Композиционные особенности философского романа Монтескье "Персидские письма": переводческий аспект

"Персидские письма" Монтескье оказались счастливой находкой, обеспечившей органичное сосуществование в рамках одного произведения разноречивых точек зрения - встречу Запада и Востока.

Монтескье был не первым французским писателем, обратившимся к восточной тематике. Роману Монтескье предшествовали произведения, изображавшие посланцев восточной цивилизации, критически настроенных по отношению к ценностям европейской культуры.

Новаторство Монтескье состояло в том, что он в полной мере реализовал скрытые в эпистолярном романе возможности.

Стилизуя логику эпистолярного жанра, он располагает письма в хронологической последовательности и потому не сразу вводит читателя в сюжетную ситуацию: лишь в восьмом письме мы узнаем, что Узбек отправился в путешествие по Европе, надеясь избежать опалы со стороны государя и мстительных преследований царедворцев: "Когда я убедился, что моя искренность создала мне врагов, что я навлек да себя зависть министров, не приобретя благосклонности государя; что при этом развращенном дворе я держусь только слабой своей добродетелью, - я решил его покинуть".

Композиционно роман делится на три части. В первой, состоящей из 23 писем, персы обмениваются впечатлениями во время путешествия Узбека из Испагани в Париж, куда он приезжает весной 1712 года. Вторая, включающая 123 письма, приходится на последние годы царствования Людовика XIV (письмо 92 сообщает о смерти короля 4 сентября 1715 г.) и на эпоху регентства с 1715 по ноябрь 1720 г. Наконец, третья (15 писем) омрачена тревожными вестями из сераля, вынуждающими Узбека возвратиться на родину.

Эпистолярная форма романа позволяла высказаться людям, отличающимся друг от друга по возрасту, полу, национальности, социальному положению, привычкам, вкусам, религиозным верованиям, политическим взглядам и т.п. Жизнь сама, без посредника, торопясь и захлебываясь, заговорила в его письмах о своих страстных нуждах и жгучих проблемах. Стиль каждого письма характеризует не только получателя, но и отправителя, меняется в зависимости от установки на адресата. Вот как выглядит Узбек, переписывающийся с Иббеном, Рустаном, Нессиром и Мирзой, своими друзьями: "Любезный Мирза! Есть нечто еще более лестное для меня, нежели хорошее мнение, которое ты обо мне составил: это твоя дружба, которой я обязан таким мнением" (письмо XI).

А вот он же, попрекающий в нерадивости главного белого евнуха: "Клянусь всеми небесными пророками и величайшим из всех них - Али, что если ты нарушишь свой долг, я поступлю с тобой как с червем, подвернувшимся мне под ноги" (письмо XXI). Гнев Узбека, негодующего на жен, забывших о добродетели, не знает границ: "Пусть это письмо разразится над вами, как гром среди молний и бури!" (письмо CLIV). Впрочем, жены всегда платили ему известным пренебрежением. Конечно, Заши, Зефи, Фатима льстят Узбеку, своему повелителю, от которого зависит их благополучие. Они наперебой заверяют его в преданности, каждая из них по-женски честолюбива и жаждет главенствовать в его сердце. Но вот в страстном письме Фатимы неожиданно прорывается искреннее и психологически точное: "Проще, полагаете вы, получить от нашей подавленной чувственности-то, чего вы не надеетесь заслужить своими достоинствами". Так, оркеструя бескомпромиссный диалог мотивов и скрытых стремлений, Монтескье сталкивает противоположные позиции, взаимодействие которых проливает неожиданный свет на, казалось бы, давно привычное и знакомое.

Узбек и Рика попадают во Францию, незнакомую страну, их поражают громоздящиеся друг на друга дома, многолюдие парижских улиц, превращающих прогулки по ним в утомительное и опасное приключение, театры, в которых представление разыгрывается не на сцене, а в ложах и фойе и т.п. Непредвзятый взгляд путешественников проницательно вычленяет характерные социальные типы развязных откупщиков, сговорчивых духовников, самовлюбленных поэтов, отставных вояк, безмозглых дамских угодников, салонных острословов, ревнивцев, картежников, шарлатанов, молодящихся старух, чванливых вельмож, составителей генеалогий, переводчиков и комментаторов, одержимых манией точности геометров.

Оценивая французскую цивилизацию, они не только предоставляют европейским читателям возможность "остраненно" взглянуть на самих себя, но косвенно характеризуют также и нравы своей страны. Ведь к культурно-историческим реалиям они подходят с мерками представлений, вывезенных из Персии. Неприложимость восточных стереотипов к реалиям французской действительности последних лет правления Людовика XIV и эпохи регентства Филиппа Орлеанского столь очевидна, что неизбежно вызывает комический эффект. Наивно вопрошающий интерес Узбека как художественный прием восходит к "Письмам к провинциалу" Б.Паскаля, предвосхищая в то же время образ вольтеровского "Простодушного". Его наивность проявляется в том, что во всех нелепостях и пороках французской цивилизации он ищет разумное основание. Размышляя о Людовике XIV, он пишет: "Я изучал его характер и обнаружил в нем противоречия, которые никак не могу объяснить: есть у него, например, министр, которому всего восемнадцать лет, и возлюбленная, которой восемьдесят". Столь же безуспешны попытки Узбека разобраться в причинах симпатий и антипатий Людовика XIV: "Часто он предпочитает человека, который помогает ему раздеться... - тому, кто берет для него города или выигрывает сражения".

Автор предоставляет персонажам неограниченную свободу самовыражения, но ни один из звучащих в романе голосов не наделяется безоговорочным авторитетом, не возвышается над другими и не подчиняет себе их. Критический голос автора сливается с голосом Узбека там, где герой недоумевает по поводу издержек французского абсолютизма, нелепостей социальных установлений и многообразных проявлений обыкновенной светской глупости. Но когда Узбек, обремененный заботами о своей чести, пытается аргументировать в защиту строгих порядков сераля, он превращается в пародийного героя.

Сочетая противоположные точки зрения, Монтескье выявляет относительность многих сложившихся представлений. Так, первый евнух, надзирающий за порядком в серале, завидует Ибби, сопровождающему Узбека, своего господина (письмо IX); между тем завидовать нечему, вынужденное путешествие напоминает изгнание: Заши сочувствует Узбеку, странствующему "по варварским землям", и тот же евнух в письме к Ярону не скрывает страха за путешественников, рискующих осквернить себя в странах, "обитаемых христианами, не знающими истинной веры". Сам Узбек, не чуждый религиозных сомнений, пытается разрешить их в беседе с муллой Мехеметом-Али, стражем трех гробниц, ответы которого изобличают в нем чванливого невежду.

Так развертывается ироничнейшая полемика с религиозной, национальной, моральной, политической ограниченностью, основывающейся на предвзятости, а не на спокойном и беспристрастном анализе явлений. Франция, обретающая возможность увидеть себя глазами Персии, так же как и Персия, осознающая себя в свете французской культуры, - в равной мере "экзотические" страны, жителям которых рано или поздно суждено признать над собой власть Разума и Справедливости, а себя - частью мировой культуры. Узбек, Рика, Иббен и другие персы, решающие проблемы частной жизни, вынуждены выходить за ее пределы, вникая в вопросы религии, государственного и политического правления, юриспруденции, пенитенциарной системы, колонизации, свободы и необходимости, образования, полигамии и моногамии, рабства, безбрачия духовенства и т.п. Они вырастают в героев воспитательного, социально-психологического, философского романа, ибо убеждаются, что их частная жизнь самым непосредственным образом обусловлена жизнью общества и государства, других народов и в конечном счете - судьбой всего человечества.

Девять лет знакомства с европейской культурой не прошли для Узбека даром. Он пустился в странствия "по варварским землям" с намерением "познакомиться с западными науками", не помышляя об опасностях, способных поколебать привычные представления, а возвращается на родину подавленным и удрученным, одиноким и несчастным, запутавшимся в неразрешимых противоречиях. Большой мир предстал безграничным, сложным, далеко не однозначным явлением. Французский поэт и литературный критик Поль Валерии чутко уловил эту существеннейшую интенцию "Персидских писем": "Заявляться к людям для того, чтобы внести путаницу в их мысли, вызвать замешательство, заставляя удивляться собственным привычкам, взглядам, казавшимся единственно верными - значит под личиной деланного или искреннего простодушия ставить их перед фактом относительности норм взрастившей их цивилизации, шаткости привычной веры в установленный порядок...".

Первым философским романом в просветительской прозе XVIII в. по праву считаются “Персидские письма” Монтескье (1721г.). Отечественные литературоведы внесли значительный вклад в разработку проблем художественного творчества великого французского просветителя. Однако, несмотря на глубокий анализ произведения в целом, проблема жанровой структуры, жанровых особенностей “Персидских писем” специально не рассматривалась. Вопросы жанровой специфики романа остаются за пределами научных интересов и французских исследователей Монтескье (работы Сореля, Дедье, Баррьера, Адама и т. д.). Широко распространенной среди французских критиков является, идущая еще от Д'Аламбера традиция механического разделения. «Персидских писем» на критическую, философскую часть, представляющую из себя «шедевр», и собственно “романную”, относящуюся к интриге в серале, и к ряду вставных эпизодов и третируемую как “плохой роман” (Ле Бретон, Лансон). Лишь в самое последнее время предпринимаются попытки реабилитации “романной” части “Персидских писем”, истолкования ее как важной составной части романа в целом. [1] Столь распространенный во французской литературной науке взгляд на “романическую” часть “Персидских писем” как на “пикантный” соус, способствующий более приятному усвоению пресных блюд из философских рассуждений и социальной критики, как на дань фривольным вкусам времени Регентства, как на «плохой роман», ничем не связанный с философско-критической частью, мешает пониманию идейно- художественного единства произведения в целом, искажает истинный смысл всего романа. Между тем сам Монтескье в предисловии к изданию “Персидских писем” 1754 г. дал ряд весьма интересных объяснений в отношении структуры романа, его жанровой природы: “Читателю нравилось в “Персидских письмах” больше всего то, что он неожиданно встречал в них своего рода роман. Мы находим там завязку, развитие и развязку последнего: герои связаны между собой соединяющею их цепью. Но в форме писем, при которой действующие лица не подобранны и где сюжет не зависит от какого-либо замысла или определенного плана, автор позволил себе присоединить к роману философию, политику и мораль, связав все это таинственною и некоторым образам незаметною цепью” [2,367-368]. Таким образом, сам автор указывает на особую связь между всеми пластами содержания в своем произведении и потому особенно далее настаивает на том, что “Письма” не допускают никакого продолжения. Характерно, что многочисленные подражатели Монтескье, (к примеру, мадам де Графиньи и ее роман “Письма жительницы Перу”), старательно копируя сам принцип соединения экзотической тематики с философско-критической, понимали его как чисто механическое, “пикантное” соединение развлекательного и поучительно-серьезного. Но “незаметная цепь”, соединившая все элементы романа Монтескье и у его подражателей их чисто художественной неудачи. Если роман Монтескье - художественный сплав, одушевленный единым и философским заданием, то его имитации - не больше чем беллетристическая смесь, составленная по нехитрому рецепту, определенному позднее Лансоном как простое соединение “сатирического очерка нравов и шаловливого описания чувственных удовольствий”.[3,55]

Выяснение жанровой специфики романа представляется, таким образом, не просто узко профессиональным вопросом «инвентаризации произведения в литературном “хозяйстве”, а непосредственно относится к оценке его идейно- эстетической сущности и значения в целом. В философском романе Монтескье нас интересует не конкретный анализ богатого материала, не содержание прямо высказываемых или проводимых в художественной форме мыслей и идей, а особая качественность нового типа романа, созданного Монтескье, те его структурные формы, в которых движется мысль и реализуется задание автора. Одним словом, нас интересует, какую новую романную структуру создает тот тип романа, главная особенность которого, по точному определению В.Г. Белинского, “в силе мысли, глубоко прочувствованной, вполне созданной и развитой”.[4,318]

Предварительно можно определить философский роман Монтескье как такой тип романа, в котором все элементы содержательно-формальной структуры служат проведению единого задания, объединяющего все эти элементы в специфическое целое. Это задание - в философской идее, вернее, в целом комплексе просветительских идей, включающих в себя как разрушение старых основ, так и созидание новых принципов морали, права, политики, социального устройства общества. В ряде повестей Вольтера основная философская идея произведения четко обозначена уже в самом его названии: “Задиг, или Судьба”, “Кандид, или Оптимизм” и т. д. Идея философского романа Монтескье выражается не столь однозначно - она включает большой комплекс разнообразных философско-правовых, социально-критических и морально-этических проблем. Эта содержательная энциклопедичность находит себе адекватную формальную полифоничность, создает своеобразную локально-жанровую многопластовость “Персидских писем”. Так, отмеченыен выше три идейно-содержательных пласта (философско-правовый, социально-критический, морально-этический) реализуются в трех различных локально-жанровых формах: риторической, моралистической и собственно романной.

Каждая из этих трех форм не случайна, а соответствует специфике передаваемого ею содержания. Так, философско-правовые идеи, позднее развитые в “Духе законов”, в силу своей отвлеченно-теоритической природы могли быть наиболее адекватно выражены через прямое философское рассуждение и публицистическое высказывание. (Эта жанровая форма условно называется нами “риторической”.) Таким чисто риторическим элементам в романе принадлежит относительно небольшое место (29 писем), но композиционно они составляют центральную часть романа между 69 и 131 письмами.

Современный французский исследователь Родье, анализируя композицию “Духа законов”, находит целый ряд соответствий между этим фундаментальным трудом Монтескье и центральной частью “Персидских писем”. Причем сопоставительный анализ риторического пласта “Персидских писем” и “Духа законов” выявляет не только определенную преемственность рассматриваемых философско-правовых идей (что, кстати, отмечалось и отечественными, и зарубежными исследованиями), но и известное совпадение логики их развития в этих двух книгах. В риторическом плане “Персидских писем” и в “Духе законов” обнаруживается общая структура отвлеченно-рассудочной мысли, движущейся от выработки основополагающих принципов к более конкретному правовому или социологическому исследованию, строящемуся на этих принципах.

В риторической части “Писем” автор использует тот же дедуктивный метод развития и изложения идей (от общего к частному), который столь характерен для философско-правовой мысли французского просветителя в его собственно научном труде.

В рамках романа риторический пласт, построенный в жанре прямого философско-правового рассуждения, - относительно самостоятелен, внесюжетен. Поэтому форма письма, характеризующаяся ослабленной сюжетностью, оказалась для него одной из самых естественных форм. Этот собственно нехудожественный пласт, тем не менее, органично включается в художественное целое романа, что осуществляется не через романную коллизию или сюжет, а исключительно через героя. Герой в философском романе Монтескье получает особую функциональную нагрузку: он тот контактный узел, который собирает все разрозненные элементы романа в художественное единство. У Монтескье Узбек и Рика становятся прямыми проводниками философских положений автора, живой персонификацией различных сторон авторского мировоззрения.

“Персидские письма” открывают новый тип романного героя, который затем станет характерным для философского романа просветителей. Рождается герой-идеолог, носитель определенной философской традиции. Он не столько просто живущий, чувствующий, сколько размышляющий герой. Жизнь, подвергаемая его осмыслению, берется во всей широте своего спектра: частного, социального, философского. Поэтому активная роль героя становиться ведущей именно в риторических частях философского романа, где он прямо высказывает или защищает определенные авторские идеи. “Моралистический” пласт содержания - называя его, таким образом, имеем в виду жанровую традицию французских моралистов XVII в. и в особенности Лабрюйера, оказавшего своими “Характерами” огромное влияние на Монтескье. Нужно отметить, в частности, что именно моралистический пласт содержания “персидских писем” с его особыми способами создания художественного образа действительности, дает возможность определить этот роман как произведение классицистической прозы Просвещения. [5] Известно, что Монтескье пытался создавать моралистический жанр эссе и рассуждения в чистом виде, о чем свидетельствуют, в частности, наброски таких его незаконченных работ, как “Опыт о счастье” и “История ревности”, частично собранных в книге “Неизданные мысли”.

Почти половина общего количества писем в романе представляет жанровый образец описательно-моралистической прозы. Здесь можно встретить все ее формы, столь широко представленные в “Характерах” Лабрюйера: и сатирический портрет, и небольшую сценку, и отрывок из письма, и афористическое рассуждение, и диалог, и максиму. Описание нравов, характеров, социальная критика - вот то круг содержания, который наиболее естественно ложиться в уже готовые формы моралистического жанра. Пестрая смесь этих “малых” жанров позволила Монтескье дать критический обзор многообразных сторон французской действительности, порожденных ею типов и отношений. При этом в “Персидских письмах” портреты, оценки, рассуждения мотивируются обстоятельствами жизни, встреч и разговоров Узбека и Рика в Париже. Тем самым, писателю удалось сюжетно привязать их к произведению, ввести в романное целое. (И вновь, как и в риторическом пласте, именно герои становятся внешней связующей нитью всего романа).

Обратимся к более подробному анализу романной части “Персидских писем” (в нашем определении, романному пласту). Этот пласт, включающий в себя интригу в серале, притчу о троглодитах и две вставные новеллы об Аферидоне и Астарте и женах Ибрагима, составляет около трети всего объема книги (49 писем). Монтескье так строит “Персидские письма”, что ни малейший намек на события в серале, ни один аффективный акцент, происходящей там драмы не вторгается в два других жанровых пласта романа: моралистический и риторический. Казалось бы, мир частной жизни Узбека и его критическо- философской рефлексии, представленные в этих разных пластах произведения, не могут никак соприкасаться. Но вспомним еще раз, что говорил Монтескье о “таинственной и в некотором роде незаметной цепи”, их связующей. Сама авторская подсказка побуждает к выяснению идейно-художественной нагрузки романной интриги в целом произведения, характера ее соотношения с другими повествовательными пластами в нем.

В 11-м письме Узбек, предваряя притчу о троглодитах, пишет: “Существуют истины, в котором недостаточно убедить кого-либо, но которые надо дать почувствовать: именно истины морали”.[9,49] В этих словах Монтескье дает глубокое определение потребности именно в образной, художественной форме для постановки и разрешения морально этических проблем, т. е. той потребности, из которой собственно рождается философский роман как таковой. Из всех пластов “Персидских писем” только романный имеет свою завязку, развитие действия и развязку; в нем прослеживается определенное изменение и развитие характеров и отношений. Одним словом, сюжетная динамика. Таким образом, собственно романный пласт можно рассматривать как своего рода маленькую философскую повесть, иллюстрирующую определенные этические положения автора. Но именно поэтому, что этот “роман” включен в многопластовое целое “Персидских писем”, значение его, как мы увидим ниже, выходит за рамки лишь подобной иллюстрации.

Притча о троглодитах непосредственно примыкает к романному пласту, давая наглядно-дидактическое разрешение тех морально-этических проблем, которые затем драматически иллюстрируются событиями в серале. Назидание притчи проникнуто основным пафосом просветительской морали, которая утверждает рационалистический нравственный императив, настаивающий прежде всего на общественном характере природы человека. Притча о троглодитах воплощает общественно-этические идеалы автора, в их утопической, идеальной форме. Необходимо подчеркнуть особую композиционную нагрузку притчи о троглодитах, помещенная почти в самом начале книги, именно в нутрии романного пласта. Тем самым как бы утверждается ее статус своеобразной “лакмусовой бумажке” в оценке последующих коллизий в романной части.