Особенности советологических исследований в 1970-1990-е годы

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Особенности советологических исследований в 1970-1990-е годы

Содержание

1.Кризис советологии на рубеже 60-70-х годов и возникновение "ревизионистского" направления

2.Борьба «тоталитаристского» и «ревизионистского» направлений в советологии в 1970-1990-е годы

Список использованных источников и литературы

1. Кризис советологии на рубеже 60-70-х годов и возникновение "ревизионистского" направления в советологии

Кризис советологии совпал по времени с политическим кризисом в США, вызванным войной во Вьетнаме и Уотергейтом. На волне довольно сложного по своему составу движения "новых левых" против устоявшихся политических реалий в США подобная тенденция к пересмотру, или "ревизии", господствующего направления в советологии привела к рождению "ревизионистского" направления в историографии советского общества.

"Ревизионистами" становились, как правило, молодые историки, которых не удовлетворяли односторонность и детерминизм "тоталитарной" школы. Кроме чисто академических, существовали еще и социально-психологические причины ревизии. Во-первых, перед молодыми историками стоял выбор: либо развивать все ту же "тоталитарную" линию, а следовательно, конкурировать с "зубрами", либо ее опровергнуть, а сделать это без "деполитизации" исторической науки, без тщательного изучения социально-экономической истории СССР было нельзя. Во-вторых, молодежное движение в США во второй половине 1960-х годов было направлено как против "истэблишмента", так и против старшего поколения в целом: его ценностей, образа жизни, лицемерия, агрессивной внутренней и внешней политики.

Историки-"тоталитаристы" олицетворяли для молодого поколения историков и то, и другое: они занимали все ведущие должности на университетских кафедрах и в исследовательских институтах, не давая возможности молодым сделать карьеру и не терпя иных мнений; они поддерживали и оправдывали "реакционную" политику правительства как прямыми высказываниями, так и эксплуатируя идею "советского тоталитарного режима"; они представляли "истэблишмент" и в прямом, причем самом негативном смысле, поскольку одни советологи старшего поколения пришли в науку из военной разведки (Маршалл Шулман, МерлФэйнсод, Адам Улам и др.), другие же в разное время занимали ответственные посты в правительстве (Збигнев Бжезинский и Ричард Пайпс, например). В связи с этим становится понятной буквально "классовая ненависть" американских историков-ревизионистов к их собратьям-"тоталитаристам", не утихающая даже сейчас, спустя 25-30 лет после начала конфликта; в других западных странах, скажем, Великобритании, такого резкого противостояния нет.

В противовес "тоталитарной" школе, ревизионисты занялись в основном изучением социальных, социально-политических и социально-экономических аспектов советской истории. Они начали разрабатывать такие проблемы, как социальная структура и социальная мобильность советского общества (Шейла Фитцпатрик), крестьянство и его самосознание (Моше Левин), протест "снизу" против Советской власти (Пол Аврич, Оливер Рэдки, Сет Синглтон и др.), положение и самосознание рабочего класса (Уильям Чейз, ХироакиКуромия и Льюис Зигельбаум), история советской культуры (Ш. Фитцпатрик, Энтони Кемп-Уэлч, Ричард Стайте). В области политической истории ревизионисты сосредоточились на изучении различных оппозиционных течений внутри партии; в центре внимания оказались лидеры оппозиции - Троцкий, Бухарин, Коллонтай и другие, причем их оппозиционность часто преувеличивалась, либо причины ее понимались неверно, что привело к возникновению различных концепций "альтернативного развития" советской истории. Альтернативы связывались чаще всего с именами Л.Д. Троцкого(Э.Х. Карр, И. Дойчер) и Н.И. Бухарина (С. Коэн).

У ревизионистов появились, разумеется, и «любимые» периоды советской истории. Так, период новой экономической политики, ранее в основном игнорировавшийся советологами как случайность или тактический маневр большевиков, занял в англоамериканской историографии советской истории почетное положение. Демократизация советской экономики, активизация общественной и культурной жизни, развитие самоуправления,частное предпринимательство, концессии, внутрипартийная оппозиция, альтернативы дальнейшего развития политической системы СССР, - все это прочно ассоциировалось у западных историков с НЭПом. Но, пожалуй, самое большое внимание в то время в ревизионистской историографии уделялось кризису военного коммунизма и причинам перехода к НЭПу. В связи с этим началось изучение жизни и деятельности В.И. Ленина, не только как одного из создателей советской политической системы, но также умного и дальновидного реформатора, гибкого политика, способного принимать неординарные решения и круто менятькурс, когда этого требуют обстоятельства.

Конечно, ревизионистская историография возникла не на пустом месте. Среди историков, значительно повлиявших на новое поколение советологов, выше уже отмечался У. Чемберлин. Пожалуй, не меньшее, если не большее влияние на них оказал британский историк Эдвард X. Карр, причем не только на историков ревизионистского направления. Подавляющее большинство западных историков отмечает заслуги Карра в советологии, как и его объективизм, хотя в то же время его работы подвергались в 1950-х - 1960-х годах, а в некоторой степени и сейчас, суровой критике. Интересно, что почти все критики Карра, отмечая его сугубо объективный подход к советской истории, и иногда даже ставя его в вину (например, У. Лакер), пытались наклеить ему политический ярлык, от сталиниста до троцкиста. В отношении Карра критики часто использовали привычный и безотказный метод: акцентировать не его реальный вклад в историческую науку, а то, что он не успел, не смог или не планировал сделать. В связи с этим представляется необходимым остановиться на жизни и деятельности Э.Х. Карра несколько подробнее.

Один из старейших английских советологов, Карр как бы явился связующим звеном между старым и новым поколениями специалистов по советской истории. Родился он еще в прошлом веке, в 1892 году, и после окончания Тринити-колледжа быстро сделал дипломатическую карьеру, отдав дипломатической службе двадцать лет жизни. Э.Х. Карр участвовал в работе Версальской мирной конференции в составе британской делегации, а в 1930-е годы был одновременно секретарем английской миссии в Риге и советником Лиги Наций. Эта служба в значительной степени определила научные интересы Карра: русская и восточноевропейская история, с одной стороны; Лига Наций - с другой. После отставки в 1936 году Карр преподавал в университете Уэльса, а в годы второй мировой войны был заместителем редактора газеты "Тайме". После войны Карр постоянно преподавал в Оксфорде и Кембридже, а также занимался научными исследованиями. Научное наследие Карра огромно. Оно включает относительно ранние, но высоко оцениваемые историками книги о К. Марксе, М.А. Бакунине, Ф.И. Достоевском, А.И. Герцене, Г. Гервеге, международных отношениях в межвоенный период, труды по методологии и философии истории, в том числе небольшую по объему, но оказавшую на западных историков значительное влияние, книжку "Что такое история."

Однако, самым значительным исследованием Э.Х. Карра стала четырнадцатитомная "История Советской России", над которой он работал более тридцати лет, с 1945 до конца 1970-х годов. Весь труд организован в несколько серий: "Большевистская революция", включающая в себя первые три тома (выходили соответственно в 1950, 1952 и 1953 годах), охватывает период с 1917 до 1922 года; затем следует один том под названием "Междуцарствие (1923-1924)", последующие четыре тома, тематически охватывающие период 1925-1926 годов, носят название "Социализм в одной стране"; заключительные тома под общим названием "Строительство плановой экономики", написанные совместно с другой легендой британской советологии, специалистом по экономической истории СССР, Робертом Дэвисом, посвящены свертыванию НЭПа и развитию индустриализации и коллективизации в конце 1920-х - начале 1930-х годов.

"История Советской Росии" не только принесла Карру прижизненную славу, но и вызвала яростную критику. Автора упрекали в том, что он не дал в первых трех томах последовательного описания событий революции и гражданской войны, хотя в предисловии Карр дал понять, что не собирается писать очередную фактологию русской революции, а намеревается сосредоточиться на исследовании идеологии большевизма, ее эволюции, а также эволюции государственных институтов Советской России. Такое решение Карра можнопонять: краткое изложение событий не имело бы смысла, а детальное фактологическое исследование отвлекло бы автора от поставленной задачи и не облегчило бы, как считают некоторые критики, а усложнило восприятие книги, значительно увеличив объем. Другим "грехом" Карра было то, что он в основном ограничился использованием советских официальных источников, проигнорировав западные, в основном эмигрантского происхождения, источники и значительную часть исследовательской литературы об Октябрьской революции. На это можно возразить, что, во-первых, дело не только в том, какие именно источники использовать, но и как использовать; во-вторых, Карр, по объективным причинам не имея доступа к советским архивам, использовал обширный круг самых разных источников, пусть и официального происхождения; в-третьих, эмигрантские источники вряд ли дали бы Карру необходимые, а главное, достоверные данные по интересующему автора кругу проблем. Ставили ему в вину и "дипломатический" подход к историческому исследованию, при котором, как отмечает У. Лакер, было "нелегко проследить его истинные взгляды". Однако, Карр проявил скорее твердую позицию, сделав выводы, несовместимые, или плохо совместимые, с господствующим на Западе в разгар "холодной войны" отношением к большевизму, Октябрьской революции и советскому "режиму" в целом.

Во-первых, он, принципиально отказавшись от "вынесения приговоров" историческим личностям, положительно оценивал Ленина как революционера и государственного деятеля, который, в отличие от Маркса, проявлявшего в основном разрушительные способности, обладал созидательным талантом. Во-вторых, Карр показал, что советские руководители постоянно вынуждены были считаться в своей политике с объективной реальностью, которая в какой-то степени корректировала их утопические проекты. Так, он одним из первых, если не первым среди историков сделал вывод о гибели НЭПа вследствие его естественных противоречий между необходимостью ускоренного развития промышленности и отсталостью сельского хозяйства, которое не обеспечивало и не могло обеспечить такого развития. Таким образом, полагает Карр с некоторыми оговорками, в российских условиях планируемая индустриализация требовала широкомасштабной реорганизации сельского хозяйства и подчинения рынка плану. Расцвет НЭПа в середине 1920-х годов Карр характеризует как период "компромисса, идеалистических пожеланий и ухода от реальных проблем." Здесь проявилась еще одна сильная сторона Карра как исследователя, он постоянно подчеркивал, что нельзя судить об истории другой страны, в частности, России, с помощью англоамериканских аналогий: "Ни один разумный человек не станет измерять Россию Ленина, Троцкого и Сталина аршином, позаимствованным у Британии Макдональда, Болдуина и Черчилля или у Америки Вильсона, Гувера или Франклина Рузвельта." Это замечание Карра представляется очень важным с методологической точки зрения, так как, к сожалению, подобные аналогии, не говоря уже о весьма распространенной некогдааналогии с фашистской Германией, преобладали в западной историографии советской истории, что приводило, как правило, керьезным ошибкам. Так, знаменитая теория "советского тоталитаризма" строилась как раз на сравнении и противопоставлении советского государства западной парламентской демократии. С этой точки зрения, которая, впрочем, для западного историка, воспитанного на принципах политического либерализма, совершенно естественна, любое государство, не соответствующее параметрам парламентской демократии, является в той или иной степени тоталитарным. Не вдаваясь в детальный политологический анализ, заметим, однако, что "теория тоталитарных режимов" является чисто теоретической моделью, сконструированной вначале политологами, а затем вошедшей в обиход историков, поэтому на практике ни одно государство, претендующее на "тоталитарность" (нацистская Германия, СССР, Китай и др.), не обладало всеми признаками" собирательного образа" идеального тоталитарного режима. Да и логически такой режим не может существовать, по крайней мере, длительное время. Если относительно СССР мнения западных историков расходились, то уж тоталитарность нацистской Германии ни у кого сомнений не вызывала, тем не менее в последние двадцать лет появились исторические исследования, оспаривающие эту точку зрения. С другой стороны, основываясь на многочисленных фактах "промывания мозгов" в США, можно без особого труда «доказать» наличие в этой странетоталитарного режима. Таким образом, концепция, незаменимая в идеологической борьбе, оказывается совершенно несостоятельной в качестве исторической модели. Добавим, что вышеуказанная теория совершенно игнорирует национальные и региональные особенности, исторические традиции, менталитет, хотя внешне она выглядит вполне убедительно. Стивен Коэн по этому поводу заметил, что действия Советского правительства, особенно во внешней политике, сделали критику "тоталитаристской" концепции очень трудным делом.

Среди других предшественников ревизионистской историографии можно отметить Исаака Дойчера и Моше Левина. Дойчер, оставивший большое литературное наследство, получил широкую известность в основном благодаря основательным и живо написанным биографиям Троцкого, Ленина и Сталина. Будучи марксистом по политическим взглядам и сторонником Троцкого, в частности, Дойчер отошел в значительной степени от марксистского догматизма в оценке советских лидеров и поставил целью создать яркие и объективные политические портреты. Об объективности Дойчера свидетельствует и такой факт: будучи горячим приверженцем политической линии Троцкого, он в то же время отдавал должное Сталину как политическому деятелю и даже полагал, что политические репрессии в СССР накануне второй мировой войны были в некоторой степени оправданы перед лицом грозящей военной опасности. Это ни в коем случае не означает, что Дойчер был апологетом сталинизма, напротив, он был одним из самых горячих его критиков, однако, он полагал, что в конце 1920-х - 1930-е годы Сталин выполнил свое предназначение в плане модернизации России, развития ее экономического потенциала и сохранения революционных завоеваний; если троцкизм и представлял собой теоретическую альтернативу сталинизму, в то время на практике она была нереализуема. Политические изменения, в которые Дойчер свято верил даже в период наибольшей видимой стабильности сталинизма, должны были произойти вследствие роста политической сознательности и активности советского рабочего класса. Говоря иными словами, по мнению Дойчера, Сталин, проводя индустриализацию, объективно способствовал изменению характера политической власти.

Моше Левин, профессор истории Пенсильванского университета (Филадельфия), как и Дойчер, не вписывается полностью в ревизионистскую схему, однако он также значительно повлиял на ревизионистскую историографию и упоминается С. Коэном как один из предтеч этого направления. Одним из первых авторов в американской историографии Левинсосредоточил внимание на взаимоотношениях крестьянства и Советской власти, причем не только в смысле насилия Коммунистической партии и Советского правительства над крестьянством, но и влияния крестьян на политику Советской власти, а также на исследовании социального состава советского крестьянства.

Левин в своих работах уделял большое внимание преемственности советской политики и, в частности, влиянию гражданской войны и "военного коммунизма" на формирование НЭПа и его судьбу. Он совершенно справедливо отмечал несколько аспектов негативного влияния "военного коммунизма": 1) бюрократизация партии вследствие отождествления партии и государства; 2) формирование "командного" менталитета советско-партийных чиновников, что сыграло большую роль в свертывании НЭПа в конце 1920-х годов; 3) изменение крестьянского менталитета в смысле возврата к уравнительно-общинным принципам XIX века и ликвидация тем самым положительных результатов столыпинской реформы.

Преимущественно эти, а также ряд других факторов привели, по мнению М. Левина, к формированию сталинского режима, который, однако, не был тоталитарным. Советская бюрократия, которая являлась главной опорой сталинизма, отнюдь не была столь монолитной, как это представляется на первый взгляд;сплоченная против внешней угрозы, она была тем не менее разделена на многочисленные группы, боровшиеся друг с другом за сферы влияния в государственной политике, что не позволяло бюрократии полностью контролировать общество. Левин неоднозначно оценивал и взаимоотношения Сталина с его бюрократическим окружением. С одной стороны, Сталин был тесно связан с аппаратом и опирался на него в своей политике, с другой - постоянно с ним боролся, добиваясь со стороны бюрократического аппарата полного подчинения. Чистки 1930-х годов и были, считает Левин, орудием этой борьбы, однако, орудием неэффективным, поскольку они, ослабляя одну бюрократическую группу, усиливали другую. Здесь Левин солидарен с Максом Вебером в том, что раз созданную бюрократию уничтожить очень трудно, или даже невозможно. Таким образом, в своих работах М. Левин старался показать наличие конфликтов - социальных, политических, идеологических - в раннем советском обществе и исследовать эти конфликты на разных уровнях, что совершенно шло вразрез с основными постулатами "тоталитаристского" подхода.

Так же, как и "тоталитаристская" концепция, в основе которой лежала разработанная политологами "теория тоталитарных режимов", ревизионизм в советологии базировался на исследованиях политологов-ревизионистов, акцентировавших конфликтный характер советского общества. По мнению С. Коэна, корни такого подхода уходят в такое известное направление американской политологии 1950-х - 1960-х годов, как "кремлинология", которая, несмотря на "кровное" родство с теорией "тоталитарных режимов", концентрировала внимание "на скрытой борьбе внутри советского руководства" и тем самым "подрывала идею монолитности советского режима". Множество исследований на эту тему появилось после знаменитого разоблачения "антипартийной группы Маленкова, Молотова и Кагановича" в 1957 году, которое выявило в какой-то степени борьбу в советском руководстве, остававшуюся доселе "за сценой." В то же время противники "кремлинологии" ставили ей в вину недооценку или игнорирование более крупных социальных конфликтов, нежели просто междоусобная борьба в высшем эшелоне власти. Так, британский историк советской экономики Алек Ноув заметил по этому поводу, что борьба между различными политиками за власть на персональном уровне совершенно естественна и характерна для любой страны, а не только СССР, и на этой основе нельзя делать далеко идущие выводы о характере всего общества. Методологический кризис "кремлинологов", объективно повлиявших на ревизионистскую политологию, Коэн называет Вольфганга Леонхарда, Роберта Конквеста, Бориса Николаевского и других.

В советологии на рубеже 1960-х - 1970-х годов проявился не только в неспособности западных историков объяснить многие факты советской истории и современной действительности исходя из «тоталитарной» модели, но и в терминологической неопределенности. Каждый вкладывал в понятия «тоталитаризм», «национал-большевизм», «авторитаризм», «сталинизм» и многие другие термины, число которых выросло в 1960-е годы до нескольких десятков, разное содержание, что приводило к терминологической путанице и возникновению сомнительных с научной точки зрения и малопонятных для аудитории, но очень звучных сочетаний: тоталитарный синдром, логика тоталитаризма, тоталитарный менталитет и другие. В связи с этим известный советолог старшего поколения Альфред Мейер заметил в 1965 году, что понятие «тоталитаризм» является очень широким и неопределенным, а «термины, которые слишком неопределённы, становятся бесполезными».

Кстати, он стал одним из первых политологов тоталитаристского направления, который отметил необходимость пересмотра устаревших концепций и отказался от употребления термина «тоталитаризм» в качестве ключевого в характеристике сущности советской системы, заменив его понятием«бюрократизм». В той или иной степени пересмотрели свои (Ma.), 1965.Р.136-137. ортодоксальный взгляд на тоталитарную природу советского режима также такие известные историки и политологи как Роберт Такер, Роберт Дэниеле и даже стоявшая у истоков тоталитарной модели Ханна Арендт.

Все это привело уже в первой половине 1970-х годов к спорам о сущности советологии как науки, о ее достижениях и просчетах. Эти дискуссии продолжаются, с разной степенью интенсивности, до сих пор, активизируясь с началом каждого очередного кризиса советологии. Общий смысл дискуссий сводится к попыткам определить, чем же в большей степени является советология: исторической дисциплиной или политологической и, в зависимости от этого, должна ли она в первую очередь добросовестно и объективно изучать советское прошлое либо предсказывать будущее советской системы.

Общность подходов к российской истории объединила профессиональных историков Роберту Мэннинг, Джона АрчГетти, ГабораРиттерспорна, Хироаки Куромия, Уильяма Нейза, Линн Виолу, Льюиса Зигельбаума и других. Постепенно сложилась "целая школа историков", чьё отношение к Советскому

Союзу было куда более симпатизирующим, нежели их предшественников, чьи концептуальные подходы вошли в противоречие с устоявшимися оценками тоталитарной советологии.

2. Борьба «тоталитаристского» и «ревизионистского» направлений в советологии в 1970-1990-е годы

советология ревизионистская тоталитаристская

Отправной точкой ревизионистской историографии стало представление о сложности и многовариантности советской истории. Прежде всего ревизионисты подвергли сомнению жесткую преемственность советского режима от Ленина к Сталину и далее вплоть до Горбачева. На протяжении 1970-х - 1980-х годов вопрос о происхождении и сущности сталинизма был, пожалуй, основным в советологии. По мнению Р. Такера, С. Коэна, Р. Дэя и некоторых других авторов, сталинизм не вытекал неизбежно из ленинизма, еще в меньшей степени был предопределен тот размах террора и репрессий, с которым советское общество столкнулось в 1936-1938 годах. По мнению вышеуказанных авторов, вплоть до конца 1920-х годов существовали альтернативы сталинизму. Если исторически эти альтернативы связываются в основном с НЭПом, то о персональном их воплощении мнения расходятся. Профессор Коэн видит наиболее реальную из них в лице Бухарина. И вся его книга о Бухарине - это доказательство альтернативности бухаринизма как более либерального и гуманного варианта русского коммунизма с его "врожденными авторитарными традициями". Профессор Дэниеле, автор широко известного и во многих отношениях до сих пор не превзойденного исследования обоппозиционных течениях в партии в 1920-е годы, «Совесть революции», добавлял к Бухарину и правой оппозиции альтернативу Троцкого и левой оппозиции, так как именно левые, с его точки зрения, подняли вопрос о демократии и бюрократии внутри большевистской партии как основной опасности для нее самой и страны в целом, прокладывавшей путь к "фатальной неизбежности установления личного правления". Представление о троцкизме как о потенциальной, хотя и нереализуемой в тогдашних условиях, альтернативе сталинизму разделял и И. Дойчер. Убежденным защитником Троцкого и его программы, реализация которой могла способствовать формированию принципиально иной политической и экономической системы в СССР, нежели сталинская, является канадский историк Ричард Дэй. Более осторожно и чисто теоретически оценивал возможность троцкистской альтернативы английский историк Эдвард Карр, исходя из экономической программы Троцкого. Другие кандидаты на роль носителя альтернативных тенденций в советской политике выдвигались советологами крайне редко. Так, например, Р. Такер, с известной долей скепсиса относясь в целом к возможности альтернативного развития советской системы, полагал, что если такая альтернатива была возможна в принципе, то она могла быть связана только с Рыковым как непосредственным преемником Ленина на посту председателя Совнаркома, к тому же практиком, имевшим значительный опыт административно-хозяйственной работы и обладавшего немалой популярностью вмассах. Иногда в качестве альтернативной фигуры называют также СМ. Кирова.

Необходимо отметить, что концепция «антисталинской альтернативы» весьма уязвима и вообще плохо согласуется с приверженностью ревизионистов к социальной истории. Во-первых, если все дальнейшее развитие советской истории зависит в определенный момент от личности того или иного политика, претендующего на верховную власть (или даже не претендующего, как, например Бухарин или Рыков), то весь ход истории приобретает случайный характер. Кроме того, неясно, какую роль здесь играет политика «снизу». Во-вторых, сторонники «альтернативы» явно преувеличивали как принципиальные разногласия среди партийных лидеров, так и их реальный политический вес в советском обществе. Кроме того, если даже идеи того или иного политика о строительстве социализма теоретически были хороши и привлекательны для большей части советского общества, или некоторых его слоев, то это не значит, что они были осуществимы с экономической точки зрения.

С обстоятельной и весьма убедительной критикой альтернативной концепции выступил британский историк Алек Ноув, автор многократно переиздававшейся книги «Экономическая история СССР», лучшего в советологии краткого анализа основных тенденций в развитии советской экономики и экономической политики. Он отмечает, что так называемая «бухаринская альтернатива» была всего лишь смягченным вариантом сталинизма. Выдвинув в 1925 году лозунг «Обогащайтесь!»,обращенный к крестьянам, он вскоре отошел от него и призвал к «форсированному наступлению на кулачество» уже в октябре 1927 года, в выступлении на профсоюзной конференции в Москве. Еще более скептически Ноув оценивает возможность троцкистской альтернативы. Профессор Свободного университета в Берлине профессор Михал Рейман, признавая относительную полезность концепции альтернатив как теоретической модели, в то же время предостерегает от увлечения «историей в сослагательном наклонении». По его мнению, говоря о возможности той или иной альтернативы в истории, исследователи должны задумываться над условиями ее реализации, поскольку реальной альтернатива становится только тогда, когда она может рассчитывать на широкую общественную поддержку.

Все это позволяет понять, почему альтернативистская концепция, на какое-то время ставшая очень популярной на Западе, особенно в связи с выходом в 1972 году книги С. Коэна о Бухарине, довольно быстро была забыта. Ее возрождение пришлось на конец 1980-х годов, преимущественно в Советском Союзе, когда в ходе горбачевских реформ оказались востребованными некоторые идеи Бухарина и других «мягких большевиков». Но вскоре произошли события, ознаменовавшие крах политики Горбачева (распад СССР, приход к власти Ельцина и начало радикальных экономических и политических реформ), и альтернативистская концепция, наряду с другими западными моделями советской истории некритически заимствованная советскими историками из арсенала западной советологии, вновь утратила актуальность.

Почему же все-таки, по мнению советологов, в СССР утвердился сталинизм и что он из себя представлял как исторический феномен? Критики тоталитарной концепции из числа американских советологов, в первую очередь Роберт Такер и Стивен Коэн, объясняли победу сталинизма не столько объективными, сколько субъективными факторами. «Что сделало тенденцию исторической реальностью - так это не характер России и не природа большевизма, - писал профессор Такер в 1963 году, - то была природа Сталина. Его личность явилась наибольшей важности фактором, определившим историю сталинскогопериода". Через два года вместе со Стивеном Козном они издадут документальную книгу о процессе над Бухариным, в предисловии к которой эта мысль получит более расширенную трактовку. «Наша теория тоталитаризма, - читаем в книге, - необоснованно отвергала личностный фактор. Она не принимала во внимание, или уделяла недостаточно внимания роли диктатора и его личности в определении деятельности режима, динамике самого тоталитаризма, в том действительно тоталитарном положении, как Германия при Гитлере и Россия во времена Сталина». Не потребности самой советской системы, а потребности лично Сталина, как политические, так и психологические, определяли события 1937-1938 годов в России. Он был не только "изначальным движителем и режиссером событий, но они и имели место в основном только по тому, что он неумолимо желал их". Все, что произошло в 1930-е годы, заключают авторы, это только его воля и желание, которые не разделяла широкая часть советской правящей элиты. Английский историк Эдвард Карр, считая Сталина "жесточайшим деспотом, которого Россия не знала со времен Петра", тем не менее, объясняет феномен сталинизма в первую очередь не особенностями личности Сталина, а историческими условиями, а которых ему пришлось действовать. "То было безумие, - восклицает профессор Левин, - ... политическое безумие человека со сверхчувствительными органами параноика".Но за этим безумием что-то было. И он выделяет три, с его точки зрения, основных фактора, определивших сталинизм: неразбериха в социальной структуре общества и постоянные изменения в ней, вносимые индустриализацией; показатели экономического роста, хотя и далекие от стабильности, и культурно-исторические традиции России, особенно в крестьянской среде. В такой ситуации требовался какой-то символ стабильности и безопасности. Им стал генеральный секретарь ЦК партии и его культ.

Ревизионисты 1970-х годов попытались трактовать советологическую профессию как профессию историка, которая должна отвоевывать себе достойное место в борьбе с политологией, господствовавшей в советологии с первых послевоенных лет. У истоковнового направления в советологии, по оценкам самих ревизионистов, стояла профессор ШейлаФицпатрик. "Ни один ученый, - пишет Джон Арч Гетти,- не сделал большего для поощрения серьезных эмпирических исследований и предложения новых захватывающих направлений, чем Шейла Фицпатрик". Она очень активно в течение уже тридцати лет занимается изучением социальных и культурных аспектов советской истории, опубликовав за это время около десятка книг по широкому кругу проблем. В первую очередь следует отметить ее исследование по социальной мобильности в СССР в 1920-е - 1930-е годы, в котором Фицпатрик рассматривает такие процессы как миграция крестьян в города, повышение трудовой квалификации рабочих на крупных предприятиях, а также пополнение низшего и среднего звена партийно -советского аппарата за счет рабочих и крестьян - так называемых «выдвиженцев». Одним из каналов мобильности Фицпатрик считает повышение образовательного уровня населения, невозможное в таких масштабах до революции. Расширяя в 1980-е - 1990-е годы проблематику своих исследований, Шейла Фицпатрик предпринимает всестороннее исследование сталинской культурной революции, начиная со своей знаменитой статьи «Культурная революция как классовая война». В ней автор не только проводит различие между ленинской и сталинской культурной политикой, но и выделяет два этапа в сталинской «культурной революции»: 1) годы первой пятилетки, отмеченные революционным натиском молодых «активистов» на старую, традиционную культуру и ее носителя - «буржуазную» интеллигенцию; 2) период «реакции», когда приоритеты в культурной политике меняются, возрождается классическое искусство, разгоняется РАПП и другие левацкие организации, а статус «буржуазных» специалистов вновь повышается. Сталинская культурная революция, таким образом, возвращается отчасти к ленинским принципам. При этом в выигрыше остаются практически все слои населения: и крестьяне, и рабочие, и старая интеллигенция, и новая. «Если бы провели опрос среди интеллигенции, допустим, в 1934 году, - полагает Фицпатрик,- он бы несомненно показал возросшее доверие к власти (и не только по сравнению с 1929, но и с 1924 годами) и надежды на дальнейшее улучшение ситуации» Вот в этом-то «если бы» и заключается вся проблема: рядовая демократическая процедура, столь привычная в Америке, совершенно немыслима в СССР даже в 70-е, не говоря уж о 30-х годах! Конечно, картина, нарисованная ШейлойФицпатрик, чересчур прямолинейна и несколько идеализирована, но к ее несомненным заслугам стоит отнести представление о сталинской эпохе как о значительно более сложной и динамичной, чем это представляли себе историки тоталитаристского направления. И, разумеется, у Фицпатрик и речи не шло об абсолютном насилии «верхов» над«низами», - по ее мнению, «революция сверху» вполне успешно сочеталась с «революцией снизу».

Направления исследований, заданные Моше Левиным и Шейлой Фицпатрик, получили дальнейшее развитие в ревизионистской историографии 80-х и 90-х годов. В это время в науку приходит новое поколение ревизионистов, которые в пересмотре традиционных подходов советологии пошли значительно дальше своих старших коллег. Одной из форм самовыражения ревизионистов стали сборники статей по Октябрьской революции и гражданской войне, нэпу, культурной революции, сталинизму, основанные на материалах конференций и семинаров, проводившихся вначале в университете Пенсильвании по инициативе и под руководством МошеЛевина и Альфреда Рибера, а затем в Индианском университете, который и стал главной «базой» ревизионистов. Задачей семинаров было обеспечить преемственность между различными поколениями историков-ревизионистов, а также дать комплексную характеристику развития советского общества в первые пореволюционные десятилетия с позиций социальной истории. Так, период нэпа трактовался ревизионистами не просто как переход от ленинизма к сталинизму, «передышка» перед очередным наступлением, а как период приспосабливания власти к настроениям и потребностям общества, которое сохранило в себе многие элементы традиционного менталитета и влияло на политику, сдерживая

Кроме упоминавшегося ранее сборника статей о культурной революционный пыл партийной верхушки. Вокруг семинаров складывается костяк постоянных авторов, который составили, в числе других, Уильям Розенберг, Шейла Фицпатрик, Дайан Кёнкер, Джон Хэтч, Джеффри Брукс, Катерина Кларк, Ричард Стайте. Круг рассматриваемых участниками семинаров проблем был очень широк и включал в себя всевозможные аспекты жизни советского общества и его социально-политической активности: классовая идентичность (Ш. Фицпатрик), взаимоотношения рабочих с крестьянами и с властью (Д. Хэтч, У. Чейз, X. Куромия, Д. Кёнкер), настроения в армии (Марк фон Хаген), культура, в том числе массовая, и идеология (Р. Стайте, К. Кларк, Дж. Брукс). При этом даже сам термин «тоталитаризм», столь привычный для советологии, как правило, не употреблялся.

В 1980-е годы в США и европейских странах выходит также большое количество монографий по означенным выше и другим проблемам истории советского общества, написанных ревизионистами. Настоящий скандал в советологии вызвала книга Джона Арч Гетти «Истоки Больших Чисток: новый взгляд на коммунистическую партию Советского Союза, 1933-1938». Дело в том, что Арч Гетти отнюдь не концентрирует внимание на ужасах сталинского террора или личности Сталина, как это часто делали его предшественники, описывая историю Советского Союза 30-х годов. Напротив, центральной главой книги является глава, посвященная обмену партийных документов в 1935 году. Гетти вообще считает, что устоявшееся представление о терроре 30-х как заранее спланированной и всеобъемлющей акции, проведенной Сталиным при опоре на бюрократию, в корне неверно. По его мнению, партия в 30-е годы отнюдь не была монолитной, существовала скрытая борьба между ее центральными органами и местными организациями. Сталин же, будучи действительно исторически значимой фигурой, тем не менее не играл решающей роли в советской политике, лавируя между различными группировками в партии. Масштабы террора 30-х годов, полагает Гетти, существенно преувеличены в западной историографии, а «ежовщина» была на самом деле не воплощением сталинского террора, а «радикальной, даже истерической реакцией на действия бюрократии».

Книга Арч Гетти была с восторгом встречена ревизионистами и с негодованием - историками традиционного направления, и не только ими. В одной из своих статей Питер Кенез, историк, не принадлежащий к тоталитарной школе, возражая Гетти, отмечал: «Это были кровавые времена (30-е. - А.Н.), а сталинизм - кровавая система».

Таким образом, если «ранние» ревизионисты в принципе не возражали против характеристики сталинизма как террористической системы, заявляя только о невозможности распространения этой характеристики на всю советскую систему и о необходимости изучать сталинизм не только «сверху», но и «снизу», то ревизионисты 80-х годов вообще не оставляли в советской истории места тоталитаризму, придя к однозначному выводу: советское общество 30-х годов тоталитарным не являлось.

Новые исследования ревизионистского толка по проблемам сталинизма появились в 1970-е годы и в Великобритании. Прежде всего, это известная работа Роджера Петибриджа «Социальная прелюдия к сталинизму» (L., 1974). Петибридж подвергает в ней сомнению тезис о «сталинской революции сверху» и пытается выяснить, какова была социальная база сталинизма, какую роль сыграли различные социальные слои советского общества в становлении сталинской системы. В свое время эта книга была очень популярна, хотя одновременно вызвала немало критических откликов, в связи с тем, что выводы автора не были в достаточной степени аргументированы.

Действительно, объем источников, оказавшихся в распоряжении Р. Петибриджа, был относительно невелик, он не имел в то время доступа к советским архивам, в то же время официальные документы не давали достаточно материала для полноценного исследования о социальных корнях сталинизма. К тому же, над историком все еще довлели старые стереотипы, что он самокритично признает в своей очередной работе «Один шаг назад, два шага вперед. Советское общество и политика в годы новой экономической политики» (Oxford, 1990), в которой он пытается дать абсолютно децентрализованную картину советской действительности в 20-е годы, сравнивая между собой два года (1922 и 1926), самые спокойные, по мнению автора, и четыре провинциальных региона СССР.

Гораздо успешнее шло развитие исследований по экономической истории СССР. Кроме уже упоминавшегося выше АлекаНоува, профессора университета Глазго, перу которого принадлежат, помимо «Экономической истории СССР», десятки исследований по экономике СССР и других восточноевропейских стран, а также о сталинизме и горбачевской политике гласности, подобные исследования проводили сотрудники Центра российских и восточноевропейских исследований при Бирмингемском университете (Роберт Дэвис, Арфон Риз и другие).

Перестройка принесла с собой новые проблемы для советологов, причем как для тоталитаристского, так и для ревизионистского ее направлений. Казалось бы, все карты в руки ревизионистам, - открылись советские архивы, появились неограниченные возможности посещать Советский Союз, проводить исследования в области социальной истории, общаться с советскими коллегами, следить за беспрецедентным ростом социальной активности в СССР. Но шло время, открывались все новые подробности сталинских преступлений, были пересмотрены цифры жертв режима, складывалась картина страшного геноцида русского народа и других народов СССР. Полученные в архивах данные явно противоречили ревизионистской концепции. Все это способствовало возрождению тоталитарной модели, а распад СССР как будто подтверждал один из основных тезисов тоталитаристов о том, что советская система не реформируема в принципе, - она может быть только разрушена. Появляются новые советологические исследования, написанные в традиционном духе, в частности, книги Ричарда Пайпса, Мартина Малия и Збигнева Бжезинского. Очередная книга Р. Пайпса была выдержана в традиционном тоталитаристском духе и мало чем отличалась от его старых работ, разве что грандиозностью замысла. Отмечая, что в широком смысле слова русская революция длилась целое столетие, автор основное внимание в этой книге уделяет ее кульминационному этапу - с 1899 года до начала 1920-х годов. Иронизируя над ревизионистами с их «архивным фетишизмом» (выражение Джейн Бербэнк), Пайпс считает основной сложностью научного исследования русской революции не нехватку источников (их более чем достаточно), а необъективность исследователей и довлеющие над ними идеологические установки. Обращаясь к истокам коммунизма и коммунистической партии в России, Пайпс пишет: «Политическая система, родившаяся в октябре 1917 года, стала как бы воплощением его (Ленина. - А.Н.) личности. Партия большевиков была ленинским детищем; как ее творец, он создавал ее по своему образу и подобию и, подавляя всякое сопротивление извне и изнутри, вел по пути, который определил сам... Коммунистическая Россия с момента своего появления была диковинным отображением сознания и воли одного человека: его биография и история слились и растворились друг в друге». Соответственно этим установкам Пайпс рассматривает всю советскую историю как развитие ленинско-сталинской «революции сверху» с ее восходящими и нисходящими стадиями.

Практически ничем от трактовки революции Пайпсом не отличается и версия Бжезинского: «В сущности своей это была западная доктрина, разработанная в читальном зале Британского музея одним интеллектуалом, немецким евреем. Затем это чужеземное растение было пересажено в далекую евразийскую империю с традициями полувосточного деспотизма, - пересажено одним автором брошюрок, русским революционером, выступившим в роли хирурга истории... Это Ленин создал систему, которая создала Сталина, и это Сталин потом создал систему, сделавшую возможными сталинские преступления. Но Ленин не только обеспечил возможность сталинизма, он сделал большее - ленинский идеологический догматизм и политическая нетерпимость в значительной степени исключили возможность появления любых других альтернатив. В сущности, непреходящим наследием ленинизма является сталинизм». Мартин Малия формально пытается встать «над схваткой», указывая на некоторые недостатки «старой» тоталитарной школы, с одной стороны, и ревизионистского направления, - с другой. Однако, версия советской истории, изложенная М. Малия в книге«Советская трагедия», до боли напоминает классическую концепцию «советского тоталитаризма», все его симпатии также на стороне «тоталитаристов».

Разумеется, идеи, потерявшие привлекательность еще в 1960-е -1970-е годы, невозможно было возродить на Западе в новых условиях, когда отношение к России и русским было наилучшим за весь послевоенный период. Невозможно было сбросить со счетов и знания, накопленные советологией в области социально-экономической и культурной истории России.

Таким образом, в начале 1990-х годов советология вступила в полосу очередного методологического кризиса, пожалуй, более глубокого, чем предыдущий, на рубеже 60-х - 70-х годов. В то время речь шла о смене приоритетов в изучении советской истории, на сей же раз - о самом существовании советологии как науки. С новой силой вспыхнули методологические дискуссии, начавшиеся еще в 60-е годы. В конце 80-х и 90-е годы на Западе было опубликовано большое количество монографий и сборников статей по проблемам советологии, не говоря уже о газетных и журнальных публикациях. Линия водораздела в спорах о прошлом и будущем советологии проходила между теми, кто считал советологию политической наукой и теми, кто отождествлял ее с историографией.

Первые полагали, что, поскольку Советский Союз больше не существует, исчез сам предмет советологии. Кроме того, советология в любом своем качестве не выполнила своей основной функции - не смогла предсказать крушения Советского Союза и тех политических изменений, которые произошли в России впоследствии. Это значит, что деньги, выделявшиеся на развитие советологии в течение десятилетий, были потрачены впустую. Вторые, напротив, считали «деполитизацию» советологии позитивным явлением и надеялись, что теперь, когда «холодная война» наконец закончилась, перед историками, как зарубежными, так и российскими, открываются новые перспективы, в том числе и в организации совместных исследований. Действительно,«конец советологии» означал, что она становится фактом истории и, в связи с этим, объектом исторического исследования. В настоящее время появились не только работы о советологии и ее эволюции в целом, но и об отдельных выдающихся ее представителях, например, книга об Эдварде Карре, написанная одним из его учеников, Джонатаном Хэсламом. В подобных исследованиях, безусловно, проявляется стремление подвести некоторые итоги, выявить вклад советологии в мировую историографию.

Еще одной устойчивой тенденцией в развитии советологии и россиеведения 1990-х годов можно считать растущий интерес исследователей к истории российской провинции, городов и повседневной жизни советских людей в тот или иной исторический период.

Таким образом, намечается постепенный выход советологии из кризиса и она обретает на пороге XXI века новые перспективы развития как деполитизированная и деидеологизированная наука, рассматривающая советский период российской истории в связи с ее многовековым историческим развитием.

Список использованных источников и литературы

1. 100 Years of Slavic Languages and Literatures at Harvard. 1896-1996. Cambridge, 1996. 98 P.

2. Acton E. Rethinking the Russian Revolution. L.: Edward Arnold, 1990. 229 P.

3. Cohen S. F. Rethinking the Soviet Experience: Politics and History since 1917. New York: Oxford University Press, 1985. 211 p.

4. Cowan L.G. A History of the School of International Affairs and Associated Area Institutes. Columbia University. N.Y. : Columbia University Press, 1954. 106 P.

5. Diamond S. Compromised Campus: The Collaboration of Universities with the Intelligence Coommunity, 1945-1955. N.Y., 1992. 371 P.

6. Haslam J. The Voices of Integrity: E.H. Carr, 1892-1982. London; New York: Verso, 1999. 306 P.

7. Holden G. Sovietology, Peace Research and Gender Studies : Historical Disciplines and the Possibility of Integration. Frankfurt/Main : Peace Research Institute Frankfurt, 1992. 30 P.

8. Labedz L. The Use and Abuse of Sovietology. New Brunswick, NJ: Transaction Publishers, 1989. 419 p.

9. Laqueur W. The Fate of The Revolution. Intrpretations of Soviet History. N.Y., 1967. 216 P.

10. Malia M. Russia under Western Eyes. From the Bronze Horseman to the Lenin Mausoleum. Cambridge, MA.: The Belknap Press, 1999. 514

11. .Manning С. A History of Slavic Studies in the United States. Milwaukee:Marquette University Press, 1957. 117 P.

12. Motyl A. Sovietology, Rationality, Nationality. Coming to Grips withNationalism in the USSR. N.Y.: Columbia University Press, 1990. 263 P.

13. Novick P. That Noble Dream. The «Objectivity Question» and theAmerican Historical Profession. Cambridge, UK: Cambridge UniversityPress, 1988. 658 p.

14. Rutland P. Sovietology, from Stagnation to Perestroika? : A Decade ofDoctoral Research in Soviet Politics. Washington, D.C. : Kennan Institutefor Advanced Russian Studies, 1990. 71 P.

15. Treml V G.Censorship, Access, and Influence: Western Sovietology in theSoviet Union. Berkeley, CA: University of California, 1999. 7 8 p.

16. Бубнов A.C. Буржуазное реставраторство на втором году нэпа. М.-Л., 1923

17. Вечерский С.С. Эволюция «концепции командности» всоветологических оценках экономики СССР. Л., 1991. 132 С.

18. Горев Б.И. На идеологическом фронте. М., 1923.

19. Гущин Н.Я., Жданов В.А. Критика буржуазных концепций историисоветской сибирской деревни. Новосибирск: Наука, 1987. 293 С.

20. Игрицкий Ю.И. Мифы буржуазной историографии и реальность истории. Современная американская и английская историография Великой Октябрьской социалистической революции. М.: Мысль,1974. 271 с.

21. Ко дин Е.В. «Смоленский архив» и американская советология.Смоленск: СГПУ, 1998. 285 С.

22. Кравченко С. А. Новое мышление и диалектика обновления советского общества: реальности и оценки западных советологов. М.:МГИМО, 1991. 184 С.

23. Кунина А.Е. США: методологические проблемы историографии. М.:Наука, 1988. 212 С.

24. Малия М. К пониманию русской революции. Лондон: Overseas, 1985.288С

25. Марушкин Б.И. История и политика. Американская буржуазная историография советского общества. М.: Наука, 1969. 394 С

26. Марушкин Б.И. История в современной идеологической борьбе.Строительство социализма в СССР сквозь призмуантикоммунистической историографии США. М.: Мысль, 1972. 230 С.

27. Марушкин Б.И. Советология: расчеты и просчеты. М.: Политиздат,1976. 158 С.

28. Марушкин Б.И., Игрицкий Ю.И., Романовский Н.В. Три революции в России и буржуазная историография. М.: Мысль, 1977. 279 С.

29. 0легина И.Н. Индустриализация СССР в английской и американскойисториографии. Л.: ЛГУ, 1971. 222 С.

30. Олегина И.Н. Критика концепций современной американской ианглийской буржуазной историографии по проблемаминдустриализации СССР. Л.: ЛГУ, 1989. 221 С.

31. Романовский Н.В. Исторической правде вопреки. Критикабуржуазных фальсификаций истории КПСС. М.: Мысль, 1985. 187 С

32. Сахаров А.Н. История СССР под пером советологов. М.: Знание,1988. 64 С.

33. Соболев Г.Л. Октябрьская революция в американской историографии, 1917 - 1970-е годы. Л.: Наука, 1979. 248 С.

34. Тетюшев В.И. Становление и развитие экономики СССР ибуржуазные критики. 2-е изд. М.: Политиздат, 1987. 269 с.

35. Шишкина И.М. Правда истории и домыслы "советологов". Противискажения роли партии в период перехода к мирномусоциалистическому строительству. Л.: Лениздат, 1977. 188 С.

36. Шишкина И.М. Партия и рабочий класс в социалистическом обществе. Измышления советологов и действительность. Л. Лениздат, 1986. 260 С.

37. Beyond Sovietology. S. G. Solomon, ed. Armonk, NY: M.E Sharp, 1993. 254 p.

38. Beyond Soviet Studies. Washington, D.C.: The Woodrow Wilson Center Press, 1995.325 р.