит Соня Раскольникову. Об очищающей роли страдания говорит Раскольникову и Порфирий Петрович: «Я даже вот уверен, что вы «страданье надумаете принять»; мне-то на слово теперь не верите, а сами на том остановитесь. Потому страданье, Родион Романыч, великая вещь; <...> не смейтесь над этим, в страдании есть идея. Миколка-то прав» (6, 352). Порфирий Петрович упоминает Миколку, мастерового, который взял на себя вину Раскольникова. Решение пострадать присуще народным массам, считает Достоевский, оно связано с обостренным чувством справедливости, ответственности каждого за состояние мира. И в этом Родион близок Миколке, он отвергнет путь индивидуализма. «Не комфорта же жалеть, вам-то, с вашим-то сердцем?» (6,352), - утверждает Порфирий. Об искуплении страданием говорит и сестра героя, Дуня: «Разве ты, идучи на страдание, не смываешь уже вполовину свое преступление?» (6, 399). Все это отражает ту концепцию роли страдания, которая сложилась у автора.

Решающую роль в перерождении Раскольникова играет последний сон героя, когда он увидел самоуничтожение человечества. «Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга» (6,420). Сон Раскольникова - картина грандиозного, всемирного раскола: человечество раскалывается на все более мелкие части - вплоть до единиц. Это овеществление идеи героя - идеи индивидуализма. Осознание всемирно-исторической ложности этой теории открывает Раскольникову путь к обновлению. Суть переворота, происшедшего с героем - победа натуры над теорией, жизни над диалектикой. Все то, что таилось в его душе, в подсознании и прорывалось в снах - вышло наружу и победило теорию.

Внешне убедительная, логически трудно опровержимая теория Раскольникова, в той ее части, которая представляет собой теорию индивидуализма, противоречит, показывает Достоевский, самой социальной сущности человека, тем социальным связям, которые запечатлелись в его душе в виде глубинных, подсознательных стремлений и которые составляют его «натуру». Эта натура мыслится писателем как в конечном счете, коллективистская: то, что объединяет людей, сближает их (со-страдание), мыслится им как более важное, глубинное и устойчивое, чем то, что разделяет. Современное общество абсолютизирует это разделение, доводит до логического конца, Раскольников же отвергает его в картине последнего сна. Сострадание составляет, по мысли писателя, неотъемлемую часть этой глубинной сущности человека.

Если в основу романа «Преступления и наказание» Достоевский, по его собственному признанию, положил идею страдания, то идеология главного героя романа «Идиот» тесно связана с идеей сострадания. Князь Мышкин полностью отрешен от эгоистических целей, им движет идея братства, единства со всеми окружающими его людьми. Это человек, в котором, по мнению писателя, находит выражение высшая стадия развития личности, недаром он назван «положительно прекрасным человеком». В «Зимних заметках о летних впечатлениях» Достоевский так трактует диалектику личного и общего: «Сильно развитая личность, вполне уверенная в своем праве быть личностью, уже не имеющая за себя никакого страха, ничего не может, и сделать другого из своей личности, то есть никакого более употребления, как отдать ее всю всем, чтоб и другие все были точно такими же самоправными и счастливыми личностями» (5,79). Отказ от эгоизма и индивидуализма есть, по Достоевскому, признак высшего развития личности, развитая личность отдает себя другим, поднимает их до своего уровня. Ограниченная же рамками собственного «я», личность не только не достигает высшего развития, но деградирует.

Мышкин отвечает этим представлениям писателя о развитой личности. Его кругозор, его чувства не ограничены рамками индивидуальности, и это касается прежде всего чувств страдания и сострадания. Мышкин испытывает сострадание к каждому человеку, с которым сталкивает его судьба. Более того, он выступает как «философ» (недаром его так называет генерал Епанчин, и он сам себя так называет в романе), как проповедник любви и сострадания. «Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества» (8,192), - утверждает он. Любовь и сострадание открывают ему сердца ближних, устраняют барьеры, разъединяющие людей, вызывают к нему ответную реакцию любви и доброжелательства. Так происходит в общении Мышкина со всеми: Рогожиным, слугой Епанчиных, генералом Епанчиным, Елизаветой Прокофьевной, ее дочерьми, Настасьей Филипповной.

В письме Настасьи Филипповны Аглае высказывается мысль, отражающая раздумья самого Достоевского: «Можно ли любитьвсех, всех людей, всех своих ближних, - я часто задавала себе этот вопрос? Конечно, нет, и даже неестественно. В отвлеченной любви к человечеству любишь почти всегда одного себя. Но это нам невозможно, а вы другое дело: как могли бы вы не любить хоть кого-нибудь, когда вы ни с кем себя не можете сравнивать и когда вы выше всякой обиды, выше всякого личного негодования? Вы одни можете любить без эгоизма, вы одни можете любить не для себя самого, а для того, кого вы любите» (8,379). Расчеты Настасьи Филипповны относительно Аглаи оказались несостоятельны, это выяснилось при их встрече. Но мысли, высказанные в этом отрывке, близки самому писателю и имеют прямое отношение к Мышкину, которому в высшей степени присуще чувство сострадания. В наибольшей степени оно проявляется по отношению к Настасье Филипповне. Отношение Мышкина к Настасье Филипповне - и окружающему ее миру - лежит в основе сюжета романа. Роман начинается с приезда князя в Петербург, причем еще в вагоне он слышит от Рогожина рассказ о Настасьи Филипповне, роман кончается ее смертью и безумием главного героя. О характере любви князя к Настасье Филипповне в романе читаем: «Он совершенно справедливо сказал Евгению Павловичу, что искренне и вполне ее любит, и в любви его к ней заключалось действительно как бы влечение к какому-то жалкому и больному ребенку, которого трудно и даже невозможно оставить на свою волю» (8,489). К Аглае же его тянет иное чувство - любовь-влечение. Сцена свидания двух соперниц - серьезное испытание принципов Мышкина. Герою необходимо делать выбор, он, повинуясь влечению сердца, делает шаг к Аглае, но, увидев обморок Настасьи Филипповны, повинуясь чувству сострадания, остается с ней. Колебания героя не проходят бесследно: Аглая порывает с ним.

Евгений Павлович Радомский упрекает Мышкина в том, что сострадание последнего к Настасье Филипповне обернулось позором Аглаи: «Сострадания достойна? Это хотите вы сказать, добрый мой князь? Но ради сострадания и ради ее удовольствия, разве можно было опозорить другую, высокую и чистую девушку, унизить ее в тех надменных, в тех ненавистных глазах? Да до чего же после того будет доходить сострадание?» (8,482). «Да, да, вы правы, ах, я чувствую, что я виноват! - проговорил князь в невыразимой тоске» (8,482). Казалось бы все ясно: князь соглашается с Радомским, упреки последнего отражают истину: Аглая чувствует себя опозоренной и навсегда порвала с князем. Но это лишь видимость истины, видимость правоты. Правда Евгения Павловича носит «внешний» характер, не учитывает внутренний нравственно-психологической сути происшедшего. В беседе на зеленой скамейке Аглая высказывает мысль, которая является одним из задушевных убеждений писателя: «У вас нежности нет; одна правда, стало быть, - насправедливо» (8,354). Князь повторяет эту мысль в несколько иной формулировке: «Тут одна только правда, а, стало быть, и несправедливо» (8,355). Вот такую правду и говорит Мышкину Радомский. Недаром, соглашаясь с упреком Евгения Павловича, князь ощущает «невыразимую тоску». Это тоска по идеалу, по идеальным людским отношениям, князь смутно ощущает, что его мечта о братстве, когда каждый будет сострадать другому, утопична, что окружающие не могут отрешиться от своего эгоизма, принять его нравственный кодекс. Но это не значит, что герой и автор разочарованы в идеале и принимают «эвклидовы» доказательства Радомского. Герой не перестает быть героем, но его героизм приобретает трагический колорит. Писатель сознает трудность и сложность установления подлинно братских отношений между людьми, отношений полного сострадания каждому, но не отказывается от этого идеала. «Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества», - эти слова Мышкина составляют сердцевину «философского стержня» романа. О сострадании мечтает Настасья Филипповна с ее «надрывом», желанием сострадания продиктовано письмо Ипполита Тереньтьева, сострадание свойственно даже цинику и шуту Лебедеву (молитва о Дюбарри). Сострадание представлено в романе действительно как «главнейший» закон человечества.

В понимании роли сострадания Достоевский разошелся со многими своими современниками. Его не могли привлечь ни жестокие парадоксы в духе Ницше, ни отвлеченные доктринерские выкладки Канта, ни научные доказательства социал-дарвинистов. Позиция писателя оказалась близкой позиции Шопенгауэра, видевшего в сострадании важнейший регулятор человеческой жизни, шире - регулятор отношений ко всему живому. Но близость - не значит тождественность. Признаки единства всего живого, необходимость сострадания сопровождалась у немецкого философа отказом от борьбы за уменьшение страдания в мире. Страдание рассматривалось им как вечная принадлежность человеческой жизни. Достоевский же ратовал за уменьшение страдания в мире, за прекращение страданий детей. Писатель обращался к художественному и нравственному опыту русского народа, мерил жизнь его идеалами. Он верил в наступление «золотого века» и видел в сострадании одно из средств его приближения. Достоевский прозорливо увидел опасность головной, декларируемой любви к человечеству: «В отвлеченной любви к человечеству любишь почти всегда одного себя» (8,379).

Литература

Список художественных произведений

Достоевский Ф.М. «Записки из подполья»

Достоевский Ф.М. «Преступление и наказание»

Достоевский Ф.М. «Идиот»

Достоевский Ф.М. «Бесы»

Достоевский Ф.М. «Подросток»

Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»

Достоевский Ф.М. «Дневник писателя»

Список научной литературы:

Белопольский В.Н. Достоевский и философская мысль его эпохи. Концепция человека. - Ростов-на-Дону. - 1987.

Белопольский В.Н. Достоевский и философия: Связи и параллели. - Ростов-на-Дону. - 1998

Белов С.В. Роман Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание». Комментарии. - М.-1985.

Ветловская В.Е. Поэтика романа «Братья Карамазовы». - Л., 1977.

Голосовкер Я.Э. Достоевский и Кант. М.-1963.

Влияние науки и философии на литературу. Ростов-на-Дону. - 1987.

Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в 30 томах. Т.1-30, Л.-1972-1990.

Достоевский и его время. Л., 1971.

Дудкин В.В. Достоевский - Ницше. (Проблема человека). Петрозаводск. - 1994.

История русской литературы в 3-х томах. Т.3. - М.-1964.

История русской литературы в 4-х томах. Т.4, - М., 1983.

Кашина Н.В. Эстетика Достоевского. - М., 1975.

Кирпотин В. Достоевский в шестидесятые годы. - М., 1966.

Кирпотин В.Я. Разочарование и крушение Родиона Раскольникова. - М., 1974. достоевский философия сострадание

Лосский Н.О. История русской философии. - М.- 1991.

О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли. 1881-1931. Сборник статей. М.-1990.

Размещено на Allbest.ru