Заметим, что, говоря специально об активности живого организма, А.Н. Леонтьев в данном случае говорит не о взаимодействии с абстрактным внешним стимулом, или средой, а о специфически предметном отношении. Здесь Леонтьев абсолютно точен, и если следовать логике его слов, то из них напрашиваются следующие выводы.

Во-первых, живой организм дабы быть «не только страдательным», в отношении к своему предмету, «но и деятельным, стремящимся или страстным», по-видимому, не нуждается во внешнем принуждении, поводе или толчке для того, чтобы направить на него свою деятельность, но разворачивает свою активность спонтанно. Иначе говоря, поступает так, как и надлежит поступать в отношении к предмету страсти, дабы не прослыть неживым.

Во-вторых, сам предмет живого организма есть не некоторая случайная внешняя вещь, но «вещь», положенная самим организмом в качестве предмета своего «страстного стремления».

И, наконец, в-третьих, что активное, предметное действие живого организма есть не некоторое определенное лишь изнутри абстрактное шевеление, но известное спинозовско-ильенковское действие «по форме предмета».

Между тем, такое понимание предметного отношения очевидно не укладывается в рамки логической категории «взаимодействия», но совершенно очевидно восходит к «более сильной» диалектической категории, категории «полагания».

Активное, или предметное отношение вообще не может быть понято, как взаимодействие двух внеположенных вещей. То же солнце, взятое в абстракции от жизненного процесса, столь же мало является «предметом» растения, как, скажем, предметом астрономии. Специфическое «предметное» качество оно получает исключительно благодаря спонтанной активности зеленого растения, «избирающей» солнце в качестве своего предмета и ревниво воспроизводящей его движение по небосклону движением своих листьев.

Но это и означает, что живое, активное или предметное отношение (не надо трех слов, ибо это одно и то же) как таковое возможно только между живым, спонтанно активным субъектом и положенным его жизненной активностью предметом.

Иное дело стимул-реактивное отношение, или отношение «раздражимости». Это последнее, разумеется, когда оно вообще имеет место: во-первых, не спонтанно со стороны раздражимого объекта; во-вторых, не продуктивно, ибо организм не полагает своего предмета, а вынужден удовольствоваться случайным и потому безразличным внешним воздействием; и, наконец, форма ответа, реакции организма, если она не является просто механическим действием внешней причины, может быть обусловлена лишь абстрактной внутренней природой самого организма, но никак не формой безразличной для организма внешней вещи, случайно задевшей его живую субъективность, т.е. в рамках стимул-реактивного отношения не будет и малейшего следа предметности.

Между тем А.Н. Леонтьев, уже нащупав подлинно диалектическое понимание природы жизненно активного или предметного отношения, не удерживает его и вновь возвращается от диалектики полагания к рассуждениям о взаимодействии организма с «внешней средой». «Главная особенность процесса взаимодействия живых организмов с окружающей их средой, - пишет он, - заключается... в том, что всякий ответ (реакция) организма на внешнее воздействие является активным процессом, т.е. совершается за счет энергии самого организма» (Леонтьев А.Н. 1981: 50-51).

Здесь, во-первых, на место предмета А.Н. Леонтьев вновь подставляет окружающую среду, а затем пытается определить особенность взаимодействия с ней абстрактно живых организмов, то есть организмов, являющихся живыми до акта полагания предмета, до «чрезвычайного акта» встречи с готовой, предсуществующей предметностью.

Но в недифференцированном представлении об окружающей среде смешано то, что является предметом живого организма, и в отношении к чему этот организм проявляет активность, и то, что его предметом не является, а, значит, в отношении с чем живой организм лишь страдателен, т.е. не проявляет себя как живой. Поэтому во взаимодействии с окружающей средой живой организм будет проявлять себя то так, то эдак, то как живой и активный субъект, то как мертвый и страдательный объект, а, значит, «всякий ответ (реакция) организма на внешнее воздействие» со стороны окружающей среды совершено необязательно будет активным процессом, как бы далее ни понимать категорию активности.

Во-вторых, не замечая даже чисто стилистической несообразности, А.Н. Леонтьев активное отношение живого организма к своему предмету, т.е., собственно, акцию определяет как страдательное отношение, как всего лишь ответ на внешнее воздействие, как ре-акцию, приговаривая после этого, что эта реакция живого организма является на самом деле активным процессом, т.е. не реакцией, а акцией.

Надо ли говорить, что организм, который способен проявить свою живую сущность лишь в ответ на внешнее ему, а значит сугубо случайное воздействие на него со стороны абсолютно случайно очутившегося здесь и сейчас «предмета» этого организма, может остаться живым организмом лишь в результате абсолютно случайного же стечения обстоятельств.

И, наконец, в-третьих, в приведенном рассуждении А.Н. Леонтьев определяет активность как присущую только живому организму способность реагировать на внешнее воздействие таким образом, что его реакция совершается не за счет энергии внешнего толчка, а «за счет энергии самого организма». Между тем, еще на уровне неорганической химии мы имеем множество примеров именно такого, «активного» по терминологии А.Н. Леонтьева способа реагирования. Так, скажем, если в гремучий газ - смесь двух объемных частей водорода с одной частью кислорода - внести горящую спичку, то в качестве реакции на это воздействие произойдет взрыв, энергия которого будет иметь очень отдаленное отношение к энергии горящей спички, но целиком принадлежать самой раздражимой системе двух газов.

Такое по сути физикалистское понимание природы активности абсолютно не ухватывает действительной специфики живого движения и не имеет абсолютно ничего общего с развиваемым самим же А.Н. Леонтьевым представлением, о живом движении, пластически воспроизводящем форму своего предмета.

Впрочем, последнее представление А.Н. Леонтьев, в очевидном противоречии с приводимым им же самим фактом движения листьев растения за солнцем, относит исключительно к психически опосредованному движению, или чувствительности. Вообще, интересно наблюдать, как и А.Н. Леонтьев, и А.В. Запорожец, при всей серьезности и глубине их анализа, в данном пункте проявляют удивительную слепоту к фактам (которые они сами же и приводят) и не хотят признать в движениях растений способность к активному пластическому уподоблению форме предмета, будь то движение листьев за солнцем, прорастание корней по градиенту влажности, отрицательный геотропизм или, наконец, активная предметная локомоция одноклеточных и даже некоторых многоклеточных - колониальных водорослей.

На наш взгляд позиция А.Н. Леонтьева, и А.В. Запорожца коренится в разделяемом ими общем для всех эволюционистов представлении, согласно которому способность живого организма к действию «по форме» предмета есть уже, собственно, психическая способность, или, во всяком случае должна быть обусловлена последней. Поэтому способность к пластическому уподоблению, к «снятию слепка с предметных условий действия» (Запорожец 1986: 2-29) они приберегают для определения принципа взаимодействия тел в рамках уже не просто живого, но психического отношения, для определения уже не раздражимости, но чувствительности. Представление о сущности жизни интересует авторов гипотезы лишь постольку, поскольку жизнь представляет собой ближайшую ступеньку, ведущую в эволюции материального мира к психике. («Исходное: процесс жизни в до-психической ее форме» (Леонтьев 2004: 185) - записывает А.Н. Леонтьев в своих методологических тетрадях.) Поэтому, определив сущность жизни как раздражимость, они немедленно переходят к дедукции, выведению из нее чувствительности или психики.

Ближайшим, эмпирическим определением психики является ее субъективная переживаемость, презентированность индивиду. Не случайно эмпирическая психология началась с попыток подвергнуть «химическому» анализу непосредственно данные субъекту «явления сознания», его собственного сознания. Heощущаемое ощущение или непереживаемый аффект суть не более чем противоречие в определениях. Между тем именно субъективная представленностъ как таковая ставит самые серьезные препятствия на пути традиционного естественнонаучного экспериментального исследования психики и делает практически невозможным ее изучение в эволюционном аспекте, т.е. изучение различных форм зоопсихики. В этой объективной трудности коренится причина кризиса интроспективной психологии и ложных надежд на его преодолении с помощью отказа от субъективности как таковой.

Поэтому последовательно материалистически настроенные естествоиспытатели сместили акценты в проблеме возникновения и развития психики. Не умея ответить на вопрос - как Природа порождает существа, наделенные психикой, т.е. существа, способные к удвоению мира на мир реальный и мир представляемый, они очень убедительно объясняют нам для чего нужна психика.

Материалистическое обоснование возможности и необходимости психики - вот задача, которую ставят перед собой и пытаются решать ученые-эволюционисты. Между тем, именно с этой-то задачей они и не справляются, незаметно по ходу рассуждения подменяя проблему эволюционного возникновения ощущающих организмов, проблемой эволюционного возникновения и развития предметного характера жизнедеятельности животных, проблемой, разумеется, содержательно связанной с первой, но безусловно ей не тождественной.

Из общеэволюционных соображений непосредственно следует, что психика вряд ли могла бы естественноисторически возникнуть, а тем более эволюционировать, если б ее единственным смыслом была предоставляемая животному возможность ощущать свои ощущения и переживать свои аффекты, безотносительно к предметному смыслу, содержанию этих последних. Ощущения, вообще психика, имеют для животного в высшей степени утилитарный, деловой смысл именно потому, что они суть не только и не столько абстрактно субъективные переживания, но презентированное животному в форме этих субъективных, аффективных переживаний некоторое предметное содержание, образ его предметной среды, его предметных условий действия, его Umwelt.

Понятно, что животному, дабы активно перемещающееся в своем предметном пространстве в поисках пищи, убежища и полового партнера, надо располагать объективной информацией о конкретной форме этого пространства и своем месте в нем. Но из одного этого еще вовсе не следует, что подобная информация непременно должна быть представлена живому организму в виде субъективного ощущения, или переживания, ибо в таком случае у нас просто не было бы никаких логических оснований отказывать в психике и растениям, и зооспорам, да и просто всевозможным кибернетическим устройствам, успешно решающим сегодня такие пространственно-двигательные задачи.

Это, разумеется, еще не аргумент. Однако для того, чтобы отбросить столь интуитивно очевидную формулу Карла Линнея: vegetalia vivunt, animalia sentiunt необходимы более серьезные логические основания, чем одна материалистическая благонамеренность.

Ученые эволюционисты безусловно близки к истине, связывая необходимость возникновения психики с жизнью в вещно-оформленном предметном пространстве. Однако ни из чего не следует, что организмы, наделенные способностью ощущения не могут возникать еще в среде-стихие Надо отметить, что позаимствованный у Г.Гегеля термин «среда-стихия», мы употребляем в несколько ином смысле, чем это делает А.Н.Леонтьев. У Гегеля «среда-стихия» есть по существу понятие, соответствующее физическому представлению о фазовом состоянии вещества. Иначе говоря, речь может идти о твердой, жидкой и газообразной среде-стихие. Естественно, что в природе было бы бесполезно искать чистые, то есть равные себе и гомогенные среды-стихии, как в ней не встретить идеальный газ или абсолютно черное тело. Эволюционирующая жизнь находит себя не в лабораторной среде-стихие, не в абстрактной жидкости, но в реальной, гетерогенной среде. Причем, даже если на секунду допустить исходную гомогенность жизненного пространства, то оно обязательно будет нарушено, должно быть нарушено спонтанной активностью народившегося организма. Поэтому, сохраняя термины, введенные А.Н.Леонтьевым, мы предлагаем различать среду-стихию и вещно организованное предметное пространство, как пространство с континуально и дискретно организованным полем предметности. . Скорее напротив, сам факт такого перехода от жизни в среде-стихие к жизни в вещно оформленном предметном пространстве говорит о том, что совершившие такой переход организмы как минимум обладали возможностью для него, т.е. хотя бы элементарной психикой.

Между тем, если исходить из того, что жизнь вообще, жизнь в ее всеобщей форме есть активный процесс, то это значит, что не только в животной, но и в растительной форме жизни необходимо присутствует отражение предметной действительности, предметного поля активным движением по его форме.

Понятно, что такое предметно-активное движение в среде-стихие, где живому организму приходится иметь дело с континуально распределенными предметами - полем освещенности, влажности и т.п. представляет собой принципиально более легкую задачу, чем движение в вещно оформленном предметном пространстве. Первое, будучи движением по градиентам предметного поля, в принципе может быть реализовано и фактически реализуется элементарным одноклеточным организмом, своего рода элементом, атомом или монадой жизни. Внешне его можно представить в виде движения элементарного, «точечного» заряда во внешнем электростатическом поле.

Однако организмы развитых многоклеточных животных, состоящие из бесчисленного множества таких живых клеток, при всем желании невозможно уподобить движению точечного заряда даже в том случае, если предметом такого многоклеточного существа является все та же среда-стихия. Предметная активность такого существа, если продолжить нашу аналогию, будет в элементарном случае походить скорее на «поведение» электрического диполя во внешнем электростатическом поле. Конкретное движение такого целого организма будет в данном случае существенно опосредовано его внутренними или рефлексивными отношениями.

Если элементарный точечный заряд будет «просто» двигаться по (или против) градиента внешнего электростатического поля, то диполь, кроме этого поступательного движения, будет все время разворачиваться вдоль силовых линий такового. При этом на составляющие его противоположные заряды все время будут действовать противоположно направленные силы, стремящиеся разорвать его на два отдельных однозначно зараженных тела, а потому общее поступательное движение диполя как целого будет существенно опосредовано силами притяжения, удерживающими противоположные заряды Диполя в единстве.

То же самое в принципе происходит и с многоклеточным животным организмом, активность которого диалектически складывается из симультанной предметной активности составляющих его живых субъединиц, связанных друг с другом некоторыми морфогенетическими или рефлексивными отношениями.

Предметная активность такого организма есть не только движение по форме предметного поля, есть не только отношение к «внешнему» предмету, но необходимо включает в себя также и момент самонаправленного, рефлексивного отношения. Поэтому любой внешнепредметный образ психического восприятия всегда аффективно окрашен, всегда дан животному не как его чисто внешнепредметная активность, а в чувственной форме, в форме внутрителесного самоощущения.

«Человеческая душа воспринимает всякое внешнее тело как действительно (актуально) существующее, - говорит Спиноза, -только посредством идеи о состояниях своего тела. (Спиноза 1957: 407)» Иначе говоря, ощущение не непосредственный слепок с объекта, но рефлексивно по своей природе.

Вот эту существенную определенность психической активности, отличающую ее от активности абстрактно жизненной, и не уловил А.Н. Леонтьев, ограничившись тем, что лишь констатировал наличие такой аффективной составляющей любого психического акта и обозначив его как «чувственную ткань ощущения».

Тут, впрочем, необходимо уточнение. Разумеется, как психолог А.Н. Леонтьев не мог недооценивать субъективную сторону психики, ее презентированность индивиду в виде чувственных образов и аффектов. Но, если анализ природы восприятия и, говоря шире, анализ когнитивных процессов оказался в высшей степени «удобным» для теории деятельности, разработавшей в этой области целый спектр исключительно продуктивных экспериментальных методик и теоретических идей, то того же никак нельзя сказать о процессах аффективных.

Между тем, противоречивость взглядов А.Н. Леонтьева на природу абстрактной жизненной активности, которую он, как мы показали выше, фактически истолковал как раздражимость, т.е. непредметно, привело его дополнительно к целому ряду противоречий и неразрешимых трудностей, когда он из такой «активности» попытался непосредственно дедуцировать определения психического отношения.

С одной стороны, он энергично пытался опровергнуть расхожую схему SR, резонно указывая на то, что ее принятие исключает принцип активности субъекта и применительно к человеку необходимо приводит к выводу, что его «сознание определяется окружающими вещами, явлениями» (Леонтьев 1977: 81).

Но, с другой стороны, он тут же сам соскальзывал на эту же стимул-реактивную логику, когда на место собственно предмета, положенного жизненной (а в случае человека - культурной) активностью субъекта он no-существу подставлял все ту же внеположенную субъекту внешнюю вещь.

«Основной, или, как иногда говорят, конституирующей характеристикой деятельности является ее предметность - утверждает А.Н. Леонтьев. - Собственно, в самом понятии деятельности уже имплицитно содержится понятие ее предмета (Gegenstand). Выражение «беспредметная деятельность» лишено всякого смысла. Деятельность может казаться беспредметной, но научное исследование деятельности необходимо требует открытия ее предмета. При этом предмет деятельности выступает двояко: первично - в своем независимом существовании, как подчиняющий себе и преобразующий деятельность субъекта, вторично - как образ предмета, как продукт психического отражения его свойств, которое осуществляется в результате деятельности субъекта и иначе осуществиться не может» (Леонтьев 1977: 84).

В приведенном фрагменте со всей очевидностью выступает главное противоречие во взглядах А.Н. Леонтьева. Либо «предмет» «в своем независимом» от деятельности существовании есть вовсе не предмет, а просто некоторая внешняя вещь, и тогда деятельность в схеме Леонтьева детерминируется не предметом, а «окружающими вещами, явлениями», а значит он благополучно возвращается к той же сапой схеме SR, либо между субъектом активности (деятельности) и внешними вещами существует некоторая мистическая, или целевая связь, полагающая внешнюю вещь в определение предмета еще до начала самого процесса деятельности. Последняя альтернатива, как не трудно убедиться, столь же далека от материализма, как и первая.

Отсюда в теории А.Н. Леонтьева возникает, наконец, самая главная и no-существу неразрешимая в ее рамках проблема - проблема соединения субъекта деятельности с вне и независимо от него существующим «предметом». Пытаясь решить ее и А.Н. Леонтьев, и А.В. Запорожец, обращаются к категории «сигнальности», заимствуя ее из всецело стимул-реактивной концепции И.И. Павлова Воистину, заслуживают уважения те колоссальные (при их полной тщетности) словесные усилия советских теоретиков, пытавшихся противопоставить «правильную» теорию И.П.Павлова «неправильному» бихевиористскому подходу.^.

Между тем, павловская теория нисколько не может помочь в решении подобной проблемы, ибо она сама весьма сильно грешит все тем же телеологизмом.

«Животному мало, - пишет И.П. Павлов, - забрать в рот только находящуюся перед ним пищу, тогда бы оно часто голодало и умирало от голодной смерти, а надо ее найти по разным случайным и временным признакам, а это и есть условные (сигнальные) раздражители, возбуждающие движение животного по направлению к пище, которые кончаются введением ее в рот» (Павлов 1977: 84).

Животного и его возможный предмет - пищу - Павлов исходно берет и рассматривает абстрактно, вне процесса их действительного взаимополагания. (Так же, впрочем, поступает и большинство психологов, исходящих в своем теоретизировании из двух заведомо ложных абстракций - наделенного психическими способностями субъекта самого по себе и столь же абстрактно противостоящей ему внешней вещи, выступающей в определении раздражителя или стимула). А затем следует попытка их воссоединения, которая, будучи основана на вышеуказанной предпосылке, представляет собой воистину «акт чрезвычайный».

И действительно, если животное обречено находить свой предмет по «разным случайным и временным признакам», то тот несомненный факт, что оно его, как правило, с необходимостью находит, и нельзя оценить иначе, как «акт чрезвычайный», или, попросту, как чудо.

Если возбуждение «движения животного но направлению к пище» может быть действием, основанным на абстрактно случайных признаках природных вещей, служащих ему пищей, то бесконечное повторение подобных «случайностей» может свидетельствовать только о том, что это движение каждый раз побуждается некоторой сверхприродной, или целевой причиной. Попросту говоря, если мы объявляем встречу животного с его предметом в рамках натуральной логики абстрактной случайностью, т.е. чем-то принципиально в данной логике необъяснимым, то единственно остается апеллировать к божественному провидению, которое преднамеренно создало мир, включая и животных, так, чтобы последние находили себе пищу в растениях и друг в друге и, даже, в каждом отдельном случае направляет их стопы (лапы, копыта, крылья и т.п.) к пригодной им пище.

Так, логика механической причинности с необходимостью переходит в логику телеологическую, причем в форме той самой внешней целесообразности (предназначенности одной вощи для другой), которая, согласно меткому определению И. Канта, представляет собой могилу всякого здравого рассуждения.

Почему А.Н. Леонтьев пошел в этом пункте за И.П.Павловым? Тому, наверное, есть много причин, от неразработанности в философско-теоретической литературе понятия активности до идеологических обстоятельств тех лет.

Саму идею, сам пафос «субъективности», «пристрастности» человеческой чувственной деятельности, А.Н. Леонтьев и А.В. Запорожец заимствуют у Маркса. Но сказав «А», они так и на сказали «Б». Указав на категорию активности как на ключ к пониманию специфики «умного» действия, они не удержались на достигнутой теоретической высоте, не предложив содержательного понимания этой категории.

Впрочем, мы далеки от того, чтобы упрекать их за это. Развитие любой науки имеет свою непростую логику. Тем более, когда речь идет о такой науке как психология. Да, первая попытка преодолеть парадигму стимул-реактивности не увенчалась успехом. Но она была сделана, и сделана в совершенно правильном направлении. Соответственно, верное решение проблемы было близко, оно пусть и в неявной форме уже содержалось в ней самой. Хотя бы в виде еще неснятого противоречия.

Между тем, опираясь на сформулированное нами выше понимание принципа активности, попытаемся, ступая след в след за спинозовским Богом, пройти (и тем самым понять) путь, который проходит материальная природа в своем движении от неживого к живому, от просто живого к чувствующему, и, наконец, от чувствующего к сознающему.

психология активность рефлексивность мышление жизнь

Глава II. Понятие жизни как основание выделения критерия психического

Где и когда в эволюции материальной вселенной появляются такие организмы, сущность которых заключена в их активности, активности, понимаемой как противоположность страдательности, как способность организма не просто претерпевать воздействия со стороны абстрактно внешних ему предметов, и лишь реагировать на эти воздействия извне тем или иным специфическим образом, но спонтанно, без какого-либо внешнего принуждения, или «толчка», самим процессом своей жизнедеятельности творить свой собственный предмет, одновременно и противополагая его себе, и отождествляясь с ним, в действии «по его форме».

Исчерпывающе ответить на этот вопрос невозможно, если не проанализировать историю его постановки, сначала в немецкой классической философии, а затем не соотнести выработанную последней логику постановки и решения этой проблемы с аналогичными попытками ученых-естествоиспытателей, натолкнувшимися в ходе решения ими своих научно-теоретических задач на сходную проблему, и пытавшихся решить ее своими средствами.

В данной работе мы, разумеется, не претендуем на полноту охвата истории данного вопроса, а потому в том, что касается немецкой классической философии, ограничимся лишь одним частным замечанием. Отметим, что Кант и Фихте, у которых впервые в истории философии встречается представление о деятельном субъекте, актом своей деятельности полагающем и противополагающем себе свой предмет, выводили эту деятельность из «продуктивной способности воображения» деятельного субъекта, ставили и решали эту проблему как проблему человеческого познания, или, в их терминологии, субъективного духа или «Я».

Напротив, в истории естествознания представление об активности, понимаемой более или менее последовательно как способность организма к действию «по форме предмета» и обусловливающей способность организма к жизни в предметно-расчлененной среде, исходно связывалось с представлением о психике вообще, т.е. и человеческой психике (сознании), и зоопсихике.

Более того, целостному представлению об активном, деятельном субъекте, развитому немцами-классиками, представлению, включающему как момент противоречия субъекта и его предмета, так и момент их тождества, в современном естествознании пока нет соответствующего аналога, а отдельные стороны этого представления, еще не переплавленные в единое понятие, разрабатываются в рамках различных отраслей естествознания, не соотносясь друг с другом и даже не ведая о необходимости такого соотнесения.

Так, представление об активности субъекта психики, или животного, понимаемой как его, животного, способность к отождествлению со своим предметом в акте действия «по его форме», развиваемое в известных школах физиологии и психологии, не включает в себя представления о полагании предмета деятельности самой этой деятельностью.

С другой стороны, представление о полагании предмета деятельностью самого субъекта можно усмотреть лишь в эволюционной теории, экологии и почвоведении, т.е. в областях знания, бесконечно далеких от физиологии и психологии с их поисками понимания сущности психики как предметного действия, или действия «по форме предмета».

Между тем, активность, понимаемая конкретно, т.е. в единстве всех ее определений, является, как мы это покажем ниже, атрибутом не только психической жизни, но и жизни вообще. Иначе говоря, в абстракции хотя бы от одной из ее сторон нельзя понять возникновения и существования ни существ, наделенных психикой, ни живых существ вообще.

Соответственно, попытки построить теоретическое понимание психики, фактически основывающееся на представлении о жизни как о чисто страдательном процессе, должны с необходимостью поставить эту теорию перед лицом целого ряда абсолютно неразрешимых трудностей и парадоксов.

Прежде чем идти дальше, определим принцип активности (деятельности) в противоположность принципу страдательности (созерцания).

Итак, активность характеризует:

1. Не реактивность, а спонтанность;

2. Не абстрактно внешний предмет, но предмет, противоположенный жизнедеятельностью самого субъекта, т.е. продуктивность;

3. Не имманентное шевеление, а действие по форме предмета, т.е. предметность,

Дабы доказать, что принцип активности, взятый во всем его объеме, является по существу принципом жизни вообще, то есть всякой жизни, как опосредованной психической активностью, так и не опосредованной оной, попробуем логически реконструировать сам процесс возникновения жизни на Земле, опираясь, при этом, на, пусть немногие, но достаточно достоверно установленные современной наукой и философией положения.

Начнем с некоторого «рабочего» определения сущности жизни, определения, с которым, ввиду его предельной абстрактности, могли бы согласиться по крайней мере все, кто не ищет понимания жизни в каких-либо мистических vis viva и т.п.

Итак, жизнь есть способ существования белковых и нуклеиновых тел. Молекулы белков и нуклеиновых кислот, ввиду их исключительно сложной структуры, под воздействием тепла и естественного радиоактивного фона Земли in vitro за достаточно короткий промежуток времени с необходимостью распадаются на более низкомолекулярные соединения, т.е. в соответствии с законами термодинамики переходят к состоянию, характеризующемуся более высокой энтропией.

Между тем, in vivo молекулы белков и нуклеиновых кислот существуют во много порядков раз дольше, т.е. энтропия живой системы остается исключительно низкой, пока организм живет, и начинает резко и закономерно возрастать лишь с его смертью. Не противоречит ли этот несомненный эмпирический факт фундаментальным законам природы? Нисколько, - утверждает Э. Шредингер в своем знаменитом трактате: «Что такое жизнь с точки зрения физики?»

«... и живой организм непрерывно увеличивает свою энтропию - или, говоря иначе, производит положительную энтропию и таким образом приближается к опасному состоянию максимальной энтропии, которое представляет собою смерть. Он может избегнуть этого состояния, то есть оставаться живым, только путем постоянного извлечения из окружающей его среды отрицательной энтропии... Отрицательная энтропия вот то, чем организм питается. Или, чтобы выразить это менее парадоксально, существенно в метаболизме то, что организму удается освобождать себя от всей той энтропии, которую он вынужден производить, пока он жив»(Шредингер 1947: 102).

Эту же мысль развивает и биохимик Манфред Эйген. «Из анализа доступных нам живых систем мы знаем, что во всех клетках происходит обмен веществ..., который является необходимым (курсив автора - А.С.) условием существования любой формы жизни. Только постоянно используя приток свободной энергии, система может непрерывно обновляться и этим тормозить свое падение в состояние термодинамического равновесия, которое Эрвин Шредингер метко назвал состоянием смерти. Характерный для процессов жизни динамический порядок может поддерживаться только за счет постоянной компенсации производства энтропии» (Эйген М., Винклер Г. Игра жизни. М., 1979, с. 10-11.) .

Из анализа вышепроцитированных, да и множества других работ, в которых физики и химики размышляют над проблемой жизни, можно сделать два вывода. Первый, что живой организм для того, чтобы оставаться живым, должен... питаться, то есть извлекать, или получать из окружающей среды ничто определенное - «отрицательную энтропию», «свободную энергию» или, попросту, питательные вещества, или пищу. И второй, что авторы этих работ ищут ключи к загадке возникновения и существования жизни исключительно внутри тела живого организма, в физических, химических, информационных и т.п., процессах, разворачивающихся в недрах живого субстрата, в то время как жизнь, как простая, неделимая сущность, и, соответственно, живой организм как единица, или атом жизни, как монада, остается за пределами сферы их теоретических интересов.

Обсуждая значение и роль пищи (как бы последняя при этом не понималась, как «отрицательная энтропия», или как совокупность определенных химических веществ) в процессах, происходящих внутри живого тела, как от несущественной подробности абстрагируются от специфической активности целого организма, направленной на достижение этой пищи. Так, скажем, М. Эйген в уже цитированной нами работе утверждает, что живой организм использует «приток свободной энергии», обсуждает особенности эволюции некоторых гипотетических праорганизмов (гиперциклов) при «постоянной скорости подвода (курсив мой - А.С.) высокоэнергетического строительного материала (пища)», т.е. во всех случаях исходит из представления о пассивном, страдательном отношении живого тела к предмету его нужды.

Впрочем, если подобный взгляд на жизнь еще до некоторого пределы терпим в рамках физического или химического теоретизирования, то в пределах собственно биологического знания он уже не выдерживает никакой критики. Тем не менее, представление о жизни, как о страдательном процессе, все еще доминирует и в биологии В задачу настоящей работы не входит сколько-нибудь исчерпывающий анализ современных биологический теорий, поэтому иллюстрировать названное обстоятельство мы будем преимущественно на материале психологов, в трудах которых был намечен выход за узкие рамки критикуемого нами подхода.. «Что касается животных, питающихся живой добычей, - пишет В.А.Вагнер, - то факты свидетельствуют, что поиски ее явились не сразу, что этой способности предшествовал длинный период жизни, когда животные не искали пищи, а ожидали ее «подвоза», как растения. Таковы, например, актинии из общеполостных животных» Вагнер В.А. Возникновение и развитие психических способностей. Л., 1924-25, вып. 8, с. 3. . Таким образом, по мнению.А. Вагнера, которое разделяет также и А.В. Запорожец, приводящий вышепроцитированный фрагмент в «Развитии произвольных движений», страдательным процессом оказывается не только растительная, но отчасти и животная форма жизни Если, разумеется, активность не понимать формально-энергетически..

Между тем, имеется более чем достаточно и логических, и фактических оснований для того, чтобы усомниться в подобном выводе. Разумеется, эволюция живых организмов может породить виды животных, ведущих более или менее неподвижный относительно субстрата образ жизни, однако такие организмы безусловно не являются первичными и всеобщими формами жизни, а представляют собой всего лишь боковую, тупиковую ветвь на древе жизни, сама возможность существования которой как раз и обусловлена обилием и разнообразием подвижных ее форм.

Прежде, чем перейти к доказательству этого тезиса, набросаем хотя бы в самых общих чертах типологию видов подвижности живых организмов.

Первое, наиболее бросающееся в глаза эмпирическое разделение, это разделение экстра- и интрасоматической подвижности. К первому классу относятся локомоции и манипуляции, промежуточное, переходное положение занимают сосательные и жевательные движения, ко второму классу - перистальтические движения и движения, о которых подробно речь пойдет ниже, и которые мы пока лишь обозначим как самонаправленные или рефлексивные движения.

Отметим, что приведенная нами классификация видов живых движений основана на месте расположения предмета, на который направлена двигательная активность организма, относительно самого организма. Так, предмет локомоций и манипуляций находится всегда снаружи организма, предмет перистальтических движений (содержимое пищеварительного тракта, желчного и мочевого пузырей, всевозможных сосудов) - всегда внутри организма.

Предмет самонаправленных или рефлексивных движений - сам организм животного То, что этот тип подвижности присущ исключительно животным, мы покажем ниже.. Этот тип движений в свою очередь распадается на два вида. Первый - чистые или абстрактные рефлексивные движения представляет собой самостоятельный вид движений, который, собственно, только и может быть рядоположен локомоциям, манипуляциям и перистальтике. Это суть - потягивания, зевки, почесывания, всевозможные гигиенические движения - самовылизывание, расчесывание и т.п.

Напротив, второй и всеобщий вид рефлексивных движений не может быть рядоположен прочим, экстрапредметным видам движения, ибо составляет их неотъемлемую сторону, атрибут. И локомоция, и перистальтика, и манипуляция невозможны, если они не включают в свой состав как подчиненный и снятый момент это самонаправленное, рефлексивное движение.

Наконец, последнее различение, которое необходимо сделать, это различение между внешними и внутренними рефлексивными движениями. Первые суть совокупность направленных друг на друга движений отдельных организмов одного вида и, даже, видов симбионтов, вторые - совокупность направленных друг на друга движений живых субъединиц, ансамбль которых и составляет живое, предметное движение многоклеточного организма,

Коснемся, также сугубо предварительно, генеалогии вышеперечисленных видов подвижности.

Ясно, что ни перистальтика, ни манипуляция не могут претендовать на роль древнейшей формы подвижности, ибо древнейшие праорганизмы были, естественно, одноклеточными, и, следовательно, попросту не располагали органами такого рода подвижности. На том же основании, т.е. ввиду одноклеточности древнейшего праорганизма, из претендентов на статус древнейшей и первичной выпадает также и внутренняя рефлексивная подвижность.

Итак, на роль древнейшей формы подвижности могут претендовать только локомоции и внешняя рефлексивная подвижность. Между тем, являются ли две вышеназванные формы подвижности атрибутивным свойством всякой живой материи, свойством без которого живая материя не может ни существовать, ни мыслиться, а также каково отношение между этими двумя формами подвижности, необходимо выяснить в ходе дальнейшего анализа.

Первое, что необходимо зафиксировать, как исходный пункт нашего рассуждения, это то, что любое белковое тело, дабы оставаться структурно тождественным самому себе, т.е. не разлагаться на более низкомолекулярные химические соединения под воздействием многочисленных физических и химических агентов внешней среды, должно постоянно искать и находить в этой же внешней среде пластический материал и энергию для восстановления, воспроизводства своей структуры.

Белковое тело, неспособное к такого рода активности, обречено на разложение, т.е. смерть (даже, если жизнь понимать как свойство покоящегося белка).

И напротив, живым может быть и оставаться лишь такое белковое тело, которое самой своей природой определено к постоянному активному поиску своего предмета, постоянно устремлено к своей неорганической природе, и которое посредством этого постоянно воспроизводит свое органическое тело, притом, воспроизводит его расширенно.

Давление внешних деструктивных воздействий на белковое тело - тепловых, радиационных и химических - не знает перерывов и, кроме того, изменчиво во времени. Поэтому сохраниться может лишь такое белковое тело, которое однажды так или иначе возникнув, не дожидаясь какого-либо внешнего толчка, или побуждения, в соответствие со своей природой спонтанно приходит в состояние активного поиска пищи, и при этом, не только ищет, но находит и ассимилирует последнюю, наращивая свою живую массу.

Необходимо подчеркнуть, что прирост живой массы и ее пространственная экспансия суть единственная страховка нарождающейся жизни от всевозможных случайностей, которые рано или поздно появляются на ее горизонте в виде положительных флюктуаций тех или иных губительных для живого белка воздействий.

Поскольку сейчас анализируется проблема первичного возникновения жизни, то, говоря о деструктивных воздействиях на живое, мы рассматриваем пока исключительно физико-химические, абиогенные воздействия, за которыми стоят процессы геологической и климатической эволюции Земли. Последние, как правило, в некатастрофическом случае изменяются достаточно медленно в масштабе времени жизни отдельных организмов. Между тем, сколь бы ни были малы флюктуации природных условий, они рано или поздно уничтожили бы зародившуюся на планете жизнь, если бы она оказалась неспособной так или иначе приспособиться к ним.

Поэтому, однажды возникнув, живые организмы могут сохраниться и выжить только в том случае, если они окажутся способны не только расширенно воспроизводить себя в своем наличном качестве, но и дивергентно изменяться, обеспечивая этим материал для естественного отбора и страхуя жизнь, как глобальный процесс, от неизбежной гибели.

Между тем, дивергентная изменчивость, уже как таковая, предполагает не простое, а расширенное воспроизводство живых организмов. Поэтому, и колебание величины внешних воздействий на организм вокруг некоторых постоянных величин, и их поступательное изменение ставят живые организмы перед витальной необходимостью постоянного расширенного самовоспроизводства, а, значит, дает спонтанно активным но своей природе организмам столь мощное эволюционное преимущество перед организмом лишь реактивным, или «раздражимым», что, скорое всего, должно бы было полностью элиминировать последних на самых ранних этапах возникновения и развития жизни. Если, впрочем, абстрактно раздражимые организмы вообще когда бы то ни было возникали и могли существовать хоть самое короткое время.

Из вышеизложенных рассуждений и следует, что раздражимость, как категория, долженствующая выражать абстрактно всеобщую сущность жизни, на самом деле есть всего лишь идеализация схемы лабораторного эксперимента над живыми объектами, в которой спонтанная активность экспериментатора, организующего систему воздействий на живой организм, заслоняет от него спонтанную активность самого организма, в которой как раз и заключена специфика живого субъекта перед объектами физическом или химической природы.

Итак, поскольку естественное возникновение и эволюция жизни на нашей планете есть совершившийся факт, то из него со всей очевидностью следует, что самопроизвольно зародившиеся древнейшие организмы - пробионты обладали не всего лишь раздражимостью, или реактивностью, но были спонтанно активны, и, что спонтанная активность представляет собой таким образом наиболее глубоко укорененное свойство, или атрибут всего живого, его подлинно всеобщее определение.

Могли ли, между тем, пробионты обладать предметной активностью, то есть способностью искать и находить свой предмет (пищу), без выраженной внешней подвижности?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо предварительно уточнить - что может служить пищей, т.е. предметом активности, пробионтов.

Ясно, что таковой по определению не может служить органика биогенного происхождения просто из-за отсутствия таковой в начале процесса биогенеза на Земле Мы не считаем необходимым обсуждать внеземное происхождении жизни. Допущение того, что жизнь была привнесена на Землю из космоса не снимает проблему естественного ее возникновения где-нибудь во Вселенной..

В то же время, пищей для пробионтов не могли служить также и неорганические и элементарные органические молекулы, ибо для того, чтобы синтезировать из них «живую» высокомолекулярную органику, требуется весьма длинная и сложная цепь реакций синтеза, аналогичная той, которая существует, например, у фотосинтезирующих растении.

Пробионт, если, разумеется, исключить возможность его происхождения посредством акта божественного творения, не мог располагать возможностью для столь сложного процесса самосборки. Поэтому, единственно возможной пищей для пробионта могли служить только достаточно сложные и крупные органические молекулы абиогенного происхождения (аминокислоты, сахара, нуклеотиды и др.). И они располагали таковыми в достаточном количестве. По оценке К. Сагана, первобытный океан к моменту зарождения в нем первых форм жизни представлял собой 1%-ный раствор различных органических соединений, т.е. был по существу, весьма концентрированным «питательным бульоном».

Однако, сколь бы ни была высока исходная концентрация питательных веществ в первобытном океане, успешно живущий и развивающийся, т.е. расширенно воспроизводящий свое органическое тело, пробионт Отметим, что зарождавшаяся на Земле жизнь, будучи существенно целостным, глобальным или биосферным процессом, в то же время, с самого начала должна была быть разбита на мириады отдельных "жизней", воплощенных в телах отдельных элементарных пробионтов, хотя последние, в отличие от их более развитых потомков, и не располагали еще таким органом своей "отдельности", как замыкающая отдельную клетку плазматическая мембрана. Скорость тепловой (радиационной, химической) деструкции белковых образований задает интенсивность метаболических процессов, опосредующих са-мовоспроизводство живого вещества, а значит и минимально необходимый приток метаболитов на единицу живого вещества. Единство биохимических процессов в недифференцированной живой системе обусловливало ее пространственную компактность, т.е. форму более или менее близкую к шаровой. Поскольку с увеличением радиуса плотного в себе шаровидного тела его масса растет пропорционально кубу, а поверхность - только квадрату радиуса, при достижении определенного предела поверхность такого растущего пробионта должна оказаться недостаточной для обеспечения минимально необходимого притока метаболитов к его живому веществу, а значит этот организм должен был либо погибнуть, либо разделиться на два пространственно обособленных дочерних организма. должен был раньше или позже создать относительный дефицит питательного субстрата в некоторой окрестности вокруг себя.

Причем, чем успешнее отдельный пробионт ассимилировал абиогенную, «неорганическую» органику, превращая ее в свое собственное органическое тело, том скорее он должен был «съесть» свою собственную основу, создать вышеупомянутый дефицит пищевого материала и, либо погибнуть из-за отсутствия доступной ему пищи, либо начать перемещаться относительно окружающей его среды по градиенту концентрации пищевого вещества.

Заметим, что создание такого локального дефицита пищевой органики, такое воздействие живого организма на окружающую его среду и есть упомянутая выше продуктивность. Организм, не налагающий на внешний, объективный мир печать своей субъективности, и не может взаимодействовать с этим миром как живой организм, относиться к нему как к своей неорганической природе, своему--иному. Мир, не сформированный жизненной активностью самого организма, так и останется для него чуждым и всецело внешним, трансцендентным ему миром, взаимодействие с которым будет целиком носить абстрактно механический или химический характер.

Между тем, если гипотеза о том, что пробионт самим процессом своей жизнедеятельности создавал вокруг себя дефицит пищевого материала, т.е. был организмом продуктивным верна, то сколько-нибудь длительное существование неподвижных живых организмов оказывается невозможным. Однако, прежде чем принять этот вывод, уточним - возникал ли такой дефицит с необходимостью, или могли существовать естественные механизмы компенсации последнего, действующие без перемещения самого пробионта.

Абстрактно, можно представить себе три таких механизма компенсации. Во-первых, абиогенный синтез, достаточно быстро восполняющий убыль пищевых молекул непосредственно в ближайшей окрестности пробионта. Во-вторых, выравнивание концентрации за счет диффузии молекул пищевой органики из слоев воды, удаленных от пробионта. В-третьих, за счет течения воды, «подвозящей» к поверхности пробионта все новые и новые порции питательных веществ. Рассмотрим каждый из этих механизмов в отдельности.

Первый механизм оказывается непригодным потому что процесс абиогенного синтеза органических молекул порождает рацемическую смесь изомеров этих молекул, т.е. смесь, содержащую приблизительно равное число молекул с право- и левосторонней симметрией.

Между тем, «... живой природе присуща практически абсолютная хиральная чистота: белки содержат только «левые» аминокислоты, а нуклеиновые кислоты - только «правые» сахара!

- Причем, саморепликация -... может возникнуть и поддерживаться только в хирально чистой среде» Гольданский В. Возникновение жизни с точки зрения физики. "Коммунист", № I, 1986, с. 88-89..

Следовательно, жизнь, в принципе, не может ни возникать, ни поддерживаться непосредственно в тех местах, где происходит абиогенный синтез органических молекул, а значит возмещение ассимилированного неподвижными пробионтами материала, может происходить либо за счет диффузии молекул последнего, либо за счет их переноса навстречу пробионтам-потребителям с потоком воды.

Возможности диффузии в качестве механизма компенсации расхода ассимилированных пробионтом молекул пищевой органики также весьма сомнительны. Скорость диффузии существенно зависит от температуры раствора и массы переносимых молекул. В диапазоне температуры, пригодном для существования белковых организмов, скорость диффузии может еще быть достаточной для того, чтобы обеспечить взвешенную в воде, неподвижную одноклеточную водоросль относительно легкими молекулами кислорода и минеральных солей, однако она будет явно недостаточна для возмещения расхода крупных органических молекул аминокислот, нуклеотидов, сахаров и т.п.

Предположим, наконец, что пробионты были прикреплены к некоторому неподвижному субстрату, постоянно омываемому водой, содержащей необходимые для их питания вещества. Понятно, что в таких условиях пробионты должны были бы интенсивно наращивать свою совокупную массу и число, а значит раньше или позже выйти за границы специфического «рая», в котором жареные рябчики возникают едва ли не прямо во рту пожирающего их гурмана. Следовательно, даже в этом случае пробионты в масштабе эволюции мгновенно столкнулись бы с пресловутым дефицитом пищевого материала.

Итак, если вышеприведенные рассуждения верны, т.е. если пробионт, потребляя органические молекулы, растворенные в первобытном океане, для расширенного воспроизводства своего белково-нуклеинового тела, создавал дефицит этих молекул в некоторой своей окрестности, то неподвижные организмы безусловно не имели никаких шансов на выживание. И, напротив, такие шансы могли быть только у подвижных форм.

Теперь, когда мы располагаем этим выводом, мы, как будто, можем вернуться к вышеприведенному рассуждению о том, что создавший вокруг себя дефицит пищевого материала пробионт должен был либо погибнуть, не будучи в состоянии с необходимой скоростью воспроизводить свои разрушающийся структуры, либо начать двигаться относительно субстрата по градиенту концентрации пищевого вещества. Между тем, такой вывод, при всей его кажущейся самоочевидности, неизбежно приводит к новой логической трудности.

Если исходить из пробионта, который ассимилируя питательные вещества, покоился бы относительно окружающей его среды, а ведь именно такое поведение как тенденция свойственно всем животным, не исключая, увы, и человека, то нам, разумеется, было бы понятно для чего, с каким целью ему рано или поздно пришлось бы прервать свои столь приятный послеобеденный покой и отправиться в путь по градиенту концентрации пищевых молекул. Вопрос, однако, в том, была бы цель похода по градиенту столь же хорошо «понятна» самому пробионту?