Русская литературная критика XVIII—XIX веков

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Курс лекции

РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА XVIII-- XIX ВЕКОВ

ОГЛАВЛЕНИЕ

Введение

Лекция первая. Нормативно-жанровая критика

Лекция вторая. Критика как суждение изящного вкуса

Лекции третья и четвертая. Романтическая критика

Лекция пятая. Критика философская

Лекции шестая - восьмая. Критика конкретно-эстетическая

Лекция девятая. Критика «эстетическая»

Лекции десятая - двенадцатая. «Реальная» критика

Лекция тринадцатая. «Органическая» критика

Лекция четырнадцатая. Критика субъективно-социологическая

Введение

Постижение истории русской литературной критики XVIII - XIX веков представляет значительные трудности. Это не только огромный объем фактологического материала, порой сомасштабного богатству и разнообразию художественных произведений. Русская литературная критика, редко довольствовавшаяся только оценочными суждениями, была, по крайней мере в своих крупнейших явлениях, в высшей степени теоретичной. Это в значительной мере «умозрительная» дисциплина.

Уже со времени Н.М.Карамзина, В.А.Жуковского и поэтов-декабристов русская критика не просто ставила такие фундаментальные эстетические вопросы, как природа и специфика искусства (литературы) и его место в обществе, отношение литературы и просвещения, литературы и морали (нравственности), литературы и насущных общественно-политических задач, но и предлагала ответы на них. Позднее (у Н.И. Надеждина, В.Г. Белинского) ею будут поставлены и глубоко разрешены проблемы художественности, типизации, диалектики в литературном произведении временного и непреходящего, национального и общечеловеческого, а также проблема романа и повести как жанров, в наибольшей степени отвечающих характеру новой исторической эпохи и «современному человеку» (А.С. Пушкин).

Начиная с декабристов, Н.А. Полевого и до последних работ А.А. Григорьева, Н.К. Михайловского через большинство систем русской критики проходит идея народности, трактовка которой явилась самобытной заслугой русской эстётической мысли.

Философичность русской критики, подчас воистину органическая, требует аналогичной подготовки и от ее читателя. Обращаясь к Надеждину, Белинскому, П.В. Анненкову, Н.Г. Чернышевскому, Н.А. Добролюбову, Д.И. Писареву, А.А. Григорьеву, надо предварительно вникнуть, в труды Ф. Шеллинга, Гегеля, Л. Фейербаха, О. Конта, Т. Карлейля.

Уже критика декабристов была и непосредственной формой общественно-политической деятельности. С этой поры публицистичность становится в свою очередь родовой приметой русской критики XIX столетия. Ведь для народа, «лишенного общественной свободы», она наряду с литературой была «единственной трибуной, с высоты которой он заставлял услышать крик своего возмущения и своей совести» (Герцен А.И. Собр. соч. в 30-ти томах. Т. VII. С.198). Следовательно, необходимо разобраться и по меньшей мере в основных идеологических течениях России прошлого века: славянофильстве и западничестве, либерализме и демократизме, просветительстве, «почвенничестве», народничестве и т.д.

И конечно, необходимо хорошо представлять себе то, что было предметом анализа русской критики, на чем она основывала свои концепции и прогнозы, словом, русский литературный процесс, диалектику его основных направлений и течений, поэтику русского классицизма и сентиментализма, романтизма и поэзии действительности (реализма) - от Пушкина до H.C. Лескова и А.П. Чехова.

При этих условиях изучение русской критики послужило бы обобщению и синтезу всех знаний о литературно-эстетической мысли России, приобретенных филологом-русистом за годы обучения в вузе и аспирантуре. Это, однако, максимальная задача, предполагающая специальный и долговременный интерес к данному предмету.

Цель настоящего курса иная. Отбор, объем и построение материала в нем определены реальными возможностями учащегося, впервые систематически знакомящегося с русской критикой, и призваны помочь ему подготовить и успешно «сдать» соответствующий экзамен. История русской критики XVIII - XIX веков представлена в нем как закономерная смена ее основных критических методов. Такой подход оправдан научно, так как диктуется объективными реалиями русского литературно-критического процесса, и целесообразен методически, так как избавляет учащегося от необходимости «объять необъятное» и способствует логическому осознанию множества фактов.

Понятие «критический метод» не ново в литературоведении. По существу оно восходит к Белинскому, давшему в пятой статье пушкинского цикла (1844) определения главных «воззрений на критику», предшествовавших в русской литературе тому, которое он формулировал в эту пору сам. Ю.В. Манн, опираясь на Белинского и Г.В. Плеханова, называет метод в критике «внутренним принципом самой критики, ее скрытой логикой, способом ее подхода к литературе» (Манн Ю.В. Критический метод В.Г.Белинского. Автореферат диссертации на соискание уч. степени кандидата филолог. наук. М., 1964. С.4.).

Принимая это определение за исходное в нашем курсе, считаем, что оно должно быть дополнено более четким указанием на важнейшие источники критического метода - по меньшей мере развитого. Первый из них - это, по всей очевидности, литературное явление (направление, течение, школа, произведения одного или нескольких авторов), которое представляется тому или иному критику исторически и эстетически наиболее значительным и плодотворным. Так, новаторский характер критики Белинского по отношению к критической позиции таких его современников и учителей, как Полевой, Надеждин, был в огромной степени обусловлен ориентацией Белинского с самого начала на реалистическое творчество Пушкина, Гоголя, не понятое Полевым и Надеждиным или понятое ими неадекватно. «Поэзия действительности», типизация, представление о ведущей в перспективе роли реалистического романа, концепция художественности, учение о пафосе - все эти категории и идеи Белинского (они же - инструменты его критики) рождались и формировались при несомненном «содействии» и Пушкина, и Гоголя, затем М.Ю. Лермонтова, И.А. Гончарова, И.С. Тургенева в процессе осознания их творческих принципов.

Критический метод определенного критика и его эстетика - не одно и тоже, потому что эстетика - это прежде всего совокупность взглядов на природу искусства и литературы, их место и назначение в обществе или же «теоретическое осознание, обобщение, определенного периода литературного развития» (Манн Ю.В. Указ. работа. С.4). Это не означает, что эстетическая (и шире - философская) позиция критика не воздействует на способ его критики. Напротив, это второй, и в ряде случаев весьма активный, источник критического метода, Подтверждением этому может служить критика уже упомянутого Надеждина и статьи таких литераторов, как К.С. Аксаков, Анненков. Последний, например, горячо отстаивал в литературе художественность, справедливо усматривая в этом качестве залог облагораживающего нравственного воздействия произведения на читателя. Однако художественность Анненков понимал в свете своих общих представлений о непременной объективности беспристрастности писателя и гармонизирующей функции литературы, призванной снимать реальные жизненные противоречия. В результате основной критерий Анненкова обретал догматический смысл, не позволяя критику по достоинству оценить уже и собственно художественные завоевания (новаторство) такого, скажем, автора, как М.Е. Салтыков-Щедрин.

Творческая эволюция Белинского и, с другой стороны, его долгоголетнего оппонента, профессора Московского университета С.П. Шевырева, убедительно свидетельствует о наличии тесной связи и взаимодействия между литературно-критической и общественно-идеологической позициями критика. «Неистовый Виссарион» исповедовал и примирение с «рассейской действительностью» и гневное неприятие ее, в обоих случаях оставаясь человеком глубоко искренним и бескорыстным. Однако различным социальным состояниям критика сопутствовали и разные же критические подходы, литературные симпатии и антипатии, что нельзя объяснить только сменой философско-эстетических ориентиров и положением в русской литературе тех лет. Не объяснить ими и переход Белинского в 40-е годы от критики абстрактно-эстетической (философской, «немецкой») к конкретно-эстетической. Как верно заметил Ю.В. Манн, для этого «понадобились годы размышлений, выход из периода «примирения с действительностью», развитие... «в лоне» общественной и социально-политической мысли, усвоение «идеи отрицания»...» (Манн Ю.В. Указ. работа. С.13).

В свою очередь, не только в эстетике Шевырева и тем более не в некоей литературной глухоте этого даровитого толкователя гетевского «Фауста» причина резко отрицательной оценки им лермонтовского Печорина, утверждения (в статьях о «Мертвых душах»), что «комический юмор» мешает Гоголю «обхватить жизнь во всей ее полноте и широком объеме». Причина эта и в общественно-политическом консерватизме Шевырева, его официальном православии.

Этих примеров, думаем, достаточно, чтобы считать общественную идеологию критика также одним из источников его критического метода.

Верность, проницательность оценки и анализа литературных произведений, в особенности нетрадиционных, во многом, а порой и решающим образом зависят, наконец, и от такой способности, как тонкое, непредвзятое эстетическое чувство, развитый вкус. Он позволил Белинскому сразу же, вопреки своим общим эстетическим установкам той поры, угадать огромное дарование Лермонтова, позднее - Ф.М. Достоевского. Напротив, эстетическое чувство изменило романтику Полевому при встрече с «Мертвыми душами» Гоголя, К.Аксакову - как критику «Бедных людей» Достоевского; недостало его при оценке крупнейших явлений современного романтизма и Надеждину.

Итак, литература в ее наиболее близком критику качестве, философско-эстетические взгляды и социально-идеологическая позиция критика, эстетический вкус - вот основные источники, которые не только преломлено отражаются в критическом методе, но и сами воздействуют на его своеобразие, Приемы, критерии, самые результаты критики Полевого едва ли не в первую очередь обусловлены его неизменной, вплоть до 40-х годов приверженностью романтизму; у Надеждина - прежде всего системностью (теоретичностью); у Добролюбова - реально-общественным пафосом; у Писарева 60-х годов - сознательным утилитаризмом, в жертву которому этот критик приносил и свое глубокое эстетическое чувство. Критиком, в статьях которого современная эстетическая теория корректировалась наблюдениями над живым литературным процессом в его полноте и перспективе, поверяясь развитым и гибким вкусом и оплодотворяясь пафосом общественной и личной свободы, был Белинский. Однако соотношение источников критического метода и у Белинского в разные периоды его деятельности было различным: на передний план выступали то одни, то другие.

Обусловленность того или иного способа критики количеством и качеством ее источников и характером взаимодействия между ними обязывает нас постоянно держать их в пояс зрения.

Назовем теперь основные критические методы, сменявшие друг друга (или полемически сосуществовавшие) в русской литературе XVIII - XIX веков. Как уже говорилось, ряд из них был кратко охарактеризован уже Белинским в начале пятой статьи пушкинского цикла.

Первый «способ критиковать», говорит Белинский, «состоял в разборе частных достоинств и недостатков сочинения, из которого обыкновенно выписывали лучшие или худшие места, восхищались ими или осуждали их, а на целое сочинение, на его дух и идею не обращали никакого внимания». Литературное произведение рассматривали «исключительно со стороны языка и слога».

Стилистически-грамматические критерии и угол зрения были действительно важной особенностью русской критики в начальный период ее существования, совпавший со становлением русского классицизма. Было бы неверно, однако, считать ее вслед за Белинским лишь оценкой «по произволу ...личного вкуса»: указанный подход был прямым следствием нормативного понимания жанра и соответствующего ему языка (штиля) и имел общетеоретическое обоснование. Правильно поэтому определить эту критику как нормативно-жанровую.

Как суждение вкуса, но не произвольного, а развитого, изящного трактовали критику Н.М. Карамзин и В.А. Жуковский, ставшие первыми достаточно последовательными (в отличие, скажем, от А.Ф. Мерзлякова) оппонентами нормативно-жанровой критики и литературного классицизма в целом.

«С двадцатых годов, - пишет Белинский, - критика русская начала предъявлять претензии на философию и высшие взгляды. Она уже перестала восхищаться удачным звукоподражанием, красивым стихом или ловким выражением, но заговорила о народности, о требованиях века, о романтизме, о творчестве и тому подобных, дотоле неслыханных новостях».

С требованием народности в литературе выступили критики-декабристы (А.А. Бестужев, В.К. Кюхельбекер, К.Ф. Рылеев), пропагандировавшие практически и теоретически романтизм гражданственно-героического характера. «Высшие взгляды», т.е. возвышенно-романтические представления о поэте (художнике), истоках его вдохновения и творчества, роли и судьбе в обществе, талантливо проводил в своих статьях издатель «Московского телеграфа» (1825-1834) Николай Полевой. «Философские воззрения», т.е. идеи немецкой идеалистической философии, положил в основание своей критики Надеждин. Критическая деятельность декабристов, Полевого, Надеждина - это важнейшие периоды в развитии русской критики 20 - 30-х годов, объединенные различным, но несомненным методологическим единством. Это критика романтическая (гражданственного романтизма и романтическая критика Полевого) и критика философская. Целый ряд ее идей и принципов будет оригинально синтезирован Белинским, критический метод которого мы рассматриваем в его эволюции и определяем как конкретно-эстетический.

Узловая фигура в русской критике, Белинский и в 50 - 60е годы остается источником, из которого черпают критики разных направлений. Но это весьма избирательное наследование, обусловленное разнородством, кроме общеэстетических концепций, также и представлений о путях и способах общественного прогресса (революционных или эволюционных). Если, например, А.В. Дружинину наиболее близки идеи и принципы Белинского эпохи его примирения с действительностью, то Чернышевскому - положение о превосходстве жизни над искусством и вытекающие из него реально-общественные требования к литературе и художнику. Так формируется в 50-е годы два почти полярных критических метода: критика эстетическая (Дружинин, Анненков, В.П. Боткин), с одной стороны, и реальная (Чернышевский, Добролюбов, Д.И. Писарев и др.) - с другой.

В оппозиции к обеим, как своеобразная альтернатива им находится критика органическая, даровито представленная Аполлоном Григорьевым.

Анализ текущей русской литературы под реальным углом зрения, именно - в свете общественной психологии и ее задач продолжал с 70-х годов до начала двадцатого века народник Н.К. Михайловский. Известная априорность его социологических категорий и критериев побуждает сохранять распространенное в науке определение критики Михайловского как субъективно-социологической.

Тот или иной критический метод рассмотрен нами в его внутренней логике и самодвижении (если оно было); все они - в той диалектике притяжений и отталкиваний, оппозиций и взаимовлияния, отрицания и наследования, которая и была стержнем исторического движения русской критики XVIII - XIX столетий. Концентрируя внимание учащихся на крупнейших и рубежных явлениях изучаемого предмета, предложенный аналитический обзор страхует их от опасности потонуть в изобилии публикаций, названий, дат, нюансов мнений и оценок.

Трудоемкая учебная дисциплина - русская литературная критика стоит затраченных на ее постижение усилий. Ведь это не только неотъемлемая грань отечественной филологической мысли, но и непосредственная часть великого духовного наследия России.

Об аппарате курса. Источники цитат из работ исследователей .указаны - для удобства читателей - непосредственно в тексте лекций. Фрагменты из критических статей тех или иных авторов лишены ссылок на издание и страницу. Это умышленно: хочется, чтобы студент знал критика не по одним цитатам, но обратился к его работам в целом. Важнейшие из них, а также научно-исследовательская литература, основная и дополнительная, названы в библиографическом приложении к пособию.

Лекция первая. НОРМАТИВНО-ЖАНРОВАЯ КРИТИКА

Это критика эпохи русского литературного классицизма.

Это и начало русской литературной критики, представление о которой можно датировать 1739 годом, когда Антиох Кантемир впервые на Руси употребил (в примечаниях к своей сатире «О воспитании») понятие «критик» в его французском написании и в значении «острый судья», «всяк, кто рассуждает наши дела». И высказал сожаление, что в отличие от французского «наш язык» этого понятия пока лишен. Спустя одиннадцать лет В.К. Тредиаковский в «Письме, в котором содержится рассуждение о стихотворении, поныне в свет изданном от автора двух од, двух трагедий и двух эпистол, писанном от приятеля к приятелю» в свою очередь сетовал, что у нас еще «критики нигде не бывало на сочинении худых писателей».

Действительно, русская литературная критика к середине XVIII; века едва вычленилась из теории литературы, поэтики и риторики и в количественном отношений была еще незначительной. Вместе с тем ее основы, были сформулированы в целом ряде статей, отзывов и комментариев, посвященных как зарубежным (в особенности французским), так и отечественным авторам и принадлежащих В.К. Тредиаковскому, M.B. Ломоносову, А.П. Сумарокову, которые были и первыми русскими литературными критиками.

Критическое наследие каждого из этих русских писателей-классицистов отмечено индивидуальными особенностями, определенными своеобразием социально-политической позиции, а также отличиями в понимании общественно-государственной роли и назначения литературы. Для нас, однако, важно разобраться в тех родовых началах этой критики, которые были обусловлены прежде всего эстетикой литературного классицизма и, с другой стороны, эстетику и поэтику литературного классицизма пропагандировали.

Каков метод и критерии этой критики?

Обратимся к одному из собственно критических выступлений Тредиаковского - его разбору первой оды Сумарокова.

Вопреки позднейшим представлениям о первоочередной задаче критического анализа Тредиаковский основное внимание сосредоточивает на грамматике и языке произведения. Он ставит в вину автору оды множество нарушений грамматических правил и норм словоупотребления. Сумароков, считает он, смешивает в своей оде слова из разных языковых слоев или, как полагает Тредиаковский, диалектов, существующих в современном русском языке; ставит рядом слова «российского диалекта» со «славянороссийскими». «Многие он (Сумароков. - В.Н.) речи составляет подлым употреблением», - заявляет критик.

Направление критики Тредиаковского, таким образом, грамматико-стилистическое (языковое). Так с полным основанием определяет ее один из авторов академической «Истории русской критики» П.Н. Берков. Можно ли, однако, по этой причине назвать критику Тредиаковского, как это делает тот же исследователь, «мелочной и привязчиво педантичной», хотя и с оговорками относительно ее общего прогрессивного значения и т.д.?

Думается, нет. Критика первых русских писателей-классицистов, действительно, была по своей форме грамматико-языковой. Но эта ее особенность закономерно вытекала из своеобразия литературного классицизма, тем более на первом этапе его развития, и отвечала требованиям его поэтики.

Возьмем другой пример - критическое выступление младшего современника Тредиаковского - А.П. Сумарокова. О чем говорится в его статье «Критика на оду» (речь идет об оде Ломоносова «На день восшествия на... престол... императрицы Елизаветы Петровны», 1747 г.)? Вот несколько фрагментов статьи:

«Строфа I (то есть первая строфа Ломоносовской оды. - В.Н.).

Возлюбленная тишина,

блаженство сел, градов ограда…

Градов ограда сказать не можно. Можно молвить селения ограда, а не ограда града; град от того и имя свое имеет, что он огражден.

Я не знаю сверх того, что за ограда града тишина. Я думаю, что ограда града - войско и оружие, а не тишина.

Строфа II ...

На бисер, злато и порфиру…

С бисером и златом порфира весьма малое согласие имеет. Приличествовало бы сказать: на бисер, серебро и злато или на корону, скипетр и порфиру; оные бы именования согласнее между себя были.

Строфа XII

О коль согласно там бряцает ...

Бряцает и бренчит есть слово самое подлое, но еще бренчит лучше, что оно употребляется, а бряцает не употребляется никогда и есть слово нововымышленное, и подло как выговором, так и знаменованием».

Ломоносовский стих «Молчите, пламенные звуки» вызывает такой комментарий Сумарокова: «Пламенных звуков нет, а есть звуки, которые с пламенем бывают».

Как видим, и Сумароков прежде всего рассматривает язык (словоупотребление) и грамматику анализируемого литературного произведения. И в свою очередь возмущается сочетанием слов из разных языковых пластов. В послании 1762 года «К Елизавете Васильевне Херасковой» он с таким призывом обращается к поэту:

Чисти, чисти, сколько можно,

Ты свое стопосложенье

И грамматики уставы

Наблюдай по крайней силе.

Чувствуй точно, мысли ясно,

Пой ты просто и согласно.

Рассмотрим еще один образец классицистской критики - теперь из литературно-критического наследия Ломоносова. Это письмо поэта к И.И. Шувалову (около 16 октября 1753 года), содержащее разбор панегирического стихотворения И.П. Елагина в честь сумароковской трагедии «Семира» (1751).

Внимание Ломоносова опять-таки сосредоточено на ошибках Елагина в словоупотреблении. Процитировав елагинское определение «Семира пышная», критик пишет: «... т.е. надутая, ему (Сумарокову. - В.Н.) неприятное имя, да и неправда, затем, что она больше нежная». Стих «Рожденным из мозгу богини сыном» вызывает комментарий: «...то есть мозговым внуком, не чаю, что б Александр Петрович Сумароков хотел назваться». Неприемлемым представляется Ломоносову и эпитет Елагина в адрес Сумарокова «благий учитель» («Благий, - замечает критик, - по-славенски добрый знаменует и по точному разумению подлежит до божества... я не сомневаюсь, что А.П. (Сумароков. - B.Н.) боготворить себя ... не позволит. И так одно нынешнее российское осталось знаменование: благой или блажной; нестерпимая обида».

В фрагменте «О нынешнем состоянии словесных наук в России», (1756), представляющем незавершенную попытку собственно критической статьи, Ломоносов выступает против тех современных русских писателей, «которые нескладным плетением (слов. - К.Н.) хотят прослыть искусными». В сохранившемся плане статьи указаны и основные прегрешения подобных авторов. Вот они:» 1) Против грамматики. 2) Какофония. Брачные, браки. 3) Не у места славенщина, <...> 4) Против ударения». И лишь шестым пунктом обозначено: «Лживые мысли».

Итак, грамматико-языковая ориентация - общая и при этом характернейшая черта классицистской критики. В известной степени это можно объяснить особой актуальностью проблемы русского литературного языка, переживающего в эту пору период своего становления. Однако проблема литературного языка останется острой и спорной вплоть до его пушкинской реформы, что не мешает, скажем, декабристской (да и сентименталистской) критике руководствоваться в своих оценках все же не стилистическими, но содержательно-мировоззренческими критериями. А вот критики-классицисты как будто предпочитают последним анализ языка и грамматики. В чем тут дело?

Дело в прямой, почти непосредственной связи, которую в глазах классициста имеет стиль, верное или неверное словоупотребление в том или ином произведении с его жанровой состоятельностью и, следовательно, содержанием. От оценки языка (стиля) первые русские критики прямо переходят к заключениям о, казалось бы, несравненно более значимых сторонах произведения - степени его «разумности», истинности и т.п. Именно так поступает Тредиаковский в своем разборе первой оды Сумарокова; заканчивая свой грамматико-стилевой анализ следующим выводом: «Сия... ода порочна сочинением, пуста разумом, темна... составом слов… низка безразборными речами, ложна повествованием бывших дел... безрассудна в употреблении баснословия (т.е. мифологии. - В.Н.), напоследок …отчасти неправомерна».

Но откуда само это представление о чуть ли не тождестве между выдержанностью стиля, норм словоупотребления и жанрово-содержательной состоятельностью литературного произведения? Для ответа на этот вопрос следует обратиться к эстетике классицизма и трактовке в нем содержания.

Обратим внимание на слово «разум» в статье Тредиаковского. Это не просто синоним смысловой стороны произведения. Понятие «разум» - одно из основополагающих в системе классицистских категорий. Ведь само восприятие действительности у писателя-классициста отмечено рационалистичностью понимания мира и человека. Искусство классицизма в своих отношениях с действительностью исходило не из нее, но из идеального мира, построенного в соответствии с «вечными и неизменными» законами разума, логики. По отношению к этому идеалу конкретно-реальный мир воспринимался как мир неразумный или не освещенный разумом и его категориями (общим и отдельным, абсолютным и относительным и т.д.), четко и стройно взаимосвязанными между собою. Реальный мир виделся не системой, но совокупностью предметов и явлений - большей частью обособленных, случайных, а то и просто безобразных. Свою задачу писатели-классицисты как раз и видели в том, чтобы своими произведениями способствовать упорядочению, регламентации и рационализации современного им эмпирического мира (общества и государства) и приближения его к «разумному» идеалу. Как писал в своем трактате «Мнение о начале поэзии и стихов вообще» Тредиаковский, литература - это «не такое представление деяний, каковы они сами в себе, но как они быть могут или долженствуют»; «...пиитическое вымышление бывает по разуму, то есть как вещь могла быть или долженствовала».

Это не означает, что эстетика классицизма не допускала изображения в литературе тех разноликих и пестрых явлений и примет обыкновенной и частной жизни, существование которых она объясняла «непросвещенностью разума», то есть отступлением от его норм и законов. «Материя литературная, - заявлял уже Ломоносов, - есть все, о чем говорить и писать можно, то есть все известные вещи на свете». Это предвосхищает позднейший тезис Н.И. Надеждина и В.Г. Белинского: «Где жизнь - там и поэзия»- Однако в представлении писателя-классициста существующие в современном ему обществе сферы, уровни человеческой жизни и деятельности отнюдь неравноценны. Так, Ломоносов различает в действительности «материи» «высокие», «посредственные» и «низкие». Если к первым он относит обязанности и интересы общенациональные (точнее - общегосударственные), то к последним - заботы и быт «простых обывателей».

Человеческая жизнь мыслится, таким образом,, как строгая иерархия, преобладающее начало в которой принадлежит сфере общей (государственной), а не повседневно-частной, индивидуальной.

В соответствии с иерархией «материй» выстраивается не менее четкая система литературных жанров, окончательно разработанная в работе Ломоносова «О пользе книг церковных в российском языке» (1757). Различаются жанры высокие, средние и низкие. К первым Ломоносов причисляет героические поэмы, оды, прозаические речи о важных предметах; ко вторым - театральные сочинения, требующие участия и обыкновенных людей, дружеские стихотворные послания, сатиры, эклоги, элегии, в прозе - «описание дел достопамятных и учений благородных»; к третьим - комедии, эпиграммы, песни, в прозе - дружеские письма, описание обыкновенных дел.

Жанр для писателя-классициста - структура строго нормативная. Это означает, что жанровые нормы не выведены из конкретного материала того или иного произведения (его темы, образов, пафоса и т.д.), но заданы писателю как совокупность соответствующих «правил». Их пример - знаменитые три единства (места, времени и действия) классицистической драмы.

Правила в поэтике классицизма - это своего рода несущие конструкции того стройного, рационально расчисленного образа, который создает в своем произведении писатель. Они охватывают не только формальные, но и собственно содержательные аспекты трагедии, оды, эклоги или басни: каждый жанр «знает» своего героя, форму (стихи или проза), размер, слог и стиль.

Значительно облегчая для писателя-классициста муки творчества или, согласно Ломоносову, «изобретения», «украшения» и «расположения» («Риторика»), система жанровых правил в то же время была .призвана ограничить и «пиитическую вольность» автора, регламентировать его творческую фантазию. Ведь отдавшийся ей безудержно писатель неминуемо вступал в конфликт с жанровыми канонами создаваемого им произведения, что, по убеждению теоретиков классицизма, вело к эстетическому безобразию.

Знание правил и следование им. Поэтому первое, что требуется от писателя-классициста. Мысль о правилах, так или иначе проходит через большинство работ Тредиаковского, Ломоносова и Сумарокова. Они учат знанию правил, спорят о верном их понимании и стремятся просветить разум читателя в направлении лучшего применения правил.

Стихосложения не зная прямо мер,

Не мог бы быть Мзльгерб, Расин и Молиер.

Стихи писать не плод единыя охоты;

Но прилежания и тяжкие работы, -

заявляет Сумароков и продолжает:

Когда искусства нет, иль ты не тем рожден,

Не строен будет глас, и слаб и принужден.

А если естество тебя и одарило.

Старайся, чтоб сей дар искусство повторило.

Здесь «искусство» не что иное, как знание поэтом правил («мер»). Ломоносов в статье «Письмо о правилах российского стихотворства» (1739) высказывает недовольство французами, которые, «надеясь на свою фантазию, а не правила, столь криво и косо в своих стихах слова склеивают, что ни прозой, ни стихами назвать нельзя». Здесь же он впервые излагает свои рекомендации, как составлять «правильные стихи». В «Риторике» поэт дает следующее определение этой науки: «Риторика есть учение о красноречии вообще. В сей науке предлагаются правила трех родов» (то есть изобретения, украшения и расположения). В плане статьи «О нынешнем состояния словесных наук в России» Ломоносов перечисляет условия, необходимые, чтобы стать хорошим писателем: «Способы. Натура. Правила, Примеры, Упражнения».

Пропаганда жанровых норм, правил занимает значительное место в литературной деятельности Сумарокова. В 1748 году он издает две эпистолы - о русском языке и о стихотворстве, которые в 1774 году публикует под общим названием «Наставление хотящим быти писателями». Это «Искусство поэзии» Горация и «Поэтическое искусство» Буало в русском, во многом самобытном варианте. «Наставленче...» - свод правил и норм, свойственных тому или иному жанру классицизма.

Два слова о том, что является критерием той или иной жанровой меры.

Ведь и ее каждый писатель может понимать по-своему. В этой ситуации спор разрешается ссылкой на авторитет - «образцовое» произведение античности или Расина, Корнеля, Вольтера и т.п.

Вернемся к правилам. Важно учитывать их непосредственно содержательный характер в произведениях литературного классицизма. Это видно, скажем, на примере стихотворных размеров. Так, трагедия не могла быть не только прозаическим произведением, но, за редким исключением («Титово милосердие» Я.Б. Княжнина), и написанным трехстопным или вольным ямбом. Значительность ее коллизии, величие героя требовали шестистопного ямбического размера, который стал вытесняться пятистопным лишь в XIX веке. Напротив, динамично-подвижный трехстопный ямб употреблялся по преимуществу в анакреонтических стихотворениях, песнях, посланиях и других «легких» жанрах.

He менее содержательный был и стиль («штиль»), понимаемый классицистами как совокупность словесно-языковых и грамматических средств, прочно закрепленных за тем или иным жанром. Трем «материям» и трем группам жанров соответствовали три стиля: высокий, средний и низкий. Они различались степенью значимости и «важности» (вспомним онегинскую строку А.Пушкина: «Свой слог на важный лад настроя, Бывало пламенный творец…») входящих в них слов-понятий, их принадлежностью к общенациональной (государственной) или, напротив, к частной и повседневной сферам жизни.

Теперь можно вернуться к поставленному выше вопросу: почему грамматико-языковая по преимуществу направленность критики русского классицизма не мешала ей делать заключения о жанрово-содержательной состоятельности разбираемого произведения?

Для критика-классициста язык - стиль был не просто такой же содержательной приметой произведения, как герой, коллизия, размер, фабула и другие жанровые правила. И среди них стиль оказывался наиболее чутким и наглядным указателем жанра. Ведь автор, например, трагедии, оды, эпопеи едва ли мог ошибиться в выборе соответствующего им героя или сюжета. Такой промах означал бы его полнейшую «непросвещенность» в поэтике классицизма. Но тот же писатель отнюдь не был застрахован от больших или меньших ошибок в словоупотреблении, ведущих к невыдержанности стиля. И следовательно, с точки зрения строгого пуриста Аристарха, к жанровой несостоятельности произведения. Именно так мотивирует свое заключение о «неправомерности» раскритикованной им первой оды Сумарокова Тредиаковский. «Ода, - пишет он. - не терпит обыкновенных народных речений: она совсем от тех удаляется и приемлет в себя токмо высокие и великолепные».

Соблюдение стилевых норм настойчиво требует в своем «Наставлении хотящим быть писателями» и Сумароков.

Во стихотворстве знай различие родов,

И что начнешь, ищи к тому приличных слов. -

напутствует он начинающих авторов, поясняя, к чему может привести смешение, например, стилей трагедии и комедии:

Когда трагедии составить силы нет,

А к Талии речей творец не приберет.

Тогда с трагедией комедию мешают

И новостью людей безумно утешают

И драматический составе род таков

Лишенны лошадей, впрягают лошаков.

Большая часть критических статей Сумарокова посвящена именно языку и слогу произведений. Его протест, как верно отмечает П.Н. Берков, вызывает любое отклонение от общепринятых норм - семантических или акцентных. Он исключительно строг к каждому индивидуальному оттенку, внесенному в слово поэтом и мешающему, по его мнению, чистоте стиля. Вспомним его комментарий к ломоносовской строке «Молчите, пламенные звуки». Впрочем, немалая стилевая «педантичность» свойственна, как мы видели, критике и Тредиаковского и Ломоносова. Другое дело, что ограничить на этом основании критику русского классицизма проблемой только языка и стиля было бы неверно.

По своему существу и методу это была нормативно- жанровая критика. Анализ стиля и языка был для нее лишь способом (формой) решения своей задачи.

Рационалистический характер эстетического идеала в классицизме преломился в просветительско-педагогическом понимании общей цели, которую ставила перед собой нормативно-жанровая критика. Она состояла в просвещении писателей (и читателей), просвещении их разума, мышления и освещении - очищении их языка и слога. При этом обе задачи оказывались взаимозависимыми: формирование «правильного» слога учило «правильно» мыслить и наоборот. Чрезвычайно показательны и способы такого просвещения, предлагаемые писателю. Он должен был изучать языки, грамматику, образцовые литературные произведения. Как пишет в статье «О качествах стихотворца рассуждение» Г.Н. Теплов, «стихотворец, не знающий ниже грамматических правил, ниже риторических, да когда еще недостаточен в знании языков, а паче и в оригинале авторов… которые от древних веков образцом стихотворству остались», уподобится физику, не знающему математики, химии и гидравлики. Такой поэт «николи до познания прямого стихотворства достигнуть не может».

Не полет фантазии, но общая и собственно филологическая эрудиция, не вдохновенность (ср. позднее у Пушкина: «Поэт по лире вдохновенной...»), но, так сказать, рассудительность творческого акта - вот что в первую очередь ценит в писателе критик-классицист. И горе тому автору, который «науке словесной …не учился». Вот его более чем выразительный портрет, набросанный в цитированной выше статье Теплова: «Он, читавши нахально многим свои сочинения и слыша похвалы или по лести, или по ласкательству, привык себя чтить совершенным да в том самолюбии и закоснел уже чрез многие лета. О коль великий удар, когда он услышит стороной, что кто ни есть дерзнул назвать песню его нескладною. Сему он не отпустит ни в сей, ни в будущий век; извергнет на него весь яд свой; сулит все пропасти земные; татьбу церковную на него возводит. Бегает и мечется с ярости к другу и недругу в дом; проклятию предает желания служить наукою народу…»

Лекция вторая. КРИТИКА КАК СУЖДЕНИЕ ИЗЯЩНОГО ВКУСА

Так, по нашему мнению, должно определить критику, отразившую в себе литературно-эстетические представления и критерии русского сентиментализма. Понять ее можно на фоне критики нормативно-жанровой и в контексте сентиментализма, формирующегося в России с 70-х годов XVIII века.

Как литературная идеология сентиментализм был порожден реакцией против абсолютистской государственности, уже исчерпывающей свою прогрессивную роль (это показало, в частности, восстание Пугачева), присущего ей рационалистического миропонимания и иерархической системы этико-эстетических ценностей.

Сентиментализм пересматривает традиционное представление о соотношении официально-государственной (общей) и индивидуально-частной сфер общественной жизни, впервые утверждая и отстаивая человеческую и социальную значимость и ценность жизни частной. Не посягая на сословное общественное устройство, русский сентиментализм в то же время ратует за внесословную ценность личности (Н.М. Карамзин: «И крестьянки любить умеют»), измеряемую способностью гуманно и возвышенно чувствовать. В «Разговоре с Анакреонтом» (1758-1761) М.В. Ломоносов писал:

Хоть нежности сердечной

В любви я не лишен

Героем славы вечной

Я больше восхищен.

Господствующему в классицизме культу героев (монархов, полководцев, государственных мужей и т.п.), приверженных прежде всего долгу, которому они жертвуют индивидуальными страстям и стремлениями, сентименталисты противопоставили интерес к обыкновенному человеку, его внутренней и домашней жизни. Апология разума, которым должен руководствоваться гражданин и писатель, сменяется упованием на чувство как более верной и надежной, чем рассудок, способности человека.

С этих общих позиций сентиментализм предпринимает настоящую переоценку традиционных общественных ценностей. Вчитайтесь в повести П.Ю. Львова, М.Н. Муравьева, Н.М .Карамзина, В.В. Измайлова, Г.П. Каменева, П.И. Шаликова, М.В. Сушкова, Н.П. Милонова (например, по сб.: Русская сентиментальная повесть, Вступ. статья и комментарии П.А. Орлова. Изд-во МГУ, 1979) . Всюду здесь природа (натура) противопоставляется цивилизации, деревня - городу, поселянин - обитателю богатых палат, столичных кабинетов, хижина (хата, шалаш, домик) - дворцу, скромная жизнь среди природы, в кругу друзей - исканию почестей и славы.

Идеал сентименталистов - человек не рассудочный, но «чувствительный», то есть исходящий в своем поведении, отношении к миру и людям из непосредственного сердечного побуждения, продиктованного в свою очередь его индивидуальной природой (натурой), а не отвлеченно - всеобщими законами разума.

Крупнейшим представителем русской критики эпохи сентиментализма был сам родоначальник этого направления в России H.M. Kapамзин (1766-1826)

Впервые свои литературные симпатии Карамзин высказал в стихотворении 1787 года «Поэзия». В одном из примечаний к нему отмечалось, что автор здесь «говорит только о тех поэтах, которые наиболее трогали и занимали его душу в то время, когда сия пьеса была сочинена». Кто же они? Высоко отозвавшись о таких библейских и античных авторах, как Давид и Соломон, Гомер, Софокл и Еврипид, Теокрит и Овидий, Карамзин затем прямо переходит к английским и немецким поэтам нового времени. На первые места здесь вслед за Оссианом, песни которого «нежнейшую тоску» вливали в «томный дух», поставлены Шекспир («Шекспир, Натуры друг! кто лучше твоего Познал сердца людей?»), Мильтон («высокий дух»), Юнг («несчастных друг, несчастных утешитель»), Томсон («Натуры сын любезный… Ты выучил меня природой наслаждаться…»),а также Геснер («сладчайший песнопевец») и Клопшток («Он богом вдохновлен…»). За пределами этого ряда оказались буквально все представители французского классицизма (Малерб, Корнель, Расин. Мольер, Вольтер), произведения которых почитались образцовыми среди русских писателей и критиков ломоносовского периода.

Ряд лучших, с точки зрения Карамзина, авторов мировой литературы позднее дополняется именами крупнейших писателей-сентименталистов Ричардсона и Стерна, а также Ж.Ж. Руссо, отношение к «парадоксам» которого у русского писателя, впрочем, двойственно (см. статью «Нечто о науках, искусствах и просвещении»; 1794 г.). Если Ричардсон - «искусный живописец» человеческой души, то автор «Сентиментального путешествия» именуется «несравненным». «...В каком ученом университете, - вопрошает его Карамзин, - научился ты столь нежно чувствовать? Какая риторика открыла тебе тайну двумя словами потрясать тончайшие фибры сердец наших?»

Уже в стихотворении «Поэзия» в величайшую заслугу поэту поставлено то, что пел он «человека, Достоинство его и важный сан», Спустя тридцать лет в «Речи, произнесенной на торжественном собрании императорской Российской Академии» (1819) Карамзин поставит человеческую личность в центр общественных и государственно-исторических интересов как их цель и критерий. «Для того ли, - говорит он, - образуются, для того ли возносятся державы на земном шаре, чтобы единственно изумлять нас грозным колоссом силы да его звучным падением... Нет! И жизнь наша, и жизнь империй должны содействовать раскрытию великих способностей души человеческой; здесь все для души, все для ума и чувства; все бессмертие в их успехах!»

Эти гуманистические постулаты (имевшие и антиклассицистическую направленность: ведь писатель-классицист воспевал не столько человека, сколько человека просвещенно-разумного, исполненного долга перед государством) не были у Карамзина простыми декларациями, но прямо отражались в его творчестве и критике. Показательно название изданного Карамзиным собрания сочинений - «Мои безделки» (1794).Это был вызов традиционным представлениям о. важном и маловажном в литературе. Примеру Карамзина последовал. И.И. Дмитриев, выпустивший сборник «И мои безделки». В 1796-1799 годах Карамзин издаст четыре книжки альманаха «Аониды». специально предпринятого для публикации «новых мелких стихотворений».

В качестве предисловия ко второму тому альманаха (1797) Карамзин напечатал статью, смысл которой в принципиально важном совете писателям «находить в самых обыкновенных вещах пиитическую сторону». «Не надобно думать, - говорит автор, - что одни великие предметы могут воспламенять стихотворца и служить доказательством дарований его, - напротив, истинный поэт находит в самых обыкновенных вещах пиитическую сторону…» И далее автор разъясняет, каким образом можно этого достигнуть. Надо «означать» изображаемое чувство (явление, характер) «не только общими чертами», «но особенными, имеющими отношение к характеру и обстоятельствам поэта». Важно «наводить на все живые краски, ко всему привязывать остроумную мысль, нежное чувство или обыкновенную мысль, обыкновенное чувство украшать выражением, показывать оттенки… находить неприметные аналогии, сходства… и иногда малое делать великим, иногда великое делать малым».

По существу, это целая программа и одновременно «механизм» иного, чем в литературе классицизма, художественного обобщения, позволяющего открыть общезначимый интерес и в самых рядовых, обычных и сугубо личных человеческих переживаниях, страстях и побуждениях. Если писатель-классицист в этих целях отвлекался от индивидуально-особенных сторон изображаемого, абстрагируя, подобно мыслителю, общее начало явления от его своеобразия, то Карамзин призывает сосредоточить внимание на совокупности именно «личных», особенных, неповторимых черт, красок и оттенков. Общее содержание изображаемого предмета, таким образом, мыслится не в отрыве от индивидуального, но в его форме - как глубокое и всестороннее проникновение в индивидуальное. Связь между отдельным и общим в литературном образе еще далека у Карамзина, как и вообще в сентиментализме, от подлинной диалектичности. Это не мешает расценить статью в «Аонидах» как первое в русской критике предчувствие той будущей «поэзии действительности», создателем которой станет А.С. Пушкин, а теоретиком В.Г. Белинский.

В прямой связи с изложенными теоретическими соображениями Карамзина находится его высокая оценка романа Ричардсона «Достопамятная жизнь девицы Клариссы Гарлов», появившегося в русском переводе в 1791 году. «Написать интересный роман в восемь томов, - говорит он в своем отзыве за тот же год, - не прибегая ни к чудесам, которыми эпические поэты стараются возбуждать любопытство в читателях, ни к сладостным картинам, которыми многие из новейших романистов прельщают наше воображение, и не описывая ничего, кроме самых обыкновенных сцен жизни, - для этого потребно, конечно, отменное искусство в описании подробностей и характеров». «У англичан, - продолжает критик, - много романов, превосходных в своем роде, - более, нежели у других наций, для того что у них более оригинальности во нравах, более интересных характеров, - однако ж, говоря словами одного нового писателя, Кларисса у них одна, так же как у французов одна Новая Элоиза (т.е. известный роман Ж.Ж. Руссо - В.Н.)».

В суждениях Карамзина о центральных героя к ричардсоновского романа Клариссе и особенно Ловеласе, «в котором видим такое чудное, однако ж. естественное, смешение добрых и злых ячеств», исследователи обоснованно усматривают «зерно целой теории характеров». По мнению В.И. Кулешова, и «Карамзин вдумывался в проблему характера как критик и как писатель. Он чувствовал, что эта проблема центральная в сентиментализме и логически вытекает из принципов изображения чувствительности, индивидуальности и социальной характерности» (Кулешов В.И. История русский критики. 2-е изд. М., 1978. С.52)

Сжатая, но чрезвычайно емкая формулировка характера - в его отличии от темперамента - содержится уже в одном из фрагментов «Писем русского путешественника», помеченном в 1789 годом. «Темперамент, - пишет Карамзин, - есть основание нравственного. существа нашего, а характер - случайная (в смысле - конкретная- В.Н.) форма его. Мы родимся с темпераментом, но без характера, который образуется мало-помалу от внешних впечатлений. Характер зависит, конечно, от темперамента, но только отчасти, завися, впрочем, от рода действующих на нас предметов. Особливая способность принимать впечатления есть темперамент; форма, которую дают сии впечатления нравственному существу, есть характер».

Мысля характер как душевно-психологическое единство, порой сложное и противоречивое (это хорошо видно в опыте «Чувствительный и холодный», 1803), Карамзин, пожалуй, наиболее далеко уходит от рационалистических представлений русского классицизма, видевшего в человеке носителя одной господствующей страсти.

Отсюда его огромный интерес к Шекспиру, писавшему, по мнению Вольтера, «без правил» и практически пока остававшемуся неизвестным в России. «Что Шекспир, - пишет Карамзин в 1787 году в предисловии к собственному перезолу трагедии «Юлий Цезарь», - не держался правил, правда. Истинною причиною сему, думаю, было пылкое его воображение, не могшее покориться никаким предписаниям. Дух его парил, яко орел, и не мог парения своего измерять тою мерою, которую измеряют полет свой воробьи. Не хотел он соблюдать так называемых единств, которых нынешние наши драматические авторы так крепко придерживаются; не хотел он полагать тесных пределов воображению своему; он смотрел на натуру, не заботясь, впрочем, ни о чем» курсив мой. - В.Н.).

Мы не случайно вычленили здесь понятия «воображение» и «натура». Ведь, согласно Карамзину, источник воображения не в надличностных законах разума, но в натуре - природе самого писателя. Не надо и регламентировать творческую фантазию правилами, так как не они, а именно воображение позволяет автору, как показывает Шекспир, проникнуть в «человеческое естество», «непосредственно подражать».

Но если залог творческой удачи не в правилах, на чем в таком случае должно быть основано суждение критика и читателя о произведении? На «тонком вкусе», отвечают Карамзин и его единомышленники. «Судя о произведениях чувства и воображения, - говорит Карамзин в «Речи… на торжественном собрании императорской Российской Академии» (1819), - не забудем, что приговоры наши основываются единственно на вкусе, неизъяснимом для ума; что они не могут быть всегда решительны; что вкус изменяется в людях и в народах; что удовольствие читателей рождается от их тайной симпатии с автором и не подлежит законам рассудка…; что пример изящного сильнее всякой критики действует на успехи литературы; что мы не столько хотим учить писателей (именно такую задачу ставили перед собой критики классицизма. - В.Н.), сколько ободрять их нашим к ним вниманием, нашим суждением, исполненным доброжелательства».

Нормативно-жанровая критика фактически не знала вкуса как инструмента литературно-эстетической оценки. Само понятие вкуса появляется именно в критике Карамзина. В своем «Памятнике дактилохореическому витязю» (1801-1802) А.Н. Радищев в свете этого понятия сформулирует свое общее мнение о поэзии Тредиаковского, которого «несчастие… было в том, что он, будучи муж ученый, вкуса не имел». Что же касается Тредиаковского или Сумарокова, то они сочли бы такой подход совершенно произвольным.

Для Карамзина меж тем и сама эстетика «есть наука вкуса». Она «учит наслаждаться изящным». Суждением изящного вкуса становится и критика русского сентиментализма. Это ее и направленность и метод. Причем для сторонников этой критики ясны как относительность вкусовых критериев и оценок, так и их изменчивость - социальная и историческая.

Задача «опытного любителя искусства» заключается не в том, чтобы сверить произведение с внеположенными к нему жанровыми правилами. Он должен «углубиться взором, так сказать, в сокровенность души писателя, чтобы вместе с ним чувствовать, искать выражений и стремится к какому-то образцу мысленному, который бывает целию… для всякого дарования». Говоря иначе, критик, оценивая произведение обязан исходить из авторского настроения и идеала, в этом произведении выраженных. В этом случае разбор книги соединится «с показанием ее красот особенных», что и составляет самую важную цель критики вкуса. Здесь опять-таки невольно вспоминается позднейшее требование Белинского проникнуть, прежде чем судить об общественном или историческом значении произведения, в «сокровенный дух» автора, в пафос сознания.