Социально-политическая основы повести М.А. Булгакова "Собачье сердце"

Только ведь Шариков невозможен без Швондера. Это Швондер вдолбил в его тупую башку мысль о его якобы классовом превосходстве, о его праве первенствовать. Шариков невозможен без Швондера, но и Швондеру без него не на кого опереться, ему нужен «народ». Эти зловещие плюс и минус заряжают поле насилия и безнравственности под прикрытием классовых интересов - то поле, торжество которого принесло столько бед. «Швондер - мрачное, хотя и не лишенное комизма олицетворение низшего уровня тоталитарной власти-управдома» /Соколов, 1996: 435/.

2.6 «Тайнопись» повести

Некоторые исследователи находят в произведениях Булгакова зашифрованную информацию о жизни коммунистической партийной элиты. Особенно «смелые» выводы делает по этой теме исследователь С.Иоффе, находя буквально в каждой детали «следы тайнописи». Выводы Иоффе считаются спорными, но определенная доля истинности в его догадках очевидно имеется. Исследователь говорит о том, что буквально все герои, появившиеся на страницах «Собачьего сердца» являют собой пародии на лидеров коммунистической партии, а взаимоотношения между ними отражают реальные исторические события русской революции.

В образе Преображенского кроется пародия на Ленина, стремившегося преобразить Россию. Его имя не случайно: Филипп по-гречески значит «любитель лошадей», то есть человек, любящий управлять, править. Сходное отчество говорит о двойных властных амбициях носителя имени. Прообраз Борменталя - Троцкий-Бронштейн (Борм - Брон, таль - Л. Троцкий), Клим Чугункин воплощает Сталина (чугун-сталь, Клим - имя ближайшего соратника: Ворошилова). Зина - пародия на Зиновьева (фонетическое сходство), Дарья - Дзерджинский ( общие буквы : д,р). Швондер - пародия на Каменева, настоящая фамилия которого Розенфельд (Розенфельд на немецком значит «поле роз; Швон -«склон холма»). Более того, параллели проводятся и с предметами. Так сова, разорванная Шариком, символизирует нелюбимую Сталиным Крупскую (внешнее сходство). Портрет Мечникова, разбитый собакой - портрет Маркса, учителя Ленина, от учения которого Сталин отошел. Любимая опера профессора «Аида» намекает на Инессу Арманд (Аида Инесса Арманд). Иоффе находит прототипов и у всех посетителей Преображенского. Кухню квартиры он считает Лубянкой, где «хозяйничает» Зина-Дзерджинский, а саму семикомнатную квартиру, за часть которой идет борьба - Кремлем, символом власти. События, происходящие в повести, исследователь расшифровывает так: «Ленин-Преображенский сначала приблизил Сталина-Шарика, надеясь омолодить, обновить круг людей, на которых он опирался. Старые соратники были либо активно против него (Каменев-Швондер), либо склонны к колебаниям и недостаточно крупны (Зиновьев-Зина и Дзерджинский-Дарья). Но ловко маневрируя Сталин-Шариков сблизился с Каменевым-Швондером, Зиновьевым-Зиной и Дзерджинским-Дарьей, в результате чего пришлось звать на помощь своего давнего соперника Троцкого-Борменталя. Совместно им удалось одержать временную победу над Сталиным-Шариковым» /Иоффе 91: 20/.

Исследователь указывает на внешнее сходство прототипов и реальных исторических лиц. Так, Шариков во многом похож на Сталина, а профессор Перосиков из «Роковых яиц» имеет внешнее сходство с Лениным. Кроме того, у них одинаковые инициалы и общий год рождения.

По мнению исследователя, все произведения Булгакова требуют подробной расшифровки тайнописи.

Глава 3. Философско-этическая символика повести

3.1 Проблема науки и этики в современном обществе

В 1924-1926 годах, когда появилось к печати одна за другой две повести и сразу вслед «Записки юного врача», во всех этих сочинениях автор, оставшийся приверженцем идем эволюционизма, освоенного им на медицинском факультете Киевского университета Святого Владимира, настойчиво доказывает предпочтительность эволюционного пути развития и в социальной жизни. Фигура Врача станет непременной для большинства произведений, претерпевая эволюцию. Положительная в «нормальном» мире, направленная на спасение жизней, предстает деформированной в новых социальных условиях в «Собачьем сердце». Профессор Преображенский - выдающийся естественник, но его экспериментом брошен вызов эволюции - и за событиями повести читается вердикт автора революционным способам излечения социальных болезней: «Ну так вот-с…: это никому не удастся. Кончено. Можете и не спрашивать. Так и сошлитесь на меня.» « …в основе булгаковских повестей «Роковые яйца» и «Собачье сердце» лежит та же самая коллизия: хирургия VS культура (искусственное VS естественного).» /Яблоков, 2001: 57/.

В повести врач так или иначе убивает Шарикова - человека, в котором низменные инстинкты преобладают над разумом. У доктора нет другой возможности исключить его из социальной жизни. А в декабре 1926 Булгаков печатает рассказ «Я убил» - о том, как доктор убил законченного мерзавца в процессе перевязки. Таким образом, Булгаков, возможно, оправдывает убийство как единственно возможный вариант избавления общества от подонков.

Размышляя над тем, что ждет Россию в будущем, Булгаков разделяет мысль Н.Бердяева, утверждавшего в своей итоговой книге «Самопознание» (1940), что «равенство есть метафизически пустая идея и что социальная правда должна быть основана на достоинстве каждой личности, а не на равенстве». «Главную опасность того, что плоды открытия, могущие нанести вред человечеству, присвоят люди непросвещенные и самоуверенные, да еще обладающие неограниченной властью, Булгаков видел в торжестве классовой идеологии, вооруженной оружием массового поражения, над общими идеями и ценностями» /Ухова, 2001: 24/. Именно такие Рокки и Швондеры не раз ставили под угрозу жизнь человечества в XX веке с его оружием и достижениями техники. В чем же видел выход писатель? Это решение сходно с выводами размышлений на эту же тему одного из виднейших представителей неофрейдизма - немецкого социолога и психолога Эриха Фромма. Его гуманистическое мировоззрение стало одним из основных векторов научного содержания в XX столетии. Фромм трезво оценивает сущность человека : Сила стремления к разрушению, которое мы видим в человеческой истории и которое со страхом наблюдаем в наши дни, коренится в природе человека, как коренится в ней и стремление творить. Слова, что человек способен развивать в себе изначально потенциально присущие ему любовь и разум, не означают наивной веры в человеческую доброту. Разрушение - вторичная потенциальная возможность, коренящаяся в самой сути человека и обладающая той же интенсивностью и силой, которую может иметь любая страсть» /Фромм: 2002: 31/. Фромм так же как и Булгаков видит главную опасность современного мира в чрезмерном развитии научной мысли и научных достижений при отсутствии такого же урованя морального и духовного развития общества. Подобные опасения высказывались и другим классиком неофрейдизма К.Г. Юнгом.

Современный мир показывает, что опасения Булгакова оправдались: человечество живет в ситуации постоянной угрозы, при том что мощь цивилизации становится все внушительней, а духовные нормы все явственнее отодвигаются на второй план. Как написал спустя полвека после Булгакова «гуру» американской литературы «протеста» Курт Воннегут: «Чтобы ученые не изобретали, у них всегда получается бомба».

«Решение как у Э.Фромма, так и у Булгакова сформулировано в основных положениях гуманистической этики: в гуманизации технологического общества, в гуманистической планировке и управлении, в гуманизированном потреблении и в психодуховном и нравственном обновлении» /Ухова, 2001: 25/. Булгаков полагает, что общество истины и справедливости можно создать, только опираясь на перечисленные ценности гуманизма, которые выстраиваясь в образно-мыслительный материал, в некую оригинальную и своеобразную этическую концепцию, являются синтезом различных философско-этических учений и направлений.

Эта проблема особенно актуальна в последнее время, когда остро стоит вопрос об этической стороне клонирования человека. Мы «играем» с природой «вслепую» не представляя точно результата этой «игры»: «Вот, доктор, что получается, когда исследователь вместо того, чтобы идти ощупью и параллельно с природой, форсирует вопрос и приподнимает завесу: на, получай Шарикова и ешь его с кашей <…> Можно привить гипофиз Спинозы или еще какого-нибудь такого лешего и соорудить из собаки чрезвычайно высоко стоящего. Но на какого дьявола? - спрашивается. Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно. <…> Доктор, человечество само заботится об этом и в эволюционном порядке каждый год упорно, выделяя из массы всякой мрази, создает десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар».

В философском контексте проблема науки перекликается с классическим произведением античного периода - «Метаморфозами» Овидия. «В произведении Овидия человеческая страсть или вина, сочетающаяся с божественной волей, дает в результате божественное превращение, и мы ощущаем его исчерпывающую полноту. В «Собачьем сердце» превращение - дело рук целиком человеческих, без малейшего участия «божьей воли», и поэтому ущербное и обратимое; человеческому разуму не удается одолеть материю. <…> Несмотря на метафорическую ауру, превращенность собаки в человека<…> оказывается, по существу, делом техники, а не волшебного могущества<…> Но преображение Шарикова лишено не только магической силы и быстроты, но и магической завершенности» /Фуссо, 1991: 43/. Показательно, что как будто в подтверждении развенчания магической сущности операции, Булгаков описывает точную детальную технологию операции (профессиональное описание медика). При этом описание хирургической операции виртуозного мастера похоже у Булгакова на приготовление обеда Дарьей Петровной: «зубы Филиппа Филипповича сжались, глазки приобрели остренький колючий блески, взмахнув ножичком, он метко и длинно протянул по животу Шарика рану. Кожа тотчас разошлась, и из нее брызнула кровь во все стороны»

«Острым узким ножом она отрубала беспомощным рябчикам головы и лапки, затем, как яростный палач, с костей сдирала мякоть, из кур вырывала внутренности, что-то вертела в мясорубке».

Действительно, в метафорическом смысле неудача профессора символизирует поражение человека, замахнувшегося на «божье дело». Обуреваемый гордыней, человек решается на «игру» с материей, не понимая, что эта материя - продукт божественного «вздоха», что сама она - божественна. «Хотя Булгаков не был абсолютно верующим, но он солидарен с Кантом и Л Толстым в том, что только обращение к надмирному абсолюту, который символизирует звездное небо, может заставить людей следовать категорическому моральному императиву и навсегда отказаться от насилия» /Ухова, 2001: 28/.

Именно с этими религиозными представлениями связан целый пласт идейной «нагрузки» повести «Собачье сердце».

3.2 Религиозные аспекты философии повести «Собачье сердце»

Хи-хи! Вы маг и чародей, профессор, - сконфуженно вымолвил он» (II).

«Четверо молча вышли из кабинета, молча прошли приемную, молча - переднюю, и слышно было, как за ними закрылась тяжело и звучно парадная дверь.

Пес встал на задние лапы и сотворил перед Филиппом Филипповичем какой-то намаз» (II).

«Обо мне заботится, - подумал пес, - очень хороший человек. Я знаю, кто это. Он - волшебник, маг и кудесник из собачьей сказки» (III).

«Вечерами пречистинская звезда скрывалась за тяжкими шторами и, если в Большом театре не было «Аиды» и не был заседания Всероссийского хирургического общества, божество помещалось в кабинете в глубоком кресле» (III).

«В белом сиянии стоял жрец и сквозь зубы напевал про священные берега Нила. Только по смутному запаху можно было узнать, что это Филипп Филиппович» (III).

«Преображенский фигурирует в качестве языческого «жреца»; это определение, вместе с пристрастием Преображенского к «Аиде», напоминает нам о функциональном значении басовой партии жреца в опере, оттеняющей тему жертвенности сопрано и тенора» /Фуссо, 1995: 36/.

Преображенский терпит поражение, но оно временно: он продолжает напевать арию из «Аиды» и раздумывать о возможном продолжении опыта. Что он создал? Это скорее не гомункул, а подобие мифического существа, продукта человеческой гордыни в ужасающе гипертрофированном виде. «…заголовок повести актуализирует переносное значение слова «собачий», восходящее к общеевропейским мифологическим представлениям о Псе, стремящемся разрушить строй мироздания. <…> Финальная фраза из оперы «Аида» начинает звучать как некий лозунг, как призыв к Абсолюту и «человекобожеству»» /Яблоков, 2001: 133/.

Другой пласт религиозных аллюзий в повести восходит к Ветхозаветным преданиям о сотворении мира. Вся квартира Преображенского представляется исследователям как модель мироздания, «модель вселенной со своим адом и раем, функции которых условно выполняют кухня и звезда в окне» /Клейман, 1991: 225/. «В этом пространстве существует и зона «первобытного хаоса», сохраняющая память о тех временах, когда «Дух Божий носился над водою» - ванная. <…> Впоследствии «потоп», устроенный Шариковым, будет символизировать наступление «первозданного хаоса», стремящегося подавить «космос» устоявшегося бытия» /Яблоков, 2001: 205/. Возможно не случайно в квартире профессора Преображенского именно семь комнат: это число является священным во многих религиозных системах, в том числе и в иудейско-христианском мировоззрении.

Но самое большое количество символических совпадений отмечают исследователи повести с христианскими текстами, каноническими Евангелиями. Множество совпадений позволяет говорить о пародийном описании в повести жизни Христа /Гаспаров,1994/. Исследователь указывает на символическое сходство Преображенского с образом Бога-Отца, а Шарикова - с образом Бога-сына. Существует ряд цитат, указывающих на правомочность подобного решения. Например, двойная мотивировка жеста профессора перед операцией: «Руки он вздымал в это время, как будто благословляя на трудный подвиг злосчастного пса Шарика». Первое слово было произнесено «человекособакой» в 12 часов 12 минут 31 декабря, и слово это не случайно. «Абырвалг» - это не только обратное прочтение «главрыбы». Abir на иврите означает «Бог», таким образом «новорожденный» как бы взывает к отцу-создателю. “Валг' скорее всего восходит к «Vlgn», что на иврите означает «хаос, неразбериха». Да и сам символ рыбы традиционно считается символом Христа и христианства. Существует целый ряд других совпадений, описанных исследователями. «Анализируя годовую цикличность в булгаковских фабулах, нетрудно заметить тяготение писателя к двум основным астрономически-фенологическим периодам: «зимнему» и «весенне-летнему» - при том, что сезонная «привязка» сопряжена с мотивом катастрофы, конца мира и его обновления. Иначе говоря, мы имеем дело с традиционнейшими годовыми кульминациями, двумя вариантами «Нового года», важнейшими моментами годового цикла, сакрализовнных во всех мифологиях и религиях как «космогонические кризисы»: это периоды декабря-января и апреля-мая; в христианской парадигме - Святки и Пасха. <…> И весьма интересно, что в повести «Собачье сердце», основная фабула которой лежит от Сочельника до Крещения, процесс «очеловечивания» Шарика - или, иначе говоря, «воскрешения» Клима Чугункина - хронологически тождественен истории «воскрешения» Алексея Турбина в романе «Белая Гвардия» /Яблоков, 2001:130/. Действительно, судьба Шарика-Шарикова-Чугункина - это цепь воскрешений, похожих на воскрешения Иисуса. Булгаков четко соблюдает и хронологию Библии. Операция проходит во второй половине дня 23 декабря, полное очеловечивание завершается в ночь на 7 января - общий условный период между католическим и православным Рождеством. «Происходит Преображение, только не Господне <…> Полиграф Полиграфович - воплощение не Христа, а дьявола, взявшего себе имя в честь вымышленного «святого» в новых советских «святцах», приписывающего праздновать День полиграфиста» /Соколов 1996: 434/. Итак, рожденное существо повторяет Христа в пародийной форме - черты поведения Антихриста, а значит, Преображенский сам становится воплощением дьявола. «Опыты по омоложению, которыми занимается Преображенский, в плане мифоэпических ассоциаций воспринимаются как владение секретом «вечной юности», которым, согласно традиционным представлениям, обладают змеи, умеющие менять кожу. «Змеиная мудрость» Преображенского в системе ветхозаветных реминисценций повести включается в амбивалентный мотив «творения-грехопадения» и делает образ ученого-«творца» противоречивым, намекая на его «дьявольские» черты»./Яблоков, 2001: 55/.

Итак, образ Шарикова можно метафорически воспринимать как образ Антихриста. Но тут следует упомянуть, что подобный образ не единственный в произведениях Булгакова - подобные персонажи появляются в большинстве творений писателя. Булгаков в своем творчестве продолжает восходящий к Гоголю образ «Антихриста-Наполеона», традиционный для русской литературы и русского менталитета. Для его внешности характерны «плотная, округлая, короткая фигура, бритое лицо, черные волосы». Эту галерею у Булгакова составляют Кальсонер - Петлюра - Рокк - Шариков. Они были воплощением человека-шара: круглый, скользкий, неуловимый. «Характерно в этой связи удивительное «единодушие» при подборе клички для бездомного пса, проявленное персонажами «Собачьего сердца». -Шарик сам удивляется «неподходящести» своего имени.- «На первый взгляд кажется, что функция ряда «шарообразных» демонических персонажей-брюнетов придана в «Собачьем сердце» Швондеру, но, точнее говоря, эта роль «распределена» между двумя персонажами: Швондером и Шариковым: данная пара своеобразно пародирует пару Преображенский-Борменталь (учитель-ученик)» /Яблоков, 2001: 76/. Таким образом, повесть насыщена мифологически-религиозными реминисценциями символического характера, «опоясывающими» фабулу произведения.

Шариков-Антихрист, пародируя даты Рождества, как бы открывает собой новую эру - эру безбожия. Необходимость в Боге отпала и «человекопес» хочет вытеснить из мироздания своего создателя.

Возможна и еще одна интерпретация религиозной тематики в идейной канве повести, близкая к пантеистической философии. Шариков - человек, «новорожденный» хомосапиенс, выведенный из «тьмы» животного мира божественной эволюцией. Развиваясь и осваиваясь в этом мире, попав под влияние дьявольских сил Швондера, Шариков восстает на своего создателя, и тот вынужден вернуть его в первобытное состояние животного. Это - наказание, но явно временное, эволюционный «Бог» не может остановить движение, ищет новые формы воплощения, поэтому следующая риенкарнация Шарикова может привести к глобальной катастрофе.

Подобные картины катастрофы, разворачивающиеся «на любой вкус» перед читателем, свойственно мировоззрению писателя, и реализуются в целом ряде его произведений.

3.3 Апокалиптические предчувствия и жизнеутверждающий пафос: диалектика повести

Это настроение «неудачи творчества» полностью относится к повести «Собачье сердце». Речь здесь идет не столько об отсутствии веры в научное преображение мира, сколько о серьезном, трагическом внутреннем скепсисе по поводу возможностей человечества жить, руководствуясь «нравственным законом». Любое активное действие героев повести по преобразованию действительности «приближает» последний день бытия «Акты нового творения в повестях Булгакова непременно влекут за собой угрозу «светопреставления»./Яблоков, 2001:74/. Не случайно в одном из первых вариантов повести «Роковые яйца» финал нашествия на Москву выглядел так: «…необозримые полчища гадов двинулись на Москву, осадили ее и сожрали. Заключительная картина - мертвая Москва и огромный змей, обвившийся вокруг колокольни Ивана Великого».

У Булгакова было множество причин видеть приближающийся «закат времен». Многие факторы негативного развития цивилизации, предсказанные писателем, нашли свое развитие в наши дни. Человечество продолжает совершенствовать научные методы преображения мира, «Преображенские» получили возможность почти ничем не ограниченного эксперимента, а моральный уровень общества не поднялся с той планки, которая не удовлетворяла Булгакова почти сто лет назад. Двадцатый век с мировыми войнами и глобальными гуманитарными катастрофами показал обоснованность многих опасений Михаила Булгакова.

В тоже время в мировоззрении Булгакова неизменно присутствовал если не оптимистический пафос жизнеутверждения, то четкая уверенность в закономерности и «продуманности» мироздания. Булгаков, являясь мистиком, сатириком, скептиком, во многом религиозным мыслителем, оставался гуманистом, верящим в человеческую возможность «очищения» и в божественную доброту по отношению к человечеству.

Его повести, при всем ужасе описываемых в них событиях, «дышат» живой жизнью: меняющейся, часто непредсказуемой, иногда пугающей, но неизменно динамичной и активной. Человек предстает у Булгакова носителем действия, а не пассивным объектом, а значит, если это действие направить в нужное русло, мир преобразится в настоящем лучшем смысле этого слова, двигаясь верным неторопливым путем «Великой Эволюции».

В этом заключается диалектическое направление творчества Булгакова. Причем этот взгляд на мир характерен для Булгакова и по отношению к социальным вопросам развития страны, и применительно к проблемам «вселенского порядка». Е.А. Ермолинский в своих «Воспоминаниях» приводит следующий разговор Булгакова с Ильей Файзенбергом (Ильфом):

« - А потом? - и посмотрев на него, добавил другим тоном: Что все-таки потом, Михаил Афанасьевич?

Булгаков комически развел руками.

- О чем вы говорите, Ильф? Вы же умный человек и понимаете, что рано или поздно все встанет на свои места».

Подобная мысль высказывается в романе «Мастер и Маргарита» Воландом: «Все будет правильно, на этом построен мир».

Эта закономерность происходящих явлений проявляется и в «Собачьем сердце». Шариков снова становится псом, все возвращается «на круги своя», и намек на продолжение эксперимента говорит о невозможности «остановить» жизненные процессы мироздания, о постоянном «круговом» движении бытия.

Апокалиптические предчувствия писателя находятся в неразрывном диалектическом единстве с пафосом жизнеутверждения и веры в «правильность» происходящего во вселенной. В этом - творческая особенность Булгакова, «мистического писателя», гуманиста, философа, сатирика.

Заключение

5. Гаспаров Б.М. Литературные лейтмотивы: Очерки русской литературы XX века. -М., 1994.

6. Горький А.М. Несвоевременные мысли: Заметки о революции и культуре. -М., 1990.

7. Ермолинский Е.А. Из записок разных лет: Михаил Булгаков, Николай Заболоцкий. -М., 1990.

8. Жолковский А.К. Блуждающие сны и другие работы. М., 1994.

9. Зиновьев А.А. Гомо советикус. Пара беллум. М., 1991.

10И.А. Ильин Аксиомы религиозного опыта. В 2-х томах - Париж-Москва,1993.

14. Лакшин В. О прозе Михаила Булгакова и онем самом. // Воспоминания, портреты, статьи. - М., 1984

15. Левин Ф. Levin F. Das Groteske in Michael Bulgakov Prose.- Munchen, 1975.

16. Леонтьев Д.А. Предисловие. // Фромм Э. Искусство любить. С-Пб., 2002.

17. Лурье Я. К проблеме мировоззрения Михаила Булгакова. // Михаил Булгаков на исходе XX века. Мат-лы VIII межд. Булгаковских чтений в С-Петербурге. С-ПБ., 1999.

18. Май Б. Mai Birgit. Michael Bylgakov`s `Sobac`e serdce” oder Vom Ungang mit satire // Michael Bulgakov: Matiralien sa Leben und Werk.- Leipsig, 1990.

19. Проффер Э. Предисловие. // Булгаков М.А. Собр. соч. (в 10 томах). Ардис, 1983.

20. Соколов Б. Булгаковская энциклопедия. - М., 1996.

21. Соколов Б. Михаил Булгаков. // Знание. 1991, № 7.

22. Ухова С.В. Философско-этические идеи в творчестве М.А.Булгакова. М., 1999.

23. Фромм Э. Человеческая ситуация: ключ к гуманистическому психоанализу. -С-Пб., 2002.

24. Фуссо С. Собачье сердце - неуспех превращения. // Литературное обозрение - 1991. №5.

25. Химич В.В. «Странный реализм» Михаила Булгакова. Екатеринбург, 1995.

26. Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. -М., 1988.

27. Чудакова М. «И книги-книги…» // Они питали мою музу: Книги и жизни в творчестве писателей. -М., 1986.

28. Чудакова М. Общее и индивидуальное, литература и биография в творческом процессе Михаила Булгакова // Художественное творчество. Вопросы комплексного изучения. - Л., 1982.

29. Шнейберг Л.Я., Кондаков И.В. От Горького до Солженицына. - М., 1994.

30. Яблоков Е.А. Мотивы прозы Михаила Булгакова.-М., 1997.

31. Яблоков Е.А. Художественный мир Михаила Булгакова. -М., 2001.

32. Яновская Л. Творческий путь М.Булгакова. -М., Сов. Писатель, 1983.

Размещено на Allbest.ru