Тема детства в произведениях Ч. Диккенса и Ф.М. Достоевского

Из-за того, что где-то рядом или вдалеке плачет ребенок, из-за того, что униженная жертва братается со своим злодеем и тираном, из-за того, что цель достигается такой дорогой и жестокой ценой, Иван Федорович готов сию минуту отказаться и от высшей гармонии, и от всемирного счастья людей, и от истины. Все эти высокие, завораживающие понятия скомпрометировали себя слезой, которая течет по щекам невинных созданий. «Не стоит она мировая гармония слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка, который бил себя кулачонком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными слезками своими к «боженьке»! Не стоит потому, что слезки его остались неискупленными. Они должны быть искуплены, иначе не может быть и гармонии», - решительно заявляет Иван. И далее: «…если страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая необходима была для покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит такой цены». Герой Достоевского не хочет гармонии, построенной на крови и слезах, не хочет, как он выражается, из-за любви к человечеству, он желает лучше оставаться с неотомщенными страданиями, требующими возмездия, всегда напоминающими о язвах общества, о необходимости дальнейшего совершенствования человеческой природы. Дети для Ивана, как, впрочем, и для Достоевского, - мерило всего, именно поэтому Карамазов - средний копит материал о детях, обличающий мир людей.

И вот громоподобный итог разговора двух братьев:

«-Бунт? Я бы не хотел от тебя такого слова, - проникновенно сказал Иван. - Можно ли жить бунтом, а я хочу жить. Скажи мне сам прямо, я зову тебя - отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!

Нет, не согласился бы, - тихо проговорил Алеша.

И можешь ли ты допустить идею, что люди, для которых ты строишь, согласились бы сами принять свое счастье на неоправданной крови маленького замученного, а приняв, остаться навеки счастливыми?

Нет, не могу допустить». [2; 14, с. 308].

От божьего послушника Алеши Карамазова, не могущего даже в мыслях допустить, что на свете «все позволено», Ивану Федоровичу удалось услышать то, что казалось ему его личной собственностью, - мысль о возмущении, об отрицании гармонии и истины, достигнутых ценой детоубийства. Вдохновитель формулы «все позволено», с одной стороны, и защитник униженных и оскорбленных деточек, с другой, Иван устанавливает связь между такими на первый взгляд несоединимыми понятиями, как «ребенок», «бунт», «высшая гармония». Он, а вслед за ним и сам романист, которого - ирония судьбы! - отдельные критики умудрялись назвать «жестоким талантом», предельно заостряют постановку вопроса о гуманизме: одна слезинка страдающего ребенка или красивое здание мировой гармонии? Писателя и его героя не устраивает счастье, которое основано на фундаменте из детских слез и мучений. Крайность и уязвимость гуманистической идеи Достоевского заключается в том, что он, постоянно констатируя наличие зла в современном ему обществе и справедливо утверждая, что маленькие существа не должны плакать и нести ответственность за грехи взрослых, не давал ясного ответа, как же быть тогда, когда страдание уже разлилось по земле, когда дети уже погибают, есть ли какой-либо выход из создавшегося положения, возникшего по вине «проморгавшего» человечества.

Писателя и его героя не устраивает счастье, которое основано на фундаменте из детских слез и мучений. Крайность и уязвимость гуманистической идеи Достоевского заключается в том, что он, постоянно констатируя наличие зла в современном ему обществе и справедливо утверждая, что маленькие существа не должны плакать и нести ответственность за грехи взрослых, не давал ясного ответа, как же быть тогда, когда страдание уже разлилось по земле, когда дети уже погибают, есть ли какой-либо выход из создавшегося положения, возникшего по вине «проморгавшего» человечества.

А между тем вопрос, терзавший Ивана Карамазова, оставался открытым. Детей надо было как-то спасать, защищать. Над этим бьются почти все совестливые герои Достоевского. Однако одного внутреннего негодования недостаточно для того, чтобы вытереть ребенку слезы и чтобы тот навсегда перестал горько рыдать. Не всякий бунт способен привести к желанному результату, очень часто он оказывается бессмысленным, преждевременным и оборачивался новыми невинными жертвами. В своем порыве человеколюбия персонажи Достоевского основывались не столько на реальности, на том, что было на самом деле, сколько на идеале, высоком и пока недостижимом. Здесь они показывали себя не то социальными романтиками, не то добрыми экстремистами, не то сторонниками отчаянного гуманизма. Но мечта их, искренняя, самозабвенная, была порывом в послезавтрашний день…

Таким образом, протест против социального насилия, приводящего к тому, что неутешно горюют дети, является краеугольным камнем гуманистической философии классика 19 века. Образ плачущего ребенка, созданный Достоевским и почти постоянно - прямо или в опосредованной форме - присутствующий в его произведениях, ранних и поздних, необходимо рассматривать как персонификацию, материализацию гуманизма Достоевского. Такое изображение нравственной, морально-духовной категории, бросающей отсвет на весь миропорядок, является родным стону души человека. И именно из-за «слезинки ребенка», из-за детей, из-за их незаслуженных и неотмщенных страданий возвращает Иван Карамазов «билет» в рай.

Выводы по второй главе: Дети и взрослые в произведениях Достоевского составляют неразрывное единство во всей диалектике и многообразии взаимосвязей. Диапазон и амплитуда чувств, мыслей и дел, вызванных отношениями между детьми и взрослыми, в художественном мире Достоевского сопоставимы с теми, что движут поведением его взрослых героев. Дети у Достоевского - последняя и решающая проверка всех и всяких идей, всех и всяких теорий. А идеи, которые судил и сталкивал между собой Достоевский, - это были идеи христианские, буржуазные и социалистические. Ни до, ни после Достоевского, мне кажется, в нашей литературе не было писателя, который бы с такой силой и с такой болью писал о детях и их мучениях. Лучшие произведения, письма, дневники отмечены, горячим сочувствием к бедным людям, к униженным и оскорбленным. Они проникнуты страстью, поисками истины человеческого бытия.

Глава III. Сопоставление диккенсовской концепции детства и христианской концепции детства в произведениях Достоевского

В славе, выпавшей на долю Чарльза Диккенса, есть что-то таинственное, если не мистическое. Его влияние испытали самые разные писатели. Его учеником был Достоевский, который постоянно, даже в годы своей творческой зрелости, подчеркивал идейную, эмоциональную, художественную связь с этим писателем. Поразительные в своем психологизме и философско-этической глубине образы Ставрогина и Настасьи Филипповны «берут начало» в творениях Диккенса: они родились из раздумий писателя над характерами Стирфорта и Эдит Домби. Многим обязаны Диккенсу и другие русские классики - Лесков и Тургенев.

По-видимому, наибольшей силы влияние Диккенса достигло в период 1840--1860 гг., с появлением на литературной арене мещанской, мелкобуржуазной беллетристики. Ещё в недостаточной мере владея пером, эти группы обращаются за поддержкой на Запад, к писателям близкой социальной настроенности. От Диккенса заимствуются образы, ситуации, манера его шутливого и сентиментального рассказа.

В 1849 году одновременно с «Неточкой Незвановой», «Маленьким героем» Достоевского, «Сном Обломова» Гончарова, выходит «Статуя весны» Полонского. На близость рассказа к произведению «Домби и сын» Диккенса, появившемуся в печати за год до «Статуи...», обращают внимание исследователи, отмечая, что рассказ представляет собой «прямое подражание», «принадлежит к массовой литературе» и не по нему «следует судить об открытии в русской литературе мира детской души». Справедливо ли это?

На сходство с романом Диккенса указывает сюжет рассказа -- история одного мальчика, отец которого не уделяет ему достаточного внимания, и даже возраст героев (Илюше -- шесть с половиной, его отцу сорок восемь лет). Главных героев Диккенса и Полонского сближает их «странность», пренебрежение обычными для их возраста занятиями, недетская привычка к постоянным размышлениям: «Порой он был ребячлив, не прочь поиграть и вообще угрюмостью не отличался, но была странная привычка сидеть иногда в своём детском креслице и сосредоточенно раздумывать: в эти минуты он становился похож; на одно из тех ужасных маленьких созданий в сказке, которые в возрасте ста пятидесяти или двухсот лет разыгрывают странную роль подменённых ими детей...» Или ещё: «О шалостях, свойственных его возрасту, бедный ребёнок не имел ни малейшего понятия... Он больше любил забиться куда-нибудь в уголок, и, когда задумывался, большие серые глаза его... долго оставались неподвижными...»

Диккенс почти ничего не говорит о предмете размышлений Поля, о его фантазиях. В контексте своего романа Домби-младший становится символом погубленного и непонятого детства, жертвой взрослых, стремящихся приблизить его взросление и превращение в компаньона фирмы.

У Полонского же основное содержание рассказа составляет раскрытие внутреннего мира ребёнка. Илюша наблюдателен от природы, и все мелочи домашнего быта, все прочитанные книги и увиденные картины дают простор его фантазии, создавая странный, фантастический, достойный Гофмана мир.

Весь этот удивительный мир сосредоточился вокруг небольшой статуэтки -- статуи весны. В своём воображении Илюша, подобно Пигмалиону, оживляет её и влюбляется в прекрасную девушку. Но когда мальчик хочет поцеловать статую, она разбивается. Происходит крушение воображаемого мира, и, пройдя через тяжёлую болезнь, Илюша с трудом помнит о статуе. В финале звучит тревога автора за своего героя и мысль о бережном отношении к хрупкому миру детства: «Где-то теперь гуляет его фантазия? И что из него выйдет, когда он вырастет?.. Бедный мальчик! Что, если жизнь отомстит тебе за разбитую статую...»

Эпохальным событием для развития образа детства в мировой литературе стала публикация в «Современнике» трилогии Л. Толстого. Критики XIX века указывали на сходство отдельных эпизодов и персонажей первой повести с любимым многим романом Диккенса «Дэвид Копперфилд». Время появления русского перевода романа совпало с началом работы Толстого над повестью, известны восторженные отзывы русского писателя о «Дэвиде Копперфилде». Но категорично говорить о прямом воздействии неверно: Толстой создаёт своё собственное произведение о детстве. На различие между романом и повестью указывают первые фразы: «Стану ли я героем повествования о своей собственной жизни, или это место займёт кто-нибудь другой -- должны показать следующие страницы. Начну рассказ о моей жизни с самого начала и скажу, что я родился в пятницу в двенадцать часов ночи...» (у Диккенса). «12-го августа 18..., ровно в третий день после моего дня рождения, в который мне минуло десять лет и в который я получил такие чудесные подарки, в семь часов утра Карл Иваныч разбудил меня, ударив над самой моей головой хлопушкой -- из сахарной бумаги на палке -- по мухе...» (у Толстого).

В начале «Дэвида Копперфилда» звучит торжественное намерение рассказать всю жизнь героя с самого начала, как в традиционном просветительском романе воспитания. У Толстого же нет никакого вступления, описан самый заурядный случай, читатель сразу попадает в самую гущу жизни. Это различие сохранится и в дальнейшем. Диккенс останавливается на событиях детства, сыгравших значительную роль и в судьбе Дэвида, и в развитии сюжета: встреча с Мэрдстонами, знакомство с семьёй Пегготти, смерть матери, обретение бабушки. У Толстого описание детских лет Николеньки складывается из самых незначительных на первый взгляд подробностей, будничных занятий. Эти мелочи не меняют судьбу героя, но становятся событиями в мире внутреннем. Недаром выражение «диалектика души» Чернышевский применил именно к «Детству». Диккенса больше интересуют приключения героя, его перемещения в мире «внешнем», Толстого -- малейшие изменения и движения души.

То, что роман Диккенса -- во многом автобиографический, не вызывает сомнений. Часто повести Толстого также называют автобиографической трилогией. Но название «История моего детства», под которым повесть появилась в печати, было дано Некрасовым. Трилогия создавалась в контексте замысла романа «Четыре эпохи развития». Целью писателя было не автобиографическое произведение, а создание атмосферы детства вообще, его эмоционального и душевного мира через конкретного героя. Повести Толстого уместнее назвать «автопсихологическими» (термин Л.Я. Гинзбург).

Творчество Диккенса оказало огромное влияние на Ф.М. Достоевского. Когда ссыльному Ф.М. Достоевскому разрешили читать «светскую литературу», он попросил прежде всего новый роман Диккенса. Это был «Дэвид Копперфилд». В творчестве Достоевского печатью Диккенса отмечена Неточка Незванова (самый образ героини, мотивы ее безрадостного детства, приключений, счастливой жизни сиротки у доброго и великодушного князя и т.д.). Еще очевиднее сказался Диккенс в «Униженных и оскорбленных» -- в образе коварного и сладострастного князя Валковского (Ральф из «Жизни и приключений Николая Никкльби»), забитой и самолюбивой сиротки Нелли, дошедшего до крайней степени нищеты музыканта Смита и пр.

Из «Лавки древностей» перешли в роман Достоевского встреча героя с Нелли, согбенная фигура ее дедушки и непрестанные скитания девочки по городу. Сцена ложного обвинения Сонечки Мармеладовой в воровстве по-видимому также попала туда из «Лавки древностей», где аналогичное обвинение предъявляется Киту. Однако влияние Диккенса на Достоевского было временным и частичным. Диккенс был художником относительно устойчивой английской мелкой буржуазии, Достоевский представлял наиболее упадочные русской прослойки.

Мотивы семейственности и уюта, которыми так обильны страницы Диккенса, вовсе отсутствуют у Достоевского: они резко дисгармонировали бы с бытием и психологической настроенностью его героев. Как и у Диккенса, многие взрослые герои Достоевского сохраняют детскость. Но у диккенсовских персонажей это проявляется в чудачестве. Концепция же русского романиста сложнее: или это детскость в христианском смысле, присущая самым чистым людям (князь Мышкин), или инфантильность, эгоцентризм и замкнутость на себе (Алёша Валковский).

У обоих писателей взрослые герои «проверяются» детьми. «Положительность» персонажей Диккенса определяется их отношением к детству. Дети Достоевского играют более активную роль, становятся судьями. Важное значение в формировании образа героев имеют их воспоминания о собственном детстве. «Злодеи» Диккенса никогда о нём не думают. В воспоминаниях героев Достоевского детство то окрашивается в идиллические тона (Варенька в «Бедных людях», Иван Петрович в «Униженных и оскорблённых»), то предстаёт зловещим и мрачным («Подросток»). Дети часто становятся аргументом в спорах взрослых (анекдоты Ивана Карамазова). Существенно, что Достоевский, боготворивший Диккенса, делает своего князя Мышкина человеком, чья детскость удостоверяется всеми персонажами романа и в чьих устах слово «ребёнок» звучит высшей похвалой («Какие мы ещё дети, Коля!… и… и… как это хорошо, что мы дети!»).

В мире Диккенса мало злых и некрасивых детей. Ребёнок у Достоевского, напротив, часто внешне непривлекателен и душевно надломлен, даже у положительных в целом персонажей бывают вспышки гнева и жестокости (Лиза Хохлакова, Нелли Валковская).

Нередко юные герои Достоевского выполняют функцию резонёров (Коля Иволгин, Коля Красоткин). Его маленькие герои по уровню своего сознания, психологическому развитию старше, чем дети у Диккенса. Они занимают промежуточное положение между детским и взрослым мирами, их уместнее назвать отроками или подростками. В 1870-е годы тема «неготового человека» становится особенно актуальной («Подросток», «Братья Карамазовы»). В последнем романе Достоевского появляются образы «русских мальчиков», с которыми связана тема будущего. Если судьбы детей Диккенса остаются в рамках их частной жизни или имеют символическое значение, то мальчики Достоевского соединены с новой судьбой России, осуществлением её надежд.

Параллель «Диккенс -- Достоевский» превратилась в общее место, и всё же, говоря об отношении Диккенса к детству, трудно обойтись без известнейшей цитаты из «Подростка»: «Ах, Долгорукий, читали ли вы Диккенса, «Лавку древностей»?.. Закатывается солнце, и эта девочка на паперти собора, вся облитая последними лучами, стоит и смотрит на закат с тихим, задумчивым созерцанием в детской душе, удивлённой душе, как будто перед какой-то загадкой, потому что и то, и другое ведь как загадка -- солнце как мысль Божия, а собор как мысль человеческая».

Автор книги «Наследство Достоевского» Сергей Фудель прямо говорит о «магистрали Диккенс -- Достоевский», вне которой литература теряет в весе и начинает производить «многоразличные, обворожительные по вкусу яды». Ещё одно важное высказывание Фуделя: «Прочёл «Холодный дом» Диккенса, и стало ясно, что Достоевский не только конструктивно из «Холодного дома», но и по великому милосердию к человеческому роду; что конец «Мальчика на ёлке» -- это конец Джо».[16, с. 90].

Сказанное Фуделем подтверждает и продолжает один из лучших отечественных переводчиков -- Николай Любимов: «Священное Писание на Апокалипсисе не кончается. В него входят и страницы из «Дон Кихота», и страницы из Достоевского…»

Но ведь в центре Священного Писания, дописываемого, в числе прочих, и Диккенсом, и Достоевским -- ребёнок: «Если не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное». Не значит ли это, что мир спасёт беззащитность? Она прямее всего свидетельствует о жестокости мира -- потому что ярче всего контрастирует с нею. Вот зачем Достоевский берёт самое беспомощное на свете -- ребёнка -- и помещает его в самую гущу тьмы. Нелицеприятный, ослепительно ясный свет детства высвечивает все укрытия и убежища зла -- и тем самым разоблачает и судит его.

Выводы: Подытоживая вышесказанное, можно сделать вывод, что творчество Ч. Диккенса оказало огромное влияние на творчество Ф. М. Достоевского. Достоевский постоянно, даже в годы своей творческой зрелости, подчеркивал идейную, эмоциональную, художественную связь с этим писателем. Поразительные в своем психологизме и философско-этической глубине образы Неточки Незвановой, Сони Мармеладовой, Подростка «берут начало» в творениях Диккенса: они родились из раздумий писателя над характерами Дэвида Копперфилда, Оливера Твиста, Нэлл.

Заключение

Обилие детских образов, разноликих, неповторимых и незабываемых, придает книгам Достоевского и Диккенса особый колорит, особую атмосферу: на их обжигающих страницах много щемящей тоски и грусти, много пронзительного света, прорывающегося сквозь плотину резких конфликтов, страданий и страстей людских, много обнадеживающего тепла и нежности, много веры в лучшее будущее.

Решение проблемы гуманизма, всякий раз остро встающей на стыке эпох, испытание всего и вся на человечность для этих писателей неразрывно связаны с изображением детворы, подростков и кажутся почти немыслимы без прямого и честного ответа на вопрос, каково в данный исторический момент тем, кто только начинает жить, - плачут ли они или веселятся, уютно ли им или холодно и одиноко, заботятся ли о них или позабыли совсем, успели ли они полюбить жизнь или уже никогда не полюбят ее, является ли по отношению к ним окружающее общество матерью или мачехой?

Своей испепеляющей любовью к детям Достоевский и Диккенс выделяются среди всех мастеров прошлого и настоящего; сердце маленького человека, взывающего о помощи, жаждущего добра, красоты, справедливости, страдающего от несовершенства мира и зовущего всем видом, существом своим к отмщенью, к искоренению зла и насилия, не дает им успокоиться ни на минуту. Слезы ребенка требуют возмездия, с этим, кажется, не спорил и Достоевский, который, как известно, нередко призывал к смирению.

Список источников и использованной литературы

1. Диккенс Ч. Полное собрание сочинений в 30-ти тт. /Под общ. ред. А.А. Аникста. - М.: Гослитиздат, 1957-1963гг.

2. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В 30 т. / Ф.М. Достоевский. - Л.: Наука, 1972 - 1990.

3. Белик А.П. Художественные образы Ф.М. Достоевского / А.П. Белик. - М.: Наука, 1974. - 223с.

4. Боровикова Л. Диккенс и детство / Л. Боровикова // Истина и жизнь, 2005. - № 7/8. - С. 56-63.

5. Горький А.М. Собрание сочинений в 30 т. - Т. 24. - М., 1953.

6. Гравин Г. Печальные глаза малыша Деви [О романе Ч. Диккенса «Жиз Девида Копперфилда, рассказанная им самим]/ Г. Гравин // Семья и школа, 1974. - №8. - С. 44-46.

7. Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры / А.Я. Гуревич. - М.: Наука, 1984. - 400с.

8. Дьяконова Н.Я. Философские истоки миросозерцания Диккенса / Н.Я. Дьяконова // Изв. Рос. АН Серия литература и языковедение, 1996. - Т. 55. -№ 1. - С. 17-28.

9. Из неизданных писем А.Н. Майкова о Достоевском (Публикация И.Г. Ямпольского) // Достоевский. Материалы и исследования. Вып. 4. Л., 1980.

10. Карякин Ю. Достоевский: «Все - «дите» / Ю. Карякин // Наука и религия, 1971. - № 10. - С. 45-51.

11. Михнюкевич В.А. «Евангелия детства» и поэтика детских образов Ф.М. Достоевского / В.А. Михнюкович // Педагогия Ф.М. Достоевского. -Коломна, 2003. - С. 242-247.

12. Пушкарева В.С. Сочетание «детской» и «взрослой» точек зрения в формировании художественного целого (Из наблюдений над поэтикой Достоевского) / В.С. Пушкарева // Литературное произведение как целое и проблемы его анализа. - Кемерово, 1979. - С. 170-179.

13. Сараскина Л.И. А.И. Солженицын - критик Ф.М. Достоевского (роман «Подросток» / Л.И. Сараскина // Педагогия Ф.М. Достоевского. - Коломна, 2003. - С. 98-105.

14. Сергушева С. В. Тема детства в творчестве Ф.М. Достоевского / С.В. Сергушева // Литература в школе. - 2003. -№5. - С.32-34.

15. Сильман Т. Диккенс. Очерки творчества / Т. Сильман. - Л.: Художественная литература, 1979. - 375с.

16. Степанова Т.А. Тема детства в творчестве Достоевского / Т.А. Степанова // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9, Филология. - М., 1988. - № 4. - С. 88-93.

17. Тугушева М. Чарльз Диккенс. Очерк жизни и творчества / М. Тугушева. - М.: Детская литература, 1979. - 208с.

18. Уилсон Э. Мир Чарльза Диккенса / Э. Уилсон. - М.: Прогресс, 1975. - 319с.

19. Фодор Н. Неизвестный Диккенс/ Н. Фодор // Студенческий меридиан, 1996. - №.2. - С.46-48.

20. Честертон Г.К. Чарльз Диккенс / Г.К. Честертон. - М.: Радуга, 2002. - 352с.

21. Эпштейн М., Юкина Е. Образы детства / М. Эпштейн, Е. Юкина // Новый мир. 1979. № 12. С. 242 - 257.

22. Янтарева Р.А. Детские типы в произведениях Достоевского: Психологические этюды / Р.А. Янтарева. - СПб.: Типогр. Г. Бернштейна, 1895.

Размещено на Allbest.ru