М. Хальбвакс и С. Бугле как типичные представители Французской социологической школы в ХХ веке

Подытоживая, Хальбвакс определяет высшие и средние классы следующим образом: это совокупность людей, которым состояние позволяет производить определенные расходы на предметы роскоши вне зависимости от того, отказываются они от некоторых полезных расходов или нет. Для общественного сознания здесь сохраняет справедливость английская пословица: «А cheap coat makes a cheap man» Пальто дешевое - человек дешевый (англ.) .

В социологии нет более прочно утвердившегося тезиса, чем следующий: «Состояния коллективного сознания по сути своей отличаются от состояний сознания индивидуального; это представления другого рода» Дюркгейм Э. Метод социологии// Дюркгейм Э. Социология/Пер. с фр. А.Б. Гофмана. М.: Канон,1995. С.14. И класс, ощутивший угрозу или решимость, осознает пользу объединения усилий и определения сферы своих прав. Конечно, устойчивость классов со временем ослабевает, однако она достаточно велика, чтобы чаще всего удерживать индивида в том классе, в котором он родился, чтобы вживить в него привычки и способ видения его класса. Человек всегда признает внешний по отношению к себе характер общественного сознания.

Таким образом, классовые представлениям наряду с другими: экономическими, религиозными, семейными или юридическими -- заслуживают изучения в их разнообразии, и это -- непосредственная задача социолога. Однако прежде чем формулировать законы подобного разнообразия, социологии следовало бы воссоздать эволюцию классовых представлений в определенных странах и в определенные периоды, основываясь, главным образом на ее объективных последствиях.

Далее с тридцатичетырехлетним перерывом Хальбвакс в своих рассуждениях вновь возвращается к характеристикам классов (на этот раз затрагивая исключительно средние классы). Под названием «средние классы» понимается довольно разнородная масса, включающая в себя множество элементов. При определении понятия среднего класса Хальбвакс обращается за помощью к Франсуа Симиану, беря его определение: «Под средним классом следует понимать устойчивую категорию людей, взятых вместе с семьей, имеющих доходы, а часто и земельное владение среднего уровня, группу, занимающую промежуточное положение между высшим социальным классом и классом рабочих и служащих. Эта категория скорее относится к населению городов, в особенности малых. Данная группа включает высшие слои ремесленников, малых и средних коммерсантов и промышленников, часть представителей либеральных профессий и средних чиновников» Simiand F. Cours d'economie politique. 1928-29. P. 170..

Хальбвакс указывает на особые причины существования среднего класса, так как помимо чистой инертной материи и людей, наделенных личностными и человеческими качествами, существует промежуточная зона или область, в которой люди, а еще более группы, предстают отчасти в механической и материальной форме. Этот класс порой склонен полагать, будто его социальная ситуация сближает его с группой рабочих, а порой, наоборот, делает усилие, чтобы отличаться от нее, укрепить связи, соединяющие его с буржуазией. Так объясняется то, что средние классы не обладают инициативной ролью в эволюции, хотя проявляют замечательную способность к сопротивлению и выживанию во время и впоследствии многих кризисов и экономических преобразований, которые являются для них тяжелым испытанием. Эти классы не доминирующие, но доминируемые, направляемые значительными экономическими изменениями. Согласно замечанию Токвиля, дух среднего класса «в соединении с духом народа или аристократии (буржуазии) может творить чудеса, но сам по себе он никогда не даст ничего, кроме правления (цивилизации) без доблести и размаха».

Говоря о продолжателях дела Хальбвакса, нельзя не упомянуть использование ряда приемов, предложенных им, группой социологов и политологов во главе с П. Бурдье.

Замечание Хальбвакса об относительно независимом развитии ансамбля (экономических) представлений от его объективных условий, развито принципиально в рамках концепции относительно автономного воспроизводства социальной истории в габитусе и двойного структурирования социальной реальности. Тезисы о множественности причин социальной динамики, об отсутствии единого основания для выделения социальных групп и о социологической недостаточности общих номинаций «буржуа», «рабочий» и пр. и разработка проблематики достоверности статистического объяснения и конструирования в социологии мы обнаруживаем в основании исследований, осуществленных Бурдье и его коллегами. Речь может идти также и о принципиальных шагах, предпринятых Хальбваксом в направлении социологии символического производства. В конечном счете, и пониманию науки как своего рода ремесла наследует П. Бурдье, выступающий против схоластического взгляда в социологии и против обусловленного им только теоретического прочтения социологических текстов. Ряд тезисов из работ Хальбвакса имеют непосредственное отношение к принципу самообъективации исследователя, лежащего в основании социологической программы П. Бурдье.

М. Хальбвакс интересовался так же социальной морфологией, т.е. наукой о населении. Его интересуют пространственные условия (число жителей, плотность населения, миграции), а так же естественные движения (рождаемость, брачность, обновление поколений). Особое понимание морфологии открывает возможность для развития религиозной, политической и экономической морфологии, что перекликается с работами Андре Зигфрида, который исследует корреляцию между географическими пространствами и электоратом на Западе Франции. Работы М. Хальбвакса использовались так же в исследованиях Габриеля Ле Бра по религиозной социологии. Опираясь на социальную морфологию, М. Хальбвакс анализирует отношения между коллективной памятью группы и ее пространственным расположением.

Однако, помимо специального интереса, который могут вызвать отдельные положения в работах Хальбвакса или факты подобия и наследования в пространстве социологического объяснения, можно говорить об актуальности и, в некотором смысле, авантюрном интересе современного российского исследователя к методу Хальбвакса. Он вытекает из сходства социальных ситуаций, которые в нашем случае предстают следствием кризиса научных институций, выразившемся, прежде всего, в фактическом прекращении финансирования академических исследований. Как из достаточно ограниченного объема эмпирического материала, помимо личных наблюдений, опираясь на статистические и этнографические сведения, существующие в смежных дисциплинах модели -- то есть на вторичные данные, -- осуществлять социологическое объяснение, которое не было бы полностью обездвижено ценностными предрассудками и не сводилось бы только к политической метафизике? Вот вопрос, ответом на который являются работы Хальбвакса. Хотя опыт ученого первой половины века не может быть использован современными социологами как безусловный и эталонный, но сама подобная попытка и сопровождающие ее ошибки предоставляют нам сегодня ценный материал для сопоставления и выбора собственных практических ориентиров.

Польза от работ Хальбвакса, помимо возможности заимствования ряда социологических «техник», состоит в опыте преодоления универсальных истин, которые, как показывает история, меняются каждые несколько десятков лет, -- в опыте борьбы с рационалистическими предрассудками, которые действуют принудительно на наше сознание, а значит, подчиняют себе и нашу профессиональную практику. Весьма важно уяснить, чем и как социологический труд Мориса Хальбвакса может быть полезен нам сегодня.

хальбвакс жизнь бугле социолог эгалитаризм

Глава 2. С. Бугле: жизнь и творчество

§ 1. С. Бугле и Французская социологическая школа

Можно сказать, что в 20-30-е годы ХХ века во французской буржуазной социологии сложилась любопытная ситуация: социологи оказались либо продюркгеймианцами, либо антидюркгеймианцами, находясь либо под позитивным, либо под негативным воздействием идей «социологизма». Социологию во Франции нередко вообще отождествляли с концепциями Дюркгейма и его школы. И хотя критика в адрес «социологизма» со стороны других социологических направлений была зачастую вполне справедливой, интенсивность и масштабы этой критики росли рука об руку с увеличением его популярности. Первую причину успеха дюркгеймовской социологии следует искать за пределами социологии. Она кроется в тех изменениях, которое претерпело французское общество того времени. Успех «социологизма» был в первую очередь обусловлен победой и укреплением позиций буржуазной Третьей республики во Франции. Если ранее Ле Пле был идеологом Второй империи, то Э. Дюркгейм явился одним из идеологов Третьей республики. Из всех направлений во французской социологии концепции Французской социологической школы в наибольшей степени гармонировали со взглядами и устремлениями либеральной буржуазии и интеллигенции того времени, выступавшими с лозунгами «солидаризма», «сциентизма» и антиклерикализма. Эти же идеологические символы мы находим в научной, философской и собственно идеологической форме у Дюркгейма и его последователей, в том числе у С. Бугле. Солидаризм, по его словам, стал для Франции периода Третьей республики чем-то вроде официальной философии; призывы к солидарности звучали в устах философов, моралистов и политических деятелей. Являясь сторонником «солидаризма», Бугле стремился к примирению классовых антагонизмов в стране, но не путем сближения с монархическими и клерикальными кругами или установления сильной власти, а путем реформ.

Что на сегодняшний день мы знаем о жизни Бугле? Ничтожно мало. В 14-летнем возрасте он приезжает в Париж, где сначала обучается в лицее Генриха IV, а потом в Эколь Нормаль. Был лично знаком с Г. Зиммелем. Преподавал в Монпелье Тулузе, а потом -- в Сорбонне. В 1927 г. становится заместителем директора, а в 1935г. -- директором Эколь Нормаль. Из всех социологов дюркгеймовской школы Бугле наиболее активно участвовал в политической жизни. Как член радикальной и радикал - социалистической партии Бугле несколько раз пытался избраться в депутаты, правда, безуспешно.

Говоря о Бугле как социологе, необходимо подчеркнуть, что он никогда не придерживался радикального антипсихологизма Дюркгейма и подвергал критике своего учителя за отрицание роли психологического объяснения в социологии. В отличие от Дюркгейма, полемизировавшего и с психологизмом, и с биологизмом в социологии, Бугле целиком сосредоточился на критике «биологической» социологии в ее дарвинистском, органицистском и расово-антропологическом вариантах. Во-вторых, в своем творчестве Бугле находился под сильным влиянием Г. Зиммеля. Подобно Зиммелю, он считает предметом социологии изучение социальных форм, их причин и следствий. Вслед за ним Бугле отделяет содержание социальных явлений от их форм; последние в его интерпретации выступают в качестве объясняющего принципа и конституирующего начала в социальной жизни. Тем не менее, Бугле нигде не определяет социальные формы в общем виде. Как и у Зиммеля, понятие формы остается у Бугле крайне неясным. Он не стремится дать формализованную интерпретацию содержаний социальных процессов, но самим формам приписывает онтологический статус, рассматривая их как особый вид социальной реальности. Однако, критериев отделения формы от содержания в социальной жизни у Бугле нет..

Методологические принципы социологического формализма Бугле попытался реализовать в работах «Уравнительные идеи» (1899) и «Этюды о кастовом режиме» (1908). Эти темы были избраны им не случайно и обе, по сути дела, составляли части единого замысла: сопоставить эгалитарные тенденции в современном ему западном обществе с иерархической структурой индийского кастового общества.

Таким образом, Бугле одним из первых попытался реализовать тот тип исследований, который впоследствии стал характерным для социальной антропологии, т.е. сравнительного изучения различных социальных структур. Работа Бугле «Этюды о кастовом режиме» получила широкую известность и оказала существенное влияние на развитие теории касты в социологии и социальной антропологии на Западе. Более, чем любое другое исследование, эта работа создает основу для современной теории касты. Согласно Бугле, кастовая система обладает тремя характерными признаками: иерархией, оппозицией и наследственной специализацией в составляющих ее группах. Это определение используется и в современной литературе о кастах. Но в этой же работе сказались и принципиальные пороки его общетеоретической концепции. Во-первых, он недооценивает роль экономического фактора в становлении и консервации кастовой системы, в частности, ту роль, которую сыграла в этом отношении экономическая застойность индийского общества. Во-вторых, иерархическая структура кастового общества выступает у него как особая сущность, находящаяся не в самой исторической реальности, а вне ее.

В политическом плане Бугле был весьма активен. Как и другие представители школы, он выступал против уничтожения института частной собственности революционным путем, являясь приверженцем умеренного социальных реформ, основанных на научных рекомендациях. В то же время Бугле, считавший себя сторонником и продолжателем дела революции 1789 года, критиковал пороки капитализма, считая его источником экономической анархии, кризисов и классовых антагонизмов. Он ратовал за демократизацию культуры, расширение доступа народных масс к образованию, за предоставление избирательных прав женщинам.

Для Бугле наряду с «солидаризмом» важным символом явился сциентизм, тесно связанный с позитивизмом. Позитивизм, который во времена его основателя О. Конта правящие классы во Франции подвергали преследованию, в Третьей республике стал официально признанной доктриной. В начальный период Третьей республики многие деятели культуры видели в науке единственное средство выхода из того острого социального кризиса, в котором находилась Франция после поражения в войне с Пруссией и кровавого подавления Парижской коммуны. С помощью «научного духа» надеялись возродить былое величие и национальный престиж Франции. Многие придерживались той точки зрения, что моральные правила могут и должны базироваться на научных рекомендациях, прежде всего на выводах социологии и психологии. Во Французской социологии только школа Дюркгейма решительно выражала свою приверженность сциентистскому идеалу, и это в значительной степени объясняет ее успех. Согласно Дюркгейму и его последователям, только наука, и прежде всего столь широко понимаемая ими социология, а также реформы, основанные на научных рекомендациях, могли разрешить социальные проблемы современной им Франции.

Поэтому же одним их основных направлений научного творчества С. Бугле было изучение морали. Она, согласно ему, должна участвовать в продвижении республиканских идеалов. Бугле высказывает сомнение в том, что социология призвана устанавливать законы развития социального мира. Социальная наука, по его убеждению, должна быть не столько наукой о причинах явлений и неизменных законах, сколько наукой о тенденциях и влияниях. Она не должна отыскивать единственную причину явлений, а призвана выявлять многообразные условия появления социальных явлений.

Не смотря на то, что на сегодняшний день о биографии С. Бугле известно достаточно мало, нам известно главное: Селестен Бугле -- одна из ключевых фигур школы Э. Дюркгейма. Он был одним из основных распространителей социологии, великолепным оратором и превосходным педагогом. В межвоенный период Бугле как философ имел высокий авторитет во Франции.

§2. Концепция эгалитаризма С. Бугле

В 1899 году выходит труд Бугле «Идеи равенства», а через пять лет после этого публикуется социологический этюд по схожей тематике под названием «Эгалитаризм» (1904). К рассмотрению этой фундаментальной работы (кстати сказать, посвященной Э.Дюркгейму, которого он считал своим учителем) мы и перейдем с целью дальнейшего анализа Бугле как типичного представителя Французской социологии XX века.

Немного найдется в настоящее время идей более жизненных, более волнующих и захватывающих, чем идея равенства людей. И сколь не сильно желание подвергнуть эту идею научному исследованию, однако она в высшей степени трудно поддается ему. Следует ли считать людей равными? Если да, то какого рода равенство надлежит признать за ними? При объективном изучении идеи равенства людей, считает Бугле, следует применять метод возможно полного абстрагирования от оправданных или неоправданных принципами чувств, которые эта идея может внушить. По Бугле, если социальная наука не в состоянии сказать, почему надо стремиться к равенству, она хотя бы сумеет указать, как его осуществить.

С какими явлениями идея равенства людей находится в постоянной связи в тех обществах, где она действительно проявляется? Какие явления ей предшествуют? Вот проблема строго научная; ее социолог и ставит во главу угла, пытаясь в своей работе дать хотя бы некоторые ответы на поставленные выше вопросы.

Бугле приступает к изучению идей равенства с полнейшей объективностью, словно дело касается каких-либо явлений минерального и растительного мира. Идеи равенства при такой постановке вопроса принимают характер явлений, требующих объяснений, а не оценки. Если при сравнении, путем анализа различных условий возникновения идей равенства, с одной стороны, удастся открыть явления, находящиеся с ними в постоянной связи, с другой,- выводя эту связь из общих истин, удастся доказать, что эта связь не простое совпадение, то закон возникновения эгалитаризма станет известным, и только при таком условии идея равенства будет объектом истинной науки. Бугле не ставил своей задачей дать исчерпывающий анализ различных причин такого исторического явления, как успех идеи равенства: из нескольких групп условий, способствующих этому, он выбрал лишь одну, менее исследованную, но не менее важную, чем другие, для того, чтобы определить степень влияния, приходящуюся на ее долю; это будет группа явлений чисто социальных. Словом, из научных проблем равенства, уже отделенных от проблем практических, он избрал только проблему социологическую. Если социология, в широком смысле слова, соединившись с философией истории, может быть только синтезом частных социальных наук, то в ожидании ее формирования ничто не мешает положить основание социологии в тесном смысле слова и сообщить ей характер науки частной, ограничивающейся изучением общественных форм, их причин и следствий. На такой позиции стоит социолог, приступая к анализу идей равенства.

В состав чисто социологической проблемы идей равенства, из всей массы условий вмещаются те, которые входят в группу общественных форм. Точная постановка вопроса, который ставил перед собой Бугле, звучит следующим образом: какие социальные формы благоприятствуют распространению идей равенства на столько, что одно их присутствие в данное время и в данной стране может дать частичное объяснение прогрессивного хода развития этих идей. Если удастся на него ответить, то можно доказать в то же время на фактах, а не только соображениями методологического характера, что социологии принадлежит особенная часть исследования. Бугле особо подчеркивал двух авторов, Зиммеля и Дюркгейма, непосредственно вдохновивших его на подобного рода занятие, и считал долгом выразить им искреннюю признательность.

Определение идей равенства. Как категория социологическая, идея равенства определяется путем оценки, ибо суждение ее о людях есть суждение оценивающее. Особенность эгалитарных идей заключается именно в том, что они приписывают людям особую ценность, отличную от ценности вещей. Понятие ценности вообще одинаково приложимо и к людям, и к вещам; ценность вещей проявляется тогда, когда они сравниваются между собой в процессе обмена, ценность людей обнаруживается тогда, когда общество ставит их в известные друг к другу отношения. Бугле рассматривает человеческую личность, как единственную истинную причину и конечную цель, ибо человек есть центр деятельности и чувства, он мера всех ценностей и сам по себе абсолютная ценность; следовательно, только к человеческой личности могут быть применимы понятия права и обязанности.

Устанавливать a priori групповые отличия и разграничивать индивидуумов на гетерогенные классы и сословия, которым были приписаны неравные ценности, значит, поступать прямо противоположно уравнительным тенденциям. Эгалитаризм несовместим с существованием групповых и сословных различий. Сознание того, что личность имеет присущую ей ценность, воспрещает подразделять людей на неравноценные группы. Бугле предлагает распознавать идеи равенства по следующим признакам: это идеи практические, постулирующие ценность человечества и индивидуальности, и, как таковые, они принимают во внимание черты сходства и различия людей; отсюда следует, что идеи равенства признают за людьми не одни и те же способности, но одинаковые права, что они требуют, наконец, чтобы общественные санкции, в применении своем к различным поступкам, носили характер не единообразия, а пропорциональности.

Реальность идей равенства. Прежде чем определить социологические условия успеха идей равенства, необходимо еще доказать, что эти идеи имеют успех и что они несомненно существуют в исторической действительности, как социальные идеи. Ибо социологическое исследование условий существование идей равенства оказалось бы заранее бесполезным в двух случаях:

1) если бы эгалитаризм фактически не обнаруживался ни в одном обществе;

2) если бы он существовал во всех обществах. Как в одном, так и в другом случае было бы установлено, что общественные формы не оказывают на него никакого ощутимого влияния.

Идея становится социальной тогда, когда она общепризнанна индивидами, образующими общество. Если не предполагать, что общественные институты и нравы берут свое начало между небом и землей, возникают и уничтожаются сами собой, то необходимо признать, что они обязаны своим существованием согласию умов, сознанию которых они властно навязываются. Различные социологические системы давали свои толкования эволюции обществ: одни видели прогресс в переходе обществ от военного типа к типу промышленному, другие - в переходе от обществ, основанных на солидарности механической, к обществам, основанным на солидарности органической; третьи - в переходе от обществ, подчиняющихся обычаю, к обществам, подчиняющимся моде Первая теория принадлежит Спенсеру, вторая - Дюркгейму, третья - Тарду. Общий этим теориям тезис был изложен нами подробнее в «Revue de metaphysique et de morale»,janvier 1896,в ст. «Sociologie et Democratie»; но, в конце концов, все эти системы все же выражали, хотя и каждая на свой лад, факт прогресса. Бугле полагал, что не всякая социальная эволюция необходимо приводит к демократии: видеть в социологических законах нечто вроде «законов эволюции», предопределенно ведущих все общества к демократической организации, -- как бы ни были разнообразны условия их развития, -- значило бы неправильно понимать характер социологических законов. Прогресс в сторону демократии является своего рода исключением на земном шаре, не все общества способны к тому, что мы называем прогрессом. Можно констатировать «всеобщую эволюцию» в сторону демократии только в двух частях света: в Европе и Америке, то есть в тех пунктах, где племенами латинскими, германскими и англо-саксонскими были положены начала цивилизации, именуемой западной. Равный доступ к общественным должностям и равенство всех перед законом представляют собой минимум прав, признаваемый новейшими государствами за своими подданными. Во всех видах равенства (экономического, политического и т.д) обнаруживается одна и та же идея, соответствующая определению: новейшие западные общества имеют тенденцию считаться одновременно с различием и сходством людей и, вследствие этого, распределяют санкции между людьми соответственно ценности их индивидуальной деятельности. Однако, нет ли в обществах институтов, прямо противоречащих этому идеалу? Само существование общественных классов не опровергает ли данной теории? Некоторые превозносят классы в качестве прекрасного орудия естественного отбора, так как они, воздвигая барьеры между группами населения и упрочивая привилегии за некоторыми из них, способствуют сохранению природного превосходства одних над другими. Но идея равенства непримирима с идеей разделения на классы.

Итак, в системе законодательных постановлений обществ нет никаких данных, позволяющих Бугле сделать заключение относительно того, что общества признают существование классов и держатся коллективных и традиционных отличий. Но разве во всех западных обществах не приходится считаться с существованием какой-то светской иерархии, делящей общество на группы людей знатных, занимающих высокое положение, и людей сомнительного происхождения? И разве отношение к личности не зависит большею частью от того, к какой группе его относят, судя по костюму, манерам и тону? А с другой стороны, принципы равенства, как считает Бугле, настолько проникли в общественные институты, что носителями их можно считать не только отдельных личностей, но и саму народную массу. Поэтому, идея равенства -- это идея с полным правом рассматриваемая в западных обществах, как реально существующая социальная идея.

История -- это змея, кусающая себя за хвост. От равенства мы исходим, к равенству и приходим. Относя идею равенства к доисторическому периоду, социология позволяет думать, что эгалитаризм естественно присущ человеку. К счастью, Бугле остерегается комментировать подобным образом факты. Отказываясь признать существование равенства на заре общественного развития, тем самым нисколько не утверждается, что оно может появиться только на последних ступенях социальной эволюции. Направить социологию на отыскание предполагаемых законов эволюции, в силу которых все моменты жизни общества, ложно уподобляемых их организмам, могут быть предопределены в своем зародыше, -- значит направлять социологическую науку по ложному пути.

Положения научного исследования. Объяснить какое-либо явление не значит только констатировать, что ему всегда, или очень часто, предшествует такое-то другое явление. Если соотношение между двумя явлениями можно вывести из общего закона, то вывод принадлежит науке, хотя бы это соотношение наблюдалось в небольшом количестве мало варьировавших случаев, или даже в одном этом случае. Эти основные положения сохраняют свою цену при объяснении явлений как природных, так и социальных.

Бугле не утверждал, что социология должна дать полное объяснение успеха идей равенства. Следовательно, чтобы дать социологическое объяснение эгалитарному движению, не зачем исключать другие объяснения, ему сопутствующие. Но последние, со своей стороны, не должны казаться единственными, достаточными и полными, раз рядом с ними имеется хотя бы частичное социологическое объяснение. Таким образом, исследователь подводит нас к следующему вопросу: можно ли, опираясь на свойство рас или на характер самих идей равенства, вполне объяснить расширение идеи эгалитаризма, то есть, способны ли антропология и идеология дать достаточное обоснование этого явления. Вот как отвечает он на этот вопрос: чисто этнологическое объяснение успеха идей равенства может быть построено только тогда, когда будет доказано, что эти идеи как бы присущи известной структуре мозга. Если бы это удалось доказать, то человеческие разновидности, обладающие такой структурой мозга, предопределены были мыслить в духе эгалитарных идей. Слишком ясно, что антропология не в состоянии дать подобного доказательства. Ведь институты, послужившие мерилом прогресса идей равенства, встречаются у всех западных наций нового времени, каковы бы ни были расы, входящие в их состав.

Руководящие идеи наших демократических обществ менее всего поддаются антропологическому объяснению, ссылающемуся на расовые особенности, так как в современных демократиях уже нельзя найти чистых рас в биологическом смысле этого слова. Все те общества, в которых царит идея равенства, отличаются чрезвычайным смешением рас. Теперь видно, что антропология, предрешая проблему, не в состоянии изъять ее из ведения социологии. Ей трудно уже теперь указать постоянное соотношение между известной анатомической формой и эгалитарным движением, а тем более ей трудно объяснить, каким образом первое явление вызывает второе.

Объяснение идеологическое, по-видимому, более основательно. На вопрос: почему общественное мнение склоняется к равенству? - уже готов ответ: потому что «герои» внушили обществу свое личное мнение. Идеи, принятые массой, -- плод творчества гениальных людей. Необходимо, однако, заметить, что идеологический тезис сам по себе, без помощи социологии, дает очень мало. Почему такой-то выдающийся человек создал данную теорию, -- вот вопрос, который надлежало бы объяснить; и один из способов объяснения состоит именно в определения воздействия, которая оказала на гения окружающая среда. Образ мыслей великого человека носит на себе отпечаток не только идей социального прошлого, но также и общественных фактов настоящего. Само распространение идей имеет своим непременным условием существование известных социальных форм, которые, видоизменяя в определенном смысле умы, подготавливает их таким образом к восприятию идей равенства. Говоря иными словами, социологическое объяснение удерживает свое место на ряду с объяснением чисто идеологическим. Для проникновения идеи в общество должно существовать нечто вроде предустановленной гармонии между природой самой идеи и общественной структурой. Чтобы понять распространение идей в какой-либо среде, надо обратиться к наблюдению самой среды.

Итак, для объяснения успеха социальной идеи ни физиология, ни чисто индивидуальная психология недостаточны. После всех сделанных попыток, успех эгалитаризма продолжает оставаться изумительным явлением, ключ к объяснению которого антропологическая и идеологическая гипотезы не дают. В связи с этим несколько удручающим выводом, Бугле обращается к поиску гипотезы, которая вскрывала бы постоянное соотношение между распространением эгалитарных идей и известными определенными явлениями и в то же время указывала, в силу каких общих законов эти явления могут способствовать успеху упомянутых идей. И именно в социологии Бугле пытается найти такую гипотезу.

Приступая непосредственно к объяснению уравнительных тенденций, Бугле принимает во внимание четыре аспекта:

1. Количество социальных единиц: число, плотность, подвижность.

2. Качество социальных единиц: однородность, разнородность.

3. Усложнение обществ.

4. Влияние объединения общества на идеи равенства.

Вслед за интересующим нас социологом, попробуем проследить, каким образом вышеперечисленные параметры влияют на развитие идей равенства.

I. Количество социальных единиц: число, плотность, подвижность. Как бы ни были различны общества (будь то армии, церкви, семьи или синдикаты), все они имеют тот общий признак, что объединяют известное число индивидуумов. Количество индивидов -- вот самое общее условие существования обществ и первый социальный факт, который надо принять в расчет. Возможность видеть по близости множество людей питает привычку относиться с уважением к известным классам. Плотность населения в обществе влечет за собой слияние его элементов. Подвижность же общественных элементов, обуславливает встречу в одном пункте всех обстоятельств, наиболее благоприятствующих успеху уравнительных тенденций. Прогрессирующее развитие путей сообщения увеличивает не только число индивидуумов, с которыми завязываются отношения, но и само количество отношений с каждым из них. Тьер ошибался, говоря, что два куска железа, положенные друг возле друга, не много изменят в мире. Напротив, они могут произвести очень важные перемены, так как благодаря им меняются духовные привычки людей.. Научные изобретения и их применения в промышленности точно также ведут, путем изменения форм общественной жизни, к глубоким нравственным переменам. Итак, значит, с какой бы стороны Бугле не рассматривал возрастание численного состава общества, это возрастание оказывается способным к тому, чтобы вести людей, многими и различными путями, к эгалитаризму. Таким образом, он приходит к заключению, что непрерывный рост западных обществ содействовал развитию в них идей равенства.

II. Качество социальных единиц. Однородность. Разнородность. Большое внимание Бугле уделял, наряду с количеством социальных единиц, их качеству Социолог подводит нас к новому вопросу: что благоприятнее для эгалитаризма - однородность или разнородность. Ответ на поставленный вопрос кажется очень простым: очевидно, однородность предрасполагает общества к приемлемости идей равенства. Между тем, абсолютная разнородность двух индивидов, по-видимому, а priori отнимает у них возможность как оказывать друг на друга действие, так и чувствовать друг друга. Поэтому, в силу элементарных психологических дедукций, и кажется, что наиболее однородные общества суть наиболее приспособленные к процветанию равенства. В действительности же явление оказывается гораздо сложнее. Не одни только чисто физические различия имеют свойство задерживать прогресс эгалитаризма. В обществе играют немаловажную роль также отличия, которые гораздо более изменчивы и как бы подвижны, чем разница, установленная между людьми природой. Это чисто внешние отличия, выражающиеся, например, в одежде. С каким усердием человек простого значения постоянно старается походить по своей внешности на представителя высшего сословия, а последний, в этом отношении, старается отличаться от первого. Этим объясняется встречающееся так часто в истории явление, что получение известных прав сопровождалось приобретением какого-нибудь знака: кольца, ожерелья, браслета; точно так же, как отнятие прав отмечалось каким-либо знаком позора: ношением железного обруча или синего покрывала. Поэтому, отсутствие всяких «отличительных знаков», т.е. однородность людей по внешности, должна бы способствовать успеху эгалитаризма. Следует ли нам на основании всего сказанного вывести заключение, что абсолютная однородность общественных групп есть необходимое и достаточное условие существование в них уравнительных тенденций? Бугле отвечает на этот вопрос крайне отрицательно. Далеко нет! Узость социальных кругов является препятствием к распространению эгалитаризма. Рост общества, выражающийся в увеличении числа членов, сопровождается возрастанием различий между внутренними группами. Кроме того, чем выше плотность населения, тем больше чувствуется необходимость дифференциации. Социальная гомогенность находится в прямом антагонизме к идее равенства, и общество, вследствие своей совершенной однородности, имеет все шансы стать исключительным и замкнутым и сообщить ту же замкнутость и исключительность духовному облику своих членов. Но тем труднее будет его членам когда-либо встретить себе подобного вне круга своей группы. И наоборот, если индивидуумы одного и того же общества отличаются друг от друга расовым происхождением, привычками, идеями и характером деятельности, то, возможно, что в среде других отличных обществ, найдутся индивидуумы, родственные первым по расе, привычкам, идеям и характеру деятельности. В нашем сознании, как и в природе, возрастание индивидуальных разновидностей стирает грани «видов», ставя на их место более общие «роды». На известной ступени цивилизации оказывается слишком много различных мнений и верований, различных научных и моральных течений, различных способов воспитания. При таком состоянии общества появляется потребность в том, чтобы другие не навязывали того или иного образа жизни. После продолжительной борьбы люди начинаю признавать эту социальную необходимость и предоставляют каждому, в большем или меньшем размере, право свободно мыслить, веровать, писать жить и воспитываться. Коллективная воля в таком обществе проигрывает. Именно потому, что индивидуум представляет из себя нечто совсем особенное, говорит Зиммель, становится он равен всякому другому. Вот каким образом из чрезвычайного несходства личностей вытекает чувство равенства их. Но попробуйте составить общество из диаметрально противоположных существ, и вы получите коллекцию непримиримых между собой оригиналов. Поэтому приходится признать, что как абсолютно однородный общественный состав не позволяет разглядеть в нем индивида, так и абсолютно разнородный состав мешает видеть человечество, и следовательно, как один, так и другой состав прямо препятствует успеху идей равенства, для успеха коих необходима комбинация однородного и разнородного состава. Чтобы сломить самую серьезную преграду к распространению эгалитаризма, а именно идею класса, сословия, касты, необходимо совместное действие двух противоположных принципов. Именно однородность и разнородность, каждая со своей стороны, стираются коллективные различия путем умножения сходств и различий. Историки религиозных течений, художественные критики и исследователи нравов, все приходят к двум следующим аналогичным тезисам, найденным у антропологов: в современных обществах вместе с растущей однородностью растет и дифференциация.

III. Усложнение обществ. При изучение данного аспекта Бугле принимает за исходную точку наблюдения не индивидуумов (как в I и II случаях), а общественные группы, задаваясь вопросом: какого рода группы должны подлежать ведению социологии. До сих пор могло казаться, что она имела дело только с такими сложными организмами, как народы, нации, государства, которые имеют свою историю в собственном смысле этого слова, величие и упадок которых знаменуют собой выдающиеся эпизоды в эволюции человечества. Биологическая социология обращала внимание только на такие социальные «тела», которые по своему образованию и развитию сходны с организмами. Что касается всевозможных частных ассоциаций, иногда кратковременных и часто добровольных, посредством которых члены различных наций вступают в сношения между собой, то она оставляла их в тени. Но Бугле полагал, что в действительности всякая ассоциация, все равно -- не значительная или обширная, кратковременная или долговечная, добровольная или случайная, все они привлекают внимание социологов. Каждая из этих групп, благодаря своему внутреннему строению, видоизменяет чувства и мысли, объединенных ею индивидуумов, каждой из форм этих социальных образований соответствует особый ряд следствий. Прежде чем подвергнуть социологической классификации большие исторические группы, необходимо принять во внимание число частных групп и их соотношение. Народ, нация и государство, несомненно, единицы, но синтетические. Природа этих социальных единиц находится в тесной зависимости от взаимных соотношений простейших, более или менее многочисленных ассоциаций, различаемых при социологическом анализе. Какое же влияние имеет усложнение обществ на вырабатываемую ими идею о ценности людей?

Человеческая личность тем оригинальнее, чем в большем количестве групп она участвует: каждый индивидуум является центром межгруппового скрещивания и как бы единственным в своем роде синтезом, которому нет подобного. Таким образом, усложнение общественных отношений, уточняя различия и расширяя вместе с тем сходства, приводит косвенно к эгалитаризму. В среде, где встречаются представители множества различных обществ, всего легче зародиться идее общего права, стоящего выше права частных ассоциаций. Разнообразие общественных организаций, в которых люди принимают участие, ослабляет в них узость корпоративного духа. Какой-либо одной ассоциации трудно поглотить в себя личность, коль скоро к такому же поглощению стремятся и другие ассоциации. Какова бы ни была природа социальных групп, умножение их числа есть причина освобождения человечества, считает Бугле. Множественная зависимость приводит к индивидуальной независимости. Спутывая коллективные различия и способствуя выделения индивидуальных различий, усложнение общественных отношений подготавливает людей к подчинению эгалитаризму.

IV. Влияние объединения общества на эгалитарные идеи. Следуя логике Бугле, перейдем от общественных элементов (индивидов, частных групп) к их совокупности, т.е. к обществу, чтобы определить, как отражаются единство его составных частей на общественных идеях. Как полагал Бугле, социальное объединение - явление далеко не всеобщее. Совместная жизнь большого числа людей на одной территории и самое различное влияние их друг на друга еще не предполагают непременно образования одного объединенного общества. Для формирования подобного целого еще недостаточно наличности сношений между людьми, если сношения эти лишены связи друг с другом; необходимо, чтобы их отношения были определены и урегулированы известной общностью чувств и интересов. Полное объединение общества существует лишь там, где для урегулирования взаимных отношений ассоциированных единиц, имеется известная политическая, юридическая, административная и экономическая организация, где имеется закон, центральная власть, словом там, где имеется государство. Но, если государство, для внушения уважения к общему порядку не может прибегнуть ни к чему иному, как к грубой силе -- воздвигаемое им здание непрочно. Сила государства приводит к общественности лишь тогда, когда сама она опирается на своего рода согласие общественных элементов, т.е. когда индивидуумы, которых она хочет подчинить общему закону, хотят жить вместе. Таким образом, Бугле приходит к выводу, что объединенное общество - редкость, ибо государства и нации представляют собой явления далеко не столь универсальные, как сами общества. Отсюда социолог выводит следующее заключение: «государства и нации появляются лишь в известное время и в известных странах; …они возникают в те периоды и в тех странах, которые ознаменовались появлением эгалитаризма» [2].

Но, несмотря на все вышесказанное, Бугле констатирует, что объединение общества никоим образом не может служить достаточной причиной для существующих в обществе эгалитарных тенденций; оно может быть только одним из условий благоприятствующих этим тенденциям.

Резюмируя, Бугле говорит о том, что социология, пользуясь как психологической дедукцией, так и исторической индукцией, дала свой ответ на вопрос о появлении идеи равенства, подчеркивая, что социальные формы, свойственные западной цивилизации, оказываются наиболее благоприятными успеху эгалитарных идей. Общества, в которых процесс объединения происходит наряду с усложнением социальных отношений, причем уподобление социальных единиц друг к другу сопровождается и их дифференциацией, а увеличение их числа сопровождается их концентрацией, должны были натолкнуть общественную мысль на эгалитаризм. Бугле приходит к заключению, что такие явления, как возрастание социального количества, подвижности и плотности, однородности и разнородности социальной среды на ряду с прогрессирующим объединением общества и усложнением общественных отношений вырабатывали общими силами на развалинах каст и классов ценность человечества и индивидуальности; они, следовательно, должны были, согласно психологическим предпосылкам направлять народы к идеи равенства людей. Индукция и дедукция, психология, история опираются друг на друга для подкрепления этого вывода. Условия чисто социологического порядка дали объяснение, хотя бы и частичное, того явления, которое, не смотря на попытки антропологии и идеологии дать ему объяснение, продолжало оставаться таинственным. Распространение идей равенства людей в известных определенных обществах, теперь уже не может казаться каким-то непонятным чудом, коль скоро верно, что формы данных обществ относятся к этой идеи так, как причина к следствию.

До сих пор, когда дело касается объяснения возникновения социальных форм, социологи впадают, в ошибку выставляя в качестве единственной их причины лишь одно из их многочисленных условий. По Спенсеру централизация, наблюдаемая в современных обществах, объясняется исключительно развитием милитаризма. По Тарду их однородность есть следствие подражания охватывающего все большие и большие круги. По Дюркгейму дифференциация современных обществ объясняется возрастанием плотности населения. Но на самом деле каждое из этих явлений представляет собой равнодействующую многих и сложных действующих сил. И если эгалитаризм является, по-видимому, главным двигателем западной цивилизации, то это объясняется, прежде всего, тем, что он ее естественны продукт.

Следует ли считать идеи равенства справедливым и существенным? Этот вопрос Бугле оставляет открытым. Он доказал, что эгалитаризм есть логическое следствие тех реальных видоизменений, которым, по его мнению, подвергаются современные прогрессивные общества. Но возможно, в конце концов, что какая-нибудь цивилизация идет по ложному пути. Психологическое сознание сохраняется способность презирать то, что объясняет наука. Раскрывая социологические условия успеха идей равенства, социолог не стремился доказать справедливости этих идей, но определил, по крайней мере, степень их могущества.

Заключение

Что известно о Морисе Хальбваксе и Селестене Бугле современному российскому социологу? Их имена не упоминается сегодня во всех аудиториях наряду с именами «первооснователей»: Вебера, Дюркгейма, Зиммеля, Парсонса. Если эти фигуры уже приобрели монументальные очертания на постаменте из учебников, справочников и обильных ссылок, имена Хальбвакса и Бугле оказывается едва ли не слабо заметным штрихом на его поверхности: «представители школы Дюркгейма».

Между тем во французских социальных науках -- а можно говорить и о европейских в целом -- труды Хальбвакса, к примеру, не только не прошли через период забвения, как труды Э. Дюркгейма, но и задали рамки исследования социальной структуры и конструирования социальных категорий, интерпретации демографических данных, изучения социальных форм памяти и мышления. Начиная с 40-х годов, во Франции развивается социология социальной структуры, наследующая традиции его работ о классах и стилях жизни. В 50-60-е годы на основе его разработок, дополненных статистическими данными, новыми приемами анализа, а также новыми политическими проблемами, ведутся исследования классовой структуры современного общества. Статистика превратилась из революционного открытия в привычный каркас социологического метода, но интерес к работам Хальбвакса не остановился на пороге 70-х. И paботax 80-90-х происходит возврат к ним, уже в рамках критики инструментария опросов, а также в связи с проблемами конструирования социальных категорий как универсальными институтами, так и самим исследователем. Несомненно, влияние идей Хальбвакса и на смежные дисциплины, например, на сложившееся с конца 20-х гг. вокруг журнала «Анналы социальной и экономической истории» новое направление исторических исследований.

Идеи и приемы Хальбвакса возвращаются в социологическое производство и продолжают использоваться как современный и работающий инструментарий. Трудно не согласиться, что именно такое отношение является лучшим доказательством научного признания и сохраняющейся актуальности разработок ученого. И если в его адрес наряду с определением «современник» звучит «классик», в этом нет ноты консерватизма: труды Хальбвакса контекстуализированы прежде всего в рамках «классики обновления» социального знания, определяемого через новые проблемы и новые способы исследования. Однако в отечественной социологии его идеи почти не звучат. Почему? Ответ, расположенный ближе всего к поверхности, может быть таким: была прервана дореволюционная традиция гуманитарного позитивизма, образующая для подобной программы, предлагающей пересмотр ряда положений классической социальной философии. Если приблизиться к текущему моменту, главной причиной окажется различие дисциплинарных классификаций в отечественной и европейской социологии.

Последние десять лет отечественная социология шла к сознанию того, что она нужна только самой себе. Дело в том, что сложившийся еще в советский период разрыв между историко-социологической и исследовательской сферами компетентности, обязанный доминированию философии в символической иерархии всех гуманитарных дисциплин, продолжает воспроизводиться сегодня, в изменившихся условиях. Почему это происходит? Потому что институциональная дифференциация социологии произошла не по отраслевым критериям, социология труда, социология культуры, социология семьи и т. д., -- а по практическим сферам, ранее заключенным в рамки единой академической науки: опросы и маркетинг, преподавание, консультирование и т. д. В этой ситуации «высшее знание», теория отошли тем, кто ими уже распоряжался; то же произошло и с техническими приемами, и с масштабными эмпирическими обследованиями. Теории, которая рождалась бы из духа исследования, в новой структуре разделения социологического труда почти не осталось места. Именно поэтому введение в социологический оборот «современных классиков» или преподавателей-исследователей представляется особенно важным для нарушения сомнительного равновесия, которое делает невозможным продуктивное движение науки.

Предпринятое подробное рассмотрение ранних работ Хальбвакса вплоть до схематизации алгоритма анализа оправдано тем, что социальная и профессиональная ситуация, в которой происходит развитие социологии в современной России, отчасти схожа с более общей ситуацией в истории развития социологии, которая предстает перед нами в форме интеллектуальной эволюции французского исследователя. Сходство заключается не в том, что сегодня в российской социологии мы вынуждены считаться и бороться с натуралистическим, в духе Спенсера, пониманием социального -- теперь это лишь одна из частных и частичных перспектив. Сходство состоит в неустранимости логики профессиональной рационализации, требующей переходить от в общем правдоподобных доводов к достоверным в частностях объяснениям. Сходство состоит и в том, что, несмотря на смену концепции факта и критериев строгости по сравнению с началом ХХ века, нередко в качестве объяснительных схем используются современные субституты (заменители) ранее неколебимой метафизики и теории естественной эволюции, политические предрассудки и обыденная очевидность.

В истории французской социологии Морис Хальбвакс предстает как ученик и последователь Дюркгейма, сумевший наиболее полно воплотить и развить некоторые замыслы, содержащиеся в первоначальном проекте своего учителя, а также внести в него некоторые коррективы (как в работе 1930 г. «Причины самоубийства»). Ему также удалось заполнить наиболее крупные пробелы в этом проекте (социальная морфология), введя новые категории (социабельность, классы, стили жизни). Хальбвакс не создал в прямом смысле слова собственной школы, но его произведений не коснулось забвение, окутавшее в послевоенный период работы Дюркгейма (из-за опоры последнего на позитивизм). Внимание к творчеству Хальбвакса все усиливается, и свидетельство тому -- недавнее переиздание его наиболее важных работ.