Достоевский и философия

Размещено на http://allbest.ru

Курсовая работа

Достоевский и философия

Содержание

Введение

I. Достоевский и «человекознание» его эпохи

1.1 Интерес Достоевского к философии

1.2 Круг чтения Достоевского

I.I Достоевский и Огюст Конт

2.1 Философия О. Конта

2.2 Философская полемика Достоевского в повести «Записки из подполья»

III. Достоевский и Макс Штирнер

3.1 Философия М. Штирнера

3.2 Полемика Достоевского с философией М. Штирнера

IV. Достоевский и Артур Шопенгауэр

4.1 Философия А. Шопенгауэра

4.2 Отражение категории страдания и сострадания в творчестве Достоевского

Литература

Введение

Изучение связей между литературными произведениями (проза, поэзия), а также между литературными и философскими произведениями активизировалось в последнее время. Между тем методика и методология таких исследований многим не знакома. Устанавливается сходство, каким образом один (более старший и солидный) повлиял на другого. Получается так, будто Николай Гумилев женился на Анне Ахматовой потому, что узнал, что Пушкин обручился с Натальей Гончаровой.

Между тем не все так просто. Нужно учитывать, что связи бывают не только генетическими (один повлиял на другого), но и типологическими (сходство обстановки, перекличка обстоятельств в жизни и т.д.). поэтому, если предполагается генетическое родство, необходимо изучить биографии обоих писателей, их письма, список книг в библиотеке, воспоминания о них и т.д. Только глубокое и всестороннее исследование может позволить прийти к однозначному выводу. Иначе можно оказаться в положении профессора Биязили, сделавшего вывод о влиянии повести Л.Н. Толстого «Дьявол» на рассказ И. Бунина «Митина любовь» (в то время как Бунин, как оказалось, не читал этого рассказа).

Когда сравниваешь два произведения, нужно останавливаться на важных, характерных, «ключевых» идеях и словах. Эти идеи не должны быть слишком широкими, скажем, если речь идет о народности, то обязательно устанавливается связь или с Л. Толстым, или с М. Шолоховым. Не могут они быть и слишком «узкими». Если у Чехова повторяется фраза «стал накрапывать дождь», а эта фраза встречается у Л. Толстого, то вряд ли следует делать вывод о влиянии одного классика на другого. Речь идет о распространенном выражении.

Итак, следует учитывать, что связи могут быть не только генетическими, но и типологическими. Нужно учитывать и второе обстоятельство. Связи бывают не только контактными (сходство объектов), но и контрастными (противоположные позиции).

Все эти обстоятельства следует учитывать, изучая связи как внутри литературы, так и между литературой и философией.

I. Достоевский и «человекознание» его эпохи

Цели и задачи

дать комплексное представление о философской мысли эпохи Ф.М. Достоевского;

выявить, какие философы и когда были опубликованы в России;

определить, с какими философами и когда мог ознакомиться и действительно ознакомился Достоевский;

изучить круг философских предпочтений писателя.

1.1. Интерес Достоевского к философии

Художественную литературу называют человековедением. Действительно, она - одно из важнейших средств познания человека, постижения его глубинных сущностей. В этом отношении литература, особенно в высших своих проявлениях, стоит в одном ряду с мировыми религиями и философией.

В последние десятилетия в литературоведении утвердился системный подход. Он вызван необходимостью рассматривать творчество каждого писателя как особое оригинальное явление, как своеобразную модель действительности. Художественное творчество рассматривается как «художественная система», «художественный мир». Между обоими понятиями - «художественная система», «художественный мир» много общего, они взаимозаменяемы. Слово «система» менее гибко, оно указывает на законченность и определенность структуры художественного целого и не учитывает его целостности, т.е. того, что целое в художественном творчестве больше составляющих его частей. Поэтому понятие «художественный мир» кажется предпочтительней. Оно употребляется и по отношению к художественному произведению, и к творчеству писателя в целом, и к творчеству ряда писателей.

Системный подход к творчеству писателя подразумевает выявление определенной структуры, состоящей из различных частей, расположенных в строго иерархическом порядке и подчиненных главному структурообразующему элементу. Таким главным элементом в русской классике является человек. «Отношение русских писателей к действительности антропоцентрично. … русские сводят мир к человеку и упорно оценивают мир с человеческой точки зрения», - утверждает Н.Я. Берковский. Представления писателя о человеке - его сущности, возможностях, перспективах составляют ядро его мировоззрения, а их воплощение в художественном творчестве обусловливает особенности творческого метода.

Еще А.Е. Врангель, знавший Ф.М. Достоевского в Сибири, говоря о равнодушии писателя «к картинам природы», делал вывод: «Он весь был поглощен изучением человека, со всеми его достоинствами, слабостями и страстями. Все остальное было для него второстепенным».

«Изучение человека» - занятие, свойственное не только художественной литературе. Здесь интересы писателя пересекаются с интересами философов, религиозных мыслителей. Их всех объединяет стремление понять проблемы человеческого существования, так называемые экзистенциальные проблемы: что такое жизнь, смерть, любовь, свободен человек или подчинен законам необходимости и т.д.

Эту особенность художественного творчества Достоевского одним из первых заметил М.Е. Салтыков-Щедрин: «По глубине замысла, по ширине задач нравственного мира, разрабатываемых им, этот писатель стоит у нас совершенно особняком. Он не только признает законность тех интересов, которые волнуют современное общество, но даже идет далее, вступает в область предвидений и предчувствий, которые составляют цель не непосредственных, а отдаленнейших исканий человечества. Укажем хотя бы на попытку изобразить тип человека, достигшего полного нравственного и духовного равновесия, положенную в основе романа «Идиот», - и, конечно этого будет достаточно, чтобы согласиться, что это такая задача, перед которой бледнеют все возможные вопросы о женском труде, о распределении ценностей, о свободе мысли и т.п. Это, так сказать, конечная цель, ввиду которой даже самые радикальные разрешения всех остальных вопросов, интересующих общество, кажутся лишь промежуточными станциями».

Великий сатирик уловил главное, определив характер и направленность творчества своего современника: оно не только остросовременно, насыщенно актуальной социальной и политической проблематикой, но и решает эти задачи в свете «конечных» вопросов существования человечества, решает так, что «злоба дня» предстает только «промежуточными станциями». Творчество Достоевского проникнуто стремлением понять человека, определить его место в мире, обеспечить достойное будущее.

Еще глубже и точнее скажет об этой особенности писателя Н.А. Бердяев: «Достоевский, прежде всего, великий антрополог, исследователь человеческой природы, ее глубины и ее тайн. Все его творчество - антропологические опыты и эксперименты. Достоевский… - создатель опытной метафизики человеческой природы». Сила Достоевского-художника в его мысли, что обусловливает, по Бердяеву, его место в мировой литературе: «Достоевский - великий мыслитель в своем художественном творчестве, он прежде всего художник мысли. Из великих художников мира по силе ума с ним может быть отчасти сопоставлен лишь один Шекспир, тоже великий исследователь человеческой природы».

Позже А.М. Горький отметил близость философии уже всей русской литературы.

А.А. Блок поставил вопрос еще шире - применительно ко всей русской культуре. «Россия - молодая страна, и культура ее - синтетическая культура. Русскому художнику нельзя и не надо быть «специалистом». Писатель должен помнить о живописце, архитекторе, музыканте; тем более прозаик о поэте и поэт о прозаике… Так же, как неразлучимы в России живопись, музыка, проза, поэзия, неотлучимы от них и друг от друга - философия, религия, общественность, … политика. Вместе они образуют единый мощный поток, который несет на себе драгоценную ношу национальной культуры».

В данном высказывании особенно важна мысль о близости литкратуры и философии. Синтетизм и философичность русской культуры, отсутствие «специализации» - важная особенность, которую необходимо учитывать при анализе творчества ведущих писателей XIX века. В России долго не было собственно философии, философии «в чистом виде» (как, скажем, в Германии конца XVIII - начала XIX в.). Ее функцию выполняла литература, что и дало ей невиданный размах, обусловило последующую мировую славу. Русская литература - это своего рода «философия человека». Уступая той же немецкой классической философии в систематичности, в следовании строго философской форме, она была лишена ее отвлеченности, трагизм человеческого существования выражался в ней не в сложных категориях и философемах, а в живых художественных образах.

Достоевский уже в юности проявлял интерес к философии, причем для него характерно ее сближение с литературой. Знаменательна его оценка Бальзака, данная в письме к брату Михаилу: «Бальзак велик! Его характеры - произведения ума вселенной! Не дух времени, но целые тысячелетия приготовили бореньем своим такую развязку в душе человека» (281, 51). Здесь литература, подобно философии, рассматривается как квинтэссенция духовной жизни эпохи. Много позже, в черновиках к роману «Бесы», писатель выскажет сходный взгляд на Шекспира: «Вся действительность не исчерпывается насущным, ибо огромною своею частию заключается в нем в виде еще подспудного, невысказанного будущего слова. Изредка появляются пророки, которые угадывают и высказывают это цельное слово. Шекспир - это пророк, посланный Богом, чтобы возвестить нам тайну о человеке, души человеческой» (11, 237). «Тайну человека» возвещают пророки: это роднит, по Достоевскому, великих писателей и философов. Сознание писателя формировалось в 1830-1840 гг. - время, когда книги и концепции философов играли в духовной жизни общества роль не меньшую, чем сочинения писателей. Так, В.Г. Белинский испытывал жгучий интерес не только к М.Ю. Лермонтову и Н.В. Гоголю, но и к Гегелю и Фейербаху. Известно тяготение к философии В.Ф. Одоевского, любомудров, славянофилов, наконец, петрашевцев, к которым принадлежал Достоевский. Знавший писателя еще в 1840-е годы по кружку Петрашевского П.П. Семенов-Тян-Шанский отмечает, что он «был образованнее многих русских литераторов своего времени, как, например, Некрасова, Панаева, Григоровича, Плещеева и даже самого Гоголя». Контекст высказывания мемуариста (речь идет о сочинениях Конта, Сен-Симона, Фурье) свидетельствует, что он имел в виду и знание философии.

1.2 Круг чтения Достоевского

Интерес и любовь к философии писатель пронес через всю жизнь. В письме к Н.Н. Страхову он признается: «… в любви к ней я силен» (291, 125). Попробуем выяснить основные этапы и вехи философского образования Достоевского. Естественно, что главное внимание уделим формированию его антропологии.

Интенсивное философское образование началось у Достоевского в 1840-е годы. Написание романа «Бедные люди» привело его к сближению с В.Г. Белинским. Несомненно и его знакомство со взглядами А.И. Герцена. Особенно важным в этом отношении было пребывание в кружке М.В. Петрашевского. Здесь он знакомится с учениями социалистов-утопистов - Каабе, Сен-Симона, Оуэна, Прудона, Фурье. [1] Отношение писателя к картинам будущего счастливого общества было критическим, он понимал социализм как проповедь любви к ближнему, воспринимал их учение как неохристианство. Он был знаком с трудами Августа Гакстгаузена и видел в русской общине основу будущего. Ему было близко характерное для петрашевцев внимание к природе человека, стремление вывести из нее законы общества. В связи с этим следует упомянуть книгу А. Галича «Картина человека». Книга эта - обширный «опыт» «человекознания», «человекоучения», по словам автора. У Галича большое место уделено «духовной феноменологии» - описанию самых разных сторон духовной жизни. В литературе о Достоевском отмечалось влияние на него книги Галича.

Наиболее важным философским впечатлением этого времени для Достоевского было знакомство с книгой М. Штирнера «Единственный и его собственность». Об этой книге, вышедшей в 1845 году в Германии, писатель делает доклад в одну из пятниц. Выбор темы не случаен. Достоевским на глубоком философском уровне осмыслена проблема личности и проблема индивидуализма, сыгравшие громадную роль в его творчестве.

Следующее по важности - чтение писателем трудов Огюста Конта. Сам факт чтения засвидетельствован Семеновым-Тян-Шанским. Писатель воспринял основоположника позитивизма как очень важное и характерное явление духовной жизни. Полемика с ним, показ ограниченности рисуемой им картины мира проходит через все творчество русского классика.

К концу 1840-х годов относится и знакомство Достоевского с «Сущностью христианства» (1841) Фейербаха, с трудами Б.Бауэра и Д.Штрауса. Писатель был в курсе научной критики как Библии, так и христианства в целом. Известно постоянное внимание писателя к христианству и христианской концепции человека: «Библия» - книга, по которой его учила грамоте мать, с «Библии» начались его раздумья о судьбе человека в мире (притча об Иове), «Библию» он пронес через каторгу, в нее он заглянул перед смертью («Не удерживай»). Позже, в 1860-е годы он познакомился с книгой Э. Ренана. Таким образом, главные объекты художественной полемики Достоевского (индивидуализм, позитивизм) были им изучены уже в 1840-е годы. К этим же годам относится глубокое внимание к проблемам христианства и утопического социализма.

Интерес к немецкой классической философии проявился у Достоевского во время сибирской ссылки. Первое же письмо к брату, написанное им после выхода из острога (от 22 февраля 1854 года), содержит просьбу выслать ему «Критику чистого разума» Канта и «Историю философии» Гегеля. Близкий писателю в это время А.В. Врангель говорит о его намерении переводить «Философию Гегеля». Интерес этот мог быть в полной мере удовлетворен после возвращения Достоевского в Петербург. [2]

Но самым важным в философском образовании Достоевского в 1860-е годы следует признать его знакомство и общение с Н.Н. Страховым. Страхов был самым крупным специалистом по истории философии и, одновременно, крупным оригинальным философом славянофильского направления. В 1862-65 гг. Страхов перевел «Историю новой философии» Куно Фишера - капитальное издание, содержащее подробную характеристику философских систем Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля (Канту и Гегелю посвящено по два тома), а также Декарта, Спинозы и Лейбница.

Сам Н.Н. Страхов в своих «Воспоминаниях» пишет, что предметом их бесед часто были «самые отвлеченные вопросы». «Федор Михайлович любил эти вопросы, - отмечает мемуарист, - о сущности вещей и о пределах знания, и помню, как его забавляло, когда я подводил его рассуждения под различные взгляды философов, известные нам по истории философии. Оказывалось, что новое придумать трудно, и он, шутя, утешался тем, что совпадает в своих мыслях с тем или другим великим мыслителем». Судя по «Истории новой философии», предметом бесед Страхова с Достоевским могли быть такие экзистенциальные проблемы, как Бог и теодицея, свобода воли и произвол, добро и зло, смысл страдания и сострадания.

В начале 1860-х годов возросло внимание к философии Л. Фейербаха, выходит три издания его сочинений. В 1867 году издается книга Д.Г. Льюиса и Д.С. Милля, в которой дается детальная характеристика системы О. Конта. Широко публикуются в это время книги позитивиста Д.С. Милля и сочинения вульгарных материалистов Фохта, Молешотта и Бюхнера.

Вероятно, более поздним было знакомство Достоевского с сочинениями Артура Шопенгауэра. Первая книга философа на русском языке вышла в 1864 году. По свидетельству Н.П. Страхова, сам он познакомился с сочинениями немецкого философа только в 1866 году, благодаря С.П. Автократову, который ездил в 1862 году за границу и пришел в восторг от Шопенгауэра. Имя Шопенгауэра упоминается в журнале «Эпоха» уже в 1864 году в романе Шпильгагена «Загадочные натуры». Наиболее вероятным нам представляется предположение, что знакомство Достоевского с системой немецкого философа произошло при посредстве Н.Н. Страхова в начале второй половины 1860-х годов. Для знакомства писателя с философией Э. Гартмана были весьма благоприятные возможности: в Москве в 1875 году вышел перевод его главного труда. Влияние этого философа ощущается уже в рассказе «Приговор» (1876).

Мы уже говорили о знакомстве писателя с революционно-демократической мыслью (Белинский, Герцен). В 1860-е годы, руководя «Временем» и «Эпохой», Достоевский не мог не следить за философской полемикой с журналами «Современник» и «Русское слово». Он был знаком со статьями Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Зайцева и других. Вне всякого сомнения его особое внимание к славянофильскому направлению русской философской мысли. Об этом свидетельствует наличие в его библиотеке сочинений А.С. Хомякова, Ю.Ф. Самарина, Н.Н. Страхова, В.С. Соловьева. Бесспорно и его знание сочинений И.В. Киреевского. Сочинения Хомякова, Киреевского, Самарина, братьев Аксаковых широко издавались в 1860-е годы. Сам Достоевский, высказывая в адрес славянофилов и критические замечания, признавал свою к ним близость.

Что касается Н.Н. Страхова, то многие его статьи печатались в издаваемых братьями Достоевскими журналах, а затем выходили в виде отдельных книг. На страницах «Времени» и «Эпохи» публиковалось немало статей философского содержания. [3] Журналы тяготели к глубокому постижению философских вопросов, для них характерен углубленно-философский подход к жизни. Поверхностное зубоскальство, отрицание «метафизики», как и нашумевшее «отрицание эстетики», было им глубоко чуждо. Высшим авторитетом для них, как и для Н.Н. Страхова, была немецкая классическая философия. Высоко ценились и славянофилы. Ф.М. Достоевский отличался глубоким пониманием сути философских споров. Страхов вспоминает такой пример. Одной из причин, вызвавших уход Ап. Григорьева из журнала «Эпоха», были сказанные свысока слова М.М. Достоевского о славянофилах: «Какие же глубокие мыслители Хомяков и Киреевский?». Федор Михайлович, добавляет Страхов, «конечно не был расположен противоречить Григорьеву и своим широким умом чувствовал, на чьей стороне правда».

Имеются свидетельства самого Достоевского о том, что он ознакомился с книгой Н.Я. Данилевского еще в журнальном варианте. Н.Я. Данилевский затронул идеи, которые волновали самого писателя, были ему близки.

Дружеские и идейные связи установились у писателя с В.С. Соловьевым. Первое знакомство состоялось в 1873 году. С 1877 года, после переезда Соловьева в Петербург, начались регулярные встречи. Достоевский присутствовал на публичных лекциях философа в 1878 году («Чтения о Богочеловечестве»), а в 1880 - на защите В.С. Соловьевым докторской диссертации «Критика отвлеченных начал».

В марте 1876 писатель познакомился из письма Н.П. Петерсона с основными положениями философии «общего дела» Н.Ф. Федорова, в декабре 1877 года тот же адресат прислал ему более подробное изложение концепции своего учителя.

Таким образом, подводя итоги знакомства Достоевского с современной ему философской мыслью, можно сделать следующие выводы:

Достоевский, желая проникнуть в «тайну человека», обращался не только к художественной, но и к философской литературе.

Интерес к философии характерен для всего творческого пути писателя - от 1840-х до 1880-х годов.

В жизни Достоевского было два периода наивысшего внимания к философским проблемам - пребывание в кружке М.В. Петрашевского (1847-1849) и период издания журналов «Время» и «Эпоха» (1861-1865).

Наибольший интерес у писателя вызывали следующие направления философской мысли: немецкая классическая философия (Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель); русская славянофильская и неославянофильская мысль (А.С. Хомяков, И.В. Киреевский, Ю.Ф. Самарин, Н.Н. Страхов, Н.Я. Данилевский, В.С. Соловьев); утопический социализм.

Постоянным было внимание писателя к «Библии», к христианской мысли, а также к ее критике (В. Бауэр, Д. Штраус, Л. Фейербах, Э. Ренан). Резкое неприятие Достоевского вызывали идеи индивидуализма (М. Штирнер), позитивизма и вульгарного материализма (О. Конт, К. Фохт), идеи космического пессимизма (А. Шопенгауэр, Э. Гартман).

Все эти философские идеи в той или иной степени оказали влияние на формировавшуюся у писателя концепцию человека.

Примечания

На «пятницах» Петрашевского практиковались рефераты на философские темы. «Н.Я. Данилевский читал целый ряд рефератов о социализме и в особенности о фурьеризме, которым он чрезвычайно увлекался, и развивал свои идеи с необыкновенной логикой», - свидетельствовал П.П. Семенов-Тян-Шанский. От него же можно узнать, что писатель имел возможность читать многих философов в подлиннике: «Ф.М. Достоевский знал французский и немецкий языки достаточно для того, чтобы понимать до точности все прочитанное на этих языках». (П.П. Семенов-Тян-Шанский. Из «Мемуаров» // Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников. М., 1964. т.1 с. 205, 208)

Перевод и публикация в России представителей немецкой классической философии относится к началу XIX века: Кант. Основание для метафизики нравов. Николаев, 1803; Фихте И. Яснейшее изложение, чем состоит существенная сила новейшей философии. Харьков, 1813; Шеллинг. Введение в умозрительную физику. Одесса, 1833. интенсивно публиковались их труды в 1860-е годы: Кант И. Замечания о чувствах высокого и прекрасного. Лейпциг, 1862; Он же. Критика чистого разума. СПб., 1847-1860; Он же. Энциклопедия философских наук. М., 1861-1868. появились и исследования о них: Виллер Ш.Ф. Кантова философия. СПб., 1807; Розберг М.П. О развитии изящного в искусстве и, особенно, в словесности. Дерпт, 1838; Михневич И.Г. Опыт простого изложения системы Шеллинга. Одесса, 1850; Гайм Р. Гегель и его время. СПб., 1861. Книга Гайма вызвала спор Н. Страхова с М. Антоновичем. Обстоятельное изложение систем Канта, Фихте и Шеллинга содержит книга Ипполита Панаева (Панаев И. Разыскатель истины. СПб., 1878. т. 1-2)

В журналах Достоевских публиковались отрывки из «Истории новой философии» Куно Фишера (Время. 1861. № 4; 1863. № 2), статьи о Канте и Гегеле (Время. 1861. № 9; Эпоха 1864. № 3), о Фейербахе (Эпоха. 1864. № 6), о Бокле и Тэне (Время. 1862. № 6). В них давалась оценка книги Льюиса «Физиология обыденной жизни» (Время. 1861. № 11), учения Дарвина (Время. 1862. № 11), гипотезы о будущей судьбе мира (Эпоха. 1864. № 5)

II. Достоевский и Огюст Конт

Цели и задачи:

выяснить, читал ли Достоевский сочинения Конта;

ознакомить студентов с основными положениями его философии;

исследовать, как философия Конта отразилась в повести Достоевского «Записки из подполья».

2.1 Философия О. Конта

Как известно, свою философскую систему Конт называл позитивной (т.е. положительной), подчеркивая тем самым ее безусловно-научный характер. Основой своей философии он считал закон интеллектуальной эволюции человечества или учение о трех стадиях, идущее от его учителя Сен-Симона. Все наши умозрения, как индивидуальные, так и общечеловеческие, считает ученый, должны пройти через три стадии. Первую, предварительную, он называет теологической, вторую, «разрушительную», - метафизической и третью, «нормальную и окончательную», - научной. Предпосылкой научной стадии, по Конту, является «здравый смысл». Он в обыденной жизни служит аналогом науки. Преобразование жизни на новых, научных основах станет возможно, по мнению философа, если соединятся «наука» и «здравый смысл», осуществится «союз пролетариев и философов».

Главной чертой последней, научной стадии является, по Конту, применение математических методов. Степень проникновения математики в ту или иную отрасль знания служит единственным мерилом ее зрелости. Опираясь на эту мысль, Конт располагает науки по степени зрелости. Выше всех стоит математика, она - основа философии, главное орудие прогресса. Из естественных наук выше всех стоит астрономия: математические методы составляют ее основу. Затем следует физика, за физикой химия. Философ выдвигает тезис о зависимости наук последующих от предыдущих: химия вторгается в биологию, биология в психологию. Что касается наук гуманитарных, то знания о человеке, в том числе этика, находятся, считает он, на стадии донаучной, они имеют или откровенно теологический характер, или, что, по его мнению, еще хуже, подверглись разрушительному влиянию метафизической, т.е. философской критики. Задача положительной философии - создать научное учение о человеке. Заключения научной этики будут «столь же достоверны, как выводы геометрии». Хотя они будут понятны далеко не каждому, люди будут доверять им, как доверяют моряки астрономическим теориям, даже не понимая их. Мысль о проникновении математических методов в этику, сравнение последней с геометрией и астрономией выражено Контом прямо и безапелляционно. Однако философ не был в этом вопросе последователен. На деле он ограничился «улучшением» христианской этики, заменив принцип «Возлюби ближнего как самого себя» более радикальным - «Люблю тебя больше, чем себя, и себя люблю только ради тебя», назвав свое этическое учение альтруизмом (от слова alter - другой).

Еще более категоричен Конт в «Системе положительной политики», когда пытается определить черты будущего политического устройства мира. Идеальное устройство мира, т.е. жизнь, основанная на началах «науки здравого смысла», считает автор, возникнет тогда, когда его, Конта, философия станет общепризнанной и сам он будет провозглашен первосвященником новой религии, власть которого аналогична власти папы римского. В описании будущего он проявляет поразительные педантизм и самоуверенность. Франция, считает он, должна быть разделена на 17 республик, с точностью до франка определено философом будущее жалованье рабочего, точно определено количество комнат в его жилище и т.д. Даже точно определяется год в конце девятнадцатого столетия («Позитивная политика» писалась в 1851-54 гг.), когда человечество подпадет под его власть. Переходный период Конт определяет ровно в тридцать три года, который, в свою очередь, делит на три: в семь, пять и двадцать один год. Жизнь в будущем обществе представляется расписанной до мелочей. При этом цифрам придается поистине решающая роль в человеческой жизни. Регламентируя каждый шаг, автор рассуждает о «нравственных и умственных свойствах чисел», выделяя среди них «священные». Начав с провозглашения математического метода, Конт по существу сочетает его со средневековым обожествлением чисел. Лучшее средство для более точного регулирования жизни человека, считает философ, это числа, определенные числа должны входить в каждый наш поступок. При этом он открыто провозглашает, что искусственные предписания так же важны, как законы природы.

Большую роль в регламентации будущей жизни Конт отводит «Положительному календарю». В нем предусматривается восемьдесят четыре (не больше и не меньше!) торжеств и праздников в году. Гражданская религия предусматривает девять таинств, которыми освещается все значительное в жизни человека (воспитание, женитьба, выбор профессии и т.д.). Выбрав до сотни названий книг разного содержания, автор объявляет их достаточными для «библиотеки позитивиста» - все остальные книги подлежат сожжению. Уничтожению подлежат и «бесполезные» виды растений и животных. Случай начисто исключается из контовской картины мира. Стремление к нормативности доходит до того, что устанавливается «план для всех значительных сочинений»: книга должна состоять из семи глав, каждая глава - из трех частей, и так далее, вплоть до размера фразы - двести пятьдесят букв.

В философии Конта «математизация» человеческой жизни достигла поистине чудовищного характера. Каждый шаг человека оказывается расписанным и рассчитанным, внесенным в «календарь». Человек начисто лишается творческого начала, превращается в «штифтик» государственной машины.

О полемической направленности повести Достоевского написано немало, причем в качестве «адресата» полемики особенно часто называют имя Гегеля (эту точку зрения активно защищал В.Я. Кирпотин). В самом общем плане такая «адресовка» представляется возможной. Хотя убедительных доводов о том, что Достоевский читал Гегеля, Кирпотин не приводит. Примат необходимости, подчинение индивидуального общему в принципе могли вызвать бунт «подпольного». Но если приглядеться пристальней, «каменная стена», против которой бунтует герой, отнюдь не тождественна гегелевской «Абсолютной Идее». Но ведь при выявлении «адресата» следует не только установить сходство теорий, но и особенности аргументации, совпадения «ключевых» понятий и положений.

Думается, что столь подробный экскурс в контовскую философию позволит выявить ряд точек соприкосновения с ней позиции «подпольного парадоксалиста».

2.2 Философская полемика Достоевского в повести «Записки из подполья»

Нам все же представляется, что идейная направленность повести продолжает оставаться не вполне выясненной, тем более что полемика Достоевского, как правило, многоадресная и многоаспектная. Писатель порой объединяет неожиданные точки зрения, наряду с ближней имеет и дальнюю цель. В своей работе мы попытаемся выявить новый, доселе не упоминаемый объект полемики Достоевского в повести «Записки из подполья». Философскую систему Парадоксалиста можно условно разделить на две части - «философию стены» и бунт против нее (его индивидуальное кредо). Нас будет интересовать преимущественно первая часть.

Какие же идеи имеет в виду Достоевский, или, точнее, с какими идеями перекликается созданный им «идеолог»?

Подпольный человек - личность, обреченная на безделье, на битье баклуш. «Я не только злым, но даже и ничем не сумел сделаться: ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым» (5, 100), - говорит он о себе. Бездеятельность героя - не столько свойство его характера, сколько ясно осознанное философское убеждение. Он не действует, так как заранее знает, что любое действие обречено на провал, действовать, по его мнению, могут лишь умственно отсталые, философски неразвитые люди, те, кто не подозревает об обреченности любого действия.

Что же препятствует деятельности «подпольного человека», какая философская идея лежит в основе его бездеятельности? Исходным пунктом философствования «подпольного человека» является понятие «каменной стены». Вот как раскрывает это понятие сам герой: «Какая каменная стена? Ну разумеется, законы природы, выводы естественных наук, математика… Уж как докажут тебе, например, что от обезьяны произошел, так уже нечего морщиться, принимай как есть… принимай, нечего делать-то, потому что дважды два - математика» (5, 105). (Здесь и далее выделено мной. - авт.). Как видим, герой ссылается на законы природы в свете новейших выводов естественных наук, которые, по его представлениям, обладают непреложностью математических законов и поэтому исключают возможность осуществления человеческих желаний, делают ненужными нравственные оценки. «Природа вас не спрашивается: ей дела нет до ваших желаний и до того, нравятся ль вам ее законы или не нравятся. Вы обязаны принимать ее так, как она есть, а следственно, и все ее результаты. Стена, значит, и есть стена» (5, 105). - говорит герой.

Какой аналог в истории философии мог иметь в виду Достоевский в этом исходном пункте философствования Парадоксалиста? Думается, что наиболее вероятным следует признать «положительную философию» основателя позитивизма Огюста Конта. О знакомстве писателя с его философией еще в 40-е годы имеются достоверные свидетельства.

Как вспоминает П.П. Семенов-Тян-Шанский, «Ф.М. Достоевский знал французский и немецкий языки достаточно для того, чтобы понимать до точности все прочитанное на этих языках». Писатель «перечитал… «Курс позитивной философии» Огюста Конта… читал и социалистические сочинения Сен-Симона и Фурье». Достоевский, делает вывод мемуарист, «был образованнее многих других русских литераторов своего времени, как например, Некрасова, Панаева, Григоровича, Плещеева и даже самого Гоголя».

Л.П. Гроссман подтверждает, что шеститомное французское издание «Курса позитивной философии» было в библиотеке Петрашевского. Об интересе писателя к позитивизму свидетельствуют находившиеся в его библиотеке сочинения Г. Спенсера, а также книга Вл. Соловьева «Кризис западной философии. Против позитивизма».

Понятие «стены», обрекающее героя на безделье, инерцию, базируется на выводах естественных наук, математики и весьма близко философии основоположника позитивизма. Герой Достоевского часто вспоминает «науку и здравый смысл» - ключевые понятия философии Конта: «Вот вы, например, человека от старых привычек хотите отучить, - обращается подпольный к воображаемому оппоненту, - и волю его исправить сообразно с требованиями науки и здравого смысла» (5, 117)

Жизнь в «хрустальном дворце» представляется герою расписанной до мелочей, занесенной в таблицу логарифмов. Не случайно и упоминание календаря. Календарю «парадоксалист», подобно Конту, отводит в жизни будущего общества очень важное значение: «Все поступки человеческие, само собою, будут расчислены тогда по этим законам, математически, вроде таблицы логарифмов, до 108000, и занесены в календарь; или еще лучше того, появятся некоторые благонамеренные издания, вроде теперешних энциклопедических лексиконов, в которых все будет так точно исчислено и обозначено, что на свете уже не будет более ни поступков, ни приключений» (5, 113)

Подчинение человека «науке и здравому смыслу» оказывается на деле лишением его воли, свободы поступков. И точность расчета служит горькой иронией: человек мал и беззащитен перед столь «большим» и «точным» числом. Идеал «хрустального дворца», основанного на контовских началах, показывает Достоевский, оборачивается подчинением человека безличным и прямолинейным законам, предельной регламентацией его жизни. Если каждый поступок человека полностью детерминирован, то отпадает, как совершенно излишний, вопрос о нравственной оценке действия: «за поступки свои человек отвечать не будет» (5, 112).

Такое положение не может удовлетворить «подпольного человека». И он поднимает против него бунт, заявляя о своем праве на свободное волеизъявление. «Свободное хотенье», «самостоятельное хотенье» (5, 113) составляют, по его убеждению, сущность человеческой натуры. Но, бунтуя, Парадоксалист чувствует обреченность своего бунта, его «ненаучный» характер. Поэтому волеизъявление героя с самого начала принимает ущербный вид: оно до предела индивидуалистично и обречено.

Парадоксалист отказывается принимать выводы науки без оценки с позиции гуманизма. Он протестует против порожденного сциентизмом отрыва Правды от Добра и Красоты, не согласен принимать любую научную теорию так, «как есть», без всестороннего, в том числе целостного анализа. Вернемся к цитате, в начале которой герой формулирует понятие «каменная стена»: «Какая каменная стена? Ну разумеется, законы природы, выводы естественных наук, математика. Уж как докажут тебе, что в сущности, одна капелька твоего собственного жиру тебе должна быть дороже ста тысяч подобных и что в этом результате разрешается под конец все так называемые добродетели и обязанности и прочие бредни и предрассудки …. так уж так и принимай, нечего делать-то, потому что дважды два - математика» (5, 105) Подпольный человек не может на веру принять наукообразные попытки «экономически» доказать правоту индивидуалистической точки зрения на отношение личности к себе подобным и объявляющей предрассудками чувство долга и сострадания. Подобные взгляды, считал писатель, ведут к уподоблению человеческого общества жизни животных - всеобщей борьбе за существование, «взаимному поеданию», отсюда ссылка на Дарвина, чью теорию пытались в таком духе истолковать социал-дарвинисты.

Писателя беспокоит, что позитивистский сциентизм приведет к отрицанию нравственно-ценностной ориентации человека и тем самым приведет к игнорированию накопленных человеческих гуманитарных ценностей.

Что же побудило Достоевского обратиться к позитивной философии в период работы над «Записками из подполья»? Ведь волна интереса к Конту возникла в русской журналистике позже, в 1865 году.

Главную, по нашему предположению, роль сыграло знакомство Достоевского со статьей Н.Г. Чернышевского «Антропологический принцип в философии», опубликованной в первом номере журнала «Современник» за 1860 г. Писатель, чутко схватывающий тенденции той или иной философской идеи, не мог не уловить определенного сходства положений статьи Чернышевского с идеями Конта. А общим у них является сциентизм, абсолютизация естественно-научных методов, в особенности математических, попытка распространить их на область гуманитарного знания.

Начинает свою статью Чернышевский с весьма презрительного отзыва о Шопенгауэре, заявляя, что мы его «не читали и не прочтем». Ученика же Конта Джона-Стюарта Милля философ относит к разряду «второстепенных», но «самых сильных мыслителей нынешней эпохи» (VII, 257). И тут же говорит о стремлении Милля с «математической» точностью предсказывать результаты выборов. В последующих разделах статьи Чернышевский утверждает необходимость проникновения естественных наук и математики в науку о человеке.

Называться науками, пишет автор, могут лишь те отрасли знания, которые носят точный, непоколебимый характер. По этому признаку к наукам не отнесешь ни историю, ни психологию, ни нравственную философию: они не обладают достоверностью математики, астрономии, химии. Науки о человеке оказались, по его мнению, в положении бедных родственников. «Эти богачки, помогающие своим жалким родственницам, - математика и естественные науки» (VII, 257).

Науки гуманитарные отличаются от естественных, по Чернышевскому, лишь «степенью разработки», они «не различаются» ни по достоверности того, что узнали, ни по способу, которым идут к точному знанию своих предметов: факты и законы, открываемые астрономией. Нельзя не усмотреть близость в данном вопросе позиции Чернышевского учению Конта. Антропологический материализм и позитивизм пересеклись, сошлись в вопросе «м а т е м а т и з а ц и и» гуманитарного знания. Такой механический подход приводит к примитивно-однозначному пониманию детерминизма в поведении человека, исключается вариантность, повсюду видится исключающая свободу выбора одна степень свободы. Это приводит Чернышевского к утверждению, что вопрос о том, с какой ноги встает человек, имеет строго детерминированный характер. «Хотенье», по мнению философа, является «только субъективным впечатлением, которым сопровождается в нашем сознании возникновение мыслей или поступков из предшествующих мыслей или поступков или внешних фактов». (VII, 260)

Разрабатывая нравственные знания «точным, научным образом» (VII, 282), писатель приходит к выводу, что «все люди эгоисты», «эгоизм - единственное побуждение, управляющее действиями каждого» (VII, 282), главный побудитель человеческих поступков - выгода, а добром следует считать «полезное».

Теория «разумного эгоизма» воспринимается писателем как более важная и характерная, чем непоследовательные этические построения Конта. Поэтому в философии подпольного мы наблюдаем своеобразный симбиоз: лишающий человека свободы воли контовский сциентизм сочетается с близкой Чернышевскому теорией «пользы и выгоды».

В «Записках из подполья» теории «пользы и выгоды» посвящены 7 и 8 главы повести. «О, скажите, - восклицает герой в начале 7 главы, - кто это первый объявил, кто первый провозгласил, что человек потому делает пакости, что не знает настоящих своих интересов; а что если б его просветить, открыть ему глаза на его настоящие, нормальные интересы, то человек тотчас же перестал бы делать пакости, тотчас же стал бы добрым и благодарным, потому что будучи просвещенным и понимая настоящие свои выгоды, именно увидел бы в добре собственную свою выгоду, а известно, что ни один человек не может действовать зазнамо против собственных своих выгод, следственно, так сказать по необходимости стал бы делать добро?» (5, 110)

Достоевский выступает здесь против просветительского подхода к человеку как к существу, поведение которого определяется только разумом. Добро при этом отождествляется с выгодой, а выгода главное, к чему стремится человек. Такой взгляд на вещи представляется наивным: «О младенец! О чистое невинное дитя! Да когда же, во-первых, бывало за все эти тысячелетия, чтоб человек действовал из одной своей выгоды?.. Выгода! Что такое выгода?.. Совершенно ли верно сосчитаны выгоды человеческие? Нет ли таких, которые не только не уложились, но и не могут уложиться ни в какую классификацию? Ведь вы, господа, сколько мне известно, весь ваш реестр человеческих выгод взяли средним числом из статистических цифр и из научно-экономических формул» (5, 110). Для человека главное не выгода, а «свое собственное, вольное и свободное хотенье, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз» - вот «пропущенная, самая выгодная выгода» (5, 113), - утверждает подпольный. Герой видит в человеке существо сложное, наделенное автономной системой управления, надеяться, что человек откажется от своей свободы, станет существом запрограммированным, наивно. Утверждение, что наука убедит человека, что у него нет «ни воли, ни каприза», «что все, что он ни делает, делается не по его хотенью, а само собою, по законам природы» (5, 112) - главный пункт философии, против которой бунтует подпольный человек. И в этом пункте сходятся как сциентизм Конта, так и утверждение Чернышевского о субъективном характере «хотенья» человека, о закономерности того, правой или левой рукой перелистывает он ноты… «Хрустальный дворец» в «Записках из подполья» оказывается символом не счастья, а рабства, ибо человек в нем лишается главного в человеке - свободной воли, того, что ставит его выше природы и машин.

Итак, среди многочисленных объектов полемики Достоевского в «Записках из подполья» следует выделить не упоминавшееся доселе имя Огюста Конта. Именно сциентизм, стремление предельно «математизировать» жизнь приводит парадоксалиста к бунту против «хрустального дворца».

III. Достоевский и Макс Штирнер

Цели и задачи

ознакомить студентов с основными положениями книги Штирнера;

выделить те черты его философской системы, которые привлекли внимание Достоевского;

определить какие виды связей наблюдаются между Штирнером и Достоевским.

3.1 Философия М. Штирнера

Для постановки проблемы «Достоевский и М. Штирнер» есть немало оснований: известно, что писатель был не только знаком с книгой философа «Единственный и его собственность», но и делал по ней доклад на одной из пятниц Петрашевского. Между тем, хотя многие исследователи касаются этой темы, имеется всего одна специально посвященная ей работа, к тому же методологически устаревшая. Ее автор Н. Отверженный (Н.Г. Булычев) видит в Достоевском единомышленника Штирнера, причем философия Штирнера принимается им без критических оговорок. В известной мере можно сказать, что тему «Достоевский и М. Штирнер» заслонила другая - «Достоевский и Ницше». И для этого есть основания: крайности индивидуализма последний выразил ярче и талантливее. Но нельзя забывать и того, что писатель читал первого, а не второго. Мы попытаемся ответить на два вопроса:

Что в философии Штирнера могло привлечь внимание Достоевского?

Как она отразилась в его творчестве?

Судьба философского наследия М. Штирнера (подлинное имя Каспар Шмидт, 1806-1856) весьма своеобразна. Его главная книга «Единственный и его собственность» после первого своего появления в 1845 году привлекла внимание Л. Фейербаха, вызвала резкий отзыв К. Маркса. В России о ней спорили Анненков, Бакунин, Белинский, Ап. Григорьев, Хомяков. Но популярность эта была недолгой и носила во многом скандальный характер. Примечательно, что книга при своем первом появлении была конфискована, но через несколько дней снова разрешена: немецкие власти посчитали ее слишком нелепой, чтоб быть опасной. В России цензурный комитет запретил «Единственного» в 1846 году. Вслед за коротким периодом известности последовали десятилетия молчания. Лишь в конце XIX века, в связи с популярностью учения Ницше, возникает интерес к его предшественнику. На Западе шотландец Макай пишет биографию Штирнера и объявляет его гениальным философом. В России напоминал о Штирнере М.К. Михайловский, сопоставивший его учение с философией Ницше.

Штирнер выступил в качестве младогегельянца, продолжив критику христианства В. Бауэром, Л. Фейербахом. Но если Фейербах вслед за Кантом, Фихте, Шеллингом и Гегелем выше всего ставил родовые ценности, то Штирнер перенес ударение на ценность собственной персоны, ограничив ею весь круг ценностей. Направленность его учения точно определил Ап. Григорьев, увидевший в нем «беспутный протест личного, выражающийся наконец самым последовательным обоготворением одной личности».

Автор «Единственного» идет, как он сам указывает, от Я Фихте. Но если у Фихте было Я абсолютное (Я - это каждый), то у Штирнера Я - единственное Я; я - единственный. Лозунг Фихте «Я- это все», который относился к человеческому роду, Штирнер относит к самому себе. Второй предшественник, на которого ссылается Штирнер, - Людвиг Фейербах. Штирнер утверждает, что он продолжает «низвержение христианства», идет дальше Фейербаха. Фейербах низвергнул на землю Бога, показав, что это - идеализированная сущность человека, мыслимая как самостоятельное существо. Штирнер объявляет, что низвергает с неба на землю такие предикаты Бога, как добро, истина, свобода, человечество, справедливость, народ, отечество, государство и др. Все эти понятия Штирнер объявляет духами-привидениями, idйe fixe. Он радостно объявляет, что освободился от «винтика в голове» и не поклоняется этим духам. Превыше всего философ объявляет собственное Я и приходит к обожествлению собственной персоны, к культу себя самого: «Бог и человечество основали свое дело ни на чем другом, как на самих себе. И я также утверждаю Мое дело на Мне. Я так же хорош, как Бог. Я также все Мое, я также Единственный». Отрицая все, кроме собственного Я, философ приходит к низвержению всех нравственных ценностей. «Прочь со всем, что не все Мое! Вы думаете, что Мое дело должно быть, по крайней мере, «хорошим». Что такое хороший и дурной? Я сам ведь Мое дело, а Я ни хорош, ни дурен. Ни то, ни другое не имеет для меня смысла. Божеское - есть дело Бога, человеческое есть дело Человека. Мое дело ни божеское, ни человеческое. Оно ни истинное, ни хорошее, ни справедливое, ни свободное… Оно Мое: и оно не общее, а единственное, как единственен Я».

Штирнер постоянно полемизирует с Б.Бауэром, Л. Фейербахом, упрекая их в том, что они род ставят выше индивида. Фейербах «не любит в тебе Ганса, которого не знает и не хочет знать, он любит в тебе человека».

Штирнер считает, что принадлежать к человеческому роду не является в индивиде главным. «Скажем коротко: то, что мы люди, является самым незначительным в нас, это имеет значение лишь постольку, поскольку оно составляет одно из наших свойств, т.е. нашу собственность». Штирнер считает главным в индивиде его индивидуальность, неповторимость, единственность. «Быть человеком не значит достичь идеала Человека, наоборот, это значит проявить СЕБЯ, отдельного человека. Моя задача не должна быть реализацией общечеловеческого, а удовлетворением самого себя. Я сам - мой род, я без норм, без законов, без образцов».

Философия Штирнера представляет собой апологетику индивида, принципа индивидуализма. Полностью отрицая значения рода, Штирнер отвергает и его атрибуты - нравственность, государство и т.п. Отрицание диктата нравственности приводит автора «Единственного» к признанию неизбежности диктата безнравственности. «Нравственность не совместима с эгоизмом», - говорит он и ратует за «союз эгоистов», в котором отсутствовала бы нравственность. Торжество своего учения Штирнер подобно Фейербаху объявляет пришествием Мессии, началом новой эры в истории человечества. «Человек, - конец и логический вывод христианства, в качестве Я, стал началом и созидательным материалом новой истории, истории наслаждения, заменившей историю самопожертвования; не истории Человека или человечества, а Моей». Культ наслаждения сочетается с отрицанием культуры. «Человек ни к чему не призван, он не имеет никакой задачи, никакого предназначения - не имеет, как не имеет их растение или животное».

«Ни одна овца, ни одна собака не старается стать «истинной» овцой или собакой. (…) У животного нет потребности быть чем-либо другим, как не тем, что оно есть». Философ приходит к полному отрицанию идеалов. Даже веру в истину он склонен рассматривать как проявление религиозности. «До той поры, пока ты веришь в истину, ты не веришь в себя, ты - слуга, религиозный человек». Лозунг «Мышление - моя собственность» приводит философа к отказу от мышления, возвращению к растительно-животному существованию. Отбросив понятие рода, поставив в центр своей философской системы индивида, Штирнер пришел к проповеди крайнего индивидуализма. Он сам себя называет «эгоистом», «преступником» в глазах государства.

Парадоксальность книги Штирнера в том, что в ней помимо проповеди индивидуализма, переплетаясь с ним, проскальзывает идея защиты личности, ее неповторимости. Призвав перенести «центр тяжести» с рода на индивида, Штирнер считает главным в нем его неповторимость, утверждает, что главная задача человека - реализовать эту неповторимость, осуществить себя как личность. Штирнер вспоминает утверждение Фейербаха, что любовь к Богу проходит мимо людей, и обращает этот упрек к самому философу: «А разве с нравственной любовью дело обстоит иначе? Разве она любит данного человека ради его самого, а не во имя нравственности, во имя Человека, во имя homo homini Deus - во имя Бога». Штирнер показывает, что фанатизм любви к людям может обернуться ненавистью к отдельному человеку. «Но всякий, исполненный священной (религиозной, нравственной, гуманной) любви любит только призрак «истинного Человека»; с тупой бессердечностью преследует он отдельного - действительного человека… Ибо любовь к призраку или общему приказывает ему ненавидеть все непризрачное…». Мысль о любви к «дальнему» и «ближнему» не раз встречается у Достоевского и, поскольку он в молодости читал и даже написал доклад о книге Штирнера, можно с уверенностью предположить, что философ мог повлиять на писателя.

Еще одна мысль, близкая Достоевскому, получает у Штирнера подробную разработку. Штирнер выступает против отчуждения человека от своей сущности, от главного в себе. «Что называют «навязчивой идеей»? Идея, подчинившая себе человека». У многих мысль может достичь своего «максимума», так что человек попадает в ее власть; и следовательно не он владеет максимумом мысли, а наоборот. Штирнер говорит об одержимости страстью (любовь, стяжательство), одержимостью идеей. Робеспьера и Сен-Жюста он называет жрецами идеи, «идейными людьми». Штирнер видит в подчинении человека идее, страсти отчуждение и призывает к освобождению от «призраков». Он хочет сделать Я «началом, серединой и концом», освободить его, сделать самим собой. «Самим собой я бываю только тогда, когда меня не держат в своей власти ни чувственность, ни кто-либо другой (Бог, люди, закон, государство, церковь и т.д.)». Пафос личности переходит у Штирнера в пафос индивидуализма. В парадоксальной форме Штирнер выразил наиболее непривлекательные черты становления личности в современном ему обществе.